Егор Мирный / Написанные рецензии

1. ***

Крыша этого дома –  
  пуленепробиваемая солома,
а над ней – голубая глина и розовая земля,
ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома,
и тебя встречают люди из горного хрусталя.

Дребезжат, касаясь друг друга,
    прозрачные лица,
каждой гранью сияют отполированные тела,
старшую женщину зовут Бедная Линза,
потому что всё преувеличивает
                 и сжигает дотла.

Достаёшь из своих запасов бутылку «Токая»,
и когда они широко открывают рты, –
водишь пальцем по их губам, извлекая
звуки нечеловеческой чистоты.

2. ***

Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я – не сторож сердцу своему.
Рай переполнен. Небеса провисли,
ночую в перевёрнутой арбе,
И если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке неторопливо
струится и густеет августев.
Так нежно пахнут звёздные глубины
подмышками твоими голубыми;
Уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов
сползает сад – шершав и абрикосов!
В консервной банке плавает звезда.
О женщина – сожжённое огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо!
И жить всегда – так мало, как всегда.

3. ***

И когда меня подхватил
                 бесконечный поток племён,
насадил на копья поверх боевых знамён:
«Вот теперь тебе – далеко видать,
   хорошо слыхать,
будешь волком выть
  да от крови не просыхать,
а придёт пора подыхать,
  на осипшем ветру уснуть,
ты запомни обратный путь…»

И когда я узрел череду пророков
                   и легион святых,
как сплавляют идолов по Днепру
       и мерцают их
годовые кольца, как будто нимбы,
          за веком век:
только истина убивает,
         а правда плодит калек,
только истина неумолима
         и подобна общей беде,
до сих пор живём и плавимся в Золотой Орде.
Ты упрячь меня в самый дальний
                 и пыльный Google,
этот стих, как чайник,
     поставь закипать на уголь,
чтобы он свистел от любви до боли,
      и тьмы щепоть
мельхиоровой ложечкой размешал Господь.
И тогда я признаюсь тебе на скифском,
              без словаря:
высшей пробы твои засосы, любовь моя.

4. ***

Полусонной, сгоревшею спичкой
пахнет дырочка в нотном листе.
Я открою скрипичной отмычкой
инкерманское алиготе.

Вы услышите клёкот грифона,
и с похмелья привидится вам:
запятую латунь саксофона
афроангел подносит к губам.

Это будет приморский посёлок –
на солдатский обмылок похож.
Это будет поэту под сорок,
это будет прокрустова ложь.

Разминая мучное колено
пэтэушницы из Фермопил…
…помню виолончельное сено,
на котором её полюбил.

Это будет забытое имя
и сольфеджио грубый помол.
Вот – её виноградное вымя
комсомольский значок уколол.

Вот – читаю молчанье о полку,
разрешаю подстричься стрижу,
и в субботу молю кофемолку,
и на сельскую церковь гляжу.

Чья секундная стрелка спешила
приговор принести на хвосте?
Это – я, это – пятка Ахилла,
это – дырочка в нотном листе.

5. ***

А что мы всё о птичках да о птичках? –
фотограф щёлкнет – птички улетят,
давай сушить на бельевых кавычках
утопленных в бессмертии котят.

Темно от самодельного крахмала,
мяуканье, прыжок, ещё прыжок…
А девять жизней – много или мало?
А просто не с чем сравнивать, дружок.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/222875/

сидишь на стеклянном стуле и называешь это бессмертием.
другой бы назвал попроще: бессоницей или оставил бы без названия.
осмысливать собственное существование становится делом третьим.
это словно играть с Богом на раздевание

и неожиданно выиграть, а потом
вспоминать, кто же был твой соперник, оглядываясь растерянно.
пока жизнь не раскрылась и нет повода думать, что она цветок,
можно ухаживать за другими растениями.

на стеклянном стуле на заснеженной поляне под открытым замёрзшим небом
сидишь, будто веришь в то, что небо открытое, а стул стеклянный.
если вдруг спросят тебя о тех, кто захоронен в тишине твоего снега,
сменить поляну.

