Конкурс малой прозы. Рейс 1 - Счастливого пути! (Литературные конкурсы)

Печальная повесть о доверии

*Мы сами попадаемся в ловушки. Бредём по высокой траве. Спотыкаемся, мир переворачивается. Иногда... Помню как-то бежал с ней по этому зелёному ковру, полю нашей мечты. Как это было давно. В конце концов, всё так и должно было закончиться. Разбитый стакан... Всему виной лишь он...
Помню её глаза, улыбка на румяном лице, хрусталики слёз застыли в глазах...
Зачем же жить теперь? Ведь это даже не Ад...
Помню как сейчас нашу ссору... Она никогда не кричала. Лишь молчала и смотрела куда-то вдаль, за моё бренное тело. Я пытался разъяснить ей всё, но в данный момент это бесполезно. Теперь мы оба придаёмся молчанию. Лишь мелкие, грустные светлячки кружат, сливаются в романтическом танце... Как назло.
Сердце разбито. Но разве это справедливо? Как жалко, что лживые вести разносятся быстро. Ведь никогда бы не посмел ей изменить. Женская натура... Мстительные, беспечные.
В тот вечер на столе стоял лишь стакан... Она мягко поднялась, я видел это словно в замедленном, непонятном мне времени. Вышла на улицу.
В отчаянье я разбил этот проклятый стакан об пол. Осколки паутинкой разлетелись по всей комнате...
Я принял снотворное, много снотворного. Заснуть и не проснуться...
Не знаю, сколько прошло времени, но встал я с мучительной головной болью и жгущим, опасным предчувствием внутри...
Зайдя в комнату, я увидел её...
Как позже узнал: она ходила к той, которая оклеветала, подставила меня. Разузнала моя милая, улыбнулась и пошла домой. Было темно... Зайдя в комнату, она от бессилия опустилась в кресло. Не видела осколков на полу... Заснула, сползла...
Увидел её нежную, тонкую шею, проткнутую чем-то серебряным. Моя любимая была словно спящей, нереальной в этой луже крови…
Убить ту, которая унесла жизнь моей единственной?.. Но ведь получается, что по моей вине я остался один, один на всём свете...
Иду... Иду!.. Жди меня там, дорогая.
Я увидел записку на столе:
"Прости меня за нашу ссору. Я поняла, что ты остался прежним и никогда бы не смог предать меня. Когда ты придёшь, я буду на работе. Дождись меня, и мы поговорим. Я люблю тебя, живу ради тебя, умру ради тебя. До встречи, завтра".
Комок боли и печали подступил к горлу. Выбежав из дома, не помня себя, объятый безумной дрожью, побрёл к речке, переливающейся всеми цветами радуги, под пение птиц... к любимой...*

Забыть, кто вы есть - что может быть хуже? Что может быть неприятнее? И, надо же!, именно эта пакость произошла со мной. Ужас просто! Всех помню, себя нет. Кто я? Black out... Terra incognita... Причём, чувствую, ответ на этот вопрос витает где-то рядом, где-то совсем недалеко. Он крутится на языке, щекочет все органы чувств, бьётся в голове. Он ближе, чем рядом, но поймать его я не могу.
                  Пробираюсь по лесу. Медленно, вдумчиво. Смотрю по сторонам, ища подсказки. Их или нет, или я их не вижу. Всюду цветы, деревья, кусты. Травки всякие. Лопухи большие. Arctium lappa L. Это по латыни. Очень хорош лопух при мочекаменной болезни и выпадении волос. Видите? Это я помню. И не только это. Хотите, по-английски скажу? Пожалуйста! Don't trouble trouble until trouble troubles you. Ну как? А вот по-немецки. Ich weiß nicht, was soll es bedeuten, daß ich so traurig bin. В меня молния попала? Я в коме лежал? Откуда во мне столько знаний? И зачем они мне, если неизвестно главное, кто я? Кто? Ну?! Ни малейшего понятия. Ох-ох... Муравьи (Formicidae), пауки (Aranei) всякие ползают безо всяких терзаний.., мыши, крысы тоже не очень переживают. И спросить не у кого.
                  Из-за дерева выходит лось. Огромный, могучий, ещё не очень пожилой. Потому, что голову высоко держит. И не очень счастливый в семейной жизни. Потому, что рога уж очень ветвистые. Он красив, непередаваемо красив. И вдруг, в голове моей, вспышкой, мысль: может быть я охотник? Какой-нибудь Артемид? Крадусь к лосю, ползу, прижимаясь к земле. Лось меня не видит, не слышит, не обоняет. Я – очень умелый охотник! Сейчас.. Ещё чуть-чуть... Да, я его убью. Да, мне его жаль, но я его всё-равно убью. Это моё предназначение. Я – охотник! Ещё несколько метров. Перед глазами, видением, жена с детьми над лосиной тушей. Они прыгают от радости, они танцуют нечто первобытное и рвут, рвут, рвут парное мясо зубами. Я – охотник. Очень хороший охотник.Моя семья никогда не будет голодать. Тянусь к ружью и... не нахожу его. У меня нет даже пистолета, даже газового баллончика! Видно, никакой я не охотник. Жаль. Очень жаль. Да и жены, честно говоря, у меня нет. Совершенно точно нет. Это я в азарте охоты её придумал. Охота, знаете ли, иногда... Лось медленно поворачивает голову в мою сторону. Крепче прижимаюсь к земле, закрываю глаза, перестаю подавать признаки жизни. На всякий случай. Лучше притворяться трупом, чем быть им. Лось, он – такой, никто не знает, какие мысли у него под рогами блуждают. Стукнет копытом, и уже никогда не вспомнить, кто я. Ф-фух, он меня не заметил. Ушёл. Двинусь и я.
                  Из-за куста, навстречу, лиса.Чёрно-бурая. Самая ценная. В зубах у неё заяц. Не чёрно-бурый, но тоже ничего. Может быть, я – пёс? Охотничий, легавый, гончий. Норный, на худой конец. Прекрасный экстерьер, тончайший нюх и десять медалей с выставок. Я спокоен, лиса уже никуда не денется. Она для меня не первая и, уверен, не последняя. Хозяин будет рад. Особенно хозяйка. И дети. Они потреплют меня за уши, накормят и начнут прыгать от радости, танцевать нечто первобытное... Нет-нет, это уже было. Дежавю. Если вспомню кто я, обязательно женюсь. А пока... Какой же из меня пёс? У меня и хвоста-то нет, не говоря о медалях. Ну её, эту лису. Вдруг она бешеная? Лучше отползу подальше. Я пячусь, пячусь (может быть я рак? Нет, вряд ли) и, не заметив пенёк (точно не хамелеон, у него кругозор побольше моего, он бы непременно пень заметил), падаю на спину.
                  Я лежу на спине, смотрю вверх. Надо мной небо. Синее-синее. Глубокое-глубокое. Это вам не лось, не лиса. Это – небо. Облака, как чуднЫе амёбы, а по ним – птичьи росчерки. Красота! Недоступная, высшая красота. Или доступная? Может быть я птица? Орёл, например. Или ястреб. Попугаи мне нравятся. И удоды, несмотря на название. Я брежу. Какая, к чёртям, птица?! Было бы хоть одно пёрышко, я бы ещё посомневался, а без перьев... Надо же, такой провал в памяти! Необходимо сосредоточиться. Сосредоточиться и вспомнить! Ну же, ну же!
                  Пойду от противного. Я не рыба, они противные. И не мясо... Ни рыба,  ни мясо. Мне сейчас всё противно! Всё!! Бедный я, бедный. Отвлекаюсь. Надо сосредоточится! Я не выхухоль, не слон, не жираф. Не белый медведь и не бурый. Я не песец... Не песец... С трудом переворачиваюсь со спины на живот и медленно двигаюсь куда глаза глядят. Ничего не радует. Разве что цветы. Их много. Красные, белые, синие. Ковёр цветов, океан ароматов. Может быть я – бабочка? Пытаюсь пустить слюну в предвкушении нектара...
                  И тут, прозрением, знакомый с рождения запах бьёт в нос, наполняет естество. Я вдыхаю его полной грудью, я вижу источник этого запаха, я стремлюсь к нему изо всех сил! Я вспомнил. Вспомнил!! Это же так просто! Я – жук! Жук-навозник. Самое честное, самое счастливое существо на земле. Потому, что все, все без исключения, так или иначе, тайно или явно, в дерьме, при этом многие делают вид, что в мёде. Все мечтают из дерьма выбраться... И только я, жук-навозник, получаю от дерьма удовольствие. Оно – счастье, оно – моя суть. Я мчусь вперёд, к нему, благоухающему, благословенному. Прощайте! Вспомнив себя, мне стало не до вас. Удачи! Дай Бог и вам определиться в жизни.
:))

«Ах, как много на свете кошек,
Нам с тобой их не счесть никогда,» – вдохновенно читал кот Базиль с дерева, нагло выдавая стихи Есенина за свои. Полная мартовская луна слепила, ветка скрипела под тяжестью, кошки внизу млели и кокетливо хихихали в пушистые хвосты. «Кошек-то много, - думала каждая, - а стихи про меня».
Базиль не замечал их: полосатых, трехцветных, пушистых и короткошерстных. Вот уже вторую неделю он не сводил глаз с пепельной блондинки, мечтая только об одном согласном «мяу». Блондинка чувствовала свою силу и водила Базиля за нос, ничего толком не обещая.
Сегодняшний бенефис должен был стать решающим. И Базиль старался вовсю: декламировал Шекспира, пел партию из мюзикла «Кошки» и даже вспомнил заросший пылью хит Никиты Малинина про котенка.
Успех был оглушительным. Спустившемуся Базилю пришлось в буквальном смысле продираться сквозь толпу поклонниц. Подарить что-нибудь на память, кроме шерсти, он не мог. Так что вынужден был жертвовать ее клоками, а затем наскоро зализывать проплешины.
Блондинка сделала вид, что шла мимо, но согласилась, чтобы ее проводили до подвала.
Разговор не завязывался. Спутница коварно молчала, а Базиль все пытался найти тему и не находил:
- Погода сегодня хорошая.
- Да.
- Вы любите суши?
- Нет.
- Вам нравится Борис Гребенщиков?
- А кто это?
Базиль судорожно вспоминал все советы папы-котэ, но, как назло, на ум не приходило ничего путного.
Он готов был переплыть для нее все океаны и достать все звезды, с американским спутником в придачу. Но она только хитро улыбалась, и шансы Базиля таяли с каждым метром недолгого пути.
- Тсс!... – вдруг остановилась блондинка. – Здесь разговариваем шепотом.
- Почему? – прошипел приободрившийся Базиль, ласково трогая ее за хвост.
- Бабка. Нервная, - холодно бросила блондинка, выдергивая хвост из его лап, и на цыпочках преодолела опасный отрезок.
Базиль понуро последовал за ней, размышляя о том, что нервная бабка ничем не хуже пистолета. Если он решит-таки покончить жизнь самоубийством из-за несчастной любви.
- Вот я и дома.
Тонкий голосок жег страшнее напалма.
- К себе не приглашаю. Не так воспитана.
- Да, конечно, конечно, баловство все это, - мямлил Базиль, топчась на месте и все еще на что-то надеясь. - А, может быть, мы это… Еще как-нибудь?
- Не знаю, не знаю, - красавица по-прежнему была неприступна. – Вообще-то я очень занята.
- Я… Вы… Понимаете… - решился наконец Базиль и набрал полную грудь воздуха. – Сейчас или никогда!
- Да как же вы меня достали! – разорвал полуночную тишину старческий голос и прицельно достиг кота вместе с потоком воды из шланга. Базиль мявкнул от неожиданности и отлетел в сторону. На секунду мелькнула мысль отлежаться в кустах. Но, увидев, что бабка держит шланг, как автомат, и строчит без остановки, он бросился на помощь к блондинке, расплывшейся белой кляксой на стене дома.
- Ага! – орала бабка. – Я вас отучу у меня под окнами свадьбы устраивать!!!
Следующий удар Базиль принял на себя, прикрывая блондинку и из последних сил цепляясь за штукатурку. Все, о чем он мог молить кошачьего бога, это чтобы бабка вспомнила про счетчики горячей и холодной воды.
Так же внезапно, как и начался, крик прекратился. Базиль отлип от блондинки и, сбивчиво дыша, поинтересовался:
- С вами все в порядке? Простите, я так неловок…
- Вы весь мокрый, - блондинка ласково тронула его за усы, с которых градом посыпались капли. – Вы можете простыть. Пойдемте ко мне. Я напою вас горячим молоком.
- Я… Вы… - не веря своим ушам Базиль попытался пригладить вздыбившуюся шерсть на затылке. – Удобно ли?
- Удобно, удобно… - нежно улыбнулась блондинка. – Тем более, что я так и не узнала, кто такой Борис Гриб… Греб…
И, подхватив под лапу ошалевшего от счастья кавалера, она развернулась к бабкиному окну и озорно мяукнула на прощанье.

