Нынче много треснувших каштанчиков валялось на обочине, - целая россыпь сокровищ! Но мама цепко держала сына за руку, и нечего было думать, чтоб поднять даже один из них, освободив от колючей треснувшей кожуры. Впрочем Мишаня даже не порывался - он же понимал, что родители нервничают. Целый вечер накануне мама с папой паковали в чемоданы самое ценное, что у них было: прежде всего, документы и одежду для для всего семейства. По словам папы их должны были куда-то увезти и поселить совсем в другом месте. Повсюду на столбах висели приказы об этом, и неясно, можно ли будет в другом месте хоть что-то найти. А теперь бедный папа волочил два больших потрёпанных чемодана через весь город к железнодорожной станции, и даже мама несла в одной из рук чемодан, хоть раньше папа никогда не позволял ей самой нести хоть что-то тяжёлое.
Людей на улице было много, не смотря на ранний час. Поначалу люди шли небольшими группами, и папу то и дело окликали - ведь он работал учителем, и его многие в их районе знали. Затем знакомых стало поменьше, а незнакомых побольше. Группы идущих людей стали стекаться в ручейки, а в каких-то местах и вовсе превращались в толпы. Сперва Мишаня стыдился своего вида: мама, не смотря на ещё тёплое сеннее солнышко, нарядила его в несуразное зимнее пальто на вырост, застегнув его на все пуговицы - этому пальто не хватило места в чемоданах. Но потом мальчик сообразил, что ждать насмешек нечего: вокруг толпились старики, старухи и дети, одетые кто во что горазд, и никому ни до кого не было дела. Все брели на место сбора - куда-то к кладбищу около станции, и даже непонятно было, откуда немцам взять столько вагонов, чтобы всех увезти.
- Ой, вейзмир, - вздохнула мама, когда поток людей в очередной раз застопорился у ворот монастыря, возле которого стояло несколько монашенок, - Берите, поешьте!
Она достала из своего чемодана узелок с пирожками, которые она напекла вчера ночью, перед дальней дорогой. Мишаня уселся на папин чемодан и впился зубами в рассыпчатое тесто, глазея по сторонам. Рядом на инвалидной коляске сидел бородатый старик, чуть дальше - группа молодых женщин с выводком малышей детсадовского возраста. Мишаня мог смотреть на них свысока, ведь он уже два года, как ходил в школу, в которой учил детей его папа. Бедный папа был вместе с ними по случайности: с начала войны он всё ходил в военкомат и просился на фронт, но его не взяли из-за слабых лёгких. Наверное, не зря: когда его отослали копать окопы, он даже в летнюю пору умудрился заболеть, и вернулся домой с кашлем и высокой температурой. Из-за этого они и не уехали с тётей Ривой перед приходом фрицев.
Впрочем, к великому своему стыду, Мишаня вынужден был признать, что даже ему папа не казался бесстрашным воином: худющий, конопатый, вечно встрёпанный, с очками на глазах, сам смахивающий на старшеклассника из собственной школы.
- Не знаю, что Геня нашла в нём, - шутила тётя Рива на семейных встречах, - ум разве что. Ему бы в старое время раввином быть!
И Мишаня, по общему признанию, похожий на папу как две капли воды, в такие минуты очень злился на тётю, ведь раввин - это что-то не очень похвальное, вроде попа. А сейчас папа казался очень растерянным, даже испуганным. Сжав губы, он оглядывался по сторонам и веснушки на его побледневших щеках проступили более отчётливо, чем всегда.
Неожиданно из скопища застрявших на улице людей вышла на обочины молодая некрасивая женщина с плачущим младенцем на руках. Она подошла к пожилой монашенке и что-то тихо ей сказала. Старуха величаво наклонила голову и, взяв хнычущий свёрток в одну руку, вторoю медленно перекрестила женщину, и затем скрылась за воротами. Всхлипнув, женщина вернулась в толпу, а Мишанин папа тихо спросил у наблюдавшей за той же сценкой жены:
- Может и Мишаню им отдадим? Кто его знает, какая дорога предстоит... А эти сберегут...
Мама отчаянно замотала головой, и крепко прижала к себе сына:
- Ты что, Яш? Что бы то ни было, всё вместе пройдём! Он же - кровиночка моя, как он без меня?
