Егор Мирный / Написанные рецензии

***

Говорит что ещё вода, что ещё не лёд,
Говорит что ещё не камень, ещё смола,
Что уже, наверное, сделала что смогла,
Что ещё течёт, но уже замедляет ход.
Потому что всё реже зимы, всё реже сны,
Погостят немного - да извини, пора.

Нам не спать с тобой от вечера до утра.
Нам не быть с тобой от осени до весны.

Полежи в глуши.
Поскучай в тиши.
Поживи одна.

***

Достает лучинку. Вега. Альдебаран.
Зажигает Спику, Сириус, Южный крест.
Говорит, что теперь не будет неясных мест.
Говорит, что теперь прости, что теперь пора.
Сохранишь любовь, а по ней горяча кутья.
Сотворишь строку, а она пятистопный ямб.

Господи Боже сколько же у тебя
Припасено ещё лампочек и гирлянд.

Не пусти в расход.
Не яви исход.
Поцелуй меня.

***

Екатерина

***

В тихом бреду постанывает «Савой»,
«Прочь уходите горечь и тошнота»,
«Мне не бывает страшно, когда с тобой»,
«Мне никогда ведь с тобою не страшно, да?».
Там, где земля и небо сплели альков,
Где за портьерой звёзд колыбель пуста,
Белое облако траурных мотыльков
Маленький клипер качает на волнах сна.
Где-то в далекой были звенит свирель,
Осень считает перья своих цыплят.
А у тебя под килем идет макрель,
И в патефоне сказки читает Плятт.

***

Воля моя - жила бы за Енисеем,
В бункере хвойном, в тепле и достатке полном.
Дал бы тебе в любовники Моисея,
Перед которым вода раздвигает волны.
Чтобы опять лишилась и сна, и речи,
Чтобы в снегах топила его скрижали.
И через год не нашел бы нечистый кречет
Плоскости, на которой вы не лежали.

***

А она всё Омэн ему, всё Амэн.
А она всё смыслом его, всё сутью.
И когда лежит с обнаженной грудью,
Разорвав ночнушки нарядный саван,
То и здесь всё «рыцарь» ему, всё «герцог»,
То и здесь всё песни ему, все стансы.
И когда он спит, пробивает панцирь,
И с любовью смотрит, как бьётся сердце.
Как дрожит огонь, отражаясь в бронзе,
Гематиты плавя и гематомы.
И она всё Амэн ему, всё Омэн.
А в ответ одно.

[с добрым утром, Солнце].

***

Воздух - пустой кисель – лишь добавь кустарник
С ягодами, тумана немного брызни,
Перемешай всё с паром соседней псарни,
И наслаждайся, чувствуя, что у жизни
Нет продолжения. Спит пучеглазый Аргус.
Дерево веры, засохнув, пустило корни.
То ли – того и гляди – повторится август.
То ли – того и гляди – не наступит вторник.

***

Первого дня

Брось, говорю ему, хватит и этих двух.
Справься хотя бы с ними, потом твори.
Землю твою скрывает небесный пух.
Серые камни, битые янтари.
В мёртвых прогалинах неразличимый цвет.
Не разглядеть ни черни, ни белизны.
И ощущение будто бы тьма и свет
Не до конца тобою разделены.

***

Просека жизни как проба его пера,
Вырежут лезвием и не найдешь причин.
В краденый полдень высший конгломерат,
Установил лимит золотой парчи,
Выпростал ливнями отступы между строк,
Переиграл абзацы на злобу дня,
Вычеркнул солнце и отменил восток.
- Всё, что так не зависело от меня.

***

Веки закрой, снеси меня в глухомань,
Пусть это будет лодка, ладья, паром,
Стража сполна получит литую дань -
Золотом вымолчу, выскажу серебром,
Ладан возьму в ладони, приму конвой
Млечным этапом по тракту пустых пальмир,
В ноль, где великий слепоглухонемой
В каждом движении новый свершает мир.

Мария

***

Паганель изучает прах, изучает дым.
Вспоминает себя как Якоба, душит злость.
Он хотел умереть здоровым и молодым.
Ни одно из желаний, якобы, не сбылось.

Он берёт мышьяк, отмеривает на глаз
Там где нужно уже отпаивать на глоток.
Всё когда-нибудь происходит в последний раз.
Всё когда-нибудь упирается в потолок.

***

А она говорит с тобой никаких табу.
А она говорит никакой тишины с тобой.
Я любовь до гроба видала уже в гробу.
Я любви до гроба не стала уже рабой.

А она говорит Колумб, говорит Ясон,
Никаких - говорит – табу, никакой любви.
Говорит, говорит и уходит в глубокий сон,
Променяв на текилу последнего визави.

***

В предпоследнюю дату земного календаря
Все углы разгладились, снизился весь накал.
Это время проводит смену инвентаря
И меняя расклад угольников и лекал

Обращает края в округлости, воду в лёд,
Обращает столпотворение в немоту.
И никто ни по ком не плачет, никто не ждёт.
Ни по эту сторону вечности, ни по ту.

***

А потом говорит, иди, говорит, уйди.
Не пылает уже огонь, не лежит душа.
Как же стали исповедимы твои пути.
Как привычен и предсказуем стал каждый шаг.

Стану прошлым. Холодной памятью. Янтарём.
На прощание улыбнусь уголками глаз.
Даже если мы не изменимся, не умрём,
Всё когда-нибудь происходит в последний раз.

bifurcation

не дерево которое растет
не птица  что над деревом летает
но человек чей инструмент остер
в моем мозгу незримо обитает

не серафим из города саров
не святополк коварный и неробкий
а кто ж тогда обрел и стол и кров
в отдельно взятой черепной коробке

я помню все хоть это был не я
ходил мальчишкой на плотах в заречном
дробилась философская струя
о философский камень и о вечном

шептала мне вернее нет не мне
тому мальчонке я его не помню
он был кретин  и при пустой луне
шептал слова одной кретинке полной

тетрадь моей исписана рукой
как я провел каникулы в толедо
в то лето я был в точности  другой
но кто прочтет но кто поверит в это

сейчас и здесь а не тогда и там
азм есмь пин-код своей кредитной карты
так кто за мною ходит по пятам
и кажет кукиш из под школьной парты

так кто узнав секрет разрыв-травы
как сумашедший с бритвою в деснице
в мансарду этой круглой головы
пролез сквозь обнаженные глазницы

та птица что над берегом реки
то дерево что непокорно корню
меня другим названьем нареки
я не был им  я ничего не помню

***

граждане бойцы красные рыцари революции
так говорил комиссар горяча коня
было поле накрыто белым пятном поллюции
и топорщилось небо над нами как мятая простыня

опосля развиднелось чернели трупы на поле голом
что твои снопы перевязанные посредь
но кричал комиссар и сжигал нам сердца глаголом
и горячее олово слов его превращалось в медь

а потом бронзовели мы в барельефах станций
в городах подземных выставленны на показ
и глазели на нас изумленные иностранцы
фотовспышкой альцгеймерной сквозь объективы глаз

не прости меня в этот час ни о чем не проси меня
где стою я на грани не шире винтовочного ремня
не проси за меня дорогая моя аксинья
не проси за меня

before Christ

в декабре проснешься за окном ядерная зима
прах земной перемешан с небом равно как свет и тьма
на площадях водружают под ура троекратное
ржавые «тополь-м» и повторяя тополь тополь
тополь тополь ты надеваешь ядерное пальто
и выходишь в парадное

раздавишь ботинком атомный шприц и его игла
напрасно грезила стогом сена и вот легла
дырчатым острием указав направленье удара
по секретному бункеру и ты благодарен атомному ядру
что ритмично хлещет по головы ведру
и терзает геоид имеющий форму шара

а на улицах людно везде раздают хлеба
предвкушенье рождения атомного гриба
заставляет плоть трепетать будто нос крольчихи
и бросая тени на ядерный тротуар
три волхва стоят мельхиор бальтазар каспар
как три тополя на плющихе

***

мчс предупреждает об опасности выхода на голый лёд
один человек не внемлет, второпях надевает пальто
берёт ключи, сбегает по лестнице, выходит на улицу и идёт
туда, где его не увидит никто, где не помешает никто

