Народное избранное (сентябрь11) (Литературные конкурсы)

когда в тебе не останется сил молчать...

И когда в тебе не останется сил молчать,
Коньяком и памятью маяться по ночам,
Уяснять, что хуже времени нет врача -
Изводить печаль,

Распинать любовь на скомканных простынях,
Задыхаясь дымом, не ощущать огня,
Целовать кого-то, мысленно звать меня,
Всех богов кляня,

Я вернусь: у этой сказки финал таков.
Улыбнусь: а теперь давай-ка без дураков.
В белизну снегов истерзанную любовь
И в бинты стихов

Заверну. Младенцем спящим прижму к груди
И глазами в небо выкрикну: «Пощади!..»

И впервые за сотни лет ты уснёшь один.
Невредим.

О пользе домашней работы для титулованных особ

Граф, я могу Вам доверить свои секреты?
Третьего дня я сама научилась ранки
Штопать на сердце. И, право же слово, это
Проще гораздо, чем звать всякий раз служанку.
Да и не больно. Почти...  А еще намедни -
Вы не поверите, граф! - я сама стирала
Память. И я Вам скажу: это чушь и бредни,
Что не стирается! Мыла, знать, брали мало
Те, у кого оставалось пятно... А кстати,
Я Вам уже говорила? Вчера вот только
Мне посчастливилось нежность свою потратить:
Шла к ювелиру за брошью - нашла котенка
Рыжего. Белые только усы и уши...
К слову, пока не забыла ( мне Вам так много...) :
Граф, я сегодня с утра подметала... душу.
Так что, прошу, вытирайте у входа ноги.

Они приходят, когда ты спишь...

Они приходят, когда ты спишь.
Вставай, говорят, соня.
Ведут тебя сквозь ночную тишь
В пустынность улиц, на спины крыш -
Себя вспоминать - и вспомнить.

Они приходят, в виски стучат,
Играют на рёбрах кэтчи...
И с видом старого палача
Одно из них как бы невзначай
На месте тебя калечит.

А ты - чего: ты и так больной
На всю и немножко ниже.
Сидишь лакаешь своё вино
И в энный раз в голове - одно:
Вот в следующий - не выжить.
Шипишь сквозь зубы: цена вам - грош
В базарный и даже в будний...

Они приходят, когда не ждешь,
У ног садятся, мурлычут: что ж,
Мы рядышком здесь побудем.
О чём-то шепчутся за спиной
С утра до утра чуть слышно...

Пока однажды ты схватишь свой
Блокнот потрёпанный отрывной
И их наконец   н а п и ш е ш ь.

24 августа исполнилось 20 лет со дня смерти знаменитого "еврея армянского розлива" (как он сам себя называл) – писателя Сергея ДОВЛАТОВА. Он умер за год до распада СССР в Нью-Йорке, даже не предполагая, каких масштабов вскоре достигнет его известность.
Первое значительное произведение – "Заповедник" – было издано на родине через несколько дней после смерти писателя. С тех пор его много издают и взахлеб читают. "Художественный метод – "театральный реализм, жанр – "псевдодокументалистика", – так определял свое творчество сам автор. – Писатели пишут, как люди должны жить. Я же пишу, как они живут".
Довлатов никогда не был в Армении и не упоминал ее в своем творчестве. Его связь с Арменией практически исчерпывается выбором фамилии матери. Он мучительно долго искал ответ на вопрос, кто же он по национальности, пока не сформулировал с присущим ему юмором: "По профессии я русский".
Да и не в том вопрос, сколько у писателя процентов армянской крови. В записных книжках Довлатова есть такая фраза: "Истинные чувства интернациональны. Ну не абсурдно ли звучит: "Он заплакал как истинный немец?"