Папа лишь вздохнул и опустил голову, а толпа тем временем зашевелилась и вновь двинулась к вокзалу. На вокзале какие-то грубые люди в форме отобрали их чемоданы и бросили их огромную бесформенную кучу чьих-то чужих вещей, пообещав вернуть позже, по приезду. А им приказали отойти от перрона к другим ожидающим переезда: поезд, де, не подали, нечего тут толпиться и мешать, подойдут вагоны, вас позовут.
Какое-то время они бесцельно переминались с ноги на ногу в ожидании не приехавшего состава, а затем немцы стали уводить их небольшими группами по направлению к кладбищу. Всё это тянулось мучительно долго - Мишаня совсем спарился в своём зимнем пальтишке, и мечтал лишь об одном: чтоб всё побыстрее кончилось. В конце-концов повели и их. Сперва мимо ограды, потом мимо цепочки немецких солдат с недружелюбными лицами, мимо какого-то фашистского офицера со злобной лающей собакой на поводке, к небольшому пространству у ограды. Недалеко послышались выстрелы; папа повернул к маме побелевшее лицо и дрожащими губами спросил:
- Стрельбище у них тут, что ли, какое-то?
Но ответа он не дождался, потому что на них двинулась цепочка недавно виденных солдат, которые с возгласами "Шнель!", ""Шнель!" стали колотить людей палками, а чей-то голос на украинском проорал "Роздягайтэся!". Мама и папа стали покорно стягивать с себя одежду, стараясь загородить собою перепуганного Мишаню. Потом мама начала расстёгивать пальто и на сыне. Hо "Шнель" не вышло: уж слишком тугими были петли для пуговиц, и раздражённый немец просто оторвал мальчика от неё, швырнув в траву. Мишанина голова ударилась о лежащий в этой траве камень, и он как-будто выключился - лежал ничего не видя, не слыша и не чувствуя.
Очнулся он от острой боли в плече, и тут же включилась не менее острая боль в разбитом затылке. Уже стемнело. Он лежал на каком-то раздетом догола мужчине, а вокруг, куда ни скользил его взгляд, лежали другие полуголые неподвижные тела.
- Чого ж ты, Грыц, цуценя не добiв? - услышал он чей-то голос где-то высоко над его головой, а другой, с хрипотцой, нехотя отозвался:
- Да ну ёго! Воно вже лэдвэ живэ; сам помрэ. Пишлы додому!
- Та ни! Це трэба скинчиты! - возразил первый голос, и раздался треск выстрелов.
Около Мишани зачмокали пули, и раздался внезапный тонкий вскрик. Наверное, пуля попала в кого-то недобитого, а самого мальчика спас сгустившийся вечерний полумрак. Переждав, пока удаляющиеся голоса окончательно не смолкли, Мишаня пополз по лежавшим трупам к противоположной стороне огромного оврага, куда его, всё ещё одетого, сбросили. Ему с трудом удалось выбраться наверх - очень мешало пальто и ушибленное при падении плечо, а потом он попытался удрать подальше от этого кошмарного места. Передвигался он то ползком, то короткими перебежками, бессознательно прячась от любой движущейся тени, но конкретной цели у него не было: куда-то по направлению к своему оставленному утром дому. Вдаль его вёл подхлёстнутый тёмным ужасом звериный инстинкт. А когда начало развидняться, то же чутьё смертельно раненого, испуганного животного загнало его в заросший кустами двор чьего-то невысокого домишки.
На рассвете на крыльцо дома вышел худощавый мужчина в сапогах и пиджаке. Он неторопливо скрутил и закурил цигарку и равнодушным взглядом провёл по стеблям отцветших мальв. Глаза его наткнулись на скорчившуюся мальчишечью фигурку. Три огромных прыжка, и Мишаня жалким котёнком закачался в руке хозяина дома: тот просто поднял мальчика за воротник многострадального, измазанного глиной и кровью, пальто.
- Жидэня - озадаченно протянул мужчина, пристально разглядывая свою добычу. Внезапно глаза его полыхнули яростью неожиданного узнавания, и встряхнув безвольно висящее в его руке тельце, он свистящим от злобы голосом прошипел:
- Ты, пацан, часом не Яшки Файнберга сын?
Мишаня невольно вздрогнул. Откуда этот свирепый дядька знает фамилию и имя папы? А тот, даже не дождавшись ответа, поставил его на ноги и потащил к стоявшему у заборчика сараю.