- …Помню, как сейчас, а ведь было это, почитай, целую жизнь тому назад, - вздохнув, произносит старик. - Сидел я утречком на солнышке - вот так же пивко попивал... А потом узнал, что война началась...
Приложившись к бутылке, он делает несколько мелких глотков. Крякнув, утирает ладонью губы и глядит на меня, точно ждёт вопроса.
Но я молчу.
И мой случайный собеседник бросает новую реплику:
- Эх, судьбина-житуха! Пролетела, что самолёт в небе, толком и разглядеть не успел…
Тут уж – скорее из вежливости, чем из-за пробудившегося интереса - я спрашиваю у старика:
- Вы воевали? Вон у вас сколько наград.
- Да что награды? - мигом оживляется он. - Железки бесполезные, когда они государственным уважением не подкреплены! А повоевать довелось. Правда, совсем не так, как в песнях пели:

Разя огнём, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведёт!

Продекламировав куплет из песни тоном, в котором слышится горькая ирония, старик задумчиво умолкает. Переведя дыхание, снова прикладывается к тёмному горлышку бутылки. Затем, позвякивая медалями, достаёт из бокового кармана пиджака пачку «Нашей Марки», извлекает из неё сигарету, прикуривает. После чего устремляет сощуренный взгляд на шелестящие юной листвой верхушки деревьев – и вновь обращается мыслями к прошлому:
- Я тогда был совсем молодой, даже с девушками ещё повстречаться толком не успел: разве только поцеловался два-три раза. Но – комсомолец, спортсмен, в ОСОАВИАХИМе занимался, прыгал с парашютной вышки… В общем, добровольцем пошёл на фронт. Таких как я, в первую голову брали. Правда, мечтал разведчиком стать, а они меня – на офицерские курсы. Были тогда такие, ускоренные… Потому передовую увидел не сразу. Но уж как срок приспел, всего хлебнуть довелось. Я скажу, сынок, война - она вообще не такая, как о ней думает человек, на фронте не побывавший. Совсем другая она.
- Страшнее?
- И это тоже. Но самое главное, что глупо там всё, нелепо, на войне-то. Помню, в сорок втором нам много драпать приходилось... И невиданное, скажу тебе, устрашение произошло при том отступлении, прямо пораженческая паника промеж красноармейцев царила. Почитай, каждую неделю случались у нас в полку дезертиры. Часто их ловили. Приходилось расстреливать перед строем. А парни-то, в основном, молодые. Плакали перед смертью. Кто и на коленях ползал. Жалко было – да как тут не станешь стрелять, когда за спиной стоят энкавэдешники. За это и самого без разговоров к стенке поставят…  Так что война – не одно геройство, нет.
- Но совершали и подвиги, разве не так? У вас вон сколько наград. Недаром ведь их получили?
- Это точно. Хочешь, расскажу? Вот этот, орден, например?
- Расскажите.
- Дело уже в Германии было. Нас на Берлин спустили, что гладиаторов. Людей не жалели. Штабелями клали на каждом рубеже, под каждой высоткой, зачастую без нормальной огневой подготовки – лишь бы скорее до логова достать. Раньше, пока на нашей территории воевали, была такая хитрость у командования: штрафбаты через минные поля впереди всех посылали – чтобы, значит, время на разминирование не терять, не дать фрицам опомниться. А тут уж, видно, закончилось штрафное мясо. Ну, и двинули нас через поля… Я тогда ротой командовал. Мне своих бойцов было жалко, мы ж почти всю войну плечом к плечу протопали, давно стали как одна семья. Однако делать нечего: приказ есть приказ… Вот и повёл я своих соколиков – почитай, прямиком в могилу. А сам, как видишь, невредимым остался. Семеро только со мной через то поле прошли: дюже густо фрицы мин понатыкали… Вот он, орденок-то, дорогой какой кровушкой достался… Эх-хе-хе... Потому и говорю, сынок: война – это, знаешь, совсем не те конфетки, что по телевизору показывают… Иногда думаю: может, всё неправда, может, мне это только приснилось?
Сказав это, он ещё с минуту вздыхает, рассеянно поглядывая на прохожих слезящимися от яркого солнца глазами. А затем, не прощаясь, поднимается со скамейки и шагает своей дорогой.
Маленький безвозвратный осколок грозной империи, которой больше нет на белом свете.
Я провожаю взглядом его удаляющуюся по парковой аллее фигуру. А затем принимаюсь допивать своё «Новороссийское». Тем более, что меня молча поторапливает взглядом другой - остановившийся чуть поодаль - старик. Этот проще и привычней: он ждёт пустую бутылку из-под пива...

Синий свет горел на вершине старого маяка, редкие сполохи голубого пламени вырывались из его окон, при этом с одного из них слетал филин - впрочем,  сделав небольшой круг, он возвращался и снова садился, заглядывая внутрь.
- Но-но, потише можно? Я сказал «абсент», а не «шашлык»,  - недовольно крикнул филин огромному чудовищу, занимавшему бОльшую часть внутреннего пространства маяка, вытащил откуда-то соломинку и, закатив глаза, затянулся с видом знатока.
- Нет, - пощёлкав клювом и критически осмотрев соломинку, вздохнул он. - Давай, хвостом ещё поверти.
- Отстань, - тоскливо сказало чудовище и подпёрло большую голову плавником, казавшимся крошечным на его массивной туше.
- Что значит «отстань»! - Возмутился филин. - Хоть какой-то толк от тебя будет, бездельник!
- Алкаш ты, - грустно констатировало чудовище.
- Я? Это у меня, что ли, в брюхе тонны спирта? Я, что ли, весь ром с затонувших кораблей вылакал? Я вообще не пью! Только дышу!
- Пассивный алкаш. - Чудовище  снова икнуло и синее пламя вырвалось из его пасти.
- Плохо мне... - Жалобно пробормотало оно. - Зачем я электрическими скатами закусывал...
- Печень? - Деловито осведомился филин.
- Нет у меня печени... ничего нет... один спирт внутри... бессмертный я... А знаешь, - слегка оживилось чудовище, - смерть моя — на острие иглы...
- Знаю-знаю, - досадливо перебил филин, - сто раз слышал: яйцо в утке, утка в зайце, заяц не в духе...
- Друг... Единственный друг, которого я пестовал, когда он был ещё несмышлённым яйцом,  - даже он меня не хочет слушать, - горестно запричитало чудовище.
- Друг тебя лет пятьдесят слушает. Сколько раз говорил — выбираться отсюда надо. - Филин увернулся от очередного «ика».
- Большой я стал... В ту щель только голова пролезет...
- Толстый. - Безжалостно поправил филин. - Уплыть, значит, не можешь. А по стене забраться?
- Я — водоплавающий! - Гордо сообщило чудовище. - Рождённый плавать - ползать не может!
- Слушай, у меня идея, - задумчиво сказал филин. -  Ты, когда икаешь или выдыхаешь, что чувствуешь?
- Изжогу... бе-е-е...
- Больше ничего?
- Ну, в пол вдавливает ещё — тоже гадость...
- А ты...  э-э-э-э... с другого, так сказать, торца можешь пламя выдуть?
- Что?! - Возмутилось чудовище. - Я тебе не какой-нибудь! Я — порядочный гад морской!
- Дурак ты порядочный, - сообщил ему филин. - Давай, не кобенься! Будешь у нас - гад летающий турбореактивный...

Папа с дочкой сидели на берегу океана и смотрели в ночное небо.  Внезапно гигантская туша заслонила звёзды. Синий огонь вырывался то с одной, то с другой её стороны, отчего она неуклюже дёргалась. Маленькая тень носилась вокруг туши: «Задний торец, задний, бурдюк ты реактивный!  Теперь, давай, — левой ластой табань... табань, сказал, калоша ты воздухоплывающая!»
В ужасе папа  прижал девочку к себе:
- Всё хорошо, не бойся, не смотри туда...
- Папочка, - девочка вырывалась, с восхищением глядя на страшного гада, - папочка... Это же дракон! Какой он красивый! Самый красивый... Папочка, он улетает, улетает!
Она заплакала и попыталась побежать туда... в океан...
- Папочка, он же вернётся? Правда? Я буду ждать его и он обязательно вернётся!
Глупая девочка... Вообще, такое поведение свойственно всем женщинам... Ах, что это я? Это же совсем другая сказка!
А девочка смотрела в небо и ждала. Да, дорогая, он вернётся — лет через шестьдесят. Тебе будет... Да что ж такое! Проститите, уважаемый читатель — сказки перепутались. Продолжим ту, которая со счастливым концом.
Итак, эпилог.
Высоко в небе парило чудовище, извергая пламя через... э-э-э-э...
Впрочем, какое нам дело до технических подробностей?
Наступал год Чёрного Дракона.

Она стояла за углом магазина и, прижимая ладошки к губам, плакала навзрыд…
*** Который  месяц подряд ему снился этот кошмар… Он ппросыпался от чувства дикой безысходности и тоски, и, ещё более острого, чувства беспомощности… он ничем не мог помочь этой молодой женщине,  кроме… кроме,  разве одного… и он, как сумасшедший уже более трёх месяцев чертил и собирал схемы, паял, переделывал, снова собирал… он почти не ложился отдыхать, боясь уснуть и снова увидеть Её, плачущую там,  за углом, отчаянно прижимающую к губам ладошки …
                                                       ***
- Сама  ешь! – шестилетний мальчуган в гневе бросил в сестрёнку куском хлеба. – Хочу пирожное! Не хочу твой хлеб с супом! – И тут же осёкся, увидев стоящую в дверях мать.
- Немедленно подними хлеб и извинись перед сестрой. А после обеда я жду вас у себя в комнате.
*** Она стояла за углом магазина и, прижимая ладошки к губам, плакала навзрыд…
- Простите!.. Не бойтесь, пожалуйста!
 Молодая женщина испуганно отпрянула от мужчины, тихонько прикоснувшегося к её руке.
- Ещё раз – пожалуйста, простите! Я не хотел Вас напугать… Пожалуйста, не считайте меня сумасшедшим! – он неуверенно улыбнулся. – Этот пакет – Вам! – снова, как заклинание, произнёс: «Пожалуйста!» и протянул ей странную, шуршащую полупрозрачную авоську, полную свежевыпеченного белого хлеба и булочек, и ещё чего-то, волшебно пахнущего ванилью…
 Некоторое время она с изумлением смотрела то на незнакомца, то на этот самый, как он сказал, «пакет»,  потом робко достала из него «кирпичик» белого хлеба, прижала его к лицу, зажмурилась, вдыхая  аромат и, отломив душистую корочку, с наслаждением стала жевать…
  Мужчина стоял, глядя на неё, растерянно улыбался, и не стеснялся набежавших слёз… Вдруг он, словно стряхнув с себя наваждение, порывисто склонился к руке женщины, поцеловал её и  стремительно ушёл прочь…
*** Мальчуган и его сестра тихонько зашли в комнату к матери и, притихшие, сели рядышком с ней на диван.
- Я хочу рассказать вам одну историю… Это было давно… Я ещё не родилась, а благополучно росла у мамы в животике (никогда не рассказывала своим детям сказки про капусту и аистов :0)) и мои родители с нетерпением ожидали моего рождения… И всё было бы хорошо,  если бы…  …если бы не велел тогда Никита Сергеич  засеять поля кукурузой и белый хлеб не исчез бы с прилавков магазинов…
- А причем здесь белый хлеб? – спросил сын. Он пропустил мимо ушей незнакомое «Никита Сергеич» и правильно выделил мысль про хлеб…
  Мать улыбнулась. Да… почти все женщины,  когда-то выносившие или вынашивающие детей, могут сказать, что испытывали то самое страшное  чувство, когда вдруг, посреди ночи или зимы, возникает острое, доводящее почти до истерики, желание немедленно съесть или выпить чего-нибудь «этакого». Причем, чаще всего для «этакого», как правило, сезон ещё не наступил или уже закончился… Что ж, в наше время всё гораздо проще – в круглосуточных супермаркетах можно найти почти любые напитки, продукты,  фрукты и овощи… Но так было не всегда…
- А я знаю, почему так бывает. – Важно заявил сын, после её  объяснений. – Это просто детёныш внутри проголадывается и хочет вкусненького. Как я сейчас – пирожное. – И он шумно сглотнул слюну.
- Дурак. – Буркнула дочь. – У тебя есть и хлеб, и пирожное.  Мамина мама плакала, потому как у неё не было простого белого хлеба.
 В комнате повисло долгое молчание. Малыши размышляли и, видимо, думы их были невеселыми, потому что в какой-то момент сын зашмыгал носом. Было видно, что и дочь прилагает массу усилий, чтобы не расплакаться от жалости к той молодой женщине, которая  много лет назад плакала за углом магазина.  Матери было жаль детей, но она намеренно не прерывала их размышлений.
 Продолжение было неожиданным: чадушки с ревом уткнулись ей в коленки и…  теперь они ревели уже втроём              *** Шмыгая одинаково распухшими носами, они пили на кухне чай с пирожными.  И только сынишка не притронулся к своей порции.
- Ну, и чего же ты не ешь? – съязвила сестричка, – Ты же так хотел?
  Малыш молча слез со стула и, взяв белый шуршащий пакет, стал укладывать в него нарезанный ломтиками батон. Помедлив пару секунд,  он положил в него и своё пирожное.  
- Ты далеко? – поинтересовалась мать.
- Отнесу твоей маме.                                                          
- Это очень благородный поступок, дорогой! Но… вот только, к сожалению, в прошлое не попасть… А машину времени ещё не изобрели…
 Мальчуган по-взрослому, очень серьёзно, взглянул матери в глаза и сказал:
- Значит, я придумаю эту самую машину времени и отвезу твоей маме белого хлеба!                                                
*** Она стояла за углом магазина и, прижимая ладошки к губам, плакала навзрыд…
- Простите!.. Не бойтесь, пожалуйста!
 Молодая женщина испуганно отпрянула от мужчины, тихонько прикоснувшегося к её руке.
- Ещё раз – пожалуйста, простите! Я не хотел Вас напугать… Пожалуйста, не считайте меня сумасшедшим! – он неуверенно улыбнулся. – Этот пакет – Вам! – снова, как заклинание, произнёс: «Пожалуйста!» и протянул ей странную, шуршащую полупрозрачную авоську, полную свежевыпеченного белого хлеба и булочек, и ещё чего-то, волшебно пахнущего ванилью…
 Некоторое время она с изумлением смотрела то на незнакомца, то на этот самый, как он сказал, «пакет»,  потом достала из него «кирпичик» белого хлеба, прижала его к лицу, зажмурилась, вдыхая аромат и, затем, отломив душистую корочку, с наслаждением стала жевать…
 Мужчина стоял, глядя на неё, растерянно улыбался, и не стеснялся набежавших слёз… Вдруг он, словно стряхнув с себя наваждение, порывисто склонился к руке женщины, поцеловал её и стремительно ушёл прочь…