минздрав предупреждает о вреде алкоголя и табака
человек волнуется, достаёт сигареты, одну за одной
на бег переходит, всё дальше от дома, туда, где наверняка
некому будет сказать, что он полоумный, горящий, больной

наконец устаёт бежать, с непривычки кружится голова
переводит дух, поскальзывается, дзенькает, как бокал
и летит, только небо в глазах, только ветер в ушах и слова
насчёт того дерева я помнится тоже предупреждал

желтый платок

у меня подружка есть
невозможно глаз отвесть
жёлтый платок, золотая прядь

мы с ней любим гулять, гулять
по безлюдным дворам, дворам
по поздним по пасмурным вечерам
держаться за руки, отводить глаза
не ревнуй меня к юльке, ты красивая, а она коза

у неё в семье страшные творятся дела
у неё было двое бабушек, одна умерла
вторая пропала, заявили в милицию, не нашли
как прыщик, исчезла с лица земли

нашли только очки её и клюку

у неё было двое дедушек, теперь их нет
один за другим отправились на тот свет

любимая, жёлтый платок, голубой вельвет
нужно быть начеку

смерть поджидает на каждом шагу

у юльки есть братик и мама с отцом
она вроде держится молодцом
только звякнуло что-то в её груди
точно последняя порвалась струна
но самое страшное вроде бы позади

раньше мы с юлькой гуляли допоздна, допоздна
напивались допьяна, допьяна
и когда мы ходили под полной луной
мне мерещились крылья у нас за спиной
я думал, она будет вечно со мной

мы расстались с ней прошлой весной

она ушла к другому, а я — к тебе
золотая прядь в жестяном сентябре
жёлтый платочек, мелькающий в тёмном дворе
вода дождевая на нижней губе
огонёк путеводный в моей
непроглядной судьбе

а юлька коза
не ревнуй пожалуйста к ней

Две жизни

в сокращённом изложении
города мелькают, как неоновые вывески мелькают
как прохожие по тротуарам вышагивают, мелькают
как тёмные типы воркуют у парка, мелькают
пристают, отрабатывают, отпускают

и плетёшься, как главный герой, с разбитой губой
тьма обволакивает, поезд проносится под тобой
деревья молчат, как присяжные заседатели, ведут тебя на убой
в дом с ржавой крышей, слепенькими окнами, дымоходной трубой

где пахнет твирином, бабушкиным потом, папиными сигаретами, носками
где есть тёмный чулан с выкрученной лампочкой и пауками
а мама сидит, проверяет тетрадки, и, когда отворачиваюсь, плачет

а то и ещё дальше, в утробу, начиная с фразы «у вас будет мальчик»
начиная с перестроечной ночи, неумелых толчков, поцелуев, слов
фильма «Челюсти», лампового советского телевизора, настенных часов
с маятником, вот и бедность пришла, заходи, заходи, не церемонься
раскрой свою пасть с гнилыми зубами, присаживайся, знакомься

это объедки, а вот моя набожная слепнущая мама, а жена, как всегда
на работе, придёт после восьми, уставшая и спокойная, как вода
чувствуй себя как дома, трогай порванные обои, облизывай провода
я не сопротивляюсь, что ты, что ты, теперь, что ни говори, твоя череда

насмехаться надо мной, ночи и дни напролёт проводить со мной
потрогай меня, щетину, выпирающие рёбра, сочащийся гной
морщины, морщины, рытвины, шрамы, веки, дождь проливной
я пью беспробудно, мочусь на кровать, представляю, будто я Ной

ковбой, космонавт, лично товарищ Сталин, Раскольников, вечный жид
тише, прислушайся, знаешь, что это? это душа дрожит

ХА

человек ничего не помнит
человека никто не ждёт
человек состоит из комнат
из бездонных пустот пустот

человек умирает от смеха
но душа у него чиста
как вселенная как прореха
безъязыкого божьего рта

хахаха отвечает эхо
хахахахахахахахахаха
хахахахахахахахахаха
хахахахахахахахахаха
хахахахахахахахахаха
хахахахахахахахахаха
хахахахахахахахахаха

БЖД

центр тяжести у ребенка
в голове

конечности погибших от замерзания
сильно приведены к туловищу
поэтому все окоченевшие полярники
лежат на снегу скрючившись
и спасательные экспедиции
находят их тела во льдах Антарктиды
именно в позе эмбриона

это известно всем
кто посещает
лекции по безопасности жизнедеятельности
или смотрит образовательные телеканалы
бибиси дискавери и иже с ними

если ты будешь
купать нашего ребенка в тазике
следи за ним не отрывая взгляда
иначе он может утонуть

если ты найдешь меня мертвым
в сугробе около нашего кондоминиума
знай
я умер не от замерзания
руки и ноги у меня
как у витрувианского человека
врастопырку

***
Небеса по ночам – это парусина,
потому и луна, как дыра от пули.
Не шумит осина, не воет псина.
Я качаюсь на деревянном стуле.
Так и тянет спросить у себя: «и хули?».

Но не тянет ответить себе, и точка.
Не смеется сын, не смеется дочка,
не звонит телефон, не щебечут птицы.
Одиночество – это сырая почва,
потому и грусть, как росток пшеницы.

МАЛЬЧИШЕСКОЕ НЕАККУРАТНОЕ

В августе спеют томат и тыква.
Прибегнем к хитрому методу тыка.
Не лягут теперь, как на реку – льдины,
школьные ранцы на наши спины.

Мы начали бриться и стали выше,
забыв про считалочку «шишел-мышел»,
и не боимся, оставшись дома,
ни темных углов, ни, подавно, грома.

Мы лечим недуги стаканом водки,
орем на соседей, срывая глотки,
а после, сидя в своем подъезде,
глотаем последние граммов двести.

Мы ждем не прозрения, а получки,
радуем бабу во время случки,
ночуем в пижамах из плотной ткани,
обняв подушку двумя руками.

И всем нам снится одно и тоже:
босой мальчонка со смуглой кожей,
бегущий навстречу лучам заката.
Веселый, смелый… как мы когда-то.

НЕ САДИСЬ В ЭЛЕКТРИЧКУ

Не садись в электричку – как бы чего не вышло.
Если в первом вагоне кто-то орет, то в остальных – не слышно.
Под взглядами попутчиков становится весьма неловко.
Вдобавок можно случайно проехать нужную остановку.

Ни за что не садись в электричку, не покупай билета.
За окном все повторяется, как киносъемочный дубль, и это,
в совокупности со столь неуместным дождем в июле,
наталкивает на удручающую мысль, что тебя надули.

Не садись в электричку. От ее дребезжания как-то
жутко. К слову, в ней велика вероятность теракта.
Не упрямься, признай, что она – неподходящее место
для тебя. Для каждого, если честно.

Не садись в электричку, представь, что она взорвется.
Все электрички похожи, и это – дурное сходство.
Останься на станции, проводи электричку взглядом
и вздохни с облегченьем, потому что я все еще рядом, рядом.

ЛИРИКА

Еще высокие влюбленные
идут по дощатой набережной.
Они еще не потеряли в росте
под влиянием гравитации.

При виде пенсионеров,
ковыляющих в поликлинику,
они еще жмурятся и улыбаются
с беспечностью, свойственной молодости.

Густо-серое небо
над их головами
исчерчено дождем,
как куском обгоревшего дерева.

ЯМА

Полдень,
безветрие,
сущее пекло,
дорога,
деревья,
оконная рама,
нечего делать,
дрожащее веко…

Тоска по тебе, как бездонная яма.
Тоска по тебе, как бездонная яма.
Тоска по тебе, как бездонная яма.

***

Столь низок потолок в отцовском доме,
что ты склоняешься в земном поклоне
и, на колени положив ладони,
садишься на чужое, как в гостях.
Все выглядит чужим: трюмо в простенке,
вся эта мебель, запахи, оттенки.
И мать на кухне не готовит гренки
и редко говорит о новостях.
Чего-то больше нету – силы воли,
любви, надежды, манной каши, что ли,
войнушек, мультиков, тетрадок в школе,
боязни за полночь прийти домой?
Ты вырос, вон и мать совсем седая.
Живи себе, корячься, ожидая
счастливую звезду, и наблюдая,
как лето подменяется зимой,
как ночь тиха, как город безучастен,
как человек, свернув с проезжей части,
заходит в дом и светится от счастья,
и светится окошко в свой черед.
Белесый потолок. Над ним – стропила.
И кровля. Дальше – небо без светила.
А что звезда? Доселе не всходила,
и черт с ней, с дрянью, если не взойдет.