- Сиди тут, - сухо бросил он, толкая мальчика к наваленным у стены дровам, - Застонешь, крикнешь - убью. А я подумаю, что с тобой делать.
Он со скрипом закрыл тяжёлую деревянную дверь, а мальчик на корточках съёжился у поленницы. Его знобило, голова отчаянно болела и в затылке, и в висках, a пыльные лучи света, пробивающиеся в щели сарая, казалось, двоились. Дверь вновь скрипнула и, знающий его откуда-то, дядька занёс бутыль воды, чёрствый кусок хлеба и старый тулуп, молча кивнул на пустое ведро у стены, и не слова не говоря вышел.
Хлеба не хотелось, потому что тошнило; а воду он сразу выхлебал - почти полбутылки. И, свернувшись в калачик на тулупе, мальчик то ли заснул, то ли впал в тяжёлое забытьё.
Вечером дядька вновь пришёл.
- Яшка, небось, и Геню повёл к кладбищу на Сырце? - процедил он сквозь зубы, глядя в упор на проснувшегося мальчика колючими глазами, - А ты убёг? Tам за двa дня, эдак, тыщ за тридцать ваших положили. А щас ходят по дворам и удравших отлавливают. Ну да пока я тебя не отдам: пущай выкуп за пойманного жида сперва предложат. Так што, живи до времени!
Он подошёл к тулупу, где лежал Мишаня, взглянул на нетронутый кусок хлеба, хмыкнул и поверх положил второй. Потом сменил бутыль на другую, полную воды, мельком заглянул в полупустое ведро, и пошёл было к двери.
Мишаня следил за ним расширенными от страха глазами, но под самый конец, набравшись храбрости, тихо спросил:
- Дядя, а за что папу и маму убили?
Мужчина пружинисто развернулся. Глаза его недобро сверкнули, как у волка, а губы разъехались в свирепой какой-то ухмылке.
-А ты, што, малец, не понял ешо? Жиды они, вот их и убили. И правильно! Жиды Христа распяли. И ты - жид. И тебя убьют, но походя. Когда цену за тебя хорошую предложат.
Так оно и пошло. Дядька, которого звали Николай, приходил дважды в день с хлебом и водою. Он же выносил ведро с нечистотами. А потом он донимал Мишаню беседами, поначалу очень для мальчика мучительными. Откуда-то Николай знал и папу Яшу, и маму Геню, хоть сам Мишаня Николая совсем не помнил. А потом он вечно цеплялся к мальчику с вопросами об их довоенной жизни. Мишаня послушно отвечал: иногда коротко, чтоб мучитель его отвязался, а иногда, увлекшись, и сам забывал, кто его слушает, и подробно описывал такие милые ему детали прошлой жизни, когда рядом были мама и папа, и все его любили. Николай его не прерывал, хоть губы его и кривились насмешливой злой ухмылке. А на прощание он непременно сам рассказывал что-то страшное: пацана, мол,одного еврейского поймали и на площади повесили. Другого жидёнка сбежавшего собаками затравили. А папане Мишаниному и вовсе повезло, что его со всеми другими застрелили. Попади он к нему, Николаю в руки, он бы так легко не отделался - на куски бы его разорвать, коммуниста смердящего, да псам скормить...
Постепенно разбитая голова мальчика зажила. Какое-то время он подумывал сбежать из сарая, но Николай навесил на дверь замок, и никогда не его не снимал. А через день во дворе появилась огромная злая собака, которая бегала по двору и грозно лаяла при малейшем шуме, а Мишаня собак всегда боялся. Да и бежать было некуда: если поверить Николаю, то повсюду таких, как он, ловили и мучительно убивали. Делать ему днём было совсем нечего - разве что играть с кусками коры, отодранной от лежавших поленьев, представляя их кораблями и устраивая между ними морские бои, да ждать своего тюремщика. И ждать с нетерпением, потому что живот подводило: еды Николай оставлял немного, и есть хотелось до смерти. К угрозам выдачи его фашистам Мишаня тоже попривык, а вот над случайно брошенными фразами и причиной свирепой ненависти Николая к папе думал долго и мучительно.