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/239926/

Утро. Завтрак. Двое детей . Одного - в школу, другого – в садик. Муж,  слава богу, питается самостоятельно. Сыну – бутерброды, и побольше. Мальчику шестнадцать лет, нога -  сорок третий размер, рост - сто восемьдесят. Дочку покормят в садике.
     - Аня! Ты почему не надеваешь платье? Почему некрасивое?
       Оно очень красивое. Посмотри, какая оборочка! А какой зайчик на кармашке!
       Ладно, надевай, что хочешь. Хорошо, синий сарафан.
Сарафану сто лет в обед. Мал настолько, что еле влезает. Но любимый. А платье с оборочкой и зайчиком так и пролежит ненадёванным.

Время! Время!

- Аня! Ты не брала карандаш? Черный. Да. Я им брови крашу. Тебе не надо. У тебя и так черные. Конечно, красивые! И глаза тоже. У меня? Тоже красивые.  Но серые.
И брови светлые.
  Брови обязательно надо подвести. Они домиком и достаточно высоко над глазами - говорят, это молодит. Но светлые, как и волосы. Волосы пепельные. Моя коллега как-то сказала – как пепел. А это звучит уже по-другому, приятно . Когда не как у всех, это приятно.
Вот про глаза тоже говорят -  не как у всех. Я, честно говоря, не вижу ничего особенного. Серые, точнее – темно серые. И в клеточку. Если приглядеться.
Их тоже надо подвести. Вот так куда выразительнее!
Чёрт! Одна  лампочка в прихожей ещё вчера перегорела. Забыла сказать мужу, чтобы сменил. Ладно, вечером скажу.
Хлопнула дверь.
-  Сынок! Позвони после контрольной!

 Хорошо, что садик во дворе. Ах! Какой снежок пушистый! Из следов получается длинная кривая ёлочка.
- Анечка! Мы опоздаем! Замечательная ёлочка! На прогулке ещё сделаешь. Целый лес ёлочек.
В раздевалке полно мамаш. Сдаём детей с рук на руки. Так положено. Все спешат, но не забывают улыбнуться друг другу. Мне, кажется, что сегодня мамаши особенно доброжелательны ко мне. Разговоры разговаривать некогда, но почти все окинули меня особенным оценивающим женским взглядом. Наверное, я всё-таки неплохо сегодня выгляжу! Настроение поднимается.

Время! Время!

На проходной без пяти. Успела.
В раздевалке тоже полумрак. Что за напасть такая! Эти китайские лампочки горят, как запрограммированные. Или правда запрограммированные?
Поправить прическу, и на участок!   Вахтер нимательнее обычного сверяет фотографию с пропуском и… тоже улыбается.
Что за день! Все мне сегодня рады.
Вот что значит, привести себя в порядок!

Наши дамы уже за столом. Изучают документацию. Производство у нас не конвейерное, а единичное. То пусто, то густо. Сейчас пусто. Но нельзя же сказать людям -  ничего не делайте! И говорят – изучайте документацию!
Мы делаем вид, что изучаем. Начальство делает вид, что не замечает нашей бабской болтовни.

Сегодня на повестке дня -  семья и дети. На мое приветствие все оглядываются и улыбаются. А Вера Вертянкина говорит прямо:
– Ты, сегодня Таня, как артистка!
Я краснею от удовольствия
- Почему, Верочка?
- У тебя  брови синие! – отвечает Вера…
 

-надо слив купить (задумчиво)
-…/зачем ему сливы понадобились? Ну понятно если бы пиво, но сливы?!/
Много надо купить?
- да так, один, может…
- один килограмм?
- откуда я знаю, сколько он весит? Какая разница-то? Купим, повесим с одной стороны, и бочку поставим…
-…/дожили! Сливы в бочках!/
Килограмм на бочку это мало (задумчиво). Перед глазами предстала перспектива строительства нового погреба, обязательно с пандусом, как в позапрошлом веке. Вспомнилось, что продукты транспортировались в бочках. Потные рабочие, согнув мускулистые шеи, закатывали их на пристани… Корабли поднимали паруса и отправлялись из Варяг в Греки, или куда им там тогда было нужно…
-поехали, купим
-поехали
В строительном магазине как всегда было душно, ходили задумчивые мужики в спецовках и женщины в оранжевых жилетках…
…Наконец-то на доме появился нормальный слив для дождевой воды…

Сказка – торопыжка.

Из сборника автора: «Сказки времен и народов»

...А он кааак! А она от него. И – в кусты. А там – медведь. Нет, там принц Золотую рыбку ловит. А ворона тут давай каркать во весь голос. Домик и растаял. И принцесса тоже. Нет, принцесса проснулась, а никого дома нет. Она и стала блины печь. А печка убежала в лес – и к Бабе Яге – давай мне твой мечь-кладенец. А из леса – грибы – целая армия. Зарядили пушки земляникой. Земляника – вкусная, Маша ягодку за ягодкой – и заблудилась. Смотрит, на дорожке крошки хлебные. Она их ест и поет: «Я от бабушки ушла, я от дедушки ушла...». Волк это услышал, и короткой дорогой побежал. Прямо к Людоеду. А тот сапоги хрустальные меряет. А они ему велики. Он волка – цап. И надел ему сапоги. Тот сразу стал невидимкой. Сапоги бегут – не остановиться. Волк плачет, дед плачет, баба – плачет. Одна мышка не плачет. А чего ей плакать, если воробьишка ускакал целый и невредимый. Только мама воробьиха превратилась в прекрасную царевну. Тут и солнышко село, и сказке конец, а кто до конца дослушал – молодец.

УФФФФ!
Все.

10/10/08

"Обезьяны называли это место своим городом и делали вид, будто презирают Народ Джунглей за то, что он живет в лесу. Они усаживались в кружок на помосте в княжеской зале совета, искали друг у дружки блох и играли в людей: вбегали в дома и опять выбегали из них, натаскивали куски штукатурки и всякого старья в угол и забывали, куда они все это спрятали; дрались и кричали, нападая друг на друга, потом разбегались играть по террасам княжеского сада, трясли там апельсиновые деревья и кусты роз для того только, чтобы посмотреть, как посыплются лепестки и плоды. Они пили из водоемов и мутили в них воду, потом дрались из-за воды, потом собирались толпой и бегали по всему городу, крича:
- Нет в джунглях народа более мудрого, доброго, ловкого, сильного и кроткого, чем Бандар-Логи!"

Всегда. Не знаю значения этого слова, это какое-то неразумное слово – всегда.
О чём.

В том городе часто тряслась земля. Тряслись стены дома, пол, гремело и звенело всё, что могло греметь и звенеть. Никто не кричал, не спешил выбраться на улицу. Просто говорили – опять взрывают.

Пацан любил наблюдать за муравьями. Это были хорошие чёрные муравьи. Жили они под землёй. Просто дырочка, отверстие в твёрдой корке серого пыльного грунта, вокруг неё бегали муравьи. Пацан мог часами сидеть и наблюдать за ними, изменять палочкой их маршруты, тормозить их движение плевком, делиться чем-нибудь съедобным. Что было там, за входом в муравейник, неведомый мир.

Вокруг шли люди. Это был проход между двух пятиэтажек, посреди которого сидел пацан в белой кепочке и наблюдал за муравьями. Иногда кто-нибудь из людей останавливался и заговаривал с ним, а он всегда отвечал на вопросы.

Иногда внезапно начинал дуть ветер, усиливаясь с каждой секундой. Надо было быстро добежать до подъезда и суметь открыть дверь, суметь, потому что ветер был сильным и мешал этому. Подняться на четвёртый этаж, войти в квартиру. И смотреть в окно, как ветер гонит тучи песка, рвёт деревья, как прохожие спешат добраться до своих убежищ. И слушать, как цокают песчинки по стеклам окон.

В деревне у бабушки муравьи были совсем другие, мелкие красные. Те, чёрные, кусали просто, щипали и всё. А эти кусали жгуче, и вид у них был какой-то нехороший, недобрый. И жили они в разных непонятных местах, например под вросшими в землю красными кирпичами, ограждавшими клумбы в палисаднике. Пацан решил, что красные муравьи враги чёрных.

В лесу жили другие муравьи. Жилища их были серьёзными строениями,  пирамидами. В одних жили большие чёрные, в других большие чёрно-красные. И те, и другие были явно солдатами. Брошенная на муравейник лягушка не успевала упрыгать, она замирала, подёргиваясь валилась, вытягивалась, облепленная муравьями.

Со стороны пацана это не было убийством лягушки, ведь он накормил ею муравьёв. Так, однажды, бездумно убив камнем птицу, он очень пожалел о содеянном. Но сразу принял верное решение, сбегал домой, принёс кошку и показал ей мёртвого воробья. Это уже не о муравьях. О чём.

Всегда – это с момента первой памяти и до сейчас.

Сегодня иду двором двухэтажки, а там пацан с палкой в руках, важный такой. Спрашивает – Ты кто. Я иду, говорю – Человек. Он – Какой человек. Я иду, говорю – Взрослый.

Быть всегда…

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/209310/

Серое небо сделалось совсем свинцовым и словно даже опустилось ниже.
— Сейчас пойдет дождь подумалось ему и точно не прошло и двух минут как крупные капли забарабанили по сливам.
— Пожалуй, пора домой.
Он вышел на какую-то узкую улочку, кажется здесь ходила его маршрутка. Зонтика у него естественно не было, поэтому пришлось встать под балкон. Он стоял и удивлялся как близко стоят дома друг к другу, должно быть соседи видят все что происходит в окнах напротив. Эта мысль показалась ему забавной и он поднял глаза чтобы посмотреть на эти самые окна. И обмер...
Вообще то он сам не понял своей реакции, не то что бы он никогда не видел девушек, а в окне на подоконнике сидела именно девушка, завернутая в полотенце так, что казалось ничего кроме полотенца на ней и нет, просто наверное именно ее он меньше всего ожидал там увидеть. У нее были темные длинные, мокрые волосы видимо она только что вышла из ванной, окно было приоткрыто — простудиться она явно не боялась. Это было похоже на съемки какой-то рекламы, хотя он был почти уверен что в комнате она одна. Дождь разлетаясь ударялся в ее окно, оставляя на нем узоры из мелких капель и такие же капли скатывались по ее волосам, словно она сама сидела под этим дождем. Дождь был с ней солидарен, он был ее настроением, он пытал достучаться до нее и что-то сказать, он как будто специально ждал пока она выйдет из ванны влажная и завернутая в полотенце на свидание с ним.
Она смотрела в окно куда-то наверх за крышу стоящего напротив дома и сидела почти неподвижно, но при этом во всей ее позе была такая энергия, что казалось сейчас она встанет на подоконнике в полный рост сбросит на пол полотенце, откроет пошире окно, посмотрит на секунду вниз, а потом снова наверх, и легко оттолкнувшись от подоконника полетит навстречу дождю.
На секунду он опустил глаза, наверно неудобно вот так смотреть на нее не отрываясь. А когда поднял их снова на окне вместо девушки сидел большой черный кот и терся носом о форточку.
— Может быть она еще появится, — надеялся он, но точно знал, что больше ее не увидит. От созерцания кота его отвлекла обрызгавшая его грязь из под колес.
— Так это же моя маршрутка, — в этот момент ему захотелось поскорее убежать отсюда.
Он ехал прижавшись лбом к стеклу, и смотрел как стекают мутные, грязные ручейки ему было больно и в то же время легко, как будто он что то потерял, но в замен получил нечто более важное — то что навсегда.
Он уезжал от нее все дальше и дальше, а она так никогда и не узнала как он любил ее эти пятнадцать минут.