И тем не менее "армянские мотивы" ярко проявляются во многих его произведениях. Хотя... "Я знаю, что это кому-то кажется страшным позором, но у меня никогда не было ощущения, что я принадлежу к какой-то национальности. Я не говорю по-армянски. С другой стороны, по-еврейски я тоже не говорю. И до последнего времени на беды армян смотрел как на беды в жизни любого другого народа. Но вот недавно на одной литературной конференции познакомился с Грантом Матевосяном. Он на меня совсем не похож – настоящий армянин, с ума сходит от того, что делается у него на родине. Он такой застенчивый, искренний, добрый, абсолютно ангелоподобный человек, что, подружившись с ним, я стал смотреть как бы его глазами. Когда я читаю об армянских событиях, я представляю себе, что сейчас испытывает Матевосян. Вот так, через любовь к нему, у меня появились какие-то армянские чувства", – писал Довлатов незадолго до смерти.

Соображениями о том, каким Довлатов был в жизни и каким останется в литературе, делится его близкий знакомый Яков ГОРДИН.

– Он был действительно человеком большим, заметным и обращал на себя внимание. Я помню, мы встретились в яркий солнечный день на Аничковом мосту. Я увидел его издалека, потому что он действительно был виден издалека – человек двухметрового роста. Однако при всей его мужской привлекательности он был человеком комплексующим и даже любил рассказывать про себя уничижительные истории. К примеру, как он вызвал для своей мамы такси на улицу Рубинштейна. Вышел с ней вместе из подъезда и увидел, что это такси пытается захватить какой-то плюгавый человечек. Сережа решил, что он сейчас разберется с ним в два счета. "Я, – говорит, – размахнулся, но задел мизинцем за дверцу машины. Мизинец вывихнул и был уже совершенно небоеспособен". Это характерная для Довлатова байка, в которой героическое начало оборачивалось анекдотическим и даже унизительным для рассказчика финалом.

– Зачем это ему было нужно?

– Из всего нашего круга он был наиболее литературным человеком. Для Довлатова литература играла суперглавную роль в жизни. И он сумел точно определить характер своего основного персонажа – мужественный, умный неудачник, который своей иронией отвечает на вызовы жизни. И, очевидно, он проигрывал на себе подобные ситуации еще до того, как их писал.

– Довлатов-человек был одареннее Довлатова-писателя?..

– Сережа был блестящим, остроумным рассказчиком. Бывает, что человек замечательно рассказывает и ничего не может написать. Довлатов же умел переносить это все на бумагу, находить необходимую для этого интонацию.

– Друг Довлатова, писатель Игорь Ефимов, отмечал, что тот жестоко страдал от непризнания и непонимания окружающих: "Он нес свою боль в душе независимо от обстоятельств – а это пострашнее бедности, унижений, разочарований, щелчков по самолюбию". Насколько это было заметно со стороны?

– Для него это было постоянным страданием. Его не удовлетворяло то, что он писал. Парадокс: с одной стороны, он жаждал войти в литературу, иметь читателя, выпускать книги, а с другой – понимал, что это далеко не тот уровень, на который он хотел бы выйти. И это создавало сильный внутренний дискомфорт.

– Какой своей книгой он наконец остался доволен?

– Трудно сказать. Я думаю, что больше остальных он любил "Заповедник"...
По-моему, ему особенно нравились вещи, где фигурировали герои, у которых были прототипы в реальной жизни. Ему доставляло некое удовольствие острым пером изображать знакомых людей вне зависимости от того, как он к ним относился – хорошо или плохо. Разумеется, это порождало свои трудности. Знаю такие ситуации, но что уж говорить о них – люди живы. А в "Заповеднике", я так понимаю, ему до сих пор не могут простить некоторые вещи...

– Когда вы встретились с ним в Америке незадолго до его смерти, в каком он был настроении?

– Очевидно, это был хороший период: он был весел, мы прекрасно гуляли по Нью-Йорку...
Но Сергей был человеком меняющихся настроений. В то же самое время он писал Ефимову: "Пьянство мое затихло, но приступы депрессии учащаются – беспричинная тоска, бессилие и отвращение к жизни. Лечиться не буду и в психиатрию я не верю. Просто я всю жизнь чего-то ждал: аттестата зрелости, потери девственности, женитьбы, ребенка, первой книжки, минимальных денег, а сейчас все произошло, ждать больше нечего, источников радости нет. Главная моя ошибка – в надежде, что, легализовавшись как писатель, я стану веселым и талантливым. Этого не случилось".
Думаю, если бы не его нелепая и в известной мере случайная смерть, возможно, сейчас его внутреннее состояние было бы иным.