Ведь в той, замечательной, довоенной жизни папу все любили, разве что посмеивались, как тётя Рива. И ученики за ним ходили ватагой после школы - он завёл у них в школе кружок авиамоделирования; и учителя о нём с уважением отзывались. Даже его - первоклашку- они вечно жучили: у такого, мол, умного отца, сын должен быть не иначе, как будущим учёным. А теперь, оказалось, папу его кто-то ненавидел. И даже страну советскую ненавидел. Причём не какой-то пришлый буржуин-фашист, а свой - житель этой страны. И, если Николаю верить, таких много - очень много. Потому что мальчиков, которых фашисты то вешают, то собаками травят, фашисты не всегда сами находят. Их местные жители находят и фашистам выдают. И правильно, потому что жидов не любит никто: они и Христа распяли, и революцию устроили.
Слово "жид" для Мишани в старой довоенной жизни было не очень знакомо: папа когда-то объяснил ему, что это слово бранное и нехорошее, им евреев когда-то дразнили. Евреи - это просто люди, прадеды которых когда-то давно жили далеко - в Иудее и в Израиле. А в советской стране умные люди так не говорят, потому что все равны, строят светлое будущее и уважают друг друга, кто бы откуда ни приехал. И про распятого Христа папа Мишане тоже когда-то рассказывал. Христос - это человек такой, говорил Мишане папа. Он, как и все в Иудее, был евреем, верил в еврейского бога и боролся против еврейских буржуев. Он и против римских буржуев боролся, потому что римляне древних евреев тогда победили и в Иудее правили. И Христа они тоже победили, потому что они были сильнее, чем Христос и его ученики.
А когда римляне кого-то побеждали, они побеждённого прибивали к деревянному кресту, где он, бедняга, мучился, пока не умирал. Такая казнь была только у римлян. И несчастный Христос тоже умер на кресте из-за потери крови и заражения. Но его ученикам стало обидно, что он умер, и они провозгласили Христа богом. И римляне вслед за ними поверили в Христа, как в бога. Но римлянам зазорно было, что их бога распяли их же соотечественники. Вот и свалили они на евреев вину за смерть Христа, а за римлянами и все невежественные жители других стран, которые поверили в нового бога. Евреи, мол, римского правителя заставили Христа казнить. А как можно заставить правителя, когда он чего-то не хочет, если у него и сила, и оружие, и власть?
И в этом папа был, конечно прав. У Николая тоже - сила, ничего-то Мишаня с ним сделать не может. Даже возражать Николаю страшно, не то, что его заставить! Поэтому Мишаня старался никогда с Николаем не спорить - ни когда тот евреев бранил, что они Христа распяли, ни когда даже тот папу ругал, что он коммунист и жид. Мишаня просто слушал его, послушно отвечал на вопросы и ни на что не жаловался, зная, что Николая жалобы лишь раздражают и злят. Он даже улыбаться Николаю пытался, когда тот в сарай входил и еду приносил. А жуткие мысли о том, что тюремщик его ждёт лишь большей цены за то, чтоб его фашистам выдать, мальчик изо-всех сил оттеснял на самые задворки своего сознания: слишком уж страшно было об этом думать.
Наверное, подобное поведение было правильным: Николай уже сам об этом намерении реже упоминал, а с вопросов о папе к вопросам о маме перешёл. Мама его не так сердила, но, почему-то интересовала. Он даже не ухмылялся злобно, когда Мишаня сказал, что мама добрая и красивая. И про немцев Николай говорил иначе: поначалу он их хвалил, что они порядок несут, а жидов убивают. Теперь же немцы ему не нравились: жидов постреляли, так и чёрт с ними, а вот порядку больше всё равно не стало. И к местным жителям они относятся хуже чем коммунисты. И даже на него они свысока посматривают, хоть он в их полиции служит.
Время шло, пейзаж двора, на который Мишаня втихомолку смотрел через щель в стене, стал ему уже привычным, как обои в его его бывшем доме. Ничего почти не менялось: собака бегала по двору и громко лаяла на случайных прохожих. Из дому изредка выходила красивая тётя: она кормила собаку и развешивала бельё на протянутых вдоль двора верёвках. По камням прыгали драчливые воробьи. Вот разве что листья на кустах и редких деревьях съёжились и почти все попадали на землю, а на пожелтевшей траве и досках поутру поблескивал иней. Старое замурзанное пальто уже не казалось Мишане излишне жарким: по ночам он в нём окоченевал, и даже принесенное Николаем старое одеяло его не очень-то согревало. Но это можно было терпеть, и когда Николай однажды вечером внезапно рывком поднял его с тулупа на ноги и подтолкнул к двери, сердце Мишани мучительно затрепыхалось от страха.