***

Паника темной травы за окном –
все, что осталось. И я, опрокинув
третью пустую бутылку вверх дном,
вижу, как день серобуромалинов.

Точно такой неопознанный цвет
и у судьбы, т. е. хода событий.
Кроме открытий бутылок, нет-нет,
я не свершаю великих открытий.

Вот почему чересчур тишины
в темной траве, в заоконном пейзаже,
в этом году, в аутизме стены,
в доме моем и в фамилии даже.

Тихо. Да так, что пора говорить
слово «живой», нарочито кивая,
чтобы хоть чем-нибудь, но подтвердить,
что тишина не совсем гробовая.

О НАХОДЯЩИХСЯ В ПОЛОЖЕНИИ И ДВИЖЕНИИ

I. О сидящих

Птицы сидят в клетках.
Звери сидят на ветках.
Или наоборот.
Неважно.

Я тоже сижу.
Без дела или с делом – это тоже неважно.
Главное – я сижу.
Крепко сижу, словно гвоздь в стене.
Словно преступник в тюрьме.
Никому неважно,
за что сидит преступник:
за хулиганство,
за грабительство,
за изнасилование
или за убийство.
Главное то, что он сидит.
Так и со мной.
Сижу и жду погоды.
Но не у моря.
Чтобы оказаться у моря,
необходимо встать.
Сижу целый день
дома.

Все сидят.
Даже одежда.
Платье или пиджак.
И неважно, как
сидит платье или пиджак.
Хорошо или плохо.
Главное – сидит.

Сижу на стуле,
на кровати,
на полу,
на земле,
на небе.
Неважно, где я сижу.
Главное – сижу.

И только одна мысль сидит в моей голове.
Только одна.
Почему я сижу один, а не с кем-то?
Потому что неважно, с кем сидеть.
Главное – сидеть.

II. Об идущих

В этом стихотворении
речь идет об идущих.

Дождь идет.
И мы идем
под дождем.
Домой. Пешком.
Мимо высоток,
мимо друг друга,
идем.
Идем к намеченной цели.
Всегда идем вперед.
Наперекор,
против воли родителей.
Как рыба на червя,
как тряпье на бумагу,
как документы на подпись к начальнику.
Мы идем вслед за учителями.
Мы учимся идти.
Если объявляют войну,
мы идем на войну.
На врага.
В бой.
Из наших ран идет кровь.

Жизнь идет.
Время идет.

Мы идем в рост.
И ты иди.
Иди ты!

III. О стоящих

Столб стоит прямо,
вертикально,
не падает под грузом неба.
Крепко стоит на ногах.
Стоит испокон веку.
Столб стоит так,
как собака стоит над дичью в стойке.
Столб стоит так,
как упрямец стоит на своем мнении
или как часовой стоит на посту.

Около столба стоит дом.
В доме стоит шум.
В одной из комнат дома
стоит мужчина и стоит женщина.
В комнате стоит запах табачного дыма
и вчерашнего супа.
В глазах у женщины стоят слезы.
В глазах у мужчины стоит вопрос.
В гараже стоит автомобиль.
Этот автомобиль стоял у светофоров,
стоял в пробках,
стоял на стоянках,
стоял на парковках.
У мужчины на руке стоят часы.
Перед мужчиной и женщиной
стоит непонимание.

Русским Богом русская земля стоит.
На русской земле люди стоят в очередях
и спрашивают: «За кем стоите?»
Стой.
Стой.
Стой за всех.
Стой на своем.
Стой.
Ибо
это стихи о стоящих,
как настоящие стихи о настоящих людях,
от которых
волосы на голове стоят
дыбом.

IV. О лежащих

Лежать.
На спине. На боку. На животе.
В больнице.
С высокой температурой
после операции.

Лежать, как лежат вещи – без употребления.
Лежать, потому что лежащих не бьют.
Лежать, как следы страдания на лице,
как печаль на сердце,
как чувство вины на душе,
как долг гражданина,
мужчины.
Лежать.
Как печать запустения на всем.
Лежать ответственностью на руководителе,
обвинением на свидетеле,
тенью на репутации фирмы.

Все сидящие,
все стоящие,
все идущие
рано или поздно лягут.

МУСОР И НЕМНОГО ТЮТЧЕВА

Осенний парк. Деревья. Добрый вечер.
Темноволосый, грешный человечек,
издалека похожий на грача,
в дальнейшем именуемый «рассказчик»,
и, кстати, замечательный образчик
емели, пустозвона, трепача,
плетётся по прогулочной тропинке,
истаптывая грязные ботинки.

Он пьян, к тому же – с самого утра.
Он говорит с улыбкою печальной,
что, дескать, в осени первоначальной
есть дивная, короткая пора.

Ирония, рассказчик? Да, возможно.
Гляжу и вижу – вон как бестревожно
здесь диво производится на свет:
окурки скачут по тропе гравийной,
и в небеса является с повинной
прозрачный целлофановый пакет.

Единственный

Мария Маркова
                    — Кто мой ангел хранитель?
                    — Твой ангел хранитель – сторукий программист.

Лес механический.
Звук механический.

В ученической
тонкой тетради я пишу:
о, конструктор мой, шутки ли ради
дал мне душу, подобную карандашу?..
Ты же знаешь, как дальше творение пластика и металла
избавляется от немоты.
Речь чужая – лекало.
Но моя... почему не похожа она на цветы?
И душа – то снимается стружка, то грифель
уменьшается, и в одной восхитительной книге вчера
я прочёл про львиноорлиного грифа,
а увидел урода человекоподобного – ни пера,
ни звериной сознания силы.
Ты лишил меня прелести быть существом
из чудесного мифа. Бессердечный ты или
не знаком с волшебством,
я не знаю. Я знаю так мало и жадно.
Осязания, зрения датчики, чистая плоть.
Что есть свет? – мельтешащие белые пятна.
Что есть вещь? – для руки подходящий оплот.

unus

День – это звук постоянства, треск постоянный.
Посетителей жвала стучат, трутся ноги
друг о друга, то форте, то пьяно –
по полу бег. Снисходительно боги
камер слежения смотрят на всё с высоты –
насекомое царство должно быть полно немоты,

так откуда такой феерический шум? – как он сводит с ума! –
что значит «прослыть сумасшедшим»? –
задержись на секунду, ответь, почему на меня
улыбаются их насекомые лица? –
ты такой же, но я умоляю: смотри на меня –
если раньше и брезговал с кем-то из вас говорить –
то теперь я познал одиночества полную сферу –
почему этот лес отвергает меня – почему
эти травы сухи и жестоки, а выше,
разве так представляете вы беспредельную высь,
этот матовый купол и крепкие рёбра каркаса?

duo

Лес ли был изначально, создатель молчит.
Ночью бабочка билась ко мне, я ничем не помог ей.
Но grasshopper и locust, должно быть имеют ключи
от любой из дверей и, конечно, от окон.

Этот ягель кубический, этот разрез красоты –
глаз раскосый цветка нисходящего – нежный светильник,
эти конусов ели и трубок блестящих кусты
с укоризной безмолвствуют мне: бесполезный бездельник.

Я с утра притворялся на страже бесценных даров,
но когда утекают воришки и свет приглушают,
открывается жалкая бездна далёких миров
или жалость бездонная к миру, но это мешает
мне прислушаться к голосу разума, разных программ
выполнение вдруг затрудняется, – что за помехи? –
о грехе ли заботится вновь покидающий храм,
но я чувствую, о, мой конструктор, какие огрехи
есть во мне, все ошибки твои, – исключительно им
я обязан подобным сознаньем, железных желёз
ощущаю – и это реакция первая – дым.
Почему это он, а не плёнка слепящая слёз?..

tres

Смерть, на что ты похожа? Слова пока лишь
я встречал, равнодушно фиксируя «мёртв» и «прощай».
Ты ласкаешь избранника или его караешь?
Как относишься ты к говорящим с тобой вещам?
На любовь ли похожа ты? А любовь какая?
Если химия это, то я говорю: случись!
Будь мне воздухом первым, первыми облаками
светлой газовой камеры, и глоток твой – чист –
пусть меня оживит. Но если ты вся – словарна,
если буквенна, знакова, мертвенна и пуста,
если ты кощунственна, холодна, нетварна,
если ты стерильна от кончиков ног до рта,
мне не надо тебя ни ласковой, ни жестокой,
ни прекрасной ликом, ни с голосом ста сирен.
Оставайся сказанным словом, слогом,
не вставай с колен.

quattuor

Мне приснилось что-то, но образ неосязаем.
Я потратил время на то, чтобы воссоздать
полудевочку, полуптицу с уязвительными глазами
в окружении смертоносных любви солдат.
Одиночество было частью её состава.
В одиночестве полном над линиями чернил
металлическим пальцем, холодным его суставом
по губам полуптичьим её я легко водил.
Языком описуемо, краской отобразимо,
и скелет её – графика, чёткая боль штриха.
Но на свете нет её, а во мне всё зримо.
В этом месте плакать? смеяться? молчать?

