Народное избранное - Февраль 2012 (Поэмы и циклы стихов)

наверное, лучший пока из продолжателей дела Андрея Санникова.

***

Бергман, Бергман, где ты был? – ставил «Smultronstallet».
Я ему глаза закрыл, и глаза устали.
Голоса стоят в лесу у дешёвых шведок;
Я тебе ответ несу и кору от веток, –
хвоя ветха, как Завет; слушай, неврастеник:
Хорошо, что папа – швед, и отец – священник!
Потому и не забыл между днём и небом:
Ингмар, Ингмар, где ты был? А нигде он не был...

***

Харон везёт на лодке тару,
И Стикс бурлит, как кислый сок,
И мойры там играют в Таро
И подрывают волосок.

А Кербер ест хотя бы голод
И цепи бьёт со всех сторон,
А через Стикс, не стар, не молод,
Плывёт Харон.

Мычат на вечность нудно тени
И гнутым гоготом молчат:
Внизу в речной багряной пене
Аид почат.

* * *
Провожать свою смерть в Тагиле,
что ты, господибожемой.
Мои щёки темны от пыли,
как от накипи ледяной.

Вьётся флаг нефтяного ветра –
это чёрный язык земли.
И у каждого километра
в кости вставлены костыли.

Шлют синхронную фонограмму:
«аве Морзе». Мороз – внутри,
и обратная панорама,
и фанерные фонари.

На свои чаевые деньги,
заколоченные вчера,
Город, вставший на четвереньки,
квасит лажу из топора.

Кипячёные тагильчане
Опускают бумагу в чай.
И кричат по ночам: «Начальник,
свет над нами не выключай!»

* * *
Отцу
Я сыт по горло, и засим
Не увернуться из-за дыма.
Мне папа снился как Максим
На развороте до Висима.

Там смерть колышется в окне,
как бы набросок карандашный.
А я лежу на простыне –
Мне жутко, папа, но не страшно.

Кровь созревает, наконец,
в сырой проталкиваясь кашель.
Смотри, я вырасту, отец,
А ты уже не будешь старше...
Не засыпай, я сам усну.
Ты пальцем у морщины крутишь,
Не надо, папа, бить жену,
а то меня ещё разбудишь.

Твой взгляд становится косым,
Ты в омут валишься, как на пол.
– Зачем ты так со мною, папа?
– Я не отец тебе, а сын!

* * *
Над пропастью – не ржи,
Но молча дуй на ветер.
Покрышки, как коржи,
всю ночь пылят в кювете.

В расширенных зрачках
окольного проёма
идут на кулачках
два адреса до дома.

Вдоль снега засыпай,
у переулка линий,
где сморщенный трамвай
плывёт в железной глине.

* * *
1
Когда понятна самому
гортань, увиденная с неба,
и рот, знакомый потому,
что просит зрелища, и слепо,

попутно складывая глаз
на отдалённые предметы...
До корки сдвинуты за раз
на край или краюху света.

Не снится... Неисповедим
путям Господним и молитвам.
Рукам достанется Твоим,
таким большим и монолитным.

2
Мой водопад дистиллирован,
выводит воду под землёй.
И воронёные коровы
идут с намотанной петлёй

по коридору и бульвару,
быкам – корриду, а не кровь;
коровам – кров, кефиру – тару.
Чихай и слушай: будь здоровь!

Коровы пьют гнилую воду,
потом расходятся в стада.
Выводим новую породу...
Ты к нам заглядывай сюда.

* * *
Есть вместо сада чердачная дача,
выпуклый пол и вторая сырость.
Космы дождя ничего не значат,
тем более осень уже накрылась.

А у листвы стволовые клетки
теплятся еле, мой взгляд в мазуте
тянется к твёрдой вишневой ветке,
ровно качаясь на амплитуде.

Морок и насморк. Движенье пыли.
И, путешествуя по столетьям,
дождь – словно дым... Но у нас в Тагиле
не продают сигареты детям.

* * *
Синдром еды дистрофику понятен,
он отравил прибрежные сады
окружной тьмой из маслянистых пятен,
чтоб вовремя добраться до воды.

Но аки засухе не выпросить отсрочку,
тем более, что водоросли спят.
И в наволочках, сидючи на кочках,
фитопланктоны рыбу кипятят.

Капустный снег не радует ни разу
худого и седого мозгляка.
Он тело облетевшее намазал
листвою, что лежит издалека.