Но Николай, шикнув на подбежавшего пса, повёл его не к калитке, а в дом.
- Кто ж ций хлопчик, Колю? - испуганно всплеснула руками уже виденная Мишаней из сарая женщина.
- Тo жидэня, - спокойно отозвался Николай, подталкивая мальчугана к столу, - то сын Яшки Файнберга и Гени. Я, кажись, о них рассказывал. Я его в сарае сховав, так он закляк от холода. Покорми его, Оксана, а я ему лижко спроворю.
Глаза Женщины расширились от страха, но возражать она, похоже, не решилась: налила в тарелку супа с капустой и поставила рядом вторую тарелку с пшённой кашей. Мишаня умял ужин за обе щёки - после сарайной жизни всухомятку еда показалось ему райским угощением. От непривычного тепла его развезло, глаза слипались. Он покорно пошёл за Николаем в небольшой чуланчик за печкой, где на полу уже лежал знакомый ему тулуп, поверх которого комом бугрилось старое одеяло, и тут же заснул.
А проснулся он под тихие голоса за тонкой стенкой.
- На що вин тоби, Коленька, - тихо плакала женщина, переходя с русского на украинский и обратно, - это ж верная смерть! Если у нас жида найдут...
- Та не найдут, - перебил её Николай, - где ещё у полицейских обыски делали? Не будешь языком мести, как помелом, в жизни не найдут.
- Но нам то вин на що? Ты ж Яшку терпеть не мог! Сам сколько раз рассказывал! Это ж противу всякой логики, против самой природы человеческой - рятуваты отродье свого ворога! Мы ж ризыкуемо!
- Я и сам не знаю, - после небольшой паузы угрюмо отозвался мужчина, - Я ж его вообще не собирался долго держать. Сперва мне просто нравилось, что вот - Яшкин сын в руках у меня: хочу, милую, хочу караю. Думал, наиграюсь, потешусь, и сдам. А щас - не можу. Да и поздно: приведу я его в комендатуру, меня ж сразу спросят, чего я раньше его не приводил? Сам себя под большую беду подведу. И тебе не поздоровится.
- Так застрели его. Скажешь, нашёл в огороде, - в отчаянии простонал женский голос.
- Да что я тебе, кат какой? - прошипел в ответ Николай, и Мишаня явственно представил себе, как наливаются яростью его глаза, - Яшку, может, и пристрелил бы. А то - дитё безвинное, пусть даже на Яшку мордой похожее, как две капли воды. Я, бы может и в Яшку сейчас не стрелял, - подумав, тяжело добавил он, - Яшка - комсоргом был, ему бумажку из верхов спустили, - что папаня мой раскулаченный в Сибирь отправлен. Яшке приказали, он и вёл собрание, чтоб меня из комсомола выгнать. Я, чай, тоже не по своей охоте нонe добрых людей в комендатуру тащу. Притом, не только жидов и коммуняк, а своих, ни в чём особо не повинных. Пущай себе пацан живёт, может замолвит за меня словечко - другое перед Господом. Опять же, он - не только Яшкин, но и Генин.
- Любишь ты её, любишь посейчас эту Геню! - зарыдала уже в голос тётя Оксана.
- Вот, дура, - протянул изумлённо Николай - кого я люблю? Покойницу? Постреляли ж их! Зачем она мне сдалась? Она ж к Яшке тогда переметнулась. Я б её и видеть не захотел. Но пацан тут при чём? Ты волчонка вскормишь - он твоим щенком станет, и на смерть его не отдашь. А тут - живая душа, хучь и некрещённая. Ты вот что, Оксанa: корми его дважды в день; на двор до ветру не пускай, лучше ведро сама вынесешь. И чтоб в хату никто не заходил. Увидят ненароком, или прознают, таки расстреляют и тебя, и меня. А теперь хватит балакать попусту, давай спать.
