Народное избранное - Апрель12 (Поэмы и циклы стихов)

АВСТРАЛИЯ

поэма-утопия

I

Конечно, Москвы не будет,
исчезнут Берлин и Прага;
чуть дольше продержится Лондон, мечтая о чуде,
но порвут его по образу и подобию флага.

Обречена старушка Европа,
и теперь уж кричи – не кричи;
ожидали второго потопа,
а погибнем от нашествия саранчи.

Не всегда побеждает сильнейший,
берут не обязательно силой – разве способов мало?
Самурай падет от руки гейши,
что яду в чай подмешала.

Так и мы, ожирев от успехов,
расслабились на привале.
Но те, кто устал от нашего смеха, –
они не спали.

Интернет становился все более скоростным,
на биржах кричали о стабильном росте,
но сбывались дурные сны:
хозяев теснили гости.

Они приходили с миром, просили о помощи,
обещали закон соблюдать, исправно платить
налоги;
продавали нам тухлые овощи
и наркотики... Что в итоге?

Облачались в джинсу, напяливали штиблеты
стильные,
стараясь походить на местное население.
Тут им и кров, и ссуды обильные –
по ишачьему велению.

Искали изъяны в броне государственной машины,
как старатели – золото в жиже вымоин;
постепенно становились несокрушимы…
Что скажете, толерантные вы мои?

II

Штаты расплачиваются за рабство, Россия за
«имперские амбиции»,
может, это и правильно, если бы не одно «но», –
за ним, как скажут французы, не покривив лицами,
спрячется весь Париж, включая «Эйфеля» и самое дно.

Не от обжорства погибла Империя Римская,
не христианство вбило в грудь ей кол осиновый,
начиналось с того, что пришлые, по инстанциям
рыская,
получали гражданство – самодовольные, спесивые.

И вчерашний раб и враг озлобленный
всеми путями шел до Рима.
Но кривоногие гоблины –
не пилигримы.

Бойтесь чужаков, в города входящих:
они заразят вас неведомой корью,
придушат уставших, прирежут спящих,
а потом напишут свою историю.

Прежде восхищались героями,
ценили доблесть, отвагу.
Теперь же себе яму роем и
вырыли до размеров гигантского оврага:

«Красные кресты», миссии гуманитарные –
тошно от этой нелепой возни.
Правозащитник – шалава базарная –
пулю глотни.

Теперь мы кругом виноваты,
ибо имели неосторожность такую –
помогать, не зная, чем это чревато,
не думая, что со временем нас атакуют.

Бремя белых обратилось проклятием,
расплачиваться даже детям.
Не кажется ли, братие,
что придется ярмо надеть нам?

III

Не за горами Великий Исход,
погодите еще чуть-чуть,
и по шиферу неба, по пластику вод –
в добрый путь!

Побежим позорно, в чине ли, в ранге ли,
потащим добро – на горбу или волоком,
вот тогда станет ясно, о чем трубили архангелы
и по ком звонил колокол.

Предков могилы будут осквернены,
святыни разграблены,
Какие, к чертям, границы страны,
если ложки держим как сабли мы?

Хозяева новые вихрем гниения
протянут хищные руки.
Что им до наших гениев,
до науки?

Что им до наших обычаев
и жизни уклада?
Кому и сырые яйца бычьи
вкусней мармелада.

Спи, Ватикан, берущий на лапу,
отречешься не раз, не три и не пять,
проснувшись однажды, увидишь – сам Папа
вниз головой распят,

а вокруг завывают победно
адепты иной религии...
Давненько не было бед, но
доигрались до низшей лиги.

IV

И куда податься? Везде одно.
Спасайся еще, кто может,
забирайся в чащи, ложись на дно,
пачкай глиной белую кожу.

Никому не верь, никого не знай,
никуда не лезь прежде срока.
Мы еще найдем сокровенный край,
пусть и нет среди нас пророков.

Говорят, что там, на другом конце
пресловутого шара земного,
содрогнулись, услышав весь наш концерт,
и – ни слова.

Хорошо им там, где нас нет и нет,
ничего, как-нибудь своим ходом...
Но увидим самый спокойный рассвет,
и песок, и лазурную воду.

Там кенгуру и таинственные утконосы…
Прежде было смешно, а теперь – быть бы живу.
Никто не решит за нас все вопросы,
но и не страусы создают боевую дружину.

И нюхнувшие пороху – мы –
станем теми, на ком и удержится
от нелепой сумы, от недолгой тюрьмы
страна-громовержица.