Ха-ха.

quinque

Я сегодня узнал, что время не всем подвластно.
Что одни уходят раньше, другие – нет.
Я сошёл с ума и стал рукотворным, грязным.
Жизнь есть сон, и мне приснилось, что я был свет.
Пусть лесные звери запчасти мои растащат,
и немного дальше покатится голова,
чтобы прямо под коркой её голубой, блестящей
извивались черви слов и росла трава.

Поднимите мне веки, веки мне опустите,
подвинтите мне веки, веки мне развинтите.
Вы хотите смерти моей и любви хотите?
Ни любви, ни смерти вовсе вы не хотите.

Сквозь меня вы смотрите, видите механизма
идеальный образ, видите механизма
идеальный свет, сияния красоту.
Преломляет свет седьмая по счёту призма,
расширение света является аневризмом
идеальной души, рассмотренной на свету.

Так подробно жизнь моя, сон мой членимы всуе.
Дорогой мой конструктор, возьми меня с потолка
и представь другим, детали в уме тасуя,
сделай львиноорлиным грифом меня, пока
я ещё понимаю связи и вижу сцепку,
я ещё представляю разным себя и сценку
репетирую мысленно в роще своих систем.
Насекомым сделай меня, посади на скрепку.
Умертви меня быстро. Слова хлопки и слепки,
хлеб условия, слива, больно мне, глух и нем.

========================================================

Екатерина
Adonatti
***

В тихом бреду постанывает «Савой»,
«Прочь уходите горечь и тошнота»,
«Мне не бывает страшно, когда с тобой»,
«Мне никогда ведь с тобою не страшно, да?».
Там, где земля и небо сплели альков,
Где за портьерой звёзд колыбель пуста,
Белое облако траурных мотыльков
Маленький клипер качает на волнах сна.
Где-то в далекой были звенит свирель,
Осень считает перья своих цыплят.
А у тебя под килем идет макрель,
И в патефоне сказки читает Плятт.

***

Воля моя - жила бы за Енисеем,
В бункере хвойном, в тепле и достатке полном.
Дал бы тебе в любовники Моисея,
Перед которым вода раздвигает волны.
Чтобы опять лишилась и сна, и речи,
Чтобы в снегах топила его скрижали.
И через год не нашел бы нечистый кречет
Плоскости, на которой вы не лежали.

***

А она всё Омэн ему, всё Амэн.
А она всё смыслом его, всё сутью.
И когда лежит с обнаженной грудью,
Разорвав ночнушки нарядный саван,
То и здесь всё «рыцарь» ему, всё «герцог»,
То и здесь всё песни ему, все стансы.
И когда он спит, пробивает панцирь,
И с любовью смотрит, как бьётся сердце.
Как дрожит огонь, отражаясь в бронзе,
Гематиты плавя и гематомы.
И она всё Амэн ему, всё Омэн.
А в ответ одно.

[с добрым утром, Солнце].

***

Воздух - пустой кисель – лишь добавь кустарник
С ягодами, тумана немного брызни,
Перемешай всё с паром соседней псарни,
И наслаждайся, чувствуя, что у жизни
Нет продолжения. Спит пучеглазый Аргус.
Дерево веры, засохнув, пустило корни.
То ли – того и гляди – повторится август.
То ли – того и гляди – не наступит вторник.

чернозем

Смотри, говорят, вот дерево, вот земля,
Вот давняя правда, забытая меж корней,
Молчание зерен, ласковых слов змея.
А что ты покажешь Богу в финале дней?

Что принесешь в ладонях: вода, люголь,
Кровь или ртуть, (но руки потом помой).
Что ты покажешь Богу? Свою любовь?
Слезной мольбы своей соляной помол?

Смотри, говорят, вот дерево, вот трава,
Век не смыкай и листьев прохладу тронь.
А я забываю и музыку, и слова
И маленькой лодочкой складываю ладонь.

И вдруг замолкаю. Ведь все, что мы здесь спасем
И вынесем сквозь апрели и январи:
Это молчащий теплеющий чернозем
И вздохи зерна, прорастающего внутри.

сны в траве
Сфандра
1.
Внутри ночи есть то, что страшно, и то, что ложно,
И есть ты, оглушенный маленький человек.

Если долго смотреть на спящего, то возможно
Различить его сны, текущие из-под век,
По улыбке, дыханью, по складкам у глаз и носа:
Есть цветные, как радуга, хрупкие, как слюда,
А бывают другие – они черный ил приносят,
И сквозь хлопок подушки сочится во тьму вода,
И она наполняет комнату, одевая
Стены, вазы, столы и спящего в белый шум.

Ночь сминает тебя, как ватное одеяло.
Я смотрю на тебя через воду и не дышу.

2.
Падать в траву – как яблоком – на кровать,
Засыпать меж деревьев, шкафов и ламп.
Ты находишь меня, уставшую воевать,
Долго смотришь в меня, растерян, серьезен, слаб,
И слова заливают тебя, как лава или смола,
Синева океана, и кружится голова.
Ты глядишь на меня – и кружится голова.

А трава прорастает сквозь время, и в волосах
Моих льется, как голос, ладони полны бедой.
И меня, заплаканную, пришедшую к тебе в сад,
Накрывает отчаяньем и водой,
Черным илом, рожденным из несказанных тобой слов,
Белым шумом камней, разбивающихся в груди.

Вот душа моя – волосы, а вот гребень – твоя любовь.
Ты глядишь на меня и не дышишь, опасаешься разбудить.

3.
Так и будем – смотреть друг на друга из-под ресниц.
В легких, полных воды, улыбаясь, лежит душа.

Ты усни, дорогая, усни, а потом приснись
Спящей там, на траве, черный гребень в руке зажав.

пока хватит:)

наверное, лучший пока из продолжателей дела Андрея Санникова.

***

Бергман, Бергман, где ты был? – ставил «Smultronstallet».
Я ему глаза закрыл, и глаза устали.
Голоса стоят в лесу у дешёвых шведок;
Я тебе ответ несу и кору от веток, –
хвоя ветха, как Завет; слушай, неврастеник:
Хорошо, что папа – швед, и отец – священник!
Потому и не забыл между днём и небом:
Ингмар, Ингмар, где ты был? А нигде он не был...

***

Харон везёт на лодке тару,
И Стикс бурлит, как кислый сок,
И мойры там играют в Таро
И подрывают волосок.

А Кербер ест хотя бы голод
И цепи бьёт со всех сторон,
А через Стикс, не стар, не молод,
Плывёт Харон.

Мычат на вечность нудно тени
И гнутым гоготом молчат:
Внизу в речной багряной пене
Аид почат.

* * *
Провожать свою смерть в Тагиле,
что ты, господибожемой.
Мои щёки темны от пыли,
как от накипи ледяной.

Вьётся флаг нефтяного ветра –
это чёрный язык земли.
И у каждого километра
в кости вставлены костыли.

Шлют синхронную фонограмму:
«аве Морзе». Мороз – внутри,
и обратная панорама,
и фанерные фонари.

На свои чаевые деньги,
заколоченные вчера,
Город, вставший на четвереньки,
квасит лажу из топора.

Кипячёные тагильчане
Опускают бумагу в чай.
И кричат по ночам: «Начальник,
свет над нами не выключай!»

* * *
Отцу
Я сыт по горло, и засим
Не увернуться из-за дыма.
Мне папа снился как Максим
На развороте до Висима.