На озере, у философской гальки,
пока алхимик пробует труды,
и доходяги дырки на асфальте
оглядывают в поисках еды.

Их ребра сотрясают децибелы,
где в воздухе повесили топор.
И влага, накаляясь до предела,
Дистрофикам плывет наперекор.

Я сам такой, от этого так жутко
смотреть, когда мне зрение дано,
как в небе (я пугаюсь не на шутку) –
от ангелов становится темно.

* * *
Я подожду, холодная вода,
как побегут по голограмме льда
короткие, тугие провода
и, коротнув, исчезнут навсегда.

Я рядом жил, а ты жила не тут.
Схватил рукав и дёрнул наугад.
Не спрашивая, как меня зовут,
ты, собственно, садилась на шпагат.

Ты лучше сядь на выбеленный стул.
Вокруг тебя воскресная среда.
И не беда, что ветер нас надул,
не знаю как, тем более – куда.

* * *
Не могу глазеть
в потолок погоды.
В голове – трава,
на районе – блажь.
Только пью и ем
ледяную воду,
а она всё та ж...

Огород кругом,
на ограде сырость.
Пахнет мелом снег,
а во рту – травой.
И в кого такой
непутёвый вырос
отпечаток мой?

Машут по прямой
рукава направо,
стоит отогнуть, –
просветлеет след.
Столько лет назад
умер деда Слава,
а меня там нет.

На столе слова
вышивают память,
и не просто так,
а крестом с крестом...
И трава с могил
никуда не канет,
Ты нарежь её –
и сожги потом.

* * *
Наполовину хлеб надрезан,
и крошки сыплются на дно
ночного жирного железа
в недвижимое полотно.

Составы вздрагивают плавно,
и птицу смахивают влёт.
Ей крылья жмут, она недавно
сама была – как самолёт.

И дети, словно воробьихи,
укладывают кукол спать:
в пластмассовой неразберихе
срезают им за прядью прядь.

И птицы в пузо паровоза
кукушек тащат из гнезда.
Их лица лопнут от мороза,
как ледяные поезда.

Бледнеют птицы, и по рельсам
пятнистая несётся тень.
Звук охлаждается, как Цельсий:
Тут птичий холод. Плащ надень.

Парят в пушистых парашютах
чешуекрылые птенцы.
И птицам этим почему-то
годятся матери в отцы.

Кукушки маятником стали,
а собраны из запчастей.
За то, что мы им хлеб бросали,
они подбросят нам детей.

Отрывок

И несётся от зоба до зуба
восхитительный воск карнауба.
Зыбкой насыпи полные горы
и дырявых оград коридоры.

Две густые песчаные свечки
и лубянка из шерсти овечьей...
Я не знаю, какого рожна
мне теперь эта куча нужна?

Где, иглой согревая гортань,
на бумажной подошве вокруг
мне не страшно проспать эту рань
и не поздно очухаться вдруг.

Я встаю по колено во тьму,
или падаю наискосок.
И тогда мне понятно, к чему
Маяковский стреляет в висок.

На пороге со дна в Амстердам,
в акватории длинного льда.
Я считаю себя по годам,
И не знаю, что это года.

Моя тень копошится у ног,
как щенок, обратившийся в тень...
Я живу, потому что не смог
умереть в неположенный день.

Вот и ты навсегда не права,
твои космы спустились до плеч.
Знаешь, волосы это – трава.
Я хочу тебя предостеречь.

* * *
Так стыдно, я не помню ничего:
ни запаха, ни возраста, ни маму.
Собаку подари на Рождество,
и ёлку можешь вытащить из хлама.

Пока светло – лицо ещё светлей,
в гирляндах спят глаза её подолгу.
Я – как будильник, маме тяжелей
меня поставить в угол, а не ёлку.

Вперёд ногами скрючился под стол,
там в подземелье – потолок бумажный,
пластмассовый и даже двухэтажный.
Овальный и кондовый, как футбол.

Ведь дома – дым от тёплых сигарет,
и пыль располагается по стенам.
Мне подарили свитер, или нет –
железный путь под полиэтиленом.

Мой беглый взгляд на поезде зацвёл,
глазами хлопаю быстрей, чем поляроид.
А мама мне: – Ты плохо себя вёл,
но и тебя наказывать не стоит...