Мишаня, после подслушанного ночью разговора, Оксаны боялся пуще Николая, но она к изумлению его оказалась очень даже доброй тётенькой. Едва Николай поутру ушёл, она выпустила мальчика из чулана и вновь накормила его кашей. Потом наносила и нагрела воды и искупала его в большом цинковом корыте. Мишаня, понятно, стеснялся своей наготы, но Оксана лишь рассмеялась:
- Чого соромышься? Ото я братив свойих ни купала? Грязюки треба соромытыся! - и принялась тщательно драить Мишанину спину мочалкой, эту самую грязюку оттирая, а потом, сполоснув мальчика водою из ковшика, завернула его в полотняный вышитый рушник и усадила его обратно в чулан, наказав внимательно вслушиваться, не лает ли во дворе собака. Затем она в том же корыте перестирала и обветшавшие от долгой несменяемой носки детские вещицы и, выкрутив тщательно, поместила их сушиться в тот же чулан. С тех пор она часто оставляла двери в чулан открытыми, полагая, что собака громким лаем даст знать о приходе непрошенных гостей. Гости приходили очень редко: раз или два зашла соседка, один раз - родственница, и чулан при этом быстро запирался, а Мишаня боялся даже чихнуть ненароком, чтоб себя не выдать.
Постепенно Оксана привыкла и к сидящему в чулане ребёнку, и к опасности с ним связанной, и, занимаясь немудрёнными делами по хозяйству, вела вполголоса длинные доверительные беседы со своим пленником о жизни её семьи при "клятых коммуняках", не очень-то заботясь о том, понимает ли мальчик её рассказы, верит ли он ей. А поверить было трудно: она как будто росла не в той стране, где жил сам Мишаня. В первые годы жизни у Оксаны были и сёстры, и братья, которых она охотно нянчила; да и хозяйство её семьи было крепким, но по счастью они со всеми работами справлялись сами. Поэтому, их не увезли в Сибирь с теми, кого сочли кулаками, а согнали в колхоз, отбирая попутно коров и коз. Они, как и многие часть скота заранее зарезали, и какое-то время жили сытно. Но к осени обнаружилось, что по мясозаготовкам их село в отстающих, да и зерна сдали недостаточно, и председателя "из своих" со всем его семейством отправили в Сибирь, вслед за раскулаченными. А взамен его прислали "коммуняку из города", злого, как волк, и он с группой местных комсомольцев пошёл по хатам в поисках "схованок". У него, видать нюх был на съестное, как у собаки: всё выгребли подчистую, ничегошеньки хозяевам не оставив. И в деревне начался голод, какого ещё не видели: уже к сочельнику все деревья около хаты стояли с ободранными стволами - кору растирали и подмешивали в остатки муки. Братья и сёстры Оксаны распухли от голода и мёрли один за другим; отец ушёл в город и не вернулся; мать слегла. И так - не только у них; соседи, к примеру, вовсе с голодухи ума решились, убили одного из детей, да в котле сварили, как теля какое. Их потом милиция в соседнем овраге расстреляла.
Когда мать умерла, Оксана как-то добралась до города, где её подобрал Николай. Чем она приглянулась будущему мужу, девушка и сама не знала, потому что, вспухшая от голода, выглядела как "тая чертяка". Николай, приехавший откуда-то из России, уже работал на заводе и учился в рабфаке. Он благоразумно не упомянул в анкете о своей раскулаченной родне, и собирался идти наверх по комсомольской линии, но "мабуть хтось знав да капнув", и планы его рухнули. Из комсомола Николая турнули, из рабфака - тоже, но на заводе оставили, хоть горбатиться работягой до конца жизни её мужа никак не устраивало.
Зато когда пришли немцы, все эти злоключения Николаю пошли на пользу: он устроился не просто полицаем, а даже кем-то там командовал, благодаря чему у них еды теперь хватает, хоть вокруг почти все вновь пухнут от голода. И на него, Мишаню, еды хватает, и с ним, может, всё обойдётся. Николай - человек разумный, и а сам Мишаня никак не виноват, что отец его такой аспид. Да и сам Мишаня для "Миколы" уже свой, а своего он в обиду не даст.