Там смерть колышется в окне,
как бы набросок карандашный.
А я лежу на простыне –
Мне жутко, папа, но не страшно.

Кровь созревает, наконец,
в сырой проталкиваясь кашель.
Смотри, я вырасту, отец,
А ты уже не будешь старше...
Не засыпай, я сам усну.
Ты пальцем у морщины крутишь,
Не надо, папа, бить жену,
а то меня ещё разбудишь.

Твой взгляд становится косым,
Ты в омут валишься, как на пол.
– Зачем ты так со мною, папа?
– Я не отец тебе, а сын!

* * *
Над пропастью – не ржи,
Но молча дуй на ветер.
Покрышки, как коржи,
всю ночь пылят в кювете.

В расширенных зрачках
окольного проёма
идут на кулачках
два адреса до дома.

Вдоль снега засыпай,
у переулка линий,
где сморщенный трамвай
плывёт в железной глине.

* * *
1
Когда понятна самому
гортань, увиденная с неба,
и рот, знакомый потому,
что просит зрелища, и слепо,

попутно складывая глаз
на отдалённые предметы...
До корки сдвинуты за раз
на край или краюху света.

Не снится... Неисповедим
путям Господним и молитвам.
Рукам достанется Твоим,
таким большим и монолитным.

2
Мой водопад дистиллирован,
выводит воду под землёй.
И воронёные коровы
идут с намотанной петлёй

по коридору и бульвару,
быкам – корриду, а не кровь;
коровам – кров, кефиру – тару.
Чихай и слушай: будь здоровь!

Коровы пьют гнилую воду,
потом расходятся в стада.
Выводим новую породу...
Ты к нам заглядывай сюда.

* * *
Есть вместо сада чердачная дача,
выпуклый пол и вторая сырость.
Космы дождя ничего не значат,
тем более осень уже накрылась.

А у листвы стволовые клетки
теплятся еле, мой взгляд в мазуте
тянется к твёрдой вишневой ветке,
ровно качаясь на амплитуде.

Морок и насморк. Движенье пыли.
И, путешествуя по столетьям,
дождь – словно дым... Но у нас в Тагиле
не продают сигареты детям.

* * *
Синдром еды дистрофику понятен,
он отравил прибрежные сады
окружной тьмой из маслянистых пятен,
чтоб вовремя добраться до воды.

Но аки засухе не выпросить отсрочку,
тем более, что водоросли спят.
И в наволочках, сидючи на кочках,
фитопланктоны рыбу кипятят.

Капустный снег не радует ни разу
худого и седого мозгляка.
Он тело облетевшее намазал
листвою, что лежит издалека.

На озере, у философской гальки,
пока алхимик пробует труды,
и доходяги дырки на асфальте
оглядывают в поисках еды.

Их ребра сотрясают децибелы,
где в воздухе повесили топор.
И влага, накаляясь до предела,
Дистрофикам плывет наперекор.

Я сам такой, от этого так жутко
смотреть, когда мне зрение дано,
как в небе (я пугаюсь не на шутку) –
от ангелов становится темно.

* * *
Я подожду, холодная вода,
как побегут по голограмме льда
короткие, тугие провода
и, коротнув, исчезнут навсегда.

Я рядом жил, а ты жила не тут.
Схватил рукав и дёрнул наугад.
Не спрашивая, как меня зовут,
ты, собственно, садилась на шпагат.

Ты лучше сядь на выбеленный стул.
Вокруг тебя воскресная среда.
И не беда, что ветер нас надул,
не знаю как, тем более – куда.

* * *
Не могу глазеть
в потолок погоды.
В голове – трава,
на районе – блажь.
Только пью и ем
ледяную воду,
а она всё та ж...

Огород кругом,
на ограде сырость.
Пахнет мелом снег,
а во рту – травой.
И в кого такой
непутёвый вырос
отпечаток мой?

Машут по прямой
рукава направо,
стоит отогнуть, –
просветлеет след.
Столько лет назад
умер деда Слава,
а меня там нет.

На столе слова
вышивают память,
и не просто так,
а крестом с крестом...
И трава с могил
никуда не канет,
Ты нарежь её –
и сожги потом.

* * *
Наполовину хлеб надрезан,
и крошки сыплются на дно
ночного жирного железа
в недвижимое полотно.

Составы вздрагивают плавно,
и птицу смахивают влёт.
Ей крылья жмут, она недавно
сама была – как самолёт.

И дети, словно воробьихи,
укладывают кукол спать:
в пластмассовой неразберихе
срезают им за прядью прядь.

И птицы в пузо паровоза
кукушек тащат из гнезда.
Их лица лопнут от мороза,
как ледяные поезда.

Бледнеют птицы, и по рельсам
пятнистая несётся тень.
Звук охлаждается, как Цельсий:
Тут птичий холод. Плащ надень.

Парят в пушистых парашютах
чешуекрылые птенцы.
И птицам этим почему-то
годятся матери в отцы.

Кукушки маятником стали,
а собраны из запчастей.
За то, что мы им хлеб бросали,
они подбросят нам детей.

Отрывок

И несётся от зоба до зуба
восхитительный воск карнауба.
Зыбкой насыпи полные горы
и дырявых оград коридоры.

Две густые песчаные свечки
и лубянка из шерсти овечьей...
Я не знаю, какого рожна
мне теперь эта куча нужна?

Где, иглой согревая гортань,
на бумажной подошве вокруг
мне не страшно проспать эту рань
и не поздно очухаться вдруг.

Я встаю по колено во тьму,
или падаю наискосок.
И тогда мне понятно, к чему
Маяковский стреляет в висок.

На пороге со дна в Амстердам,
в акватории длинного льда.
Я считаю себя по годам,
И не знаю, что это года.

Моя тень копошится у ног,
как щенок, обратившийся в тень...
Я живу, потому что не смог
умереть в неположенный день.

Вот и ты навсегда не права,
твои космы спустились до плеч.
Знаешь, волосы это – трава.
Я хочу тебя предостеречь.

* * *
Так стыдно, я не помню ничего:
ни запаха, ни возраста, ни маму.
Собаку подари на Рождество,
и ёлку можешь вытащить из хлама.

Пока светло – лицо ещё светлей,
в гирляндах спят глаза её подолгу.
Я – как будильник, маме тяжелей
меня поставить в угол, а не ёлку.

Вперёд ногами скрючился под стол,
там в подземелье – потолок бумажный,
пластмассовый и даже двухэтажный.
Овальный и кондовый, как футбол.

Ведь дома – дым от тёплых сигарет,
и пыль располагается по стенам.
Мне подарили свитер, или нет –
железный путь под полиэтиленом.

Мой беглый взгляд на поезде зацвёл,
глазами хлопаю быстрей, чем поляроид.
А мама мне: – Ты плохо себя вёл,
но и тебя наказывать не стоит...

Свернусь в калачик, тёсана спина –
как будто мама голосом ошпарит:
«Ты, сына, видишь папу из окна?
Там он идёт, теперь он мне подарит

холодные фабричные духи».
Нам с ней другого запаха не светит.
Но, папа, что мне будет за грехи?
– Ты мать спроси, она тебе ответит.

***

Я забыл, куда я шел,
И куда идти.
Раньше было хорошо
И легко почти.

Погляди, в моей реке,
Там течет вода.
Оглянуться вдалеке
и уйти туда.

Там за ором разговор,
Выпуклая речь.
Опустить глаза во двор,
У окошка лечь.

И послушаться того,
Кто стучался в дверь.
Раньше было ничего,
Хорошо теперь.

***

Если мне будет плохо, то ты не кричи,
А бери меня, видишь, врачи прилетели.
А в руках их обломки и света лучи,
И листа календарь позапрошлой недели.

Отыщи мне дыханье, и ветреный пульс
Заставляет качаться столы и стаканы.
Забери меня, я до него доберусь,
Темноту кинескопа сажая к экрану.

Поднеси ко мне в уши свой шепот и слух,
Забери меня дальше, чем может казаться.
Если нам предстоит оказаться у двух
Городов, почему бы там не оказаться?

Забери меня ниже, чем строят метро,
Где закончился ветер и снова стемнело.
Мы пытались проснуться, а стало светло.
Опусти мою руку, она онемела.

Попрощайся со мной, как прощалась со мной,
Разыщи на прощанье рассеянный голос.
Где и дом мой окажется только страной,
Угловатой и круглой, как Северный полюс.