Мудрую кровь вливая
в молодые мехи,
будем помнить вкус каравая,
родные стихи.

Новое житье –
пускай глубокие корни.
Много земли – все здесь твое;
не будь лишь трусливым, покорным.

Помни века удар,
что ты пережил!
Бежать отсюда некуда –
на ножи.

V

Здравствуй, Австралия, цветущая страна.
Славься, последний форпост свободы.
По морям, островам, по трущобам сна
собирай народы.

Приюти последних из тех, кто был
покорителем дикого сброда,
кто по счастью пока не отправлен в распыл,
кто не съеден и в рабство не продан.

Это мы, это мы присягаем тебе –
образцы уникального вида.
Будь нам матерью новой, арийский Тибет,
современная Атлантида.

Недалек этот день – ты узнаешь его –
к берегам подкрадется армада,
и гортанный призыв нападающего
возвестит о начале джихада.

И поймешь тогда, лиха фунт почем,
перед миром другим в одиночку.
Но из нас эту повесть каждый прочел,
так расставим над «i» все точки.

Мы припомним им, не скупясь на отвагу,
как горели Европа, Америка…
Пусть слагает великую южную сагу
тот, кто битву увидит с берега.

И потомок мой, ясноглазый, белый
(мольбу за него в астрал лью),
на крылатой ракете напишет умело:
«За Австралию!»

2006 – 2008

Единственный

Мария Маркова
                    — Кто мой ангел хранитель?
                    — Твой ангел хранитель – сторукий программист.

Лес механический.
Звук механический.

В ученической
тонкой тетради я пишу:
о, конструктор мой, шутки ли ради
дал мне душу, подобную карандашу?..
Ты же знаешь, как дальше творение пластика и металла
избавляется от немоты.
Речь чужая – лекало.
Но моя... почему не похожа она на цветы?
И душа – то снимается стружка, то грифель
уменьшается, и в одной восхитительной книге вчера
я прочёл про львиноорлиного грифа,
а увидел урода человекоподобного – ни пера,
ни звериной сознания силы.
Ты лишил меня прелести быть существом
из чудесного мифа. Бессердечный ты или
не знаком с волшебством,
я не знаю. Я знаю так мало и жадно.
Осязания, зрения датчики, чистая плоть.
Что есть свет? – мельтешащие белые пятна.
Что есть вещь? – для руки подходящий оплот.

unus

День – это звук постоянства, треск постоянный.
Посетителей жвала стучат, трутся ноги
друг о друга, то форте, то пьяно –
по полу бег. Снисходительно боги
камер слежения смотрят на всё с высоты –
насекомое царство должно быть полно немоты,

так откуда такой феерический шум? – как он сводит с ума! –
что значит «прослыть сумасшедшим»? –
задержись на секунду, ответь, почему на меня
улыбаются их насекомые лица? –
ты такой же, но я умоляю: смотри на меня –
если раньше и брезговал с кем-то из вас говорить –
то теперь я познал одиночества полную сферу –
почему этот лес отвергает меня – почему
эти травы сухи и жестоки, а выше,
разве так представляете вы беспредельную высь,
этот матовый купол и крепкие рёбра каркаса?

duo

Лес ли был изначально, создатель молчит.
Ночью бабочка билась ко мне, я ничем не помог ей.
Но grasshopper и locust, должно быть имеют ключи
от любой из дверей и, конечно, от окон.

Этот ягель кубический, этот разрез красоты –
глаз раскосый цветка нисходящего – нежный светильник,
эти конусов ели и трубок блестящих кусты
с укоризной безмолвствуют мне: бесполезный бездельник.

Я с утра притворялся на страже бесценных даров,
но когда утекают воришки и свет приглушают,
открывается жалкая бездна далёких миров
или жалость бездонная к миру, но это мешает
мне прислушаться к голосу разума, разных программ
выполнение вдруг затрудняется, – что за помехи? –
о грехе ли заботится вновь покидающий храм,
но я чувствую, о, мой конструктор, какие огрехи
есть во мне, все ошибки твои, – исключительно им
я обязан подобным сознаньем, железных желёз
ощущаю – и это реакция первая – дым.
Почему это он, а не плёнка слепящая слёз?..

