Евгений Петропавловский / Написанные рецензии

Кружит над миром осень золотая,
и всё покрыто палою листвой...
Бутылки из-под листьев выгребая,
идёт дедок с потрёпанной сумой.
Патрульно-постовой наряд не тронет
привычного, как дождик, старика;
порою на ходу смешок обронит
иной ханурик, выпивший слегка;
да пацанёнок, чуждый пацифизма,
засунет пальцы в рот и засвистит.
А дед плывёт, как призрак коммунизма,
и лишь себе под чоботы глядит...
Снимите, люди, шляпы виновато,
когда шагает в сумерки герой:
он - в ранге Неизвестного Солдата -
остановил фашиста под Москвой,
пред ним склонились Вена и Варшава,
ему сдалась в Берлине вражья рать...
Он заслужил в стране родимой право -
себе на хлеб - бутылки собирать.
...И он уходит в отблеск обветшалый.
А в небе, не прощая ничего,
струится журавлиный клин усталый.
И в том строю есть место для него.

Владимир Маяковский всегда вздрагивал и возбуждался при слове «революция». И Лиля Брик, любившая над ним подшучивать, однажды подкралась к поэту на кухне - да как гаркнет ему в ухо:
- Ррреволюция!
И для верного эффекта ещё кулаком под рёбра ему заделала.
Маяковский, само собой, вздрогнул. А у него в руке был горячий чайник - бедняга и вывернул его прямо себе на штаны.
Что тут началось! Выскочил поэт на улицу в одних штанах. Дело зимой было; пар от него клубами валит, ничего над штанами, кроме клубов пара, не видно! Прохожие шарахаются, орут:
- Спасайтесь! Тут облако в штанах какое-то на людей бросается!
...Когда Маяковский отошёл от ожогов, он сел писать поэму «Облако в штанах».
А на Лильку он не обижался. Привык.

- …Помню, как сейчас, а ведь было это, почитай, целую жизнь тому назад, - вздохнув, произносит старик. - Сидел я утречком на солнышке - вот так же пивко попивал... А потом узнал, что война началась...
Приложившись к бутылке, он делает несколько мелких глотков. Крякнув, утирает ладонью губы и глядит на меня, точно ждёт вопроса.
Но я молчу.
И мой случайный собеседник бросает новую реплику:
- Эх, судьбина-житуха! Пролетела, что самолёт в небе, толком и разглядеть не успел…
Тут уж – скорее из вежливости, чем из-за пробудившегося интереса - я спрашиваю у старика:
- Вы воевали? Вон у вас сколько наград.
- Да что награды? - мигом оживляется он. - Железки бесполезные, когда они государственным уважением не подкреплены! А повоевать довелось. Правда, совсем не так, как в песнях пели:

Разя огнём, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведёт!