Покажи мне дорогу в четыре конца,
Где на каждом другая трава и извозчик.
Нарисуй меня в профиль с чертами лица,
И забудь их, поскольку от этого проще

Будет нам, и подумай, куда колесить,
Чтобы воздух вдогонку стучался и в спину.
И закончился вечер, и хочется жить.
Отойду от стены, и часы передвину.

***

Мы ногами дойдем до Венёва
В отражении наших теней.
По/на в улицу графа Толстого,
Никогда не бывавшего ей.

На границе вчера и четверга
Окликаются рыбы на лед.
И стоит возведенная церковь
Деревянным крестом наперед.

Эхо слож(е)но, голос нарушен
В четырех из одной стороны.
Не пугайся меня и не слушай
Про веневские длинные сны.

Ветер греет камнями Николу,
А глаза достают до дверей.
До свиданья, тагильская школа.
Забывай обо мне поскорей.

***

В носках из той верблюжьей шерсти,
Где застревала та же нить.
Четыре довода — до смерти.
Ни одного, чтобы дошить.

Перемотаю твои руки,
Но поначалу до конца
Как ветер впитываю звуки
С отдельного взятого лица.

Я задевал твои колени,
Одев по контурам окно.
Глядели мертвые на время,
Когда закончилось оно (давно)?.

Я рассказал иную притчу,
Когда вставал из-за стола.
О чем ты плачешь, Беатриче,
Ты раньше Данте умерла.

***

Не могу глядеть, не смотря в погоду.
В голове — трава, на районе — блажь.
Только пью и ем ледяную воду;
Жду, пока течет, а она все та ж.

Постою кругом, на ограде сырость.
Пахнет белый снег, а во рту — травой.
Ты в какого такой непутевый вырос?
Не пугайся, сын, а еще постой.

Слева ты права, рукава направо.
Стоит завернуть, остается след.
Столько лет назад умер деда Слава,
Папа или мать, ну, а ты все — нет.

***

Над пропастью — не ржи,
Но молча дуй на ветер,
В машинные коржи,
Увядшие в кювете.

Не думай — засыпай
По переулку линий,
Где скрещенный трамвай
Плывёт в железной глине.

***

На закатившийся скандал
Сквозь не защитные очки
Смотрел — и словно не видал,
Не видел будто, но почти.

По затемнению, глядя,
Прикрыл ладони узких глаз,
А звёзды шепчут из дождя:
Не бойся, мальчик, нас.

***

Напои меня прелестью пыли,
Мандельштама оттуда верни.
Под землёй незабвенно забыли,
Где хранятся таённые дни.

Ты ответишь за это и встретишь,
Где над нами размечена пыль.
На машине, похоже, уедешь.
Это мыло, верёвка и быль.

***

Я на ты и на Вы Святославом пойду
Просто на... — не бываю ухожен.
Если да — посылают, простите, в пихту,
В острия этих палок и ножен.

Ты не стой, на штыки заколочен француз
И с изяществом дамочки просты.
В длинном платье, достойном прозрачных медуз
Всё встаёт, иноверного роста.

Шо не робишь? — для счастья такого впритык
Матом кроя змею-подколоду,
Если нет — наступает на пальцы кирдык
И мутит туалетную воду.

***

Не зная калибр колибри,
Каная народы людей,
Ты ноги булавками выбрил
До плоских костей.

Усохших, цедильных колодцев,
Варёных на ложках ногтей.
Посуда дубовая вьется,
Летя в бытовой пустоте.

Подумая мысли на части,
Сползаются в свете зубов.
Сбывая собачие снасти,
Снимаешь обложки с клыков.

Волос рубцевых вереницы
Впадают к порогам конур.
Свои золотые глазницы
Закрыл кружевной абажур.

Чего только плоская поступь
Кипит в половице твоей?
Безного шагаешь на ощупь
Вон там, в лицевой пустоте...

***

Конвульсии быстрого пара
Себе не дают замерзать.
Стеклянно-бутыльную тару
От холода можно лизать.

По нервам и ровным сугробам
Качаются: впуклый котел
И газы сырым гардеробом,
Молекулам ломят подол.

Не думая, мутят отвары
Из твердых и жидких кусков.
У дырок гребучей хибары
Свисают полотна носков.

Алхимик в кипящем дебоше
Спивается вместе с огнём
И мыслит: какой я хороший,
Когда мы, алхимики, пьём.

***

Подумай, Мари, я купил холофайбер,
Пушистый, и сотканный пылью окна,
А ты всё молчишь — отступает декабрь.
Снаружи наружа сплошная видна.

Мороз добивает (Мариша!), морозец,
Послушай тихонечко крайний песок,
Где ветер в зобу столбовых переносиц
Ссыпается вихрем на скользкий шажок.

Ты любишь, и я не люблю эту зиму.
В Сахаре, в Азове — всплывает письмо
И падает с домом твоим где-то мимо —
Ты молча выходишь и ешь эскимо.

А я с фотографий, катая глазницы,
Не вижу тебя, но хотел бы без бы.
Когда-то себе может это присниться,
Как шмякнется дверь из белёсой резьбы.

Пространство открыто — невиданно много
Я слышу, листая слова по губам.
Ты громко, в цвету сигаретного смога
Меня поглощаешь: кто там?

P.S.

А нет никого. Ветер треплет округу,
И я засыпаю — как срезанный кабель.
Послушай, моя дорогая подруга,
Подумай, Мари, я купил холофайбер.

***

Я переехал через Пермь,
Рысцой влезая по наклонной,
И мимо тернии, но в тернь
Ломал дубли, а не рублоны

Лицом продажного овца —
Он продавец по сокращенке.
Десятки лезвием конца
Лепили руки на сгущёнке.

Не вижу — пиво куп. За руб.
Охота — до шестого пота
Засунуть заостренный зуб
Тебя, палёная охота.

И то-то! Пьянству бой и мат
Не шахматный — любой, любимый.
И печень сбыть в военкомат,
Что я прошёл бы мимо — мимо.

И Армии колючий строй,
Где лы-салаги по затылку.
Захлопну с ней, и эр с тобой,
Пока не высосу бутылку.

Проездом вымарана Пермь —
Пермяки — родичи Кальпиди.
Я помню: дней в неделе семь.
Отстукал поезд: спите, спите.

***

Не гуди, поломойная тряпка,
Осыпаются крошки по дну.
У меня переломана лапка,
А другая стоит на кону.

Я иду и, бодая светильник,
Покрываю развесистый плед.
Согревает живой холодильник,
Донося замороженный бред.

Подымая монтажные лампы,
Собираю горстями желез
Соскребные, пустые эстампы —
Корневища мордастых волос.

По бровям, по деньгам и по полу
Застревает венозная пыль.
Дайте мне триста грамм валидолу —
Я надену двоякий костыль.

***

Четыре мухи наизнанку
Летят по городу насквозь.
Комар родился спозаранку
И очутился на авось.

Парят це-це — сужают пламя,
За полуплоские дома.
Смотрите, сестры, а под нами
Не видно ни хрена. Ага.

2007-2010

***
Море, которое помнит, как было огнем.
Черное море, к которому долго плывем,
В шатком купе, как на белом большом корабле,
По российской земле и по малороссийской земле.

И проплывают деревни – глухие, немые,
И проплывают товарные и узловые -
Снежные, темные и нежилые на вид,
И понимаешь: оно все сильнее горит.

Жарко горит – развевается пепел по ветру,
Мальчик украдкой потрогает за эполеты
Благоговейно твой китель, не стоит при нем…
Море, которое помнит, как было огнем.

А выходя на перрон, ты преклонишь колени,
Поезд попятится задом по одноколейной,
И прикоснувшись к земле, обжигаешь ладонь,
Не понимая, где иней на рельсах, где соль…

***
В городе Богом данном, у самого синего Черного,
Как на диване продавленном, скрючившись на песке,
Павел лежит и курит, слова из себя вычеркивая,
И полоса на шее его начинает краснеть.
Дальше, но пленка кончилась, скрипнут по снегу валенки,
Скрипнет, чуть наклоняясь влево, перо гусиное,
Павел лежит и думает великое государево
И газировки хочется – радостной апельсиновой.
Да газировки б здорово - в пену, как в море, броситься!
Хрипло гудят динамики и ударяют в медь,
И прибывает скорый Санкт-Петербург-Феодосия,
И полоса на шее, не надо туда смотреть.