Свернусь в калачик, тёсана спина –
как будто мама голосом ошпарит:
«Ты, сына, видишь папу из окна?
Там он идёт, теперь он мне подарит

холодные фабричные духи».
Нам с ней другого запаха не светит.
Но, папа, что мне будет за грехи?
– Ты мать спроси, она тебе ответит.

***

Я забыл, куда я шел,
И куда идти.
Раньше было хорошо
И легко почти.

Погляди, в моей реке,
Там течет вода.
Оглянуться вдалеке
и уйти туда.

Там за ором разговор,
Выпуклая речь.
Опустить глаза во двор,
У окошка лечь.

И послушаться того,
Кто стучался в дверь.
Раньше было ничего,
Хорошо теперь.

***

Если мне будет плохо, то ты не кричи,
А бери меня, видишь, врачи прилетели.
А в руках их обломки и света лучи,
И листа календарь позапрошлой недели.

Отыщи мне дыханье, и ветреный пульс
Заставляет качаться столы и стаканы.
Забери меня, я до него доберусь,
Темноту кинескопа сажая к экрану.

Поднеси ко мне в уши свой шепот и слух,
Забери меня дальше, чем может казаться.
Если нам предстоит оказаться у двух
Городов, почему бы там не оказаться?

Забери меня ниже, чем строят метро,
Где закончился ветер и снова стемнело.
Мы пытались проснуться, а стало светло.
Опусти мою руку, она онемела.

Попрощайся со мной, как прощалась со мной,
Разыщи на прощанье рассеянный голос.
Где и дом мой окажется только страной,
Угловатой и круглой, как Северный полюс.

Покажи мне дорогу в четыре конца,
Где на каждом другая трава и извозчик.
Нарисуй меня в профиль с чертами лица,
И забудь их, поскольку от этого проще

Будет нам, и подумай, куда колесить,
Чтобы воздух вдогонку стучался и в спину.
И закончился вечер, и хочется жить.
Отойду от стены, и часы передвину.

***

Мы ногами дойдем до Венёва
В отражении наших теней.
По/на в улицу графа Толстого,
Никогда не бывавшего ей.

На границе вчера и четверга
Окликаются рыбы на лед.
И стоит возведенная церковь
Деревянным крестом наперед.

Эхо слож(е)но, голос нарушен
В четырех из одной стороны.
Не пугайся меня и не слушай
Про веневские длинные сны.

Ветер греет камнями Николу,
А глаза достают до дверей.
До свиданья, тагильская школа.
Забывай обо мне поскорей.

***

В носках из той верблюжьей шерсти,
Где застревала та же нить.
Четыре довода — до смерти.
Ни одного, чтобы дошить.

Перемотаю твои руки,
Но поначалу до конца
Как ветер впитываю звуки
С отдельного взятого лица.

Я задевал твои колени,
Одев по контурам окно.
Глядели мертвые на время,
Когда закончилось оно (давно)?.

Я рассказал иную притчу,
Когда вставал из-за стола.
О чем ты плачешь, Беатриче,
Ты раньше Данте умерла.

***

Не могу глядеть, не смотря в погоду.
В голове — трава, на районе — блажь.
Только пью и ем ледяную воду;
Жду, пока течет, а она все та ж.

Постою кругом, на ограде сырость.
Пахнет белый снег, а во рту — травой.
Ты в какого такой непутевый вырос?
Не пугайся, сын, а еще постой.

Слева ты права, рукава направо.
Стоит завернуть, остается след.
Столько лет назад умер деда Слава,
Папа или мать, ну, а ты все — нет.

***

Над пропастью — не ржи,
Но молча дуй на ветер,
В машинные коржи,
Увядшие в кювете.

Не думай — засыпай
По переулку линий,
Где скрещенный трамвай
Плывёт в железной глине.

***

На закатившийся скандал
Сквозь не защитные очки
Смотрел — и словно не видал,
Не видел будто, но почти.

По затемнению, глядя,
Прикрыл ладони узких глаз,
А звёзды шепчут из дождя:
Не бойся, мальчик, нас.

***

Напои меня прелестью пыли,
Мандельштама оттуда верни.
Под землёй незабвенно забыли,
Где хранятся таённые дни.

Ты ответишь за это и встретишь,
Где над нами размечена пыль.
На машине, похоже, уедешь.
Это мыло, верёвка и быль.