так вот сидишь, сидишь и начинает порой казаться,
что будущее тебя потеряло, а прошлого никогда и не было.
все печали этого мира умещаешь в паре абзацев,
заполненных пробелами.

долго дышишь на небо, пока на нём не проявляются
надписи самого глубинного содержания,
чтобы их прочитать,
прикладываешь к небу ладони, и на твоих пальцах
отпечатывается пустота.

теперь-то и ты понимаешь, что даже те, кто не спит - давно уснули,
что в этом гипнотическом мерном гуле
не спать невозможно.
вот проснутся они, а ты сидишь на стеклянном стуле,
просто сидишь на стеклянном стуле

и улыбаешься.

Михаил Свищёв. http://stihi.ru/avtor/knmishkin

победитель недавно завершившегося второго сезона БЛК, 3е место на Гумилёвском Конкурсе "Заблудившийся трамвай - 2011"

1. свет мой, дерево...

                О.К.

– свет мой, дерево,
расскажи –
узнаёшь?
в сентябре дошкольном
мы кидали в тебя ножи...
– нет, не больно?

– свет мой, дерево,
что сейчас
в грозовом
довелось июле
сонной ощупью различать?
– гвоздь и пулю?

– свет мой, дерево,
чей топор
шёл тобой
в декабре согреться –
где причёски твоей пробор?
– там, где сердце?

– свет мой, дерево,
как сама?
всякий май
под серёжек грудой
вспоминать, что придёт зима...
– нет, не трудно?

– свет мой, дерево,
где кора
поднялась
утолщённой кромкой –
как ты думаешь… это рак?
– ждёшь ребёнка?!

– свет мой, дерево,
мой разбой,
ночь тепла,
обесцвечен воздух –
что за дырочки над тобой?
– просто звёзды?

2. Внаём

Ему не платит за угол жиличка,
за свет и газ, за мусоропровод.
Но в сердце проживает третий год,
и пользоваться даже по привычке

широкой ванной сообща нельзя.
Везде пылятся общими местами
пустые двери, где уже не вставить,
ни встать ни сесть. Ни лечь, ни дать ни взять.

На кухне свет как старое бельё,
и только на прабабкиной иконе                          
белеет свечка. Он её не гонит,
но и оформить больше не зовёт.

Квадрат окна горошек пересёк,
лицом к стене молчит радиоточка.
Убавь пятак – ему была бы дочкой,
накинь – женой. А так ни то ни сё.

Он врёт друзьям за водкой, как завод, –
«у ней пожитков – платье да гребёнка,
куда она пойдет с больным ребёнком?»
и всякий раз иначе назовёт…      

3. Звонок

Так пашня назначает колосу
от смерти первую прививку.
К холодной проволоке голоса
сухой щекой почти прилипнув,
я сам о том, что не ослышался,
узнал не раньше, чем оглохнул.
Январь супоненными мышцами
ломал привычные оглобли,
и голый провод правду голую
тянул от Бреста до Ямала,
и ты, как платье через голову,
с себя ответственность снимала.      

4. теперь любовь а раньше просто голод...

теперь любовь а раньше просто голод
в три слога умещает этот город
где ты до предпоследнего числа
смотрела сны и в них со мной спала

где как дуплет салютного орудья
листве на грудь зима ложилась грудью
апофеоз кармина и крахмала
где ты прохладных рук не отнимала

где я произносил что буду дескать
любить тебя и бережно и дерзко
держа ладонь на рваном пульсе двери
дверному нас глазку передоверив

двуспальный номер с привкусом мастики
глухонемая музыка с пластинки
наощупь повторяя рябь винила
не выдала тебя не обвинила

забытая синоптиками стужа
октябрьский пруд спелёнывала туже
заботливо меняя плюс на милость
чтоб под тобой вода не расступилась

и были восхитительно пусты
леса глаза бутыль и монастырь    

5. Девочки на шаре

как совесть мелкими проступками
засеян холл в подъезде сонном
сиреневыми незабудками
и паркинсоном.

подняться лифтом пересоленным
и память, словно кофр со скрипкой
стащить с высокой антресоли,
открыть и вскрикнуть.

и эхо радостно аукнется,
об стенку мячиком ударит
в трюмо напротив репродукции
под календарик.