Желаю успеха участникам![i]

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/234218/

«Дети! – объявила нам сегодня наша бабушка, - я должна ненадолго отлучиться, а с вами останется баба Нина»
Дети – это я и мой младший брат Юрик. Детский садик мы не посещаем: пока родители на работе, с нами сидит бабушка. А баба Нина – бабушкина младшая сестра. Признаться, я её немножко побаивалась: она такая строгая. Бабушка рассказывала, что баба Нина работает в каком-то институте: читает там лекции студентам. А ещё бабушка рассказывала, что баба Нина недавно вернулась с курорта, где она очень хорошо отдохнула, а вот бабушка вместо отдыха должна сидеть с нами.
Что такое курорт – я не совсем представляла. Единственное, что я поняла из разговора бабушки с бабой Ниной, - там много танцуют. «Представляешь, я каждый день ходила на танцы, - делилась впечатлениями баба Нина, - оказывается танцы – очень полезная штука, лучше всякого спорта.»
Когда за бабушкой закрылась дверь, баба Нина наконец-то обратила внимание и на нас с Юриком: «Дети, мы сейчас с вами будем танцевать, ведь танцы, - снова повторила она, -очень полезная штука.»
«Светочка, - обратилась она ко мне, - поставь какую-нибудь пластинку с музыкой.»
У нас с Юриком была целая полка грампластинок, которые мы уже самостоятельно слушали на радиоле. Её специально для нас установил наш дедушка. Я выбрала одну из пластинок и включила проигрыватель. Полилась весёлая детская музыка.
Баба Нина вышла на середину комнаты, немного прислушалась к ритму, затем выставила вперёд правую ножку и внезапно запрыгала на месте, размахивая руками в такт музыке. Мы с Юриком от неожиданности слегка опешили: танцевать так, как баба Нина, мы не умели, поэтому мы, как только оправились от первого шока, с радостными криками просто поскакали вокруг неё, изображая из себя лошадок.
Когда музыка закончилась, мы немного отдышались и сразу же поставили вторую пластинку, и наша дискотека продолжилась.
Бабушка, как и обещала, отсутствовала недолго. Она вернулась где-то на десятой пластинке. Войдя в комнату, она застыла на пороге с открытым ртом: такой прыти от младшей сестры она не ожидала.
«Баба, баба, - закричали мы с Юриком, - иди к нам, посмотри, как танцует баба Нина». Я никогда не видела нашу бабушку танцующей, но сейчас она, похоже, не захотела отставать от своей сестры и тоже присоединилась к нам. Вместе с бабой Ниной они заскакали, как слоны, посреди комнаты.
Мы так были увлечены свалившимся на нас весельем, что не заметили, как вернулась с работы мама.
«Что здесь происходит? – сердито спросила она, -Что за топот на весь дом? Соседи снизу ещё не жаловались?»
« Ну, ладно, я понимаю, дети, - продолжала она укоризненно, - но чтобы так скакали бабушки – первый раз вижу!» При виде мамы обе бабушки, обессилев, рухнули в кресла. Баба Нина, схватив попавшийся под руку журнал, начала им обмахиваться, как веером.
«Да-а, - прерывающимся голосом протянула она, -танцы – это всё-таки полезная штука.»
«Может, и полезная, - парировала моя мама, - но я чувствую, что ужин придётся готовить мне.»

...После ужина мы проводили бабу Нину до двери.
«Ну, как, дети, хорошо мы с вами потанцевали? –прощаясь, спросила она, - В следующий раз, когда меня снова пригласят с вами посидеть, мы продолжим наши занятия, ведь танцы, дети...», - тут баба Нина подняла вверх указательный палец. «...Очень полезная штука!» - закончили мы с Юриком хором.

Заглянуть в чужое окно и устыдиться. Крепки ещё в сознании нравоученья мамы и её попытки привить сыну правила морали:
   – Стыдись, сынок.
   Стыжусь, мама, стыжусь. Но стыд проходит быстро; время ушло, сын вырос, мораль изменилась. Место чувств заступили желания, и теперь желания диктуют… другие желания. И я не смею им противиться, поэтому хожу и смотрю в чужие окна.
   Чужие окна как чужие глаза – никогда не знаешь, что скрывается в их глубине. И никогда не знаешь, кто из двоих отведёт взгляд первым, и это завораживает; смотрю, в надежде, что на этот раз первым буду не я, но снова проигрываю. Снова. Уже в который раз. Я слишком неопытен, чтобы выиграть, слишком слаб, чтобы устоять. И на память вновь приходят наставления мамы:
   – Не хорошо.
   – Знаю.
   Но так хочется, так хочется. Что это: простое любопытство или желание стать частичкой той жизни, которая не сложилась? А может это подсознательная тяга к преступлению, которую вложила в нас природа – вложила и поставила вечный запрет:
   – Нельзя!
   Можно. Я не говорю этого вслух, но внутри всё кипит: можно, можно, можно! И я дожидаюсь того времени, когда день переходит в ночь, и выхожу на улицу.
   Темнота мой друг. Прикрывая меня собой, она скрывает моё любопытство и даёт силу, которая позволяет спрятать стыд и забыть о морали. Дыхание останавливается, кончики пальцев немеют, в висках жёсткий счёт: раз, раз, раз… Будто бомба с часовым механизмом: раз, раз…
   Бах!
   Хлопнула створка. Удар как взрыв; я оглушённый бреду дальше, к следующему окну, к следующему взгляду. Поднимаюсь на цыпочки, подбородок удобно ложится на карниз, глаза впиваются в стекло… в застеколье…
   Что я хочу увидеть? Тёплый свет лампочки, ковёр на стене, диван, шторы. Мелодия: трам-пам-пам – старая. Жизнь идёт на пластинке по кругу, я подстраиваюсь под ритм, начинаю водить плечами. Голоса прошлых лет напевают знакомые слова, я возвращаюсь домой к чёрно-белой фотографии на стене, где мы с мамой. Она снова рядом, мне тепло, мне хорошо. Трам-пам-пам, трам-пам-пам…
   Но свет гаснет, шторы сдвигаются, музыка тает – и я кричу в темноту как в стену:
   – Откройте!
   Откройте мне дорогу обратно! Прошу вас… Но тишина как приговор – уходи. Ухожу.
   А в голове ожившие картинки: старые дома, фонари, башня. Всё смутно знакомо, как будто я был там, но забыл. Забыл что-то важное из той жизни, которой уже нет… Париж?
   Я оглядываюсь. Типовые пятиэтажки, столбы вдоль дороги, тополя, тополя…
   Неправда, это не Париж. Среди бесконечно серых силуэтов не чувствуется лёгкой элегантности Монмартра, наивной и блистательно очаровательной старины Латинского квартала. Взгляд не выхватывает ярких вывесок с надписью «бистро», и никто не произнесёт сакраментальное: «Cherchez la femme»… Нет, это не Париж. Не Париж. Но, как и в Париже, здесь много чужих окон, и я иду дальше.
   …от окна к окну, от окна к окну, от окна к окну… Я люблю смотреть в чужие окна. А они любят смотреть в меня.

Дружок

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/232413/

Для российской глубинки в те далекие времена эта семья была в диковинку. Глава семьи Максим Иванович Лигай родился и вырос в Узбекистане, где и вышел на пенсию. Но с возрастом начало шалить сердце, и врачи порекомендовали сменить климат. Его жена Людмила Сергеевна последовала за ним.
  Своих детей у них не было, и сердобольные соседи предложили взять щенка. Сначала они отказывались, потому что у них никогда не было ни собак, ни кошек. Но, когда щенка принесли, их сердца растаяли. Щеночек был таким крохотным, что умещался на ладошке. Назвали его Дружком.
  Все свое свободное время старики посвятили воспитанию щенка. Дружок оказался способным, быстро научился выполнять простейшие команды, а со временем даже целые цирковые номера, которые разыгрывал перед каждым гостем. Размером он не превышал взрослого кота, но его хозяев это вполне устраивало.
  Было очень интересно наблюдать за жизнью этой семьи. Людмила Сергеевна хлопочет на кухне, а Максим Иванович рассказывает Дружку о своей жизни и показывает старые фотографии. Дружок сидит, наклонив голову на бок, и внимательно слушает.
  Собаку не выпускали на улицу, она играла только дома и во дворе. Но однажды старики не уследили: Дружок выскочил за калитку, пока Людмила Сергеевна разговаривала с почтальоном. В этот момент мимо дома проезжала машина.
  Он еще дышал, когда его принесли домой, но смотрел так жалобно, что старики плакали над ним. Вызванный ветеринар предложил усыпить собаку, но старики категорически отказались. Они перестали спать ночами, часами просиживая над Дружком.
  Ни в одной больнице не ухаживали за лежачими больными так, как старики ухаживали за больной собакой. Дружок был не просто членом семьи - он был частью их жизни.
  И Дружок выжил. Он уже не мог бегать и выполнять цирковые трюки, но это было неважно. Максим Иванович клал его на диван и рассказывал о своей жизни, читал ему вслух газеты, а потом они вместе смотрели телевизор. Иногда к ним присоединялась Любовь Сергеевна.

  Прошло много лет. По собачьим меркам Дружок был уже дряхлым стариком, и побил все собачьи рекорды по продолжительности жизни. Он ушел незаметно, во сне.
  В тот же день Максима Ивановича парализовало. Он был уже далеко не молод, но до последнего времени сохранял бодрость духа. Известие о смерти Дружка подкосило его.
  Вся тяжесть ухода за парализованным мужем легла на плечи его жены. Людмила Сергеевна ходила за ним безропотно, как и все, что делала в своей жизни.
  Видя страдания мужа, она предложила ему взять другую собаку. Максим Иванович отрицательно показал головой. Но Людмила Сергеевна впервые в жизни ослушалась мужа.
   
  Щенок был толстым и неуклюжим. Он пытался устоять на коротеньких лапках, но они не выдерживали тяжести его тела и расползались в разные стороны. Щенок смешно плюхался на пузо, немножко отдыхал, а потом предпринимал очередную неудачную попытку. Вначале Максим Иванович молча наблюдал за ним, а потом засмеялся. Впервые за время своей долгой болезни.
  Жизнь продолжалась.

  Шел уже третий час свадебного застолья.

  Молодые - сын бывшего заведующего небольшого продуктового магазинчика, а ныне пенсионера Василия Кузьмича Чепокрылова -  Колька,он же  менеджер, а  другими  словами продавец магазина "Автозапчасти"  и  его законная теперь уже  жена Настасья - работница местного Отдела социального обеспечения, со  скучающим  видом, ожидая танцев, поглядывали на ряды гостей, жующих, выпивающих и болтающих друг с другом, о чём-то своём, совершенно не связанном с событием, которое их здесь, всех вместе собрало.

  Все подарки уже были давно подарены, поцелуи молодых под крики "Горько!" потеряли всю остроту картины и раздавались всё реже.

  Закуски, тесными и ровными, как на параде рядами выставленные на стол в начале торжества, теперь представляли поле битвы при Ватерлоо. Все в воронках от  прямого попадания раздаточных ложек или живописно разбросаны по окресностям, в случае досадного промаха, направляемой нетрезвым взглядом, руки.

  А количество выпитого гостями, уже в 4 раза превысило смертельную дозу на душу населения, среднего жителя какой-нибудь Уганды или Папуа Южной Гвинеи.

  Торжество входило в свою вторую, неуправляемую фазу, когда частотой повторения операций наливАй-выпивАй и закусывАй, руководил не какой-то там  нанятый или самовыдвинувшийся из среды гостей тамада, а своя, от выпитого ранее, гордо раскрывшаяся миру и жаждающая душа.

  Ну или в крайнем случае, функции души-ограничителя брала на себя, так некстати посаженная рядом, но тоже раскрасневшаяся от выпитого, жена.