***

Я на ты и на Вы Святославом пойду
Просто на... — не бываю ухожен.
Если да — посылают, простите, в пихту,
В острия этих палок и ножен.

Ты не стой, на штыки заколочен француз
И с изяществом дамочки просты.
В длинном платье, достойном прозрачных медуз
Всё встаёт, иноверного роста.

Шо не робишь? — для счастья такого впритык
Матом кроя змею-подколоду,
Если нет — наступает на пальцы кирдык
И мутит туалетную воду.

***

Не зная калибр колибри,
Каная народы людей,
Ты ноги булавками выбрил
До плоских костей.

Усохших, цедильных колодцев,
Варёных на ложках ногтей.
Посуда дубовая вьется,
Летя в бытовой пустоте.

Подумая мысли на части,
Сползаются в свете зубов.
Сбывая собачие снасти,
Снимаешь обложки с клыков.

Волос рубцевых вереницы
Впадают к порогам конур.
Свои золотые глазницы
Закрыл кружевной абажур.

Чего только плоская поступь
Кипит в половице твоей?
Безного шагаешь на ощупь
Вон там, в лицевой пустоте...

***

Конвульсии быстрого пара
Себе не дают замерзать.
Стеклянно-бутыльную тару
От холода можно лизать.

По нервам и ровным сугробам
Качаются: впуклый котел
И газы сырым гардеробом,
Молекулам ломят подол.

Не думая, мутят отвары
Из твердых и жидких кусков.
У дырок гребучей хибары
Свисают полотна носков.

Алхимик в кипящем дебоше
Спивается вместе с огнём
И мыслит: какой я хороший,
Когда мы, алхимики, пьём.

***

Подумай, Мари, я купил холофайбер,
Пушистый, и сотканный пылью окна,
А ты всё молчишь — отступает декабрь.
Снаружи наружа сплошная видна.

Мороз добивает (Мариша!), морозец,
Послушай тихонечко крайний песок,
Где ветер в зобу столбовых переносиц
Ссыпается вихрем на скользкий шажок.

Ты любишь, и я не люблю эту зиму.
В Сахаре, в Азове — всплывает письмо
И падает с домом твоим где-то мимо —
Ты молча выходишь и ешь эскимо.

А я с фотографий, катая глазницы,
Не вижу тебя, но хотел бы без бы.
Когда-то себе может это присниться,
Как шмякнется дверь из белёсой резьбы.

Пространство открыто — невиданно много
Я слышу, листая слова по губам.
Ты громко, в цвету сигаретного смога
Меня поглощаешь: кто там?

P.S.

А нет никого. Ветер треплет округу,
И я засыпаю — как срезанный кабель.
Послушай, моя дорогая подруга,
Подумай, Мари, я купил холофайбер.

***

Я переехал через Пермь,
Рысцой влезая по наклонной,
И мимо тернии, но в тернь
Ломал дубли, а не рублоны

Лицом продажного овца —
Он продавец по сокращенке.
Десятки лезвием конца
Лепили руки на сгущёнке.

Не вижу — пиво куп. За руб.
Охота — до шестого пота
Засунуть заостренный зуб
Тебя, палёная охота.

И то-то! Пьянству бой и мат
Не шахматный — любой, любимый.
И печень сбыть в военкомат,
Что я прошёл бы мимо — мимо.

И Армии колючий строй,
Где лы-салаги по затылку.
Захлопну с ней, и эр с тобой,
Пока не высосу бутылку.

Проездом вымарана Пермь —
Пермяки — родичи Кальпиди.
Я помню: дней в неделе семь.
Отстукал поезд: спите, спите.

***

Не гуди, поломойная тряпка,
Осыпаются крошки по дну.
У меня переломана лапка,
А другая стоит на кону.

Я иду и, бодая светильник,
Покрываю развесистый плед.
Согревает живой холодильник,
Донося замороженный бред.

Подымая монтажные лампы,
Собираю горстями желез
Соскребные, пустые эстампы —
Корневища мордастых волос.

По бровям, по деньгам и по полу
Застревает венозная пыль.
Дайте мне триста грамм валидолу —
Я надену двоякий костыль.

***

Четыре мухи наизнанку
Летят по городу насквозь.
Комар родился спозаранку
И очутился на авось.

Парят це-це — сужают пламя,
За полуплоские дома.
Смотрите, сестры, а под нами
Не видно ни хрена. Ага.

