Маргарита Ротко / Написанные рецензии

начало и концовка прекрасны
и посерёдке есть интересности такие симпатичные

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/176949/

Детишки-голубоглазки,
которых никто не любит,
заткните глаза и уши,
не слушайте сказку на ночь
про то, как живут под снегом
(который никто не любит)
уроды, кого не любят
поболее, – великаны,
вулканы, позороволки,
уборщицы и мочалки,
и прочая всяка ересь,
которую я родною
считаю по неуменью
признаться, что…

/Дальше – прочерк
и всякие др. стенанья
о том, что всё ху и хуже:
и в чёрной-пречёрной шахте,
живущей в глазу, всё – цвета
таблетки антисортирной,
и люди – такие люди,
что каждый чреват бедою,
как сука – ведром помойным,
где плавают чебурашки,
которых никто не любит…/

Заламывая картинно
суставы, в которых гимны
звучали от многолюбий
и фобии мять – вандалом! –
миндальные губы плоской
(фигура, увы…) подушки,
я вышью пространство дрожью,
фальшивой до дрожи (помнишь,
как в первый? Ааа, ты не знаешь…)
И воздух с обидой скажет,
что это всё – си-му-ля, блин,
и мне неприятно тренье
об эти веснушки гари,
которых никто не любит…

Престранно, но где-то бродят
«которых-никто-не любит»
украдкою, пригибаясь,
ведь каждый ни-ни не любит
трындеть о «не любит», рыдма,
по-рыбьи разинув слёзы,
в лолитки-жилетки тыча
их куцую силу, – мерзко…
( Я тоже такая, правда,
которой никто не любит,
но это всё по-на-ро…)

Понурым испитым утром
на мятом заду подушки,
срывая «не лю» с ромашек,
сворачивая им шейки,
кривлякам таким, я в пику
пиковому ди-во-пульту
и радиобэтээру
с попсовыми мотыльками
(которых все не не любят),
скажу, в тёплый ил ладони
свою погружаю руку,
о том, что… /забыла слово,
но жесты ещё знакомы / –

и вяло скрипят пружины,
и громко сдаётся воздух,
и лишь домовой на свалке
двухцветных носков вздыхает
о том, что его не любят,
и плачет носочной фее
в чуть-чуть нафталинный носик,
и в комнате пахнет сеном
и волей, и ходит кошка,
как ангел, на полупальцах,
и трётся о чудеса…

/Но
барашкам-голубоглазкам
на тёплом, зарытом в землю,
бесценнейшем небе это –
нельзя, потому что – тайна,
а дальше – ещё тайней…/

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/179788/

... и драм нема. Мартышка и авось.
Очки - на печень, розовую, будто
сосок рассвета. Мне легко жилось
в окраины куриной слабой грудке -
потрёпанной барсетке, у стены -
распластанной подстилочкой-аптечкой, -
и чёрный-чёрный юмор из слюны
катал смурных и чёрных человечков
(на подбородке, словно борода,
застывшие - не выжечь пергидролем...)

Я никому не делала вреда,
ни у кого не тырила пароли,
не жгла, соприкоснувшись с рукавом
печали - неугаданной ресницей,
клопов, не била в зеркале кривом
перчаткой злооскаленные лица.
Окружена не хайлящей толпой,
но хающей, - церквей не оскверняла
присутствием, спасительный запой
на плечи не бросала покрывалом, -
мартышка, что ж тут...

Юбочка, платок,
желтинка пудры, сдохшей меж простынок ,
не слитый голос - алый кипяток -
за пять минут расстрела холостыми...

За пять минут любви к тому, что не
срослось любви с решётчатым диваном,
мартышка мухой на веретене
застынет - на ничьём меридиане
отсчётом в "ма-моч-ка, роди назад -
кому нужны не-рыбо-мясо-перья?"

... но драм нема.
Есть только тухлый взгляд.
Сосок рассвета.
Вышитые звери -
крестом - на настоящих.
Тёплый скат
подошвы.
И зарубленное "верю",
по озеру погибших лебедят
плывущее диковинной макрелью.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/107965/

Убежав от бессмысленных скачек, от самопогонь
на грошах-пятаках съёмных хат, или попросту склепов,
мы катились, как ветром гонимый округлый поп-корн,
из обрыдших монголий в «мамаевы» древние степи,

где лежат черепа, и в глазницах их – запись широт
средимирья с минутами гречески-древних провинций,
где земля нарастила цикадно-звенящий жирок
колосков, к бурой коже склоняющих тонкие лица,

где колдует паук у мозолей исколотых пят,
где идут на попятную (с неба) трусливые склоны,
где не слышно, как зло и призывно клаксоны трубят,
плотоядно на собственный пир приглашая озон и

солерод, сладкостон облаков, кислосинтез стеблей,
многовкусие паха беспечных и пота трусливых…
Мы катились туда, где безлюдье сочней и спелей,
чем в ночных пустырях отдалённых от бойни массивов…

Мы купались в лечебном безводьи, забыв лекарей,
нам сжимала виски безмигреневость вне кур-артерий…
Витаминное солнце хлебало для-солнечный спрей
прямо с кожи – распахнутой к мудрости аленькой двери.

Нам мерещились глупости мифов безмифных, но ток
мудроземья долбил миражи каждодневных вопросов:
чем питается кволый ивановский конь-горбунок,
чем травить обречённую к жизни чуть видную проседь, –

эту ось пустомыслья, навязчиво-осьий крест-квест
разбивала в пыльцу пентатоника всхлипов осиных.
И в землинушку с потом ушёл сказко-шервудский лес,
и топтали его наши стёртые в прах мокасины.

И конёк-горбунок, натерев свой галоп алычой,
спотыкался в сомненной степи, на далёкой пластмассе,
и рыдала монгольская девка, как белый бычок,
краковяк исполняющий в гейзерах горького масла.

…было жарко в степи. Было мутно. Фантомных погонь
ожидали, как травы невинные – ласку косилки…
И нас гладил по лбу атмосферный щербатый дракон –
облаков худосочных большая триглавая вилка.