  И в этот момент, прекратив все разговоры в комнате грохотом упавшего стула, качаясь из стороны в сторону, расплёскивая из фужера налитую туда водку и одновременно пытаясь  левой рукой зафиксироваться  в устойчивом положении за стол, поднялся во весь рост свёкр Василий Кузьмич.

  В глазах его, уже полубессмысленных от количества выпитого им, в моменты частых отлучек на кухню жены, как хозяйки квартиры, для пополнения блюд с закусками и по другим хозяйственным нуждам, читалась неукротимая решимость сказать тост.

  "Дорогие гости" - громким голосом, но невнятно выговыривая слова, вращая  глазами и морща от напряжения лоб, начал он, - "Дети!"

  "Я предлагаю выпить за мать...  за мать вашу...  и мою жену...  Софию Павловну...  за мать вашу так...   любящую...  так много сделавшую... для всех вас... нас..."

  На этом его торжественная речь прервалась всхлипом умиления. Глаза его сперва обильно увлажнились от нахлынувших чувств, а затем закатились под брови и  он, отпустив руку крепко державшую край стола и уронив на пол фужер, завалился без сознания назад, прямо в заботливые объятия своей супруги, стоявшей со  скрещенными на груди руками за его спиной и с искренним интересом слушающей.

  Павший в неравной борьбе с зелёным змием Василий Кузьмич, с помощью набежавшей родни, был бережно оттранспортирован в дальнюю комнату, для  отсыпания и прихождения в чувство.

  А гости понимающе молча переглянулись между собой и после короткого затишья, монотонный гул разговоров и стук вилок по тарелкам и звон посуды   возобновились с новой  силой.

  Свадьба продолжалась...

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/240508/

Ну, сядь ко мне, мое золотко, моя дочечка. Давай посидим, поговорим,
вспомним. Ты уже вон большая какая! Тридцать пять тебе, юбилей! А маленькая была… смешна-а-я! Ручки-ножки растопыришь, и лежишь, глазенками моргаешь: "гы", да "гы"... По кроватке своей все на коленках ползала, а встала поздно. Потом пошла, пошла… то-то я радовалась! До чего не дотронешься, правда - все на пол летит. "Ручки-крючки", я говорила, а ты плакала. Никогда ведь тебя не била, жалела. Хоть и перепортила ты добра, горбом моим нажитого, уйму.
Да и то сказать, как бить-то?.. Зачала я тебя ненароком. Вроде вечер
заводской был, танцы. Молодая, охмелела быстро. А ребята хором побаловались. Я на всех не в обиде - сама виновата, самой и расхлебывать. Но отца твоего до-о-лго разыскивала. Только распознать не могла, завод-то большой. А когда распознала - по ушкам и носику твоему, на почетной доске он висел, - то его уж у нас не было. За воровство выгнали, уехал куда-то. Оказался с дальнего цеха, пришлый. Я-то не знала, люди сказали: бандит, и псих законченный. Не лечился, сказали, сволочь, никогда.
Ладно. Запила я сильно тогда. Все равно мне было; мужички пользоваться начали. Так и родила, только что не в беспамятстве. Потом поняла, оклемалась, с завода ушла...
Да что я все о себе. О тебе расскажу.
Росла ты, дочечка, быстро. Особенно головка - большая такая и немного
покачивается. Все говорили, умная будет, страсть! Но ум твой как-то все в себе был. Глазки блестят, что-то там светится, а что - непонятно. Писалась ты под себя. К врачу водила - бестолку! Как-то, помню, гость у меня. А ты зашла к нам, встала у кровати, и давай в штаны дуть. Лужа уж большая на полу - все дуешь! Гость долго смеялся, потом что-то про «гинеса» говорил. До сих пор не знаю, что за «гинес» такой?..
В школу тебя отдала не вовремя. Все думала: пусть дома побудет, со мной,
дитё же совсем. Хотя училась ты, деточка, хорошо, и учительница ваша еще хвалила. Лучше многих, говорила, и подает, значит, надежды. А я и сама кумекала, на оболтусов этих, что в классе с тобою, глядючи… оболтусы и есть. Не то ты: прилежная была, молодец! Все ручечкой своей тычешь, тычешь, стараешься.
А помнишь, как на пароходе катались. Ох, и хорошо было, красиво! Воздух,
водичка, виды разные. Ты, дурочка, еще выпрыгнуть хотела. Два раза тебя оттаскивала, на третий только не успела. Вылавливали потом всей командой, а ты – вся мокрая такая была, счастливая! Помнишь?
Хорошо я тогда зарабатывала, люди завидовали. И для тебя ничего не
жалела, одевала как куколку. Все говорили: какая красивая девочка, вся в
мамочку, и скоро невеста! А я, как услышу, так гордая и хожу. Не зря, значит, тужилась.
Закончила ты, дочечка, школу, справочку получила. Учительница ваша меня поздравила. А дальше-то что с тобой делать?.. С врачом посоветовалась: к труду, говорит, приучайте. Это к какому, говорю? Нет уж. Вязать разве что, хотя толком сама не умею. Ну, показала, поучила, как могла. Трудов положила и времени... А потом удивлялась. Рукодельница ты моя! Ухожу куда - вяжешь, прихожу - вяжешь, с гостями я занята или что... И красиво так: точечки, крестики, рисуночки все больше замысловатые. Красоты навязала – ужас сколько! Кофты, платки, носки, свитера - только нитки закупай! Хожу в тепле, с ног до головы вся обвязанная, уж девать некуда. Начала, грешным делом, на рынок носить. Покупают. И еще заказывают. Сама вяжешь? - спрашивают. Нет, отвечаю, девочка моя ненаглядная. Мастерица, говорят, у тебя дочка, золотые ручонки. Добытчица была, дай я тебя поцелую!
Правда, с месяц вот, как отрезало. Что уж с тобой приключилось?.. Знаю, знаю. Женское верх взяло, мужика тебе надобно. Конечно, конечно. Сверстницы твои давно замуж повыходили, детей нарожали. Бедная ты моя, бедная! Пыталась тебе помочь. Помнишь, на позапрошлой неделе мужичка одного в дом приводила. Уж поила, кормила, упрашивала... Ох, пил, зараза! А как напился, так говорит: "Да что ж я, злодей какой! Не пойду, - говорит, - против Бога, не трону убогую!" Выгнала его взашей. Потом других пару раз. Кричала, руками махала... Не хотят, охальники, ко мне лезут. А я их тряпкой, тряпкой.. Да-а...
Совсем ты, моя хорошая, загрустила, пригорюнилась у окна. Доктор говорит, вроде как, де-гра-д-ди-руишь. А я что могу?
Вот ведь, не разрешает, чёрт! Да уж ладно, сердце-то материнское не камень, поди, так и рвется, и разрывается. Иди, моя милая, иди сюда... Именинница моя! маленькая!.. Клиент скоро, не много уж их осталось. А пока... На, возьми грудь... Вот так, да... Пососи, пососи...    

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/209196/

Минздрав предупреждает: никогда не пытайтесь примерять на себя и носить чужую оптику. Это вредно для глаз и для души.

Жили-были на свете два брата. Были они очень дружны, не смотря на то, что по характеру сильно различались. Младший брат по натуре был возвышенным романтиком и смотрел на мир через розовые очки, старший же был приземленным прагматиком и взирал на мироздание сквозь призму цинизма. И вот однажды решили братья для прикола на денек обменяться оптикой – и посмотреть, что из этого выйдет. Итак, старший брат, надев розовые очки, вышел из дома, собираясь поехать на работу. Поначалу от яркости и буйства красок с непривычки закружилась голова. Затем его охватил такой безумный восторг, что он, как поручик Ржевский из известного анекдота, восклинул: «Господи, и как же я раньше жил, не замечая всей этой красоты?!» (Эхо на этот раз благоразумно промолчало, предоставляя герою делать свои собственные выводы.)
Однако, по прошествии нескольких часов, наш прагматик заметил, что его прагматизм, привычка анализировать и критично относиться к окружающему никуда не делись, а розовые оттенки, создаваемые очками, как-то уж очень резко контрастируют с этими его качествами. Поначалу его это даже забавляло. Например, когда на розовом перекрестке его подрезал какой-то розовый водитель, наш герой только добродушно усмехнулся и даже не произнес обычную для себя в подобных случаях фразу, что, мол, расстреливать надо таких дегенератов. Вместо этого он стал мурлыкать себе под нос песенку собственного сочинения:
-Розовый дегенерат,
Я тебе ужасно рад!
Ближе к обеду ему все это порядком надоело, а когда в розовом буфете его обсчитала розовая кассирша, он уже с трудом сдерживал свое раздражение.
Тем временем, младший брат, водрузив на нос окуляры со встроенной призмой цинизма, отправился гулять по городу. Он сразу же заметил, а точнее ему буквально полезли в глаза разные мелочи, которых он не замечал раньше. Увлеченный разглядыванием этих мелочей, он сперва не обратил внимание, что привычные краски мира поблекли и как-то выцвели. Как водится, поначалу молодой человек стал разглядывать девушек, которые раньше казались ему такими цветущими и прекрасными, что даже глаза разбегались – так бы и залюбовался всеми сразу. Теперь он рассматривал их как-то придирчиво: у этой нос с горбинкой, у той ноги кривоваты. Скоро они все уже начали казаться ему мымрами, а процесс их разглядывания он неожиданно для себя цинично назвал: «Мымровоззрением».
Да что там девушки - даже в самой природе он стал замечать какие-то изъяны: пожухлые листья деревьев, вялые цветы, пожелтевшую от солнца траву...
-Гм, странно, - бормотал он. -А почему раньше я всего этого не видел? Где, спрашивается, были мои глаза?
Но через некоторое время восторженное сердце и романтичная натура стали вновь одерживать верх, нашептывая ему, что мир прекрасен, а призма цинизма со всем этим великолепием, мягко говоря, как-то не очень вяжется. А может, просто диоптрии слишком высоки, и надо к окулисту наведаться, чтобы правильные стеклышки подобрал, верно рассчитав на приборах необходимую ему силу цинизма.
Под вечер оба брата вернулись домой почти одновременно, вконец измученные неподходящей оптикой, и стали делиться впечатлениями прошедшего дня.
-Ты знаешь, - проворчал старший брат, - апофеозом сегодняшних прелестей, которыми мне довелось любоваться, стала розовая куча дерьма, которую какой-то сукин сын наложил возле нашего подъезда. Вот тогда-то я окончательно понял, что больше никогда не надену твои дурацкие розовые очки.
-Представляешь, - признался младший – я эту кучу и не заметил. Даже странно, как это я в нее не вступил. Я ведь в это время по привычке посмотрел на закат, и, к своему ужасу, обнаружил в нем массу недостатков. Вот когда я понял, что больше в жизни не поднесу к глазам твою нелепую призму цинизма.
Тут оба брата расхохотались и с облегчением вновь обменялись своими очками.

Гитлер капут!

Кап-кап ... Вода с потолка ..
.. Я сижу в луже воды и растерянно наблюдаю как она увеличивается в размерах  и ползёт по коридору в спальню.
Наша соседка-немка опять нас затопила! Ремонт летит к черту! От бабули ничего не добьешься. У нее справка из дурдома. Ей можно всё!
Кап-кап! Раздаётся в голове...
Помню, читала, что в гестапо была пытка водой - капля воды из чайника методично падала на голову заключённого. Пошевелиться, изменить положение - нельзя. Говорят, от этого сходили с ума. Бабка-немка. Может она дальняя родственница самого Адольфа? .. Нет, ну это же надо так издеваться над нами!
Кап-кап .. Я нервничаю. Закрываю глаза и представляю как я беру пистолет и иду уничтожать проклятых немцев ...
Кап-кап .. Нервы таки сдают! Я захожу на кухню и вижу как гибнет ламинат. В отчаянии ищу нечто похожее на пистолет, но даже молотка нет. Молотка ... Молоток для отбивных! Хватаю и бегу на расправу с соседкой. На выходе останавливаюсь. Смотрю в зеркало - и пытаюсь сделать самое грозное выражение лица! Ну, бабка, ну погоди!
Звоню в дверь. Как всегда слышатся шаги и тишина. Притаилась! Зырит, наверное, в дверной глазок! Понимаю, что делать нечего, всё равно безумная не откроет. Махнув пару раз молотком, разворачиваюсь уходить.
Вдруг... Вдруг дверь открывается и бабка, злобно шипя, пытается схватить меня за плечо!Я с перепугу невольно начинаю кричать и бить старуху по пальцам и, конечно, достается и моему плечу ..
Просыпаюсь в холодном поту ... Но, блин, какой же это пот! Что это? Кап-кап ... Вода с потолка ... Ааааааа! Где мой молоток для отбивных ???!!!!!!!!!!!