2007-2010

Семен Пегов:

(без темы)

http://mpegov.livejournal.com/39347.html

Сны таблетные, страсти больничные,
Как мы с вами так быстро поладили,
Мы в строке элементы табличные,
Между оловом и палладием.
Мы слова бережём не из бережности,
И не ради звучания плотного,
От мальчишеской неизбежности
И прогулок на площадь Болотную.
Там, где вязнешь без рода, без знамени,
Вычислять, кто герой нету времени,
Чей мотор наиболее пламенный –
Это всё не сюжет для полемики.
Те, кто в лидерах, выпьются лидером,
Как пол-литра бутылки початой.
Их «аризм» станет выпавшей литерой –
буквой «х» из машинки печатной.
На краю полумесяца алого,
Под крестом, над звездой шестиструнной,
Нам хотелось всего актуального,
Нам хотелось, чтоб с хлебом и с трупами,
Чтоб в историю лепет не детский,
Чтоб не только жена и казна,
И не нужен нам берег турецкий,
И Африка нам не нужна.

Сухумская бухта

http://mpegov.livejournal.com/39162.html

1.
День по привычке истеричен,
Да, я проверил все настройки.
Я знал и раньше – Бог троичен,
Не верил, правда, что на столько –
Вокруг такие недосыпы,
Что меркнут в людях недостатки,
Вдоль берега гуляют рыбы
И выпадают, как осадки.
Окинув взглядом это всё,
Подумать можно – спотыкнулся,
Перевернулся, бровь рассёк
О камень мозга, не проснулся,
Хотя проснулся, но дремуч
И сам отважнее ландшафта,
Прямей воды, шершавей шáрфа
Пытаюсь быть не почему.  

2.
Всё разделив на «над» и «под»,
При этом путать «лево-право»,
Пока невозмущённый понт
Лежит, не бодрствуя лукаво.
Летают дети чуть визжа –
Скулёж, галдёж, толпа надежд,
А мне стоять – как лай вождя,
Как обвинительный падеж.
Всё расколов на «снизу-сверху»,
Я знал с упорством рыбака,
В другой почти что части света
Мои ровесники пока,
Мальчишки круглого стола,
Играли в прятки и лапту,
Я камни прижимал ко рту,
Морскую воду пил с горла.

3. (...)

4.
День истеричен, но привычен.
Как будто вынес приговор –
Я обознался. Бог трагичен,
Он тоже требует реформ.
Пытаясь бунт в себе развить,
Незрелые слова жевал.
Мне больше некого винить,
Мне больше нечего желать.
Проснёшься раньше – разбуди,
Я то и дело обобщал –
Свернул с пути, ну да, в пути
Никто кормить не обещал.
Где всё разлажено и сложно
Попробуй что-то изваять.
Из тьмы, о Боже, сколько можно
В округе всё одушевлять?

Йордан Кейн

Купальщик

Войди - по грудь, по плечи - в тихий, совий,
холодный сумрак; угорь под пятой
скользнёт; - но только всё это из той,
из прошлой; из нескромных предисловий
к освистанной комедии... Постой,

ты свитера не снял! А что мне здесь
напомнит о веснушчатом, курчавом,
каштановом..? о родинке на правом
плече?.. Иди же! А его повесь
на мостик. Мне без разницы, когда вам
и где: луна, щенячья злость и спесь, -

и берег пуст. И шепчется камыш
полублатной с классическим Эолом.
Таким тебя я и запомню: голым,
испуганным, храбрящимся: дрожишь,
но входишь - с заготовленным оболом
для кормчего. Конечная. Фи-ниш.

Кладбище

   1

Меня несли четыре рослых мужа.
Покачивалось ложе. Падал снег.
Остановились. Крошечный ковчег
на паре табуретов. Мрак и стужа.

Зачем я жил? зачем я умер так
невовремя? – угрюмо мерзнет свита.
«Ну, с богом!» – и сосновое корыто
всё глубже погружается во мрак.

Там хорошо. Там нет ни слёз, ни боли.
Мне жаль вас, злополучная родня.
Одно и то же, день за днем, доколе
вы не решите взять пример с меня.

Я полусгнил. Понадобилось много
формальдегида. Сложности с бюро.
Зато теперь житейская дорога
уперлась в этот холм. Белым-бело

вокруг, и воет жалобно и нудно
пурга. Не забывайте! Буду рад!
Я умер. Мне не больно и не трудно
впервые в жизни. Стужа. Снегопад.