– После смерти на писателя неизбежно наклеивают ярлычок и ставят на полку. Какое место вы бы отвели Довлатову в литературе? Ну или хотя бы рядом с кем?

– Довлатов не похож ни на кого. Он обособлен. В хорошем смысле слова белая ворона: по стилистике, по отношению к себе, к жизни. Очень жаль, что сегодня многие не только его не читают, но даже не знают, кто это. Светлая ему память. Двадцать лет – это небольшой срок. Я надеюсь, что еще через двадцать лет, а потом еще через двадцать он будет признанным классиком. Время все расставит на свои места...

3 сентября сего года в Березино (под Псковом) состоится долгожданное открытие музея Сергея Довалатова.

Независимая Общественная Газета "Новое Время", № 1913 от 26-го августа 2010
Автор: Пашинян Рубен

Михаил Свищёв. http://stihi.ru/avtor/knmishkin

победитель недавно завершившегося второго сезона БЛК, 3е место на Гумилёвском Конкурсе "Заблудившийся трамвай - 2011"

1. свет мой, дерево...

                О.К.

– свет мой, дерево,
расскажи –
узнаёшь?
в сентябре дошкольном
мы кидали в тебя ножи...
– нет, не больно?

– свет мой, дерево,
что сейчас
в грозовом
довелось июле
сонной ощупью различать?
– гвоздь и пулю?

– свет мой, дерево,
чей топор
шёл тобой
в декабре согреться –
где причёски твоей пробор?
– там, где сердце?

– свет мой, дерево,
как сама?
всякий май
под серёжек грудой
вспоминать, что придёт зима...
– нет, не трудно?

– свет мой, дерево,
где кора
поднялась
утолщённой кромкой –
как ты думаешь… это рак?
– ждёшь ребёнка?!

– свет мой, дерево,
мой разбой,
ночь тепла,
обесцвечен воздух –
что за дырочки над тобой?
– просто звёзды?

2. Внаём

Ему не платит за угол жиличка,
за свет и газ, за мусоропровод.
Но в сердце проживает третий год,
и пользоваться даже по привычке

широкой ванной сообща нельзя.
Везде пылятся общими местами
пустые двери, где уже не вставить,
ни встать ни сесть. Ни лечь, ни дать ни взять.

На кухне свет как старое бельё,
и только на прабабкиной иконе                          
белеет свечка. Он её не гонит,
но и оформить больше не зовёт.

Квадрат окна горошек пересёк,
лицом к стене молчит радиоточка.
Убавь пятак – ему была бы дочкой,
накинь – женой. А так ни то ни сё.

Он врёт друзьям за водкой, как завод, –
«у ней пожитков – платье да гребёнка,
куда она пойдет с больным ребёнком?»
и всякий раз иначе назовёт…      

3. Звонок

Так пашня назначает колосу
от смерти первую прививку.
К холодной проволоке голоса
сухой щекой почти прилипнув,
я сам о том, что не ослышался,
узнал не раньше, чем оглохнул.
Январь супоненными мышцами
ломал привычные оглобли,
и голый провод правду голую
тянул от Бреста до Ямала,
и ты, как платье через голову,
с себя ответственность снимала.      

4. теперь любовь а раньше просто голод...

теперь любовь а раньше просто голод
в три слога умещает этот город
где ты до предпоследнего числа
смотрела сны и в них со мной спала

где как дуплет салютного орудья
листве на грудь зима ложилась грудью
апофеоз кармина и крахмала
где ты прохладных рук не отнимала

где я произносил что буду дескать
любить тебя и бережно и дерзко
держа ладонь на рваном пульсе двери
дверному нас глазку передоверив

двуспальный номер с привкусом мастики
глухонемая музыка с пластинки
наощупь повторяя рябь винила
не выдала тебя не обвинила

забытая синоптиками стужа
октябрьский пруд спелёнывала туже
заботливо меняя плюс на милость
чтоб под тобой вода не расступилась

и были восхитительно пусты
леса глаза бутыль и монастырь    

5. Девочки на шаре

как совесть мелкими проступками
засеян холл в подъезде сонном
сиреневыми незабудками
и паркинсоном.