tres

Смерть, на что ты похожа? Слова пока лишь
я встречал, равнодушно фиксируя «мёртв» и «прощай».
Ты ласкаешь избранника или его караешь?
Как относишься ты к говорящим с тобой вещам?
На любовь ли похожа ты? А любовь какая?
Если химия это, то я говорю: случись!
Будь мне воздухом первым, первыми облаками
светлой газовой камеры, и глоток твой – чист –
пусть меня оживит. Но если ты вся – словарна,
если буквенна, знакова, мертвенна и пуста,
если ты кощунственна, холодна, нетварна,
если ты стерильна от кончиков ног до рта,
мне не надо тебя ни ласковой, ни жестокой,
ни прекрасной ликом, ни с голосом ста сирен.
Оставайся сказанным словом, слогом,
не вставай с колен.

quattuor

Мне приснилось что-то, но образ неосязаем.
Я потратил время на то, чтобы воссоздать
полудевочку, полуптицу с уязвительными глазами
в окружении смертоносных любви солдат.
Одиночество было частью её состава.
В одиночестве полном над линиями чернил
металлическим пальцем, холодным его суставом
по губам полуптичьим её я легко водил.
Языком описуемо, краской отобразимо,
и скелет её – графика, чёткая боль штриха.
Но на свете нет её, а во мне всё зримо.
В этом месте плакать? смеяться? молчать?

Ха-ха.

quinque

Я сегодня узнал, что время не всем подвластно.
Что одни уходят раньше, другие – нет.
Я сошёл с ума и стал рукотворным, грязным.
Жизнь есть сон, и мне приснилось, что я был свет.
Пусть лесные звери запчасти мои растащат,
и немного дальше покатится голова,
чтобы прямо под коркой её голубой, блестящей
извивались черви слов и росла трава.

Поднимите мне веки, веки мне опустите,
подвинтите мне веки, веки мне развинтите.
Вы хотите смерти моей и любви хотите?
Ни любви, ни смерти вовсе вы не хотите.

Сквозь меня вы смотрите, видите механизма
идеальный образ, видите механизма
идеальный свет, сияния красоту.
Преломляет свет седьмая по счёту призма,
расширение света является аневризмом
идеальной души, рассмотренной на свету.

Так подробно жизнь моя, сон мой членимы всуе.
Дорогой мой конструктор, возьми меня с потолка
и представь другим, детали в уме тасуя,
сделай львиноорлиным грифом меня, пока
я ещё понимаю связи и вижу сцепку,
я ещё представляю разным себя и сценку
репетирую мысленно в роще своих систем.
Насекомым сделай меня, посади на скрепку.
Умертви меня быстро. Слова хлопки и слепки,
хлеб условия, слива, больно мне, глух и нем.

========================================================

Екатерина
Adonatti
***

В тихом бреду постанывает «Савой»,
«Прочь уходите горечь и тошнота»,
«Мне не бывает страшно, когда с тобой»,
«Мне никогда ведь с тобою не страшно, да?».
Там, где земля и небо сплели альков,
Где за портьерой звёзд колыбель пуста,
Белое облако траурных мотыльков
Маленький клипер качает на волнах сна.
Где-то в далекой были звенит свирель,
Осень считает перья своих цыплят.
А у тебя под килем идет макрель,
И в патефоне сказки читает Плятт.

***

Воля моя - жила бы за Енисеем,
В бункере хвойном, в тепле и достатке полном.
Дал бы тебе в любовники Моисея,
Перед которым вода раздвигает волны.
Чтобы опять лишилась и сна, и речи,
Чтобы в снегах топила его скрижали.
И через год не нашел бы нечистый кречет
Плоскости, на которой вы не лежали.

***

А она всё Омэн ему, всё Амэн.
А она всё смыслом его, всё сутью.
И когда лежит с обнаженной грудью,
Разорвав ночнушки нарядный саван,
То и здесь всё «рыцарь» ему, всё «герцог»,
То и здесь всё песни ему, все стансы.
И когда он спит, пробивает панцирь,
И с любовью смотрит, как бьётся сердце.
Как дрожит огонь, отражаясь в бронзе,
Гематиты плавя и гематомы.
И она всё Амэн ему, всё Омэн.
А в ответ одно.

[с добрым утром, Солнце].

***

Воздух - пустой кисель – лишь добавь кустарник
С ягодами, тумана немного брызни,
Перемешай всё с паром соседней псарни,
И наслаждайся, чувствуя, что у жизни
Нет продолжения. Спит пучеглазый Аргус.
Дерево веры, засохнув, пустило корни.
То ли – того и гляди – повторится август.
То ли – того и гляди – не наступит вторник.