Два парашютиста совершили прыжок из самолета. Летят вниз, к земле…
У обоих не раскрывается парашют.
- Нужно пытаться, нужно пытаться! – кричит оптимист.
Он дергает за кольца, ремешки… - все безрезультатно.
«Не раскрылся? Ну что ж, значит, жизнь вскоре кончиться, хоть небом полюбуюсь!» - думает пессимист.
Он поворачивается спиной к земле, закидывает руки за голову и любуется облаками.
- Ничего! – кричит оптимист, желая подбодрить себя и товарища. – Наверное, мы упадем в стог сена или в озеро! Все будет хорошо!
- Не суетись, мы покойники! – отвечает обнадеживающе, как всегда, пессимист.
Полет продолжается…
- Смотри! Внизу действительно огромный стог сена! – ликующе кричит оптимист.
- Значит, мы летим мимо него! – не оборачиваясь, отвечает пессимист.
Полет продолжается… Земля уже близко.
- А-а-а-а, мама! По-мо… - оптимист падает на землю, рядом с чудовищно большим стогом сена. Расшибается в лепешку.
- Что, уже? – успевает спросить пессимист, перед тем, как приземляется прямо в центр огромного стога.
Выбравшись и отплевавшись от надоедливой травы, он видит труп оптимиста.
- Ошибка оптимиста – горе. Ошибка пессимиста – радость. Люди ошибаются. Так кому из них лучше?

Заяц

Тот год то ли Зайца, то ли Кролика был ее годом, она его ждала очередные двенадцать лет, как праздника.
Вот - думала - в прежние "мои" годы всегда что-нибудь хорошее случалось. В какой-то из таких "ее" годов
они квартиру получили - совсем на отшибе, в новостройках, среди размытой грязи и постоянно неработающего лифта, но все равно  ведь - событие. А еще был "ее" год, когда она можно сказать  замуж вышла, и неважно, что будущий муж вдруг неожиданно исчез за пару недель до свадьбы - она чуть с ума не сошла, разыскивая  его по больницам, а затем, в отчаянии, и по моргам. Ведь был-то почти муж, а то, что не узаконили - ну и ладно...
Мамка с папкой померли один за другим, не очень обременяя ее труднопроизносимыми болезнями. От одиночества она сначала завыла, но со временем привыкла и  к вдруг ставшей такой большой квартире, и к тому, что все хозяйство надо тянуть на себе.

Однажды  в дверях позвонили. На вопрос - кто? ответили - свои. Обалдев, она открыла - перед ней стоял оживший "почтимуж", которого она когда-то так и не отыскала ни в больницах, ни в моргах.
- Чиво?.. - спросила она хрипло у того, который очень постарел и подурнел, но все же так сильно походил на то, что когда-то звалось ее "почтимужем".
- Я ... это... - сказал "почтимуж".
- Ну..., - все еще ошалело ответила она.

Приближался "ее" год, до его начала оставалось  три месяца - только бы продержаться, думала она, глядя, как "почтимуж", чуть ли не прожевывая, проглатывает все, что  она наготовила на два дня вперед. Только бы продержаться до зимы...
"Почтимуж" довольно быстро освоился. В промежутках между приемами пищи он поведал много интересного
хозяйке - где был, что повидал. Боясь вспугнуть нежданно нагрянувшее счастье, она лишних вопросов не задавала - что захочет, расскажет сам, а не захочет - так и не надо. Вон гвоздь в ванной прибил, бачок поправил. Скоро, скоро "ее" год уже наступит, тогда можно будет и о чем-то серьезном говорить, например, хорошо бы ему на какую-нибудь работу устроиться, нет, она про деньги, конечно же,  ничего не скажет, но вообще-то...

"Почтимуж" исчез 31 декабря. Вечером легли спать, она все волновалась о холодце, застынет - не застынет, а утром - место рядом с ней оказалось пустым. И какая-то нехорошая тишина по всей квартире... Она для порядка проверила - все ли цело  и, кривя рот, заревела, - хоть бы украл что, а то ведь пустой ушел.
Новый год она, как  давно у нее повелось, встречала одна, запивая холодец уже распузырившимся шампанским. Куранты отбивали полночь - надо было поджечь записочку с загаданным желанием, пепел высыпать в  шампанское и выпить, она заторопилась, бумажка сгорела не до конца - так она и проглотила этот коктейль, ну пускай хоть половина-то загаданного сбудется...

Наступивший заячий год поначалу омрачался грустными воспоминаниями о "почтимуже", но к лету как-то все рассосалось.  
Она чувствовала – должно что-то произойти. Где-то дверь сильнее хлопнет, машина на улице громче засигналит или редким звонком телефона ее кто-то побеспокоит – она сразу же собиралась вся в комок: вдруг это знак, который ей бы не пропустить!
Она стала сохранять все магазинные чеки и автобусные билетики – а так, на всякий случай. Когда соседка сверху залила ее, - как же она обрадовалась, как будто ждала этого дня, загадочно  приговаривая: ничего, ничего, все к лучшему…
И он настал – тот день. В каком-то магазине, когда она на что-то зазевалась, у нее вытащили из сумки всю наличность, то есть – всю, всю, и даже то, что раньше было отложено, и то, что на каждый день… Работал профессионал. Ну, конечно, под прикрытием. Если бы экзамены на профпригодность сдавал, то получил бы «отл».
Засыпая в ту ночь, она наконец облегченно вздохнула: я же знала – что-то должно произойти, такое, чтобы надолго запомнилось, такое, что, может быть, всю жизнь перевернуло бы…
А потом отпустило.

Наука и религия.
Наука – это то, что мы знаем, что доказано.
Религия – это то, во что мы верим без доказательств.

Если то, во что мы верим, обретает доказательную базу, оно автоматически переходит из области веры в область научных достижений.

С развитием прогресса сфера, занимаемая наукой, расширяется за счёт сужения сферы религиозной.

Поэтому, самая страшная и неприемлимая вещи для религии – доказательство существования Бога.

Ошибки молодости можно исправить мемуарами

кто-то умный

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о демографической ситуации на моей Родине, я вспоминаю один постыдный случай из, увы, собственной жизни.

Не знаю, почему, но этот миг в Вечности хранится в моей памяти, как засушенный цветок в книге…

Дело было давно.

Я был молод, но глуп. Вернулся из университета к родным пенатам и гнил в провинциальном болоте. Светлый облик студента застил мрачный образ трудящегося. Спасал мой друг Дима, гниющий в соседнем городе – я выбирался к нему порыбачить, попьянствовать…

Впрочем, гулеванил я и дома. Тусил по кафешкам, по странным квартирам… Общался с иными женщинами – как правило, сильно б/у… Менял, словом, юность на жизненный опыт.

Однажды мы с товарищем в веселой консистенции валили то ли из кабака, то ли в кабак. И в центре, у памятника, натолкнулся я на чудесную малышку. Ну, вот – расчудесную: 18, тихий взгляд, мягкий голос, коса размером с удава… Чистота и свежесть.

Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык…

Я тут же, на порыве души, познакомился. Товарищ тактично курил в сторонке.

Мы трепались…

Мне было сладко…

Зашевелилось внутри сердце…

Будто радужный лучик забрезжил на краю быстромимотекущей моей жизни… Словно гримаса одобрения сверкнула на лике Судьбы…

Я возжаждал продолжения!

– Мне уже пора, – ответила она.

– А завтра? – не отступил я. – На этом месте? В 7 часов?

– Хорошо, – просто сказала она. – Я приду.

Я прилетел домой на крыльях, и тут позвонил Дима.

– Приезжай! – говорит. И нарисовал красивую картинку – рыбалка с друзьями, излишества нехорошие, прекрасная погода…

Упс!

– Погоди, дружище… – впал я в когнитивный диссонанс. – У меня тут… Я не могу…

Дима удивился и нарисовал ту же картину, перейдя с акварельных на масляные…

Я отложил решение до утра.

И утро пришло.

Я чувствовал себя невыспавшимся и несчастным.

Ну почему всегда так? – причитал я. – То пусто, то густо…

За час до электрички я прекратил попытки разрешить дилемму логическим путем. В порыве озлобления на собственное умственное бессилие мелькнула даже мысль выбрать путь буриданова осла. Никуда то есть не идти, никуда не ехать, а спрятаться от мира и предаться умерщвлению плоти посредством философствованья под крепкий алкоголь без закуски.

Затрещал телефон.

– Ну и чё? – ехидно спросил Дима.

– Да уже в пути! – брякнул я.

Вагон вздрагивал и скрежетал по моим оголенным нервам.

Что я делаю? Зачем уезжаю от, может быть, Счастья?..

Мы закинули удочки и подняли стаканы. На берегу подмигивал костер. Стерлядь кусками, переложенная раковыми шейками и свежей икрой… Пахло чем-то невыразимым.

– …Такие вот дела! – закончил я рассказ и залпом уничтожил водку.

– Ну ты и гандо-он… – протянул Дима.

Я хлопнул глазами.

– Сегодня ты совершил преступление, – меланхолично продолжил мой добрый друг. – Ты произвел на свет очередную Злобную Суку. Доверчивой девочке с голубыми, открытыми миру глазами ты неопровержимо доказал, что мы, мужики – козлы! Нет нам ни веры, ни уважения… – Дима медленно выпил. – Она будет мстить. Всем…

Мы не сдержали себя. Загасили небо. Сквозь угар была чья-то дача с суетой и визжащими девками…

Потом пришло серое, как всегда после разврата, утро. И чудился в нем упрек. И даже свежайшая, с пылу, уха отдавала горечью. Окружающий мир с прищуром смотрел на меня, будто говоря:

Ты.

Сделал.

Меня.

Хуже.

Да…

Дык о чем это я?

Мы, совершая подвиги или учиняя мерзости, таковыми их не сознаем. Любые деяния – всего лишь эгоизм…

Посвящаю эти строки всем нам – тем, кто страдал, страдает и будет страдать от Злобных Сук.

Простите, мужики.

И покайтесь…

Ласточка

В преддверии зимы в окно Ты постучалась,
Опять  залетная синица?
Случается, когда прохлада воздуха,
Птиц к теплоте, к жилищу  приручает,
Я вышел на крыльцо и обомлел…

Раскинув крылья, Ты лежала изнемогшая,
Давно сородичи  оставили края...
Ты лишь одна осталась,
К зиме,  не улетела, а прилетела,
Ко мне…

Я поднял Тебя бережно,
Была ещё теплой, но холод подбирался к крыльям,
В доме, в моих ладонях, тебе стало уютно и тепло,
И Ты – вспорхнула…
Подлетела к окну и пыталась пробиться сквозь стекло.

Не бойся, милая…
Мой дом тебе будет теплым кровом,
Я буду топить печь,
Кормить тебя явствами,
Которые тебе по душе.
И Ты была согласна…

Так мы  пережили лютые морозы,
Вьюги снежные и пороши забелённые,
Для Тебя я нашел волшебные зерна,
И благодатную Живую воду…

Пришла весна, Ты услышала капель,
Солнце начало пригревать землю…
А когда появилась зеленая трава,
Я открыл дверь Дома и Ты вылетела… на ВОЛЮ…

Несколько раз  кружилась над нашим жилищем,
А потом полетела высоко в Небо,
Пролетела низко, над прохладным озером,
Мне показалось.., нет я слышал явно,
Что Ты сказала мне…
Люблю…

Муза

Муза сидела в кресле и пила зелёный чай. Я всегда заваривала ей особые шарики, которые в чашке раскрывались как цветочек. 8 шекелей один шарик.

     В последнее время Муза посещала меня часто, ни слова не говорила, но от чая не отказывалась, а взамен давала мне необыкновенное состояние радости и душевного подъема. Как только я взглядывала на неё, сидящую рядом, так душа начинала петь, чувства оживать, а эмоции грозились выскочить за пределы разумного.

     "Ты – моё счастье... к кому обращаюсь... не знаю", - закружилась в голове первая строка стихотворения... "А что же дальше?" – пыталась я лихорадочно думать. Но больше ничего не приходило, и я укоризненно посмотрела на Музу. Она отставила чашку и вдруг произнесла: "300 веков". – "Что 300 веков?" – по инерции спросила я. "300 веков беспрерывно..." – усмехнулась Муза и вдруг растаяла, как будто ее и не было.

      Прозвенел будильник. "Приснится же такое", - подумала я, просыпаясь, взяла лист бумаги, карандаш и записала строки, которые родились во мне ночью...

      Потом встала, подошла к столу и замерла... на столе стояла чашка, а рядом лежал лист бумаги, на котором было написано:

         Ты – моё счастье... к кому обращаюсь... не знаю
         300 веков беспрерывно... но всё безнадёжно...
         По переулкам миров параллельных скитаюсь,
         И лишь теперь понимаю, насколько всё сложно!*

      Раздался звонок. В дверях стоял муж. Обнял меня, поцеловал, потом бросил быстрый взгляд на стол и произнес задумчиво: "Вот так оставишь тебя на недельку, и Муза тут как тут, да?"