подняться лифтом пересоленным
и память, словно кофр со скрипкой
стащить с высокой антресоли,
открыть и вскрикнуть.

и эхо радостно аукнется,
об стенку мячиком ударит
в трюмо напротив репродукции
под календарик.

там все двоится и все выцвело,
там тем вернее, чем непрочней,
там жизнь твою сдают без выстрела
и днем и ночью

две фри, две девочки хорошие
на утлых шариках из воска,
как две принцессы на горошине,
как три наперстка.  

6. По обе стороны

М.В.

               «Равна ли убо си вода есть,
               или едина слажеши?»
                (Повесть о Петре и Февронии)

в декабре ночнее село дворы
за гумном соседские Фешка с Петькой
третий час летают с крутой горы
на скрипучих санках и кто-то третий
неизбежный нежный как бежин луг
из кустов глазами им вслед елозит
на лихом ухабе кривой каблук
аккурат затянется под полозья
и секунды сцепятся в снежный ком
покачнется транспорт рванет и оба
ездока покатятся кувырком
с головой нырнут в кипяток сугроба
загорчит на нижней губе укус
и бело от мух кружевных тех самых
и поди рознится он лишь на вкус -
снег по обе стороны детских санок    

Назови меня

Назови меня ночью – приду, назови меня тучей – заплачу.
Я кочевник в калашном ряду, подари мне удачу
В том ряду автоматный мотив, и опять к докторам относимы
Переломы височной кости в високосные зимы
В те, где море с наждачной волной и прибой от парома отчалил
Я, наверное, навеки больной бессимптомный носитель печали
И падучая снится звезда с детским ужасом, свистом ременным
назови меня эхом, тогда для тебя повторюсь непременно.

Снова плачет рожок, истекающий светом и снова
в полынье - керосинный светляк, как душа крепостного
холодка от виска, от винта парохода и пущен
в жёлтом море песка твой последний огонь, "Стерегущий".
Русский век провещал, настоявшись над рядом кронвЕркским,
Мандельштамом идя по стерне, пастернакам штампуя конверты
На почтамтской один, и глядится в дремучую ряску
особняк, где проспали Аляску.
Дально-больный магнит, притяженья иного не надо,
Погоди, улыбнётся прикованный ангел Сената
И прошепчет об утреннем ветре, в котором восстанем,
Там, где горькая корюшка гордо плывет над мостами
И глядят на развод ненанаглядные львы из Гирина
И тела возвращаются в глину.

Наталья Ковальская
(давно читаю, со стихиры. Необычный автор, часто экспериментирует, не все последние эксперименты мне понятны, но почти во всех есть  свой стиль, очень живые эмоции, индивидуальность)

К

Корвалолом пахнет моё зазеркалье.
Королева смеётся и режет вены.
Белый рыцарь крадёт цианистый калий
И бесславно наносит себя на стены.
Чёрный рыцарь ведёт меня в чёрном танго -
Раскалённые Угли волнуют стопы.
Небо облачно. Ветер горит октаном;
И валет эмигрировал автостопом.
Мир дрожит. В щель паркета слетают пешки.
"Я - Алиса, Алиса.." - шепчу в ладошку
И глотаю остатки грибА поспешно,
И поглубже вдыхаю цветные крошки.
Я - Алиса, ты слышишь? Мой город умер,
Я едва Е 4 прошла по стёклам.
Посмотри на меня, ты, греховно-умный,
Нереально далёкий, бесстыдно тёплый, -
Посмотри на меня! Я больна бессмертьем.
Этот мир зазеркалья сколочен наспех
Молдованами. Вот, у меня есть сметы,
Есть расписка "под ключ", вот бульдозер, насыпь..
Всё трещит и шатается. Я нагая.
В окна тычется Кролик и хочет секса..
Я - Алиса! Мой мозг из золы и гари.
Я - Алиса. И я потеряла сердце.
Есть ли место на свете, где просто тихо?
Где на дереве нет говорящих кошек??
Я мечтала стать психом и стала психом.
Я - Алиса. И я не могу так больше.