***

        Как бы такую штуку на берегу проделать:
         Верное слово галькой выложить на песке.
         Доктор идет в купальню, доктор проснулся в девять,
         И преломляют солнце стекла его пенсне.

И пусть последним станет слово: будем!
Я это море точно книгу перечла,
Меня, как прежде, умиляют люди,
Которые купаются в очках.
Которые прикладывают ухо
Послушать хрип в его больной груди
И смотрят так печально-близоруко,
Что непременно нужно их спасти.
И вдоль волны за ними вплавь бросаться,
Ловить очки: держи, держи, уносит!
И трогать след, который вот остался,
Как маленький рубец, на переносье.

***
вот идет человек – голова на плечах,
из тех, что в детстве хотят на врача,
и такая чепуха лезет в голову.
мелко-мелко, как капли в бейсболку стучат,
догоняет на острых своих каблучках,
а потом - голова оторвана.

он плывет на облаке, как в дыму,
на руках голова с пятаком во рту,
под ногами - антенны, шпили,
он с тревогой думает: я умру,
и опять какую-то чушь, муру,
почему ее не пришили?

почему-то сказку о колобке,
я творен на крови и молоке,
в ординаторской включен телик,
васильки на выцветшем лежаке,
дремлет доктор и руки его в муке,
а не то, что в детстве хотели.

***
Печорин выходит на леса опушку,
Садится на «Е» из поваленных бревен,
И слышит, как в чаще кукует кукушка,
И теплые листья украдкой целует.
Листаем картинки: Печорин - в Париже
Печорин - в Тамани, лист вырван-украден,
Печорин уходит сквозь заросли ижиц,
А мы по спине его маленькой гладим.
И я спотыкаюсь на гласных нечетких,
И чувствую голос, как ветер, замерз,
И видно, как в мазанке дремлет Печорин,
Пока мой директор летит в Пятигорск.
И я заслоняюсь от сильного ветра,
И в каждую строчку вплывает река,
Когда отпускает такси мой директор,
И слышно, как в небе дрожат облака,
И взгляд его мутен, и лоб его черен,
И между страниц утонула рука,
И смотрит слегка побледневший Печорин
На белую-белую тень Машука…

***
На этом месте в книгу заложена бумажка -
Обычная бумажка, истертая до дыр,
На этом месте в книге еще немного страшно,
И гречневая каша на вилле Бельведер.

На этом месте жизни еще надолго хватит -
Двадцатая страница, но Ян уже болел,
На этом месте парус качается, как платье,
Как шелковое платье вокруг твоих колен.

На этом месте мир, как окна, занавешен,
На этом месте дом бамбуком обнесен,
А снится, что нашла большую сыроежку
В Малаховке, в бору, и мокнешь под дождем.

И ищет целый двор великую пропажу -
Заблудшую тебя в нахмуренном лесу,
И ясно, что найдут, и страшно, что накажут,
Но сладко, что разбудят не раньше, чем спасут.

Девятое, мистраль, больной соленый ветер,
Затихли голоса ушедших в синема,
Наверх несут письмо в коричневом конверте,
Потом звонок. Потом – зима, зима, зима…

***
Я пишу тебе, Герда, на серой треске,
Как ладошка старушечья, высохшей,
Там где фьорды и ветры, и кончились все
Голубые бумажки по тысяче,
Уколов безымянный тупым плавником,
Ледяными, как небо, чернилами,
На чужом языке и чужим языком,
Как ангиной обложенным глиною,
Из пурги, из цинги, обмороженных щек,
Пятизвездных отелей и выше,
Я пишу, точно зная, что буду прощен
Или просто тобою услышан,
Я пишу тебе, Герда, на рыбьем хвосте
Имя новое в строчку втыкая,
Заклиная, моля не успеть и успеть,
Ледяной твой, любимый твой. Каин.

1. Придумаю ушла, оставив сны...

Придумаю: «ушла, оставив сны».
А надо бы спокойнее: «не любит».
Так пишут: «Армия отходит вглубь страны»,
Когда вокруг уже ни армии, ни глуби.

Оранжевый тигрёнок или клён
через забор из голубиной стали
глядит на разночинный стадион:
они опять кого-то обыграли.

Прожектор разворачивает день
как полотно на маленькой арене.
Тень обнимает маленькую тень
и шепчет тени то, что шепчут тени.

2. Попутное

- Говорят, будто есть поезда, что идут через Кострому.
Костромы-то и нет никакой, а они сквозь неё идут.
Состав покачнётся на стрелке, нырнёт во тьму,
а выскочит вроде бы тут же, однако не тут.

И тьма та не вроде как ночь, а скорее как дым:
ну, пахнет хорошим таким, совсем огородным дымком.
Попал ты в неё, допустим, почти молодым
А выйдешь по виду похожим, однако, в себе — стариком.

Другие там слышат слова, но об этом молчат,
хотя богатеют, женятся, много спиртного пьют.
А детишки у них нарождаются с глазами волчат,
быстро растут, уезжают и во всяких группах поют.

Катался туда из посёлка парнишка, меня зазывал.
Вернулся довольный, а потом не дожил до зимы.
Слушай, вот ты вот везде побывал, всё видал.
Успокой меня, а? Расскажи: правда ж нет никакой, Костромы?

3. Узкоколейка

Подымаются из-за небольшого болота,
тают и снова тают на зеленоватой реке
тонкая, нечистая нота и другая тонкая, звенящая нота:
тепловозы болтают на тепловозьем своём языке.

Обычная средняя полоса, ничего слишком:
немного сырости, белой травы и холода.
Такие картинки встречаются в детских книжках:
после слов: «Путешественники вышли из города».

А эти всё так же гудят, звенят, звенят и гудят,
точно две сломанных, старообразных рации.
Ловишь рассеянным взглядом глупенький птичий взгляд,
вдруг понимаешь, что не научился прощаться.

4. SCIENCE FICTION

Вот бы спасти бы царевну-лягушку:
«Что тебе надо, герой»?
Я б перенес свою жирную тушку
В год девяносто второй.

Баксы по триста, такси до Кунгура,
«Водка палёная? – Да».
(этот пацан потом сдохнет на хмуром,
где-то, в поселке Тавда).

…долго скользить до карьера по гравию,
перекурить делово
Карандашом поперек фотографии:
«В смерти моей никого…»

5. САРАТОВСКОЕ

Они всё время оказывались в квартирах, где кто-нибудь умирал.
Например, бывший хозяин или хозяйская кошка.
Соседи шумели в подъезде, ребенок орал.
Новый хозяин тоже орал немножко.

Ничего не менялось кроме страны, кроме квартир,
кроме других квартир и другой страны.
Встретив знакомую, говорила: до чего тесный мир,
покупая цветы, говорил: дожили до весны.

Ребёнок вырос будто бы за один день.
Видимо это была специальная компьютерная игра.
Через окошко втекает ранний шашлычный дым,
облако уронило на зеркало тонкую тень,
лицо почти на минуту сделалось молодым.
Девятое марта. Девять часов утра.

6. Пишу рассказы

Пишу рассказы, читаю рассказы, пишу рассказы
Подбираю фразы, подбираю фразы, думаю о высоких берегах реки.
Хочу, чтоб вот эти двое, кто подерутся, сразу
Оказались на расстоянии вытянутой руки.

Чтоб иногда шел снег. Или всегда, когда нужно, шел снег.
Шел сам собою: не я написал, а он шёл,
Чтобы рассказы читал любимый небольшой человек
И чтоб человек иногда говорил: «Хорошо».

Чтобы ветви несильно качались на сильном ветру.
(в окошке и вправду рыжие ветки качаются)
Отчего-то не думаю о том, что умру.
(ночь не кончается, март никогда не кончается)
Вообще не думаю что умру.
Вру.

7. ***
В эту погоду когда крыши кидаются снегом
И иногда попадают,
Говоришь в телефон, будто бы говоришь с небом:
«Не пропадай»? – «Я, вроде, и не пропадаю».

А я пропадаю.

может кто не знает ещё:)

1. Когда земля покрыта снежным слоем

Когда земля покрыта снежным слоем,
Так на Руси издревле повелось,
На мёртвые поля выходят трое,
Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось.

