Народное избранное - октябрь11 (Литературные конкурсы)

    Начну с Янна Мартела и его романа «Жизнь Пи» (Букеровская премия 2003). История индийского мальчика, долгие месяцы после кораблекрушения дрейфующего в одной лодке с бенгальским тигром.  Бездна времени, чтобы поразмышлять о жизни, о религии, о мире в целом, взглянуть в глаза своим страхам. По сути это роман-аллегория, поэтому местами повествование на грани, а где-то даже уходит за грань правдоподобного (по крайней мере, для меня), но не становится от этого менее интересным и, что не маловажно, познавательным и заставляющим читателя думать. Радует и то, что многие сцены не лишены юмора.

    Не собиралась ничего цитировать, вырывать что-то из большого контекста достаточно неблагодарное дело, но тут вспомнилась сцена встречи представителей трёх разных конфессий и их «сражения» за прихожанина. Совершенно очаровательная зарисовка, лицо современной религии.

    «Неловкое молчание, повисшее после всех положенных «здравствуйте» и «добрый день», нарушил священник. С гордостью в голосе он промолвил:
– Ваш мальчик – примерный христианин. Надеюсь, вскоре он начнет петь в нашем хоре.
Родители, пандит и имам уставились на него удивленно.
– Вы, должно быть, ошиблись. Писин – примерный мусульманин. Он не пропускает ни одной пятничной молитвы, да и в изучении Священного Корана продвигается превосходно, – так сказал имам.
Родители, священник и пандит уставились на него недоверчиво.
Тут вмешался пандит:
– Оба вы ошибаетесь. Он – примерный индуист. Я часто вижу его в храме – он приходит для даршана и совершает пуджу.
Родители, имам и священник уставились на него в полном изумлении.
– Нет, никакой ошибки! – возразил священник. – Я этого мальчика знаю лично. Это Писин Молитор Патель. И он – христианин.
– Я тоже его знаю и могу вас заверить: он – мусульманин! – заявил имам.
– Чепуха! – воскликнул пандит. – Писин родился индуистом, живет как индуист и умрет индуистом!
Три волхва уставились друг на друга с напряженной опаской.
«Господи, отврати от меня их взоры», – взмолился я про себя.
Все взоры разом обратились на меня.
– Писин, как же так? – требовательно вопросил имам. – Индуисты и христиане – идолопоклонники! Многобожники!
– А мусульмане – многоженцы, – не остался в долгу пандит.
Священник глянул на них искоса.
– Писин, – прошептал он, обращаясь ко мне одному, – ты что, забыл? Спасение – только во Христе!
– Вздор! – перебил его пандит. – Христиане ничего не смыслят в религии!
– Верно, – подтвердил имам. – Они сбились с пути Господня давнымдавно.
– А где в вашей религии Господь? – огрызнулся священник. – Ваш Аллах даже ни единого чуда вам не явил! Что это за религия такая – без чудес?
– А что это у вас за цирк такой с мертвецами, которые из гробов скачут? Для нас, мусульман, главное чудо – вот оно: чудо бытия как оно есть! Птицы летают в поднебесье, дождь проливается в свое время, урожай зреет на полях. Каких еще чудес нам желать?
– Перышки и дождички – это, конечно, очень мило, но мы желаем знать, что Бог воистину с нами.
– Ой ли? А что вы сделали, когда Бог и вправду был с вами? Попытались убить его! Приколотили гвоздищами к кресту! Да уж, достойно встретили пророка, ничего не скажешь! Пророк Мухаммед, да пребудет с ним мир, как-то обошелся безо всей этой неприличной чепухи. Принес нам слово Божье и прожил почтенную жизнь. И упокоился в преклонном возрасте.
– Слово Божье?! Этот ваш безграмотный купец?! Тоже мне божественное откровение посреди пустыни! Да на него просто падучая нашла от верблюжьей качки! Или мозги напекло!
– Пророк, да пребудет с ним мир, нашел бы, чем вам ответить, будь он жив, – сощурил глаза имам.
– Да только помер он, вот незадача! Христосто жив, а ваш старый «да пребудет с ним мир» – помер, помер, помер!
Но тут вмешался пандит, тихо промолвив потамильски:
– Не в этом дело. Вопрос в том, почему Писин связался с этими чужеземными религиями.
У имама и священника чуть глаза не выскочили из орбит. Оба были тамилами.
– Бог един для всех! – выпалил священник.
Имам решительно кивнул, переходя на сторону недавнего соперника:
– Есть только один Бог.
– Вот только мусульмане с этим своим единым богом вечно бунтуют да смутьянят. Ясно как день, что ислам никуда не годится. Мусульманам невдомек, что такое настоящая культура! – провозгласил пандит.
– Что же, настоящая культура должна делить людей на касты? На рабов и господ? – пропыхтел имам. – Индуисты держат народ в рабстве и поклоняются разряженным куклам!
– И золотому тельцу, – подхватил священник. – Ползают на коленях перед коровами!
– А христиане ползают на коленях перед белым человеком! Прихвостни чужеземного бога! Да любому настоящему индийцу на них смотреть тошно!
– Точно, а еще свиней едят. И вообще, людоеды, – добавил имам, чтобы все было почестному.
– Вопрос в том, – проговорил священник с холодной яростью, – что нужно Писину: настоящая религия или мифы из книжек с картинками?
– Боги – или идолы? – в тон ему торжественно вопросил имам.
– Наши боги – или боги поработителей? – прошипел пандит.
Раскраснелись все трое – трудно было сказать, кто сильнее. «Того и гляди передерутся», – мелькнуло у меня в голове.
Но тут отец примирительно простер к ним руки:
– Господа, господа, прошу вас! – вмешался он. – Позвольте вам напомнить, что в нашей стране признана свобода вероисповедания».