там все двоится и все выцвело,
там тем вернее, чем непрочней,
там жизнь твою сдают без выстрела
и днем и ночью

две фри, две девочки хорошие
на утлых шариках из воска,
как две принцессы на горошине,
как три наперстка.  

6. По обе стороны

М.В.

               «Равна ли убо си вода есть,
               или едина слажеши?»
                (Повесть о Петре и Февронии)

в декабре ночнее село дворы
за гумном соседские Фешка с Петькой
третий час летают с крутой горы
на скрипучих санках и кто-то третий
неизбежный нежный как бежин луг
из кустов глазами им вслед елозит
на лихом ухабе кривой каблук
аккурат затянется под полозья
и секунды сцепятся в снежный ком
покачнется транспорт рванет и оба
ездока покатятся кувырком
с головой нырнут в кипяток сугроба
загорчит на нижней губе укус
и бело от мух кружевных тех самых
и поди рознится он лишь на вкус -
снег по обе стороны детских санок    

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/216841/

как выясняется дело всё в нефти во всём виноват мазут
не загрызут но облают обнюхают потом загрызут
постольку поскольку ты не проводишь свет ни туда ни сюда
появляется поезд уносится поезд к другим поездам

любят одних а женятся на других или не женятся совсем
всякий не ведает что натворит всякий себе сосед
в том что ничто не вечно находят счастье находят врут
из человека не стать человеком из человека грунт

глянь как оно всё кругом обернулось какой ландшафт
хоть по сусекам мети хоть шаром покати накатись на шар
даром что невидимки что смело в смену что под конвой
а до ближайшего "скоро" паровоз и автобус и ещё один паровоз

полно всё начинается трын-трава помогай нам бог упаси господь
ранние роды поздние виды из головы топор
из топора каша небо на небе снег
есть отправная точка она же конечная - нефть

http://stihi.ru/avtor/serghei69

1. Приходит час и страху увядать...

Приходит час и страху увядать
иль рваться пряжей в темноте сердечной,
и скрипке сипло за окном играть
в глухом дворе о временном и вечном,

где плакальщиц воронья суета
у красного раскрытого футляра.
И станет вдруг доступна простота
твоим стихом зашептанного дара

неспешно жить,
смотреть в свое окно,
лущить фасоль,
тянуть за словом слово
и наблюдать как светится вино
меж пальцами в стакане стограммовом.

Все хорошо...
Еще хранит тепло
сиротское, беспамятное, птичье
карман глубокий старого пальто,
в котором ты найдешь лишь пару спичек

да медный грош с табачинкой сырой,
прилипшей крепко к полустертой решке.
Все хорошо...
Над бездною с тобой
чертополох,
боярышник,
орешник.

2. Во времени всё больше вещества

Во времени все больше вещества,
оно густеет, принимает формы
окна ночного,
                         ветки,
                                      рукава
висящей куртки,
бабушкиной торбы

с пучками трав от хворей и от ран…
И вот однажды в нежилом тумане
ты обретёшь спасительный каштан,
невесть откуда взявшийся в кармане.

И если что-то липы гнёт окрест -
прозрачное и жгучее, как солнце, -
так это ветер из нездешних мест,
так это вечность над тобой несётся.

3. Ничего не будет  за порогом

Ничего не будет за порогом –
только озарённая дорога,
ввечеру омытая дождём,
да закат холодный и далёкий…
И всё смотришь напоследок с койки
ты в дверной незыблемый проём.

И полынь ползёт к твоей постели,
пахнет пылью и овражной прелью,
и цветёт багульник в полумгле…
В тишине распахнутой и волглой
ты и сам становишься дорогой
с дождевой водою в колее.

4. Ветер

1
Мягок ветер, как будто из близкого рая
он наплыл на меня, потихоньку сметая
прошлогодний репей, что распался в ладони.
Все умершее выдул из памяти, кроме –
в паутине заборной капустницы пыльной
да сухого кузнечика в щели горбыльной.

2
Как душа в эту пору, светясь, холодела,
от восторга пичугой заморской галдела!
И качались над ней голубые деревья,
и пах воздух разнеженный добрым поверьем,
райским яблоком, белой с веревки одеждой
и водой, и надеждой – безмерной надеждой.