Юлия Драбкина
(Случайно наткнулась  в сети, нра...)

Приют

Я наконец нашла приют, где дно души обетованной
по черепкам воссоздают, где между комнатой и ванной
все спотыкаются о пса и чертыхаются влюбленно,
глотают аспирин-упса,  хранят листы осенних кленов,
где ясно все, как дважды два, и – по старинке – занавески,
где мысли, взгляды и слова  не менее поступков вески,
где чей-то плач и смех гостей, гитары звук во всхлипах ночи,
простых признаний на листе давно знакомый круглый почерк,
где, как у всех, любовь-семья-работа-дом-туда-обратно,
где ни о чем не думать я учусь, пока безрезультатно.
В твой омут – горький водоем – нырну бездумно, оголтело:  
все в этой жизни лишь на съем, квартира, молодость и тело,
и та скрипучая кровать, где я, чтоб место да не пусто,
с тобой останусь ночевать  
сегодня  
в доме у Прокруста.

***

Ночь потерлась мордочкой замызганной о набрякший тучный небосвод,
прорвались потоками и брызгами слезные каналы теплых вод,
долго шла с рассветом рукопашная – ночь  разбилась в этой брызготне,
а потом, патлатая и страшная, закатилась в комнату ко мне,
пережала сонную артерию, за кадык заткнув последний вздох,
прошептала, уводя в мистерию: это Б-г, не бойся, это Б-г,
наклонилась, словно над покойником, обезумев, близкая родня...
Тихо плыл над мокрым подоконником газенваген завтрашнего дня.

Монолог

В одиночестве нет высоты, ни за плату, ни даром,
только звон  тишины изнутри  в миллион децибел,
будто мир, оглушенный внезапным тяжелым ударом,  
обалдел, отупел, оскотинел, остыл, огрубел.
Или просто ослаб? Истощился и больше не в силах,
что не гнется – ломается, чаще мгновенно, на «раз».
Вот и мир допекло. До предела. И вдруг подкосило,
удушило избытком бездельных, незначащих фраз.
Он совсем ни к чертям: в нем болеют собаки и дети,
в нем надежды густой кровоток присыхает к бинтам,
а у душных палат поджидает с незримостью йети
босоногая смерть, расставляя гробы по постам.
Ни к чему эта дверь, потому что отсутствует ключик
(так никчемны в безлюдной пустыне запасы монет).
У всевышнего почта, по-моему, попросту глючит,
а владелец давно переехал на сайт boga.net,
и не быть без него никогда ни малейшему  чуду,
и напрасно в порыве цепляются пальцы за край.
Я ее, эту жизнь,  вот такой не хочу. И не буду.
Подожди, только выдохну. Все. Забирай, забирай...

Мэтью Хопкинс
(Очень необычный автор! Впервые прочитала на СД. Часто у нее в стихах встречается мистическая тема. Правда, сейчас ник изменен и многое на странице удалено)

суеверие

известное дело - чтоб черти не грызли кору на деревьях, их мажут известкой,
а к веткам привязывают колокольцы, чтоб школьный учитель не вешался снова.
попомнив моих упокоенных братьев, меня нарекли при рождении тёзкой,
и бабка клянется: с тех пор среди ночи, с терпением опытного птицелова,
являлся под окнами некто. таился, как тать,
и вслух называл имена, но не мог угадать.

с приходом весны и дышалось легко мне, и думалось, что умереть стариком мне,
звеня оберегами, в омут небесный ныряли с утра ледяные деревья,
уютно посвистывал чайник в каморке со всеми задатками каменоломни,
а он все ходил. нехорошее что-то глядело на мир сквозь седые отрепья,
глядело мне в душу, пытало: "да как тебя звать?"
гадало-гадало, никак не могло угадать.

чем дальше, тем реже я мог, не смущаясь, его полоснуть безответной улыбкой.
однажды он выпрямил черную спину, и в ней оказалась казенная сажень.
вошел не стучась и уселся напротив. со старой клеенки, размокшей и липкой,
смахнул горстку крошек, а вместо насыпал дорожку дремучей, зияющей сажи.
и брызнул слюной через стол: "не мели чепуху.
сейчас ты мне скажешь, сейчас ты мне как на духу."