1. ***

Крыша этого дома –  
  пуленепробиваемая солома,
а над ней – голубая глина и розовая земля,
ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома,
и тебя встречают люди из горного хрусталя.

Дребезжат, касаясь друг друга,
    прозрачные лица,
каждой гранью сияют отполированные тела,
старшую женщину зовут Бедная Линза,
потому что всё преувеличивает
                 и сжигает дотла.

Достаёшь из своих запасов бутылку «Токая»,
и когда они широко открывают рты, –
водишь пальцем по их губам, извлекая
звуки нечеловеческой чистоты.

2. ***

Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я – не сторож сердцу своему.
Рай переполнен. Небеса провисли,
ночую в перевёрнутой арбе,
И если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке неторопливо
струится и густеет августев.
Так нежно пахнут звёздные глубины
подмышками твоими голубыми;
Уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов
сползает сад – шершав и абрикосов!
В консервной банке плавает звезда.
О женщина – сожжённое огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо!
И жить всегда – так мало, как всегда.

3. ***

И когда меня подхватил
                 бесконечный поток племён,
насадил на копья поверх боевых знамён:
«Вот теперь тебе – далеко видать,
   хорошо слыхать,
будешь волком выть
  да от крови не просыхать,
а придёт пора подыхать,
  на осипшем ветру уснуть,
ты запомни обратный путь…»

И когда я узрел череду пророков
                   и легион святых,
как сплавляют идолов по Днепру
       и мерцают их
годовые кольца, как будто нимбы,
          за веком век:
только истина убивает,
         а правда плодит калек,
только истина неумолима
         и подобна общей беде,
до сих пор живём и плавимся в Золотой Орде.
Ты упрячь меня в самый дальний
                 и пыльный Google,
этот стих, как чайник,
     поставь закипать на уголь,
чтобы он свистел от любви до боли,
      и тьмы щепоть
мельхиоровой ложечкой размешал Господь.
И тогда я признаюсь тебе на скифском,
              без словаря:
высшей пробы твои засосы, любовь моя.

4. ***

Полусонной, сгоревшею спичкой
пахнет дырочка в нотном листе.
Я открою скрипичной отмычкой
инкерманское алиготе.

Вы услышите клёкот грифона,
и с похмелья привидится вам:
запятую латунь саксофона
афроангел подносит к губам.

Это будет приморский посёлок –
на солдатский обмылок похож.
Это будет поэту под сорок,
это будет прокрустова ложь.

Разминая мучное колено
пэтэушницы из Фермопил…
…помню виолончельное сено,
на котором её полюбил.

Это будет забытое имя
и сольфеджио грубый помол.
Вот – её виноградное вымя
комсомольский значок уколол.

Вот – читаю молчанье о полку,
разрешаю подстричься стрижу,
и в субботу молю кофемолку,
и на сельскую церковь гляжу.

Чья секундная стрелка спешила
приговор принести на хвосте?
Это – я, это – пятка Ахилла,
это – дырочка в нотном листе.

5. ***

А что мы всё о птичках да о птичках? –
фотограф щёлкнет – птички улетят,
давай сушить на бельевых кавычках
утопленных в бессмертии котят.