3
Вот и жизнь, словно воздух бездонный, безбрежный,
столько даст на ходу обещаний небрежных!
А потом ты стоишь в придорожном бурьяне,
зажигалку пустую сжимая в кармане,
только памятью жив, где во тьме кривобокой
ходит ветер в холщовой рубахе широкой,
озаренный огромной не гаснущей свечкой,
с неисполненным счастьем в котомке заплечной..

5. А здесь и смерть нетрудно продремать.

А здесь и смерть не трудно продремать:
похмельной ночью, матюгнувшись, встать,
глотнуть воды, качнувшись полусонно,
и, стукнув кружкой, не услышать звона.
Коснуться лбом немытого окна:
все та же ночь – без Бога и без дна.
И снова лечь на жесткую кровать…
И с тяжким изумленьем осознать,
что петел твой к шести не пропоет
и квелый день стернею не придет
к двери глухой…
И изгнанный взашей
из твердолобой памяти вещей,
ты не найдешь ни уголка, ни щели
в простых словах – они перегорели
спиралью чуткой лампочки стоваттной,
истаяли горошиною мятной
на языке не снящегося детства…
И остается не спеша одеться
и ручку двери в темноте найти,
чтоб смерть свою, как поле, перейти.
И по дороге, растерявши в прах
последний разум и последний страх,
в себе учуять робкое свеченье,
не ведая,
что это очищенье.

http://stihi.ru/2011/07/07/2349

да, не надо, не обращай, незачем,
давай забудем, какие мы с тобой вероломные,
какие мы друг другу первые встречные,
голодные.

сердце - это просто орган для перекачивания крови, помни,
ну стучит, ускоряется, захлёбывается - бог с ним.
а кто-то из нас второму не ровня,
неровный.

ты, наверное, жажда,
вот смотрю на тебя и думаю: ты жажда,
моя тёплая жажда,
я смотрю на тебя так, как будто бы совершаю кражу,
нет, это именно что настоящее, как раз важно.
а так и не скажешь.

а так и не подумаешь. да мало ли.
такая маленькая, тоненькая, с далёкой улыбкой, с холодными ногами.
эти реки текут в тишину. знаем - плавали.
ты нравишься моей маме,

хотя она почти ничего о тебе не знает
кроме того, что ты дорога мне,
что ты дорога мне,
что ты
родилась в мае,
а я, наверное, в мае умру
без тебя,
тебя и подобных тебе проклиная.

только
не обращай на меня внимания.

Июль 2011

1. На омраченных и засвеченных

На омраченных и засвеченных
открытках из другого мира
живет изогнутая женщина,
которая меня любила,

она проходит по изогнутым,
летящим на сверхсветовой,
разобранным на кванты комнатам,
и в коммунальной душевой,

средь возбуждающих картинок,
под слоем грязи ледяным
засвеченный находит снимок,
где я изображен живым.

2. ***

В полночь на окраине мира ефрейтор Иван Палама
бежит к отцу-командиру, который здесь вместо мамы,
с круглой дырочкой в правом боку,
и мерси боку.

Вряд ли он увидит аэробику с Фондой,
он теперь ничей и в предсмертном мыле;
рядом два прожаренных мастодонта
просят у врачей, чтобы их убили.

Ночью на окраине мира, сраженный шальною пулей,
лунною панамой прикрыт,
ефрейтор Иван Палама, которого мяли и гнули,
спокойно спит.

И на нем песочные шкары, и на нем фуфайка с начесом,
и более ничего,
мертвые сгоревшие бензовозы
спят подле него.

Будь у него баба, написал бы бабе,
как его боялись враги.
Это просто сон, а ты беги, раббит,
беги, беги.

3. ***

«Перед чем преклониться?» – спрашивают соседи,
по лестничной клетке, вея одеколоном,
и я понимаю, что дело идет к беседе
сиделки с больными в доме умалишенных

«Перед чем преклониться?» – вопрошают толстые дяди,
дамы подходят ближе, играя задом,
но не раз полежав на рыжей их благодати,
я ищу другую – без плоти и без пощады.