А потом его сердце пронзил белокурый рыцарь,
Мимоходом сказав, что явился меня спасти.

Над травой
Собачья Роза
                                                                      "Зло - это миф, придуманный добрыми людьми,
                                               чтобы объяснить странную привлекательность всех остальных"
                                                                                                                  О. Уайльд

Я просто шла домой – невысоко
внизу сверчало поле овсяное,
в бидоне пело птичье молоко
свежайшего вечернего надоя,
по кровлям разбегались огоньки,
потрескивая крыльями, взлетали
над руслом погасающей реки –
и пропадали где-то в чернотале.

Из монастырских кованых ворот,
в потёмках спотыкаясь об ухабы,
тянулся по дороге крестный ход:
всё больше чернецы, калеки, бабы.
Блаженный щёлкал лыковым бичом
и «цоб-цобе» покрикивал идущим,
не то просящим яростно о чём,
не то кого-то жалобно клянущим…

…Они меня не мучили почти.
До срока затворили в дальней келье,
ржаные просолённые ломти
оставив у соломенной постели.
Придя по следу, ветер ставни рвал,
царапал камень, отгрызал побелку,
котовьим басом в трубах завывал
и жалился бузиновой свирелкой.

Зачем, не зная сами, поутру
на перекрёстке разложив кострище,
они пришли смотреть, как я умру,
во все свои голодные глазища –
как задымится свежая смола,
заговорят еловые побеги,
и косточки поверженного зла
по хатам разнесут на обереги.

Юродивый в огонь подбросил плеть
и загорланил: «гори-гори ясно»…
Какая грусть - для вас дотла сгореть
и знать, что вы по-прежнему несчастны,
и уходить, уже не над травой –
над соснами, берёзами, дубами,
в обнимку с ветром, лёгкой и живой,
овсяный колосок зажав зубами.

Мне так не написать. Преклоняюсь и завидую.

ПУСЬКИ БЯТЫЕ
                               (1984)

   Сяпала Калуша с Калушатами по напушке. И увазила Бутявку, и волит:
   - Калушата! Калушаточки! Бутявка!
   Калушата присяпали и Бутявку стрямкали. И подудонились.
   А Калуша волит:
   - Оее! Оее! Бутявка-то некузявая!
   Калушата Бутявку вычучили.
   Бутявка вздребезнулась, сопритюкнулась и усяпала с напушки.
   А Калуша волит калушатам:
   - Калушаточки! Не трямкайте бутявок, бутявки дюбые и зюмо-зюмо некузявые.
От бутявок дудонятся.
   А Бутявка волит за напушкой:
   - Калушата подудонились! Зюмо некузявые! Пуськи бятые!

БУРЛАК (роман)
                               (1992)

                              Часть I

    Сяпали Калуша с Помиком по напушке и  увазили  Ляпупу.  А  Ляпупа трямкала
Бутявку.
    А Калуша волит:
    - Киси-миси, Ляпупа!
    А Ляпупа не киси и не миси,  а трямкает Бутявку. Полбутявки y Ляпупы в
клямсах, полбутявки по бурдысьям лепещется.
    А Помик волит:
    - Калуша,  Ляпупы, трямкающие бутявок, не волят "киси-миси", а то бутявки
из клямс вычучиваются.
    А Калуша волит:
    - А по клямсам? За некузявость?
    И - бздым! - Ляпупу по клямсам.
    Ляпупа разбызила клямсы и как заволит:
    - Оее! Оее!
    Бутявка из клямс Ляпупы вычучилась,  вздребезнулась,  сопритюкнулась и
усяпала с напушки.
    А Калуша волит:
    - Киси-миси, Ляпупа!
    А Ляпупа усяпала с напушки и за напушкой волит:
    - Киси-миси, Помик. А Калушаточки-то не помиковичи!

                              Часть II

    Помик волит:
    - Калуша, а Калушаточки помиковичи?
    Калуша разбызила клямсы и волит зюмо-зюмо:
    - Куа?
    Помик тырснул в бурдысья и из бурдысьев волит:
    - Калуша, а Калушаточки помиковичи?
    А Калуша как заволит:
    - Некузяво, оее, некузяво так волить!
    А помик в бурдысьях как забурлыкает: бурлы, бурлы, бурлы.
    А Калуша волит:
    - Не бурлыкай, бурлак. Калушаточки не помиковичи, а помиковны!