Мишаня слушал её певучий голос, то сочувствуя её былым горестям, то сжимаясь и не веря, когда речь шла о его отце, и опасность, ему грозящая, с каждым днём как-будто становилась всё меньше: ведь дни шли, и почти ничего не менялось. С утра до вечера хозяйка кружила по дому, как трудолюбивая пчела: стирала, топила печь, готовила, убирала. Изредка, заперев мальчонку в чулане, она выбегала в гости к соседке "побалакаты", но возвращалась довольно быстро: Николай любил порядок, а кто, как не она, этот порядок обеспечит?
К вечеру приходил Николай; Мишаня к тому времени уже сидел запертый в чулане на случай, если хозяин пожалует домой с сослуживцами.
Про мальчика Николай не спрашивал, да и к чему? Оксана сама выкладывала все новости дня, что домашние, что принесенные с рынка, и по голосу её чувствовалось, что мужа она побаивается, но в него по горло влюблена. Она лишь раз и возразила ему - тогда в первую ночь появления Мишани в доме; а так - ловила каждую реплику и все указания стремилась выполнить, как Николай того хотел. После ужина Николай выходил на крыльцо покурить, а потом сразу шёл спать - работа у него была тяжёлой и муторной, как он вскользь бросил однажды Оксане. И Мишаня тоже засыпал в своём чуланчике, очень довольный, что Николай его не видел: если даже Оксана мужа опасалась, то мальчик его как огня боялся.
С тётей Оксаной было куда легче: она ничего не решала и давно включила "нещасну дитыну" в перечень своих каждодневных забот. В какой-то момент она начала перешивать для него старые мужнины вещи: старые мальчишечьи стали малы, да и расползались от непрерывной носки. На этом они и погорели.
В дом неожиданно зашла соседка, та самая, с которой Оксана "балакала" время от времени. Мишаня тихой мышкой сидел в чулане, но глазастая женщина таки углядела на столике штаны, которые Оксана перешивала; а ведь ни детей, ни племянников у неё не было... Оксана, конечно отбрехалась, что шьёт детские вещи для продажи на рынке. Николай, которому Оксана рассказала о происшествии, как водилось у него, промолчал. Но на следующий день подъехал к своему дому с подводой. Он велел Мишане залезть в огромный мешок, в который понапихивал ещё и всякого тряпья; уложил мешок на самое дно телеги; вокруг и поверх навалил такие же плотно набитые кули с барахлом и направил лошадь из города. Тогда многие горожане везли в окрестные сёла свои вещи для обмена их на продукты. Пропускной пункт они проскочили довольно легко и к вечеру были уже у старика Опанаса. У него, в землянке, выкопанной в пристройкe для скота Мишаня и дожидался конца войны. Как и на каких условиях Опанас согласился на такое опасное неблагодарное дело, как спасение еврейского ребёнка от фашистов, Мишаня так и не узнал: дед Опанас в беседы с ним не вступал. А когда пришли те, кого мальчик горделиво называл "наши", дед Опанас усадил его в попутную полуторку и отправил назад к Николаю, а Мишаня по глупости даже не запомнил названия села, в котором его сберегли.
Оксана появлению мальчика неожиданно обрадовалась. Николая в доме уже не было: он, как сказала женщина, "не зохотив втикты з фрыцямы" и его тут же по своему приходу замели нквд-эшники. Оксана сразу потащила Мишаню "до начальства", надеясь облегчить судьбу мужа рассказом о спасении обреченного на смерть мальчика. Но это ничем не помогло: ей быстро растолковали, что жизнь одного ребёнка - ничто по сравнению с изменой Родине. Мишаню даже хотели у неё отобрать и переселить в детский дом, но Оксана так рыдала и умоляла "хочь хлопченя з нэю залышиты", что на парня просто махнули рукой.
Так он у Оксаны и остался. Даже когда тётя Рива приехала с Урала с мужем офицером и вытянувшейся за годы войны малышнёй и пригласила Мишаню к ней переехать, он отказался.
- Это же нелогично! - уговаривала тётя Рива племянника, - это вообще вопреки природе жить с чужой тёткой, когда рядом живёт сестра матери!
Бедняжка, она даже не догадывалась, что "чужая тётка" уговаривала когда-то своего мужа убить забившееся к ним в дом "жиденя", о чём Мишаня никогда не забывал. Это делало ситуацию ещё более нелогичной и противной природе человека. Но Мишаня давно позабыл о логике; нынче Оксане одной было худо. Вот он и остался с ней ждать Николая, который так никогда и не вернулся.