Темно от самодельного крахмала,
мяуканье, прыжок, ещё прыжок…
А девять жизней – много или мало?
А просто не с чем сравнивать, дружок.

Крылатые фразы в полном виде

Эти выражения стали штампом, их знает большинство.... но не полностью. Вторая половина почему-то забылась, а смысл выражения от этого иногда сильно меняется. Прочитайте и сравните.

- Из всех искусств для нас важнейшим является кино (пока пролетариат безграмотен).
- Религия - опиум для народа (она облегчает его страдания).
- У нас в стране секса нет (на телевидении).
- В здоровом теле - здоровый дух (редкость).
- Каждая кухарка должна (уметь) управлять государством.
- Пьяному море по колено (а лужа - по уши).
- Кто старое помянет - тому глаз вон (а кто забудет - тому оба).
- Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать. (Но Он, к счастью, есть).
- (Несмотря на засилье меньшевиков), значение Тулы для республики огромно.
- Голод не тетка (пирожка не поднесет).
- Шахматы воспитывают склонность к самостоятельному мышлению (а потому не следует их поощрять).
- Повторенье - мать ученья (- утешенье дураков).
- Хлопот полон рот (а прикусить нечего).
- Лиха беда начало (есть дыра, будет и прореха).
- Два сапога пара (оба левые).
- Шито-крыто (а узелок-то тут).
- Ума палата (да ключ потерян).
- Собаку съел (только хвостом подавился).
- (И) делу время, (и) потехе час.
- (Розовые лица, ревОльвер желт) Моя милиция меня бережет. (Жезлом правит, чтоб вправо шел. Пойду направо - очень хорошо!).
- Учиться, учиться и ещё раз учиться... (коммунизму).
- Москва слезам не верит (да и Питер бока повытер).
- В человеке всё должно быть прекрасно, и душа, и тело. (И женщина с усами так же ужасна, как мужчина без усов и бороды).
- Береги [платье снову, а] честь смолоду.
- Могущество России прирастать будет Сибирью [но жить там невозможно].
-Бабушка [гадала] надвое сказала [то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет].
-Бедность - не порок [а вдвое хуже].
-Везет как [субботнему] утопленнику [баню топить не надо]

И в конце - самое, с моей т.зр., шедевральное:

- Да будет земля тебе пухом [чтобы псам было легче вырыть твои кости].

Панков Александр
private bible -1-

будни нанизывая на нитку, личную библию исписав
вдруг ощущаешь себя улиткой, мнущейся тяжестью колеса.
или же так:
не растертой в крошку, сжавшейся внутрь, за секунду до
незанесения в ряд дорожно-траспортных бед,
без любых следов.
вот они воздуха свыше тонны, вот он времен невесомый край:
слышен сквозь сумрак железобетонный лязгающий за окном трамвай.
в нем я стараюсь молчать и слушать, видеть за стеклами бег теней,
только мелодия глуше, глуше…
только за шторами на окне
скорость движения будет путать ритм остановок и перемен,
встретишь случайно в дороге Будду – мимо проедешь, такой вот дзэн,
перемещение — словно повесть, где не допишут никак финал.
если трамвай переделать в поезд будет дорога удлинена,
если корнями врастаешь в память это серьезней любых клещей,
если года не связать часами кажется времени нет вообще,
вот она данность:
купе, риоха, кто-то несущий насущный бред,
если и поезд увязнет в сроках значит и поезда тоже нет,
нет остановок,
рычаг стоп-крана мистификация для больших
взрослых детей, посчитавших рано что изучили до корки жизнь,
только учебник на поле боя пулю не выучен отражать.
птица ударит о лобовое.
жизнь удивительно хороша.

private bible

-8-

и это не важно что сон обернется спасеньем,
когда возвратишься из личной своей одиссеи,
когда меж тобой и свободой лишь кромка заката
и может так надо действительно:
небо как вата,
а кто-то чужой над тобой замыкает все клеммы,
включая стоваттками враз освещенье вселенной
и слепит глаза от хронической тяги к иному,
и тянет зажмуриться снова,
и снова,
и снова…
и как же спокойней в лесу жить одеревеневшим,
вдали от всего что тревожит все реже и реже
как вяз или тополь,
а впрочем не так уж и важно
в какую корягу ты смог превратиться однажды,
и кольца внутри постоянно смыкаются уже
и солнечный свет на поверку не очень-то нужен
и время уже измеряешь не в днях, а в парсеках,
пока не заслышишь заветный топор дровосека.
так в клекоте птичьем находишь знакомые ноты,
так в клочья тумана вживляешь себя отчего-то
и вновь повторяешь: так надо,
так надо,
так надо
как будто идущий в привычную пропасть лунатик.
но кто-то порою (снаружи, внутри ли) включает
в тебе переменную тягу к иному началу
и вены наполнятся новой, неведомой группой,
и кровь потечет.
и бояться действительно глупо