      2

Я здесь уже неделю. Грязь и мрак.
Хотя бы сквознячок! полоска света!
Но, как юла, вращается планета,
и с нею я, бесформенный желвак.

Во мне вода. Я не хочу воды!
Хочу, чтоб, нежа, солнце припекало,
хочу, чтоб с крышки капать перестало,
хочу тепла!.. Но сырость – полбеды:

во мне кишат несметные стада
червей, едят мне мозг, кишки, мошонку,
и не зарыться в лёд, и под клеенку
не спрятаться. Зачем меня сюда

приволокли? я б разлагался дома,
под всхлипыванья любящей семьи.
Но лопается сердце – гематома
гнилая. Червь жует. Журчат ручьи.

И я – уже земля. И мне забавно,
что я так гоношился. Мрак и грязь.
Но – наплевать. А близким – и подавно.
Я жду их здесь, плывя и пузырясь.

      3

Уже весна. А здесь темно и сыро.
И солнце, и лазурь – не для меня.
Я так хотел спокойствия и мира,
и вот – устал. Теперь милей возня

букашек в нежной, девственной щетине
земли. Я сам – земля. Но я хочу
из тесноты и мрака – в этот сине-
зелено-желтый мир. Плечом к плечу –

года, века! – с трухлявым этим сбродом,
я помнил запах роз и шум дождя.
И я корням завидую и водам,
что радуются солнцу, выходя –

ручьем, цветком – на бархатное ложе
весны. Рывок, усилие – и вот…
Но двести лет назад я был моложе.
Теперь – не тот. Пускай же – мрак и гнёт,

и тишина, и мир, будь он неладен,
и свежеразложившийся сосед,
и жизнь, и свет из всех щелей и впадин,
из пор и трещин – трепет, шум и свет!

Ночь

Ночь зажжёт фонари и приспустит шторы;
на работу выползут сутенёры: -
"Восемнадцать. Не веришь? Ну и вали!.."
Звёзды в грязном канале полощут бельма;
старый плут на чаёк пригласил Ансельма
(ассистента) - "... мосты ведь не развели, -
так какого же..? "На дискотеке"? Шельма!"

Ночь зажгла фонари и взбивает бюсты
как перины, - и ползают златоусты
(и язычники: знают, канальи, толк!)
от плеча к пупку и, конечно, ниже...
Ночь наводит глянец дождём на крыши,
на булыжники... Преображенский полк

оборванцев-деревьев - на карауле;
облака друг за дружкой перетонули
в горизонт захлестнувшей чернильной мгле.
Ничего... Только фар золотые мухи,
только пола какого угодно шлюхи,
только звёзды - как лампочки на реле.

http://stihi.ru/2012/01/11/7354
Алонсо Кехано

Пахнет пылью, гвоздикой, и еще какими-то каплями, в холодильнике пусто и не включается свет. Солнце смотрит в форточку воспаленными глазами закатными, жалко что не проветрить - ветра на улице нет.
Санчо Панса и сам на пенсии сколько лет.
Только как же жалко глядеть на этого, тощего, и глаза виноватые, синие, и под пледом - словно пусто. Ничего-то в них нету общего. Санчо смотрит в окно, в узор решеточных клеток.
Доживи, говорит, господин мой, хотя б до лета.
Там весна, и такое небо, понимаешь, синее, под ногами, конечно, раскисло, но суть в другом. В этом всем такая конечность невыносимая, подступает к горлу, как снежный колючий ком. Посмотреть бы тебе, господин мой, хотя б глазком.
Посмотреть бы тебе, господин, как большими зайцами скачут по небу белопушистые облака.
Он еще улыбается,
он бодриться еще пытается,
отвечает: взгляну еще, Санчо, наверняка.
Я, говорит, воюю со злым великаном Альцгеймером, ты же понимаешь, Санчо, что он обречен. Вчера снова не мог заснуть, перечитывал Гейне, иногда даже рад, что не нужно время на сон. Скоро я поправлюсь, в дорогу пойдем далекую, как ходили раньше, по трассе, по синеве. Мне уже хорошо - не стрекочет время сорокою по-над ухом, не отзывается в голове.
Думаешь, не вижу я этот весенний свет?
Мы пойдем в дорогу, Санчо, нам достанутся лучшие земли, я тебе подарю любой, самый лучший остров. Там так много солнца, радужности и зелени, не конечность, а беспредельность сияет остро. Ты не думай, Санчо, не думай, что мы не увидимся, проследи, чтобы был начищен мой меч и шлем. И подумай, куда ты хочешь - Мальорка, Ибица, и подумай, кем ты там будешь, подумай, кем.