Продекламировав куплет из песни тоном, в котором слышится горькая ирония, старик задумчиво умолкает. Переведя дыхание, снова прикладывается к тёмному горлышку бутылки. Затем, позвякивая медалями, достаёт из бокового кармана пиджака пачку «Нашей Марки», извлекает из неё сигарету, прикуривает. После чего устремляет сощуренный взгляд на шелестящие юной листвой верхушки деревьев – и вновь обращается мыслями к прошлому:
- Я тогда был совсем молодой, даже с девушками ещё повстречаться толком не успел: разве только поцеловался два-три раза. Но – комсомолец, спортсмен, в ОСОАВИАХИМе занимался, прыгал с парашютной вышки… В общем, добровольцем пошёл на фронт. Таких как я, в первую голову брали. Правда, мечтал разведчиком стать, а они меня – на офицерские курсы. Были тогда такие, ускоренные… Потому передовую увидел не сразу. Но уж как срок приспел, всего хлебнуть довелось. Я скажу, сынок, война - она вообще не такая, как о ней думает человек, на фронте не побывавший. Совсем другая она.
- Страшнее?
- И это тоже. Но самое главное, что глупо там всё, нелепо, на войне-то. Помню, в сорок втором нам много драпать приходилось... И невиданное, скажу тебе, устрашение произошло при том отступлении, прямо пораженческая паника промеж красноармейцев царила. Почитай, каждую неделю случались у нас в полку дезертиры. Часто их ловили. Приходилось расстреливать перед строем. А парни-то, в основном, молодые. Плакали перед смертью. Кто и на коленях ползал. Жалко было – да как тут не станешь стрелять, когда за спиной стоят энкавэдешники. За это и самого без разговоров к стенке поставят…  Так что война – не одно геройство, нет.
- Но совершали и подвиги, разве не так? У вас вон сколько наград. Недаром ведь их получили?
- Это точно. Хочешь, расскажу? Вот этот, орден, например?
- Расскажите.
- Дело уже в Германии было. Нас на Берлин спустили, что гладиаторов. Людей не жалели. Штабелями клали на каждом рубеже, под каждой высоткой, зачастую без нормальной огневой подготовки – лишь бы скорее до логова достать. Раньше, пока на нашей территории воевали, была такая хитрость у командования: штрафбаты через минные поля впереди всех посылали – чтобы, значит, время на разминирование не терять, не дать фрицам опомниться. А тут уж, видно, закончилось штрафное мясо. Ну, и двинули нас через поля… Я тогда ротой командовал. Мне своих бойцов было жалко, мы ж почти всю войну плечом к плечу протопали, давно стали как одна семья. Однако делать нечего: приказ есть приказ… Вот и повёл я своих соколиков – почитай, прямиком в могилу. А сам, как видишь, невредимым остался. Семеро только со мной через то поле прошли: дюже густо фрицы мин понатыкали… Вот он, орденок-то, дорогой какой кровушкой достался… Эх-хе-хе... Потому и говорю, сынок: война – это, знаешь, совсем не те конфетки, что по телевизору показывают… Иногда думаю: может, всё неправда, может, мне это только приснилось?
Сказав это, он ещё с минуту вздыхает, рассеянно поглядывая на прохожих слезящимися от яркого солнца глазами. А затем, не прощаясь, поднимается со скамейки и шагает своей дорогой.
Маленький безвозвратный осколок грозной империи, которой больше нет на белом свете.
Я провожаю взглядом его удаляющуюся по парковой аллее фигуру. А затем принимаюсь допивать своё «Новороссийское». Тем более, что меня молча поторапливает взглядом другой - остановившийся чуть поодаль - старик. Этот проще и привычней: он ждёт пустую бутылку из-под пива...

Каждый - чья-нибудь утрата; листопад играть с листа и
в зыбком озере заката, осыпая птичьи стаи,
убывать дано не только временам, летя по кругу,
но и чувствам; и поскольку понимание друг друга -
это видимость пространства, остающегося между
суетой непостоянства и неспешностью надежды,
нам отпущено так много: исчезая, возвращаться
в каждом жесте; а дорога, о которой словно снятся
наши дни, идёт всё круче, всё стремительней теряя
эти отблески и тучи. Эти слёзы, дорогая,
ни к чему кромешным птицам, что скользят по глади взгляда;
сердцу в сердце не излиться на изломе листопада,
на излёте паутинок переменчивого света
мы войдём в круженье льдинок, в невесомый абрис ветра,
понимая что сложенье наших соприкосновений
в каждом новом отраженье - это больше, чем ступени
в никуда; и что не нужно ничего прекрасней этих
птиц, протяжно и предвьюжно вспоминающих о лете,
и что нет неоспоримей этой радости печальной -
быть всё дальше и любимей и уйти, оставшись тайной...

Да будь я и негром преклонных годов -
и то, без унынья и лени,
я женщин любить буду вечно готов
совсем не как Крупскую Ленин!

На одной из городских окраин
рощица стоит - она слегка
затерялась среди новых зданий,
неприметна и невелика.
Здесь затишно - нет увеселений:
каруселей, бара, шашлыков,
здесь покойно -
здесь густые тени,
и в тени - тенета пауков.
Здесь гуляет часто одичалый
чей-то непокорный беглый кот;
этот кот, по сути, добрый малый,
просто - независимо живёт.
Шелестя упругой серой тенью
в неподстриженно-густых кустах,
охраняет он свои владенья,
городских распугивая птах.
Некогда носил он громкий титул,
упивался тёплым молоком
и с подобострастием мурлыкал
всем, кто приходил в хозяйский дом.
Был он смирным, ласковым и гладким,
только безотчётно тосковал
по деревьям, дракам, беспорядку...
И в один прекрасный день сбежал.
И теперь бродяжит он, безродный,
не приемля милостей и благ -
грязный, неухоженный, голодный,
пацанвы окрестной тайный враг.
...Вечер тих и неоглядно тёмен.
Кот бездомный скрылся в нём давно.
И горит в пятиэтажном доме
им не позабытое окно.

С уважением,