* стихи автора

Пустота. А память сопротивляется, тычется в разные уголки, расставляет по местам стулья, достаёт большую кровать, мостит её в самом углу, ошибается в размерах, царапает стенку и, не закончив, возвращается к большому кухонному столу с расшатанной ножкой, -  и вот уже он накрыт вишнёвой клеёнкой и по нему ползут тени от окна, а само окно становится чистым и на нём появляется белая занавеска. Память не всегда может удержать предметы – если с очертаниями и расположением в комнате всё получалось, то с цветом и с фактурой часто происходили непопадания,  по ним временами пробегали разноцветные полосы, старое одеяло местами выглядело, будто его только что принесли из магазина, а новые калоши почему-то казались стоптанными.
А вот с живыми было совсем плохо. Комната их помнила всех. Но помнила, как помнят только себя, когда есть окружение, а тебя нет - просто твоё присутствие, обозначенное в мимолётных ощущениях и действиях – голос, настроение, боль или радость.
Но были два существа, которых комната воспроизводила очень отчётливо – бабочку, залетевшую в открытую дверь лет двадцать назад и рыжую девчушку, жившую в ней совсем недавно. Она не понимала, почему эти совершенно разные создания из разного времени так ей запомнились. Но когда она запускала в комнату бабочку и та перелетала с предмета на предмет, в комнате становилось тепло и звучала музыка. Рыжая девочка всегда появлялась неожиданно на пороге, подходила к столу, смотрелась в овальное зеркало и, показав себе язык, снова уходила за дверь. Если бабочка приносила музыку и тепло, то девочка наполняла комнату смыслом и желанием жить. У комнаты не получалось никогда увидеть их вместе, что-то ей мешало и она снова и снова всматривалась в пустоту и снова и снова пыталась её наполнить. Ей казалось, нет, она была уверена, что если у неё получится вспомнить этих двоих так, что бабочка будет кружиться над девочкой, а музыка и тепло наполнять каждую щель в её стенах – всё изменится и пустота никогда больше не вернётся и она опять начинала вспоминать…

Большое и маленькое
     

Жило-было Большое. Оно было такое…, такое… большое  – не просто есть, а много его. И вовсе не стало оно таким за время, а сразу от рождения Большое. И жило Большое с размахом. И катилось по жизни – делало, что вздумается и захочется. И думалось часто, и хотелось многого. Повезло родиться Большим, одним словом…
И жило-было где-то рядышком с Большим Маленькое. Совсем такое крошечное – неприметное, невзрачное. Восхищалось оно Большим, смотрело влюбленными глазами и хотело однажды стать таким же с размахом значимым. Маленькое очень старалось стать заметным для Большого – подражало во всем, делало все, что могло и пыталось обратить на себя внимание, вызвать интерес. Одним словом – боготворило.  Так и жило Маленькое – в мирке своем. И так же, как и Большое – любило, думало, хотело, любовалось, пыталось. И угождало, изо всех сил. И ждало, что однажды услышит оно доброе слово себе за старания…
Но Большое не замечало Маленькое – оно жило в своем огромном мире с правильными правилами, с умными мыслями, с важными делами и ответственными решениями. А Маленькое страдало молча, и пуще прежнего пыталось угодить Большому. Так и жили они, соседствуя друг с другом. Пока однажды…
Пока однажды Большое совершенно равнодушно не отвернулось от столь незначительного факта – у него таких вокруг, хоть пруд пруди – не выпрудишь. Маленькие сами как-то получались рядом – кружат, угождают, уважают. Не оценило по достоинству Маленького, не заметило его Большое. И началось…
Маленькое от невозможных страданий, что оно уже не нужно, заплакало на весь мир, запричитало – мечта его рядом рассеялась, как дымка поутру и осталась только боль. Ах, как обидно. Ох, как невыносимо. И как рассказать Большому о нестерпимости и пустоте бессмысленности, чтобы хоть немного унять ядовитые страдания? А Большому хоть бы хны – живет себе – радуется, и ни о чем слушать не хочет – оно право всегда и беспрекословно.
И стало Маленькое несносным и назойливым, кусающим Большое без конца и края. И стала злоба в Маленьком от обиды расти. И прорвалась боль наружу ужасом беспредельным.
А Большое молчит. Только отмахивается и молчит, вежливо не замечая страданий Маленького. Но когда поняло Большое, что не пережить, не переболеть, не переступить…, то просто выкинуло Маленькое подальше от себя и… забыло о его существовании…
Не думало Маленькое, что когда-нибудь с ним случится такая несправедливость.
Не думало Большое, что в Мире так много зависти, жадности, жестокости и злобы.
Не думали они, что в них самих столько злобы и гадости.
И казалось им, что Большие и Маленькие сами по себе, но все, оказывается, далеко не так.
А все потому, что к Большому всегда тянутся Маленькие, для них оно – светило, смысл, мечта.… А Большое, чтобы быть, принимает угождение Маленьких, как само собой разумеющееся, и не думает об их судьбах.
И Маленькие живут своим Большим, не понимая, что без них не было бы его.
И Большое невозможно без сравнения с мизером.
И независимо от того, какое Маленькое – доброе и светлое, или жадное и завистливое, Большому нужно думать и заботиться о своем вокруг, чтобы однажды зло, рожденное от равнодушия его, не прорвалось многократно и не захлебнуло мир ненавистью.
Вот так….
                     27.01.21г.

DELETE

Обрати внимание, я с тобой не здороваюсь.
Больше того, ты никогда не прочтешь это письмо: я его не отправлю. Я удалю его из компа, как только закончу. Ну, может быть перед этим еще  раз прочту.
Скажу тебе честно, от волнния стало подташнивать.
Закурила сигарету. Налила коньяку.
То, что я собираюсь тебе написать, похоже на исповедь. А может быть мне и необходимо кому-нибудь исповедаться? Мы никогда с тобой не виделись и вряд ли увидимся. Все же живем на разных континентах. Познакомил нас обмен эсэмесками и короткими письмами. И мне кажется, ты многое обо мне понял. Ты писал, будто  подглядывал. Хотя я знаю, что это невозможно,  у меня пробегали по спине мурашки и лицо становилось пунцовым от твоих откровений.
Ты стал почему-то очень близким.  И в тоже время, как хорошо, что ты так далеко. Я могу разговаривать с тобой почти не стесняясь своих мыслей. А мне так нужно выговориться! Кажется, что изложив все на бумаге, я смогу освободиться от навязанного самой себе образа жизни, от которого я изрядно устала. Ты считаешь меня самодостаточной. В каком-то смысле ты прав. Я сама зарабатываю.  Сын уже взрослый и содержит себя сам. Он живет отдельно. И скоро станет мужем очаровательной девушки, к которой я ревную его так сильно, как ни кого в жизни не ревновала. Самое интересное, что я понимаю — эта девушка  создана для него. Они идеальная пара. Но это я понимаю умом. А сердцем... Понимаешь, какая-то девчонка увела моего единственного, в которого я вкладывала всю свою жизнь.  И вот -  вырастила для кого-то.
  С его уходом я стала понимать, что такое одиночество. Не тогда, когда мой бывший убежал к другой женщине, а сейчас. С уходом моей кровиночки. У меня много подруг, приятелей. Они зовут меня в свои компании. Но я все время одна. В этих компаниях особенно ощущается одиночество. Я смеюсь, пою с ними, танцую. Но все равно одна. Одна возвращаюсь домой. Одна в своей холодной постели. Одна со своими мыслями. Одна, потому что не для кого жить. Ты можешь сказать: выходи замуж. Но уже много лет, как мне не попался ни один, с которым мне бы захотелось «встретить старость». Те редкие связи, что мне были нужны только для поддержания тонуса и здоровья, не приносили мне ничего, кроме плотского удовлетворения. И то, все это было в те редкие минуты, когда мы выигрывали танцевальные конкурсы.  Я тебе уже рассказывала, что я занимаюсь танцами. Бальными и латиноамериканскими. Танцуя с ,  хоршим партнером,  ощущаешь всю прелесть танца.  Ритм его  захватывает и утаскивает в свою глубину, как в омут.  Отдаваясь этому чувству,   не возможно  не влюбиться в своего партнера.  Чувствуешь его, как часть своей души, как часть своего тела: только тогда  удается рисунок танца, ловишь его прелесть и суть, его настроение,  удается передать страсть, музыка звучит во всех фибрах  тела, и оно резонирует и становится частью той музыки, которую   вдыхаешь вместе с запахом партнера и твоим собственным, что слились уже в единный аромат, будоражащий  воображение. Эти моменты слияния в танце продолжаются слиянием в постели. Но наступает не апофеоз любви, а катарсис танца. Какой-то языческий ритуал, которым заканчивается действо. Потом наступает безразличие. Я не ругаю себя за слабость, за уступчивость. Нет. Это естественное продолжение эмоцирнального состояния, возникшего на паркете. В конце концов, я просто женщина способная на эмоции, со своими желаниями и физиологическими потребностями. И не моя вина, что партнер, с которым мы танцуем уже несколько лет, скупо и холодно удовлетворяет мои редкие капризы. Он уже привык, что после наших выигрышей (но мы же не всегда выигрываем) он, принимая как должное,  отрабатывает  обязаловку. Да и я влюбляюсь в него только на время и во время танца. А так он мне совершенно безразличен. Я не последовательна. Правда? Ты бы мне обяснил психологию (или психопатию) этих моих состояний, но этого  толкования я не услышу.
   Может быть и жаль.  Обясняя мне мое состояние, ты наверняка затронул бы те струны в моей душе, которые запели бы в унисон с твоим голосом, твоими мыслями. Мне захотелось бы, что бы ты приласкал меня, как маленькую девочку, сказал мне ласковые слова, утешил. Наврал в три короба, что я лучшая на свете, что такую ты еще никогда не встречал. Я зажгла бы свечи, включила бы свой любимый медленный танец. А потом мы подарили бы себя друг другу, и я отдала бы тебе все, что во мне есть нерастраченного.
Спокойной ночи, мой милый.
Все! Я перечитала. Удаляю и выключаю компютер.
P.S. Какая жалость, что кнопка DELETE есть только в компютере.

Наше ПКБ (проектно-конструкторское бюро) располагалось в одном из немногих сохранившихся в Минске старых зданий в центре верхнего города. Во время войны там находилось гестапо. На фасаде висела мемориальная доска в честь замученного здесь антифашиста Шменкеля, и старожилы города здание так и называли - дом Шменкеля.
Здание было в аварийном состоянии, и нас постоянно грозились выселить, чтобы сделать капитальный ремонт. Но всё не выселяли, чему мы были несказанно рады. Даже необходимость во время дождя подставлять тазики под струи воды, льющиеся с потолка, не могла поколебать нашу верность этому дому. Но больше всего мы любили, когда засорялась канализация - все коммуникации были ещё дореволюционными. Тогда надо было идти в городской туалет, расположенный рядом с ГУМом, в пяти минутах ходьбы от нас. Общественный туалет, ГУМ и рядомстоящие кафе и магазины были для нас в одной радужной связке. Но канализацию чинили, и мы опять были привязаны к нашим кульманам. Кульманы занимали почти всё свободное пространство в комнатушках, на которые перегородками были поделены большие комнаты старого здания. Это напоминало огромную коммунальную квартиру. И жильцы в этой квартире были такие же непредсказуемые и в своей дружбе, и в ссорах, и во взаимовыручке. Дружили отделами. Дружбу и теплоту отношений определяли допустимые способы убивания свободного времени. Были отделы пьющие, вяжущие крючком и на спицах, читающие и спящие.
В нашем отделе электриков было табу – нельзя было грызть семечки и вязать. Всё остальное было можно. Особенно поощрялось дружное убивание времени всем коллективом. Коллектив был небольшой, но сплочённый. Возглавлял его Козловский, гордящийся предками из польской шляхты и прошлым десантника. Ещё Козловский гордился победами у женщин. Это были славные победы, и мы, как могли, поддерживали в нём веру в его непобедимость, сочувствуя тем не менее жертвам. Это было нетрудно, так как сами мы были под защитой неоднократно и трогательно озвученного правила Козловского: «В своём отделе все работники среднего рода». Держался с тремя подчинёнными ему женщинами он благородно и стойко. Мы в свою очередь ценили его благородство не меньше, чем умение чинить утиль.
Больше всего Козловский тяготел к электронике, и вершиной его изобретательского таланта была мыльница, превращённая в подслушивающее устройство. Иногда, крайне редко, когда мы знали, что речь будет идти о нашем отделе, и решения будут судьбоносные, мыльница случайно забывалась в кабинете начальника ПКБ. Но слышимость была отвратительная, и к подслушиванию мы быстро охладели. Хотя, подслушивая начальство с помощью электроники, мы чувствовали себя чуть ли не резидентами разведки в тылу врага.
А возможность чувствовать себя в тылу врага дом Шменкеля предоставлял на каждом шагу, начиная от гулких извилистых коридоров и заканчивая подвалами, похожими на катакомбы. В них хранился спортивный инвентарь, и ходить туда в одиночку мы боялись. Странная атмосфера была в подвалах - стоило туда спуститься, и веяло чертовщиной. Ходили легенды, что подвалы имели, кроме оставшихся двух уровней, ещё засыпанные два-три уровня, которые были соединены подземными ходами со всеми соборами старого города. Идя по подземным коридорам, я всегда прислушивалась к звукам, боясь увидеть привидение какой-нибудь дамы в белом или монаха в чёрном. Я так не увидела привидения и не услышала бренчания цепей, о чём немного до сих пор жалею. А монаха в чёрном мы увидели неожиданно, и не в подвалах.
В десятке метров от дома Шменкеля - крупнейший в Минске кафедральный собор. Рабочий день у нас начинался и заканчивался колокольным звоном, который помогал ориентироваться во времени, а иногда и в пространстве. Однажды мы заметили, что из дальнего окна нашего здания видны звонница и монах, звонивший в колокола. Это было странное и завораживающее зрелище. Казалось, что монах подвешен к колоколам, и не он ими управляет, а они заставляют его дёргаться на верёвках. Дёргалось всё: руки, голова, туловище. Дёргалось и вращалось в такт звону, придавая звуку картинку... Извивающееся на верёвках тело не могло иметь костей, а дёргающаяся с закатанными глазами голова не могла иметь мозг. Это был чужой экстаз, который мы случайно увидели и с усмешкой, брезгливостью и восхищением рассматривали. Долго смотреть на это было невозможно. Я почувствовала, что тоже могу войти в раж, и поймала себя на том, что пытаюсь головой повторить движения звонаря. Мне даже показалось, что я поняла мысли извивающегося на верёвках монаха. Блаженство и благодать на меня не снизошли, стало просто страшно. Я ушла, и больше никогда не ходила смотреть на звонаря.
Иногда, проходя по городу и слыша колокольный звон, я вспоминаю извивающегося монаха. Мне кажется, мы все так или иначе похожи на него, только канаты и колокола у нас разные, и не всем удаётся управлять своими колоколами. Многие так и висят, подвешенными и дёргающимися на чужих канатах, под чужими колоколами в такт прекрасному, но не своему звону.