Всё замерло, не слышится ни звука,
Не крякнет гусь, не взвизгнет порося.
Владимир Рысь идёт, поднявши руку,
В руке свеча мерцает у Рыся.

Сидят в домах, попрятавшись, девицы,
Глаза девичьи холодны, как лёд,
А генерал известный, Рукавицын,
По ящику им каждый вечер врёт.

Все бабы спят, мужья впадают в пьянство,
Из них немногим видеть довелось,
Как рассекают снежное пространство
Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось.

И день и ночь темно, на небе звёзды,
В руке Рыся чуть теплится свеча,
Они идут втроём, забыв про отдых,
По пастбищам совхоза Ильича.

Лютует Сталин, время Горбачёва,
Пожары, войны, что бы ни стряслось,
На снежные поля выходят снова
Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось.

Потом пойдёт весною в рост природа,
Земля потом зазеленеет вся,
Но никогда в другое время года
Не встретишь ты Рыся, Крота, Лося.

2. Однажды Киса соскочила с плеча Сергеева

Однажды Киса соскочила с плеча Сергеева
И сказала, что всё-таки он человек, а не кот,
Что бессмысленно всю жизнь сидеть на плече его,
И  она от него уйдёт.

Что всё равно придётся менять ситуацию,
Хотят они того или не хотят,
Что нужно ей кошачьими делами заняться,
Заводить семью и котят.

Музыкант Сергеев не издал ни вздоха,
Взъерошил белую шёрстку слегка,
И Киса ушла по направлению к провинции Ля-Риоха,
Сказав на прощание "пока-пока".

И вскоре в Баньяресе, Лейве, других городах провинции
Обезумели все коты.
Трудно было даже представить принца им,
Достойного такой красоты.

Она побывала на самых известных помойках,
Лишив котов Ля-Риохи покоя и сна.
Некоторые храбрились, подбегали бойко,
Но Киса была холодна.

Она поняла, что коты издают отвратительный запах,
Их шерсть полна блох и, может быть, даже вшей,
Они никогда не стригут когтей на лапах
И благородному рису предпочитают мышей.

И даже на знаменитой помойке в городке Корпоралес,
Где собирается кошачий бомонд,
Она не нашла высокой морали,
Только сомнительный юмор и дешёвый понт.

А музыкант Сергеев слонялся где-то,
Целыми днями не ел ничего,
И только наигрывал на флейте мелодию "Nothing Else Matters",
Которую Киса любила больше всего.

И, услышав звук его флейты из тиса,
Несмотря на то, что была гроза,
Однажды в полдень к Сергееву вернулась Киса
И лапками сзади прикрыла ему глаза.

Она долго не могла найти Сергеева,
Но твёрдо знала, что без него никак.
Она поняла, что жить - это значит сидеть на плече его,
А всё остальное только тоска и мрак.

И пошли куда-то  Сергеев и Киса
По той стране, где дуют ветры и солнце палит горячо,
Как будто она просто спускалась с плеча пописать
И вновь запрыгнула к нему на плечо.  

3. Скрюченные пальцы

Неужели тебе до сих пор не наскучило
Такого нежного человека, как я, обижать и мучить?
У меня от любви на левой ноге пальцы скрючило,
И я четвёртый день не могу их раскрючить.

Не могу раскрючить, а ведь это необходимо
Для ходьбы и прочих видов движения.
Я ковыляю, а люди проходят мимо
И, наверно, смеются над моим безвыходным положением.

Я бреду куда-то с лицом страдальца
Оттого, что скрючило пальцы на левой нижней конечности
И все  смеются, что я не могу раскрючить пальцы,
Которые скрючило по причине твоей бессердечности.

Ковыляю по Невскому и шепчу «се ля ви,  се ля ви»,
Похожий на селёдку в  экзотическом маринаде.
Мои пальцы скрючило от неразделённой любви,
Примерно такой любви, о которой писал Саади.

А ты говоришь, что я даже противней, чем телеведущий Гордон,
Но разве Гордону бы скрючило пальцы  от любовной страсти?
Ты опять прогнала меня в шею, но я вернусь и скажу: «Пардон,
Я снова пришёл к тебе, любимая! Здрасте».

Мои пальцы раскрючатся, как ряд коринфских колонн,
И мир удивится,   насколько изящна моя походка..
Ведь ты не допустишь, чтоб тот, кто в тебя влюблён.
Ковылял по Невскому, как маринованная селёдка

4. Куйбышев и Уйбышев

Один был такой, по фамилии Куйбышев,
И ещё был другой, по фамилии Уйбышев.
Вряд ли сейчас многие помнят про Куйбышева,
И уж совсем никто не знает про Уйбышева.
А, тем не менее, этот Уйбышев
Был куда умнее, чем тот самый Куйбышев.
Но Куйбышев руководил Госпланом,
А Уйбышев был простым наркоманом.
Куйбышев произносил доклады, проникнутые особой радостью,
Уйбышев всаживал в вену шприц, наполненный всякой гадостью.
Уйбышев умер и валялся в вонючем подвале,
А Куйбышев, как принц, три дня пролежал  в Колонном зале.

Теперь Куйбышев горит в аду и просит святого Иоанна:
«Отправь к моим внучатам хотя бы этого наркомана.
Пусть передаст, лучше курить им марихуану,
Чем возглавлять что-нибудь, подобное Госплану.
Но святой Иоанн на  Куйбышева  не обращает внимание,
Он проводит время  в весьма приятной компании.

Многие помнят поэта Светлова,
Но мало кто  знает поэта Свеклова.
И вот, наслаждаются общением святой Иоанн,
Светлов, Свеклов и Уйбышев-наркоман.
Они пьют холодный чай, едят авокадо,
А Куйбышев с завистью смотрит на них из ада.
Он заявляет: «Поэт Светлов занимался романтизацией гражданской войны,
Героизацией всякой шпаны.
Он вдохновлял агрессию против беззащитной Гренады.
В общем, ясно, что в рай его брать не надо.
А если уж взяли туда Светлова,
То надо гнать оттуда Свеклова,
Который занимался формальными экспериментами
И разрушал единство между народом и интеллигентами.
А если в рай берут всех подряд,
То почему меня командировали  в ад?
И, наконец, непонятно, как это в рай попал наркоман.
Выходит, у вас тут жульничество и обман.
Распределение происходит по блату.
Я буду жаловаться своему депутату!»

Святой Иоанн, Светлов, Свеклов и Уйбышев наслаждаются авокадо,
Им даже не слышно, что там Куйбышев кричит из ада.

Понятно, что в рай всегда попадают поэты,
А о чём  они писали – важно не это.
И понятно, почему в рай попал наркоман,
Ведь за него молился сам святой Иоанн.
А Куйбышев может сколько угодно ругаться в своей Геенне,
Там всегда появляется много самых различных  мнений

5. Поэт

Поэт был такой, Иннокентий Свеклов.
Кричали, что он разрушитель основ.
А он только строил цепочки из слов,
Стихи составлял из видений и снов.

Подолгу любил он смотреть на обои,
Рассматривать белое и голубое.
Там жёлтый квадрат, там зелёный кружочек,
Там россыпь таинственных розовых точек…

Он думал, что слово имеет свой цвет,
А смысла какого-то вовсе в нём нет.
Стихи – это просто узоры из слов,
В них пользы не больше, чем в рёве ослов.

И вот, посадили поэта в тюрьму,
Утрату единства вменили ему.
И там, на холодной тюремной стене
Успел написать он «Стихи о весне»,

«Стихи о маршале Е»,
«Стихи о маршале Лине»,
 а также «Стихи о змее Кундалини».

Он начал, конечно, с маршала Е,
который тихо сидит на скамье,
и только в кои-то веки
приподнимает веки.
Бушуют различные бури,
а маршал сидит и курит,
и думает маршал Е о Кундалини-змее.

Потом перешёл к змее,
столь чтимой маршалом Е.

И после змеи Кундалини
дошёл он до маршала Линя,
который редко сидел на скамье,как Е.
(Позже в пустыне Гоби
это его и угробит.)

И, наконец, стал писать о весне,
о тёплом апрельском дне,
о голубе на окне,
о солнце и о луне.

Потом на нары упал и спал…

И видел узоры из слов
Поэт Иннокентий Свеклов.