Отступление

"Только тот, кто своих уничтожит богов,
Сможет стать настоящим героем"

К. Арбенин

То ли белый налив, то ли винный потоп,
В черном небе вовсю караванит дыра
Над началом начал, над три раза по сто
И над тем, что бездонным казалось вчера.
Серой птицей слова, дохлой рыбой грехи –
То ли явь, то ли просто торопится день,
Где под вечер уже не припомнишь не зги,
Словно солнце наводит тебя на плетень.
Измельчавшие бесы фарцуют душой,
А дюралевый век разгорается всласть
И не вылечишь сердце рукой и ножом,
Как в суме не пропасть, как в судьбе не украсть

Вербным веком весна караваит глаза
Словно солнечный росчерк в кромешную тьму,
А Олимп да Парнас как Орел и Рязань,
И Пегасам под паспорт подложен хомут.
И какой там Аид, что за к черту Тантал
По сравненью с глухим полуночным ларьком,
Мир до дьявола чист, только очень устал
От бурлящих мессий и хрустальных оков.
И душа не в яйце, а судьба не в ларце,
Ведь земля не ковчег, да и ты сам не ной,
Отпусти свой последний холёный процент
И побудь в тишине, и побудь тишиной.

Бледным шаром луна мнет вселенскую тишь,
Что кукушкой гнездилась в твоей голове.
Но проснуться пора – словно ты Кибальчиш,
Выбивающий клином сошедшийся свет.
Так рубись до конца – хоть с плеча, хоть с ноги,
Отвечай журавлем на синичьи семь бед,
Мелких ангелов строй расчехляет штыки
В этой вечной и несправедливой борьбе -
В той борьбе будет соль, и мускат, и имбирь,
И горчичный надрыв, и хреновый престол –
Только не отступай, только не отступи
В этот винный налив, в этот белый потоп.

не-бо

Режиссер будет мастером сказок с печальным концом,
Чье искусство - умело творить безвозвратную небыль...
Он пойдет по проспекту.
Он станет всего лишь лицом
С окончанием света в глазах цвета низкого неба.
Там, за титрами, сеет листы отрывной календарь,
Безразличные числа не стиснуть усилием воли.
День за днем.
Круг за кругом в звеняще-пустых поездах,
Повторяя как мантру “Не больно, не больно, не больно”.
Но…
Какое всем дело? Что было – всего лишь вчера.
Да и было ли?
Сном расплываются пестрые пятна,
На проспекте трамваи-будильники “сходят с утра”,
Они едут по кругу, не зная дороги обратно.
Перемотки не будет.
Сюжет не таит хеппи-энд.
Героиня умрет и друзья разойдутся под утро.
Он останется жить.
В паутине прокуренных лет
Помня стон отставного Ромео. Как будто…
Как будто
Можно перерешить и заплатами сшить имена,
Только память - как серая птица над вспаханным полем.
День за днем.
Круг за кругом.
Трамваи.
Проспекты.
Весна.
“Мне не больно, не больно, не больно не больно,
не-бо…”

Джоу Вен Бо
Знаки и символы

                                       "Все сущее -  шифр,
                                        и он - тема всего" (В. Набоков)

Я открываю двери своего восприятия -
за ними ждёт Джим Моррисон во плоти.
Серебро Господа моего плавно перетекает в платину -
от этого не уйти.

Голубая чашка становится небом. Его улыбками
становятся отражения полузакрытых глаз.
Всё меняется, всё покрывается бликами,
всё отражается в нас.

Я стою на засыпанной листьями лоджии
и, затаив дыхание, наблюдаю, как
лошади в парке, белые-белые лошади
превращаются в облака.

И вместе со мной как будто всё затаило дыхание.
Вместе со мной как будто всё погрузилось в сон,
где танцуют птицы с человеческими руками и
где вечно крутится колесо.

Крутится, чтобы остановиться в назначенное мгновение
по прихоти воображения моего сумасшедшего двойника.
Стол. Остывающий кофе. Набоков. Газетные объявления.
Ключ от дверного замка.