тогда я назвался, а он засмеялся с фальшивой чувствительностью камертона
и вздрогнул, как будто нечаянный кто-то сейчас помочился ему на могилу.
"допустим", - и снова смеется, "допустим. коль скоро мы тёзки, то ты - абаддона."
и больше не смог засмеяться, поскольку увидел мой взгляд и немедленно сгинул.
я сажу развею, а сам удавлюсь дотемна,
чтоб больше никто не давал мне свои имена.

С ЛЮБОВЬЮ ДАТА ПОДПИСЬ И ЕЩЁ

…А солнце приближается к нулю и смерть уже шмонает всех на входе… И в этом беспощадном хороводе, я, успевая, только говорю: «Кино и немцы…
я тебя люблю…»
Далёкий свет заточенной звезды, так - по горошку в каждое окошко
накрошит. Небо… брось свои бразды… чтоб как-то быть… не портить борозды… по разному – и долго и немножко. По левой и по правой… пары щёк вполне хватает, чтобы расплатиться, потом в награду – над письмом склониться: «С любовью, /дата подпись/ и ещё…»

Я спрашивать хочу, не отвечать… Пугать страшней, чем плакать и пугаться, болеть от вентилятора, скучать, в глухом хвосте очередей теряться, чтоб вдруг, как пёс, подорванный на свист Хозяина, не вывернуться ловко… /здесь не причём – удача и сноровка и мало помогает перековка… и кальций… и алтейка… и морковка…/
Уходит дар. Седеет пианист.
На тумбочке вспухает полировка…

От безразличья – плакать? Психовать? В режиме: «мало… мало… мало… мало…». Горит ночник и слабого накала хватает только чтоб не растерять углов, а дальше все, как и бывало…
Впитавшую и жизнь и смерть кровать не удивишь пуховым одеялом.
Лелеять…?! Перекладывать вину?! На мифы и легенды… и приметы… Так заново не полюбить жену, хотя роднее никого и нету, а значит рок уже оповещён и по сараю – «не было» и «было…»
Вспухает фиолетовым чернило: «С любовью… /дата подпись/ и ещё…»

Ну, некому прийти, сказать: ПОРА! Угомонитесь, песни ваши спеты!
ВСЁ ПЛОХО.
ДА!
Согдийская жара…
Неурожай ни памяти, ни лета…
Неймётся? Так приляг себе и спи…
-
/как совесть и как тузик на цепи,
когда жара и некого облаять…/
-
Но вечно ждёшь… ждёшь, то чудес, то мая…
Какую здесь копилку не копи, а спросят, ты – свободен? Ты крещён?
Ты беден? …ну и всякого до кучи…
Мой листик в лёгкий самолётик скручен…
-
С любовью, /дата подпись/ и ещё -
свалить бы далеко… аля-улю… Полгода жить на проданную почку…
Полгода, это – как? Не в одиночку?
Кино и немцы….
-
Я тебя люблю.
/и в принципе, на этом можно точку/

Ленка Воробей  

Юлия Зонис (Джу-Лисс). Ме-ги-до
http://zhurnal.lib.ru/z/zonis_j_a/megido.shtml

Жестокая вещица. Цинично, сюрреалистично-жуткая..
Отрывок:

"- Помнишь, что там в Святом Писании говорится про первую войну ангелов? Да что я, ты же поп, конечно, ты помнишь. Так вот, Господь не победил. Война вообще еще не кончилась. Она идет сейчас. По-моему, было так: когда бог выкинул всех этих мятежных ангелов с неба, он сообразил, что сражаться на его стороне, в сущности, некому. Ты же видел Михаила? Ну, видел наверняка в новостях, большой такой парень с крыльями и глупой рожей? Так вот, там все такие. Все, кто остался. А эти, падшие - о, они отличные солдаты. Вернись они на небо, они надрали бы божьему воинству задницу. Навязали бы создателю вечную войну, да и непонятно - справился ли бы он с ними на этот раз? И вот тогда Господь сделал единственно возможное - он построил баррикаду. Защитную стену. Называй как хочешь. Он кинул им на дорогу тысячи миров. А в мирах поселил людей и еще всяких тварей, так что падшим, волей-неволей, пришлось с ними сражаться. Я не знаю, что там творилось в первых мирах, но наш наверняка последний. Последняя ступенька к небу, понимаешь? Нас пришлось натаскивать сто тысяч лет, или двести тысяч, но мы наконец-то стали тем большим злом, которое швырнули под копыта меньшему. Потому что ни один ангел и ни один демон не додумается до такого - бросать в нападающих шестимесячных младенцев или тупых священников. Потому что по всем правилам мы должны победить..."