Санчо по лужам идет домой, слезы застревают непроглоченной коркой.
Над ним чирикают птицы и сияет синяя вышина.
Ночью не может заснуть - вздыхает, глядит неожиданно зорко
в окно. Ну чего ты, спрашивает жена.
Я вот думаю, Тереса, говорит он,
Ибица или Мальорка.

А вот новое совсем, только вчера прочла на её странице ВКонтакте.

http://vk.com/alonso_kexano

А потом нас вывезут – по вагонам, а вагоны, как сумки, набиты – криком (пусть расскажут оставшиеся – легко нам, увезенным от пыли, беды и лиха. Кто остался – не выжить, асфальт навыворот, только бомбы взрываются за спиной, и в попытке глоточек воздуха выбороть будет плакать ребенок – возможно, мой).

И вот это бегство – туда, где земля не рвется,
постоянно оборачиваясь назад:
как ты там, родной? И огнем плюется
небо, выбрасывая еще заряд.

А потом поделим последнюю луковицу, безголовые бабы с больными детьми, на ухабах мотает, об стенку стукается голова тяжелая – не усни. И одна завоет: никто не останется, господи, даже выжить уже не хочется, пусть скорее вжарят по атомной станции – хоть тогда уже все закончится.

Тише, тише, смотри, мы вполне счастливые, эта сказка не сбудется, заснет назад.
Только над какой-нибудь пылающей Ливией небо превращается в ад.

И ещё одно моё приобретение последних дней.

http://stihi.ru/2011/06/30/2204
7. После дождя

автор: Куликов

Вдруг представилось: дом деревянный с верандой,
с водостоком, заправленным в бочку с водой.

И сиреневый куст, в зелень сада, как панда,
то ли по уши влез, то ль ушел с головой.

И пионы, такие румяные дурни,
подбоченясь, на стеблях мясистых стоят.

Чай накрыт. И нарезан дымящийся курник.
И в шмелях, будто в крошках, зареванный сад.

И пронзительно синее небо над садом.
Всюду небо: в распахнутом настежь окне,

в проводах, протянувшихся вдоль автострады,
в рыжей бочке с водой, в недопитом вине.

Это небо, как джинн, может быть, где угодно,
хоть в кувшине, чье горлышко уже всего,

но зато уж, когда это небо свободно,
ничего на земле не удержит его.

У этого автора можно читать всё подряд...

И однажды поймешь, что тупик в судьбе...

И однажды поймёшь, что тупик в судьбе,
И что больше не хватит сил.
И сжалится бог, и пошлёт тебе
Такую, как ты просил.

И будет она – твоя плоть и кровь,
И не упрекнёт ни в чём,
И будет хранить твой очаг и кров,
Пока ты машешь мечом.

И будет в объятьях твоих сгорать,
В твоих небесах летать.
И будет сорочки тебе стирать,
И строчки твои шептать.

И станет тебе надрываться лень,
Карабкаться, рваться в бой.
И станешь спокоен ты, как тюлень,
Вполне доволен судьбой.

А она будет стол тебе накрывать,
И заскоки твои терпеть.
И станет не о чем тосковать,
А значит, и не о чем петь.

И однажды поймёшь, что тупик в судьбе,
Что выдохся, опустел.
И сжалится бог, и пошлёт тебе
Такую, как ты хотел.

Чтоб лежал, как Полкан, у её колен
И лаял, когда велит,
Богиню, прекраснее всех Елен,
Желаннее всех Лилит.

И будешь ты счастлив от пустяков,
От редких её звонков.
И будешь строчить вороха стихов,
Штурмуя её альков.

И будет она простодушно врать,
Невинная, как дитя.
И будет она тебе нервы рвать,
И колесовать, шутя.

И будешь топить алкоголем боль,
Не чувствуя вкус вина.
И пропасть откроется пред тобой
В квадрате чёрном окна.