Орудие

Меня вырвали из круга таких же, как я. Камней. И кинули в грешницу.
Удар. Боль. Падение.
Мы лежим рядом. Я и Она.
Одинокие.
Вырванные.
Вырванные людьми.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/240352/

 Дачный сезон. Обыкновенный  майский, весенний, погожий день. На деревьях, с ветки на ветку перепрыгивают воробьи, весёлым чириканьем приветствуя  наступивший день.Солнце своими лучами игриво запускает неуловимых солнечных зайчиков в окна ещё спящих горожан. По набережной совершает
очередную , утреннюю, трёхкилометровую прогулку,  уже не молодая супружеская пара Валерий и Валентина.  Сорок лет вместе. .Время-то как быстро пролетело, а будто вчера познакомились. Да вряд ли найдётся ещё такая пара. Плечо к плечу, душа в душу.  На Севере, на стройке свела судьба
эти два любящих сердца. Полная гармония и взаимопонимание в семье.  Вот и сейчас , друг  друга поддерживают да
подбадривают. Если перебранка небольшая вышла, так это, так, шутя-любя. Как говорится: «Зимы без мороза, не бывает». Дочь  давно своей семьёй живёт, внучка почти взрослая. Живи да радуйся. получай пенсию, да  заботься о своём здоровье.
 А день-то, какой  хороший выдался,  погода  отличная,
сердце работает как часы и  давление нормальное, благодать, да и только.
 После прогулки, душ и утреннее чаепитие с неторопливой
беседой.
 Не тот характер у Валерия , чтобы в такую-то пору дома сидеть. Весной ведь один день год кормит. На дачу, так и тянет, очень уж любит он это дело, на земле поработать. Чего только они с Валентиной не насадят, потом над каждым ростком хлопочут, растят на радость  себе и людям. Урожай всегда богатый получается, с любовью и овощ , и  фрукт
хорошо растёт. Вот на неделе Валерий опять две яблоньки посадил. Одна якобы его, а другая, Валентинина.
 Ну, в общем после утренней трапезы, нежно поцеловав жену в щёчку, сказал: « Ну, пока, я на дачу, а  ты дома управляйся, вечером буду»,  поспешил в дачный посёлок.
   У женщины дел дома всегда много. Где постирать, где погладить. Да покушать приготовить по вкуснее, а то уставший придёт.
Часа в три дня, сердце у Валентины так ёкнуло, ну будто часть его оторвалась, и все сорок лет, прожитые вместе с
Валерием , как сериал перед глазами пронеслись. Такое состояние женщина объяснила по-своему. Успокоила себя тем, что годы не молодые, да и устала в хлопотах по дому. Немного успокоившись, решила позвонить мужу на дачу, узнать, как у него дела обстоят. Сотовый телефон молчал. Подумала: « Сам в огороде, а сотик в домике оставил».
Домашние дела опять поглотили Валентину. Солнце с запада заглянуло в окошко. Ужин готов, вот, вот должен подъехать Валерий .
 Какое-то странное волнение. Уже звёзды показались на небе. а  дачник так и не появился, его сотовый опять молчал.
Мысли  Валентины путались, одна перебивала другую:  «Ну,  разные бывают причины, ну решил заночевать на даче, ну к соседу заглянул, засиделись. Ведь сегодня седьмое мая, девятое не за горами, а он в военных действиях на Кубе участвовал, имеет награды, так что повод есть отметить». Так женщина себя и успокоила.
Утром следующего дня, взяв с холодильника нетронутый ужин, прихватив с собой семена для посадки Валентина быстренько    пошла на автобусную остановку. На автобусе добралась до дачного поселка. Воздух, чистый, свежий, не надышишься. На даче всё спокойно. Две недавно посаженные яблоньки приветствуют её изумрудными листочками, пытаясь что-то рассказать.  Разложенные инструменты, говорят о том, что их хозяин встал пораньше, и уже что-то мастерил.
Обойдя дачный участок Валентина Валерия не нашла и решила: « С утра наработался, отдыхает».
Поднялась на второй этаж дачного домика. По телу пробе-жала дрожь. На столе не убранные продукты вчерашнего обеда, на диване Валерий прилёг отдохнуть. Не сразу поняв, что произошло она,  рассматривала  бездыханное тело
Какую душевную боль испытала Валентина, когда поняла ,что муж больше никогда не проснётся, может понять только тот, кто пережил такую утрату. Ещё вчера пообедав прилёг отдохнуть, и…. , остановка сердца. Да,  именно в обед, прошлого дня, Валентина почувствовала жуткую боль в груди. Сорок лет два сердца бились в унисон, теперь одно мочит. Очень больно.
Лёгкий поцелуй перед уходом в щёчку и "Ну, пока", превратились в безвозвратное "ПРОЩАЙ"
  Но такова жизнь.  А как же Валентина?
Синеву глаз, этой не молодой женщины, разбавили слёзы.                                                      
Картины из прошлых сорока лет становятся ярче и ярче.
Она старается  пережить эту потерю не чувствами, а разумом. Но там, в глубине души, несбыточное желание, открыть дверь, а там он такой любимый, единственный и желанный.
   Дни не идут, а бегут. Время частично залечивает раны.
Дачный сезон. Обычные хлопоты. На даче одним человеком меньше. Две посаженные Валерой яблоньки о чём-то беседуют между собой. И когда Валентина проходит мимо них, то одна яблонька всегда ей шепчет: «Валюха, держись,
всё будет хорошо, жизнь продолжается».
                                                           

-------------------------------------------------

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/241574/

Короче (укороченный вариант)

- Почему все братки пострижены очень коротко?
- А они, заходя в парикмахерскую, сразу говорят "Короче!"
(старый анекдот)

Имеется у меня с давних времён газовый пистолет. По закону оформленный. Имеется ещё с тех времён, когда по дорогам Днепропетровской области и окрестностей без ствола ездить вообще не рекомендовалось, а с незарегистрированным - выходило очень дорого. Но раз в три года ствол нужно перерегистрировать. Раньше проблем не было. Я подъезжал в оружейный магазин к некоему Анатолию – и за малую мзду все вопросы решались. Но в этот раз выяснилось, что означенный товарищ в магазине уже не работает, а все попытки найти правопреемника успехом не увенчались. А если опоздать – можно нарваться на уголовное дело за незаконное хранение.

И вот я посетил разрешительный отдел родного райотдела милиции. Где мне объяснили, что требуется: 1) рапорт участкового, 2) справка из психдиспансера, 3) сертификат от нарколога, 4) заключение от ВКК, 5) заявление на имя начальника горотдела, 6) собственно пистолетик для предъявления. А на градуснике было 35. А сроки поджимали.

Первый визит был нанесен в психдиспансер. В кабинете, лишённом как кондиционеров, так и вентиляторов, мумиеобразная дама стала объяснять, что требуется послать запрос в областной диспансер, в поликлинику по месту жительства, пройти тест, ответить на 75 вопросов, после чего следует...

- Короче! - сказал я.

Здесь, как потом выяснилось, "короче" оказалось самым дешёвым. Всего за 3 (три) грн. "на канцелярские расходы" мне выписали искомую справку. И отправили на ВКК. Причём буквально рядом, через парк. В помещении ВКК мне сразу предложили уплатить в кассу 48 грн с копейками. Если бы я сразу сказал "Короче!", может быть, всё бы было быстрее и дешевле. Но мозги были расплавлены - и я честно уплатил по квитанции. Далее. Далее мне сказали, что нужно три фотографии. Которых, естественно, не было. Ну, ничего, всего в двух кварталах есть прекрасное фотоателье... "Короче!" - тут уже додумался вымолвить я. По этому зову из-за двери появился действительно короткий мальчик, завёл меня в каморку, где имелся компьютер с дешёвым струйным принтером и цифровым фотоаппаратом. И всего за 6 грн...

Дальше я проследовал к врачу. После ряда бодрых вопросов-ответов "На что жалуетесь? - На правительство", мне рекомендовали быстренько оббежать здание, где с торца находится наркологический диспансер. И ещё порекомендовали постараться успеть, ибо у них короткий день. Притащившись в этот диспансер, я попал (хоть за это спасибо) в царство евроремонта и кондишэн, где минут 20 прождал "специалиста". "Сейчас Вас проверят на алкоголизм" - тепло улыбнувшись, пообещала молоденькая сестричка. Если учесть, что количество выпитого с утра пива никакому учёту не поддавалось - то это вселяло определённый оптимизм.

Наконец появилась дама-врач неопределённого возраста доскообразной наружности. Минут пять мне задавались идиотские вопросы: "какое спиртное употребляете?", "сколько раз в неделю?" и т.д. Я честно отвечал, что ещё в 1985 году по велению сердца вступил в добровольное общество любителей трезвости, и с тех пор - ни грамма. Вот только если очень сильно захочется - тогда перечитываю старые подшивки журнала "Трезвость и культура". Дама что-то записала и изрекла заученной скороговоркой: "Вам требуется также предоставить заключение врачей из Вашей поликлиники, потом Вы должны пройти тестирование, затем сдать анализы (тут же появилось 2-3 заполненных направления), правда лаборатория не работает, но Вы можете в областной больнице..." - "Короче!"

Здесь курс "короче" составлял 15 грн. При этом мне оформили какую-то несусветную медицинскую страховку. Попытка тривиально засунуть деньги в нагрудный карман (как менту дорожному) натолкнулась на такой испепеляющий взгляд, как будто я тянулся к месту наличия отсутствия груди с несколько другими, по сути, ещё более добрыми намерениями, причём в такую жару. В общем, награждённый страховкой, результатами анализов (они были уже готовы - туда только мою фамилию вписали) и алкоголическим сертификатом, я вернулся в помещение ВКК. Где меня быстренько запустили к глазнику-ушнику (в одном лице):

"- Вы буквы видите? - Да! - Хорошо? - Вот как Вас. - А как со слухом? - Могу спеть. - Спасибо, не надо".

После чего, вернувшись к терапевту, я узнал, что всё нормально, осталось только получить сертификат, но вот бланки в сейфе, ключи у сестры, а вот у неё заболел ребенок, в общем, приходите завтра...

- Короче!!!

Звон, наверное, стоял в ушах даже у водителя трамвая, в это время неосторожно проплывавшего по сонному проспекту. А "короче" здесь обошлось в 5 грн на те же канцелярские расходы, в результате