----------

Еще одна тяжелая повесть. Антураж фантастический, но это далеко не главное. Философия пронзительно-убойная, и не отпускает еще долго потом.. Начинается наивно-легкомысленно, а потом так закручивается - мама не горюй, под конец жесть полная)

Алексей Иванов. Охота на большую медведицу
http://lib.rus.ec/b/70567/read#t7

"...— Я говорил, что не надо связываться!..

Андраковский от неожиданности хлебнул остывшей воды, закашлялся и погрозил роботу кулаком.

— Эти дети нашли станцию! — крикнул Катарсис. — И теперь — на, пожалуйста! — заходят в ангар! Через пять минут они нас перестреляют!

— Не волнуйся, ради бога, — ответил маэстро и выловил из ванны книжку. — По отношению к детям никакого насилия!

— Как же!.. — рассвирепел Катарсис, но маэстро прервал его:

— Значит, так… Раз уж они нас считают мерзавцами, надо с педагогическими целями таковыми и представиться. Мы должны дать понять детям, что такое истинное зло. Пусть они победят нас и зло в нашем лице, а потом мы как-нибудь уладим это дело… Если они потерпят поражение или впоследствии будут мучиться от совести, что наказали нас несправедливо, может развиться комплекс неполноценности, а это…

— А они уже взломали дверь шлюза, — желчно сказал Катарсис, следивший за детьми из рубки по монитору.

— Сделаем следующее, — Андраковский вылез из ванны и схватил полотенце. — Пусть они немного побродят по станции, а после мы их возьмем в плен. Я изображу из себя злодея, желающего уничтожить всю планету, а затем мы дадим им возможность бежать и расправиться с нами. Уж тогда-то они должны понять, что такое настоящее добро и зло, а, Катарсис?..."

----

И - для компенсации - легкое чтиво)) Безбашенное и местами очень забавное) Зависть прям берет от такого полета фантазии, сочетания бытовушных приколов с катастрофами глобальных масштабов) Юмор на высоте, и живенько так образы выписаны, и сюжеты неожиданные - в общем, интересно.

Алексей Лукьянов. Глубокое бурение
http://zhurnal.lib.ru/l/lukxjanow_a_s/burenie.shtml

"...Знающие люди прикинули и так, и эдак, и оказалось, что остались мы в восточном полушарии одни-одинёшеньки, потому как западное полушарие исчезло. То есть не то, чтобы совсем исчезло, но будто сплющилась Земля, как блин, и наше полушарие здесь оказалось, а ихнее - там, на реверсе. И заодно оттяпало у нас Чукотку и почти всю Камчатку.
  Президент сказал, что мы этого так не оставим, и будем бороться за выдачу наших исконных территорий, за воссоединение семей и вообще - за географию. Остальной мир не то, чтобы поддержал, но и возражать не стал - вся взрывоопасная мусульманская братия тут осталась, с нами, а Европе не очень то хотелось, чтобы моджахеды себе других врагов искали.
  Вообще, всплыло столько геополитических проблем, что все мигом забыли и про астероид, и про другое полушарие. Как говорится - не до жиру. А тут ещё Антарктида таять стала... И Китай что-то заговорил о проблеме перенаселения... И тайга, оказывается, сильно поредела, и перестаёт быть "лёгкими" планеты... И проблема пресной воды остро встала... И вообще, оказалось, что от незначительного, в общем, удара, всё полушарие расплющилось, а это явный признак того, что по-латыни называется konecus svetus...
  Словом, началось..."