Мне предлагают землю, но я выбираю чаек,
предлагают воду, но я выбираю брют,
предлагают поговорить, но я выбираю молчанье,
и в молчанье творю

свое виноградное небо, свой кованый кубок печалей,
ты потом увидишь на дне блестящий песок –
это и есть золото непревзойденных молчаний,
молчащее между строк.

4. ***

Ангелы мои полетят с тобой - туда, где боль,
полетят с тобой, туда, где огонь и дым,
прочитай меня - возможно, это пароль,
чтоб остаться живым.

Ангелы мои полетят с тобой - туда, где бой,
белые крыла, длинные тела, микоян-сухой,
над колонной мотопехоты увидишь их,
пёсьи морды и мётлы ангелов моих.

И прославишь Господа языком
автоматных ос - так же как и мы,
ибо на войне ни о чём таком,
кроме как взывая к Нему из тьмы.

5. ***

Они стоят неподвижно в горящих железных лодках,
их "ура!", застрявшее трижды в бездонных глотках,
летит на Красную площадь, сквозь флаги и позументы,
кусками сырой плаценты.

И я сплю, и в моем изголовье сидят двуглавые грифы,
и я знаю, что только из крови рождаются мифы,
и я знаю, что только из крови растут серафимы,
даже Рим без мертвых героев не стал бы Римом.

И медведь, принесенный в жертву в борьбе за дело,
в моем сне восстает из мертвых, обретает новое тело,
и я верю, что жизнь не нелепа, что за этим пространством голым,
что за небом есть еще небо, где медведи молятся пчелам.

6. ***

Это только прошлое, Пэм, и прошло давно,
нету больше города N, где идёт кино
бельмондо-габен, и в буфете за четвертак
продают коньяк.

Это только прошлое, Пэм, ведь оно прошло,
мама в световом столпе, от неё тепло,
много разных вывесок по слогам в шесть лет,
нету больше Фигельской там, где лежит мой дед.

Это только музыка, Пэм, чтобы встать с колен,
ветер над Москвой гонит ледяную крупу,
вот земле сырой дань отдам совсем
и сбегу к тебе в Малибу.

Там, где алиллуйя, и нет опоры ни в чём,
кроме поцелуя, целуй меня горячо,
сорок дней спустя в киношке города N,
в губы из дождя, Пэм.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/212178/

выгуливай себя за шкирку захапай солнышко
лето падает и падает на глаза
пейзажи разбираются и собираются словно бы стёклышки
в калейдоскопе ветра июнь пузат

но суетлив /как Бог/ только ты и видел
попу его и ляжки а след простыл
воздух дождливый замешанный на карбиде
сегодняшним днём я всё лично себе простил

и разрешил сыграть на оргАнах зелени
что-то из первых записей от Луки
рассвет подбирает цвета но медленно-медленно
фуга облачных обмороков для глухих

горстями греби это всё загребай и проматывай
проваливай к воркующей речке без названия без тоски
трещины на земле роковыми стигматами
говорят что не существует таких речек не бывает такой реки

верю не верить не хватит боюсь терпения
сделано сердце с небом заподлицо
вот и поплыли закаты стоят отменные
плескучие водянистые с хрипотцой

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/212180/

не меня, но тоже скорого на дела
малохольная любовница дождалась.
там и здесь ничто не кстати и не всерьёз.
паровозик из ромашково - под откос!

вечер долго собирается не прийти.
не приходит, забывается, как мотив
престарелого заплечного трубача.
положи меня на музыку и качай.

постепенно успокоемся все, когда
станет воздух невдыхаемым от гитар,
станет небо невменяемым, разольёт
по проспектам виски с содовой, пряча лёд

в уголках своих задумчивых, где шипит
свет, пока ещё доходчив он и терпим.
талый космос мнимых сумерек жмёт на газ,
и теряются сердечные берега

в сонме звуков обезвоженных, в пене мглы,
одомашненной, прожилистой. сны малы
и не впору ни красавице, ни лжецу.
ты гляди, какая музыка - нарисуй,

что так бережно читается на ветру.
не найду к себе вступления, не умру.
холодящее адажио под смычком
и любовь, сказать бы лишняя, на прокорм.