И взмолишься, руки воздев, скорбя,
Темнеющим небесам.
И плюнет Господь, и пошлёт тебя:
Крутись, как сумеешь, сам…

Царь Соломон сидел под кипарисом
И ел индюшку с рисом.
У ног его, как воплощенный миф,
Лежала Суламифь,
И, высунувши розовенький кончик
Единственного в мире язычка,
Как кошечка при виде молочка,
Шептала: «Соломон мой, Соломончик!»
«Ну, что?» промолвил царь,
Обгладывая лапку.
«Опять раскрыть мой ларь?
Купить шелков на тряпки?
Кровать из янтаря?
Запястье из топазов?
Скорей проси царя,
Проси, цыпленок, сразу!»
Суламифь царя перебивает:«О мой царь!
Года пройдут, как сон...
Но тебя никто не забывает —Ты мудрец, великий Соломон.
Ну, а я, шалунья Суламита,
С лучезарной, смуглой красотой,
Этим миром буду позабыта,
Как котенок в хижине пустой!
О мой царь! Прошу тебя сердечно:
Прикажи,чтоб медник твой Хирам
Вылил статую мою из меди вечной,
—Красоте моей нетленный храм!..»
«Хорошо! — говорит Соломон. — Отчего же?»
А ревнивые мысли поют на мотив:
У Хирама уж слишком красивая рожа —
Попозировать хочет моя Суламифь.
Но ведь я, Соломон, мудрецом называюсь,
И Хирама из Тира мне звать не резон...
«Хорошо, Суламифь, хорошо, постараюсь!
Подарит тебе статую царь Соломон...»
Царь тихонько от шалуньи
Шлет к Хираму в Тир гонца,
И в седьмое новолунье
У парадного крыльца
Соломонова дворца
Появился караван
Из тринадцати верблюдов,
И на них литое чудо —
Отвратительней верблюда
Медный, в шесть локтей, болван.
Стража, чернь и служки храма
Наседают на Хирама:«Идол? Чей? Кому? Зачем?»
Но Хирам бесстрастно нем.
Вдруг выходит Соломон.
Смотрит: «Что это за гриф
С безобразно длинным носом?!»
Не смущаясь сим вопросом,
Медник молвит: «Суламифь».
«Ах!» Сорвалось с нежных уст,
И живая Суламита
На плиту из малахита
Опускается без чувств...
Царь, взбесясь, уже мечом
Замахнулся на Хирама,
Но Хирам повел плечом:
«Соломон, побойся срама!
Не спьяна и не во сне
Лил я медь, о царь сердитый,
Вот пергамент твой ко мне
С описаньем Суламиты:

Нос ее — башня Ливана!
Ланиты ее — половинки граната.
Рот, как земля Ханаана,
И брови, как два корабельных каната.
Сосцы ее — юные серны,
И груди, как две виноградные кисти,
Глаза — золотые цистерны,
Ресницы, как вечнозеленые листья.
Чрево, как ворох пшеницы,
Обрамленный гирляндою лилий,
Бедра, как две кобылицы,
Кобылицы в кремовом мыле...
Кудри, как козы стадами,
Зубы, как бритые овцы с приплодом,
Шея, как столп со щитами,
И пупок, как арбуз, помазанный медом!»

В свите хохот заглушенный. Улыбается Хирам.
Соломон, совсем смущенный,говорит: «Пошел к чертям!
Все, что следует по счету, ты получишь за работу...
Ты — лудильщик, а не медник, ты сапожник... Стыд и срам!»
С бородою по колена, из толпы — пророк Абрам
Выступает вдохновенно: «Ты виновен — не Хирам!
Но не стоит волноваться, всякий может увлекаться:
Ты писал и расскакался, как козуля по горам.
«Песня песней» — это чудо! И бессилен здесь Хирам.
Что он делал? Вылил блюдо в дни, когда ты строил храм...
Но клянусь! В двадцатом веке по рождении Мессии
Молодые человеки возродят твой стиль в России...»
Суламифь открывает глаза,
Соломон наклонился над нею:
«Не волнуйся, моя бирюза!
Я послал уж гонца к Амонею.
Он хоть стар, но прилежен, как вол,
Говорят, замечательный медник...
А Хирам твой — бездарный осел
И при этом еще привередник!
Будет статуя здесь — не проси —
Через два или три новолунья...»
И в ответ прошептала «Merci!»
Суламифь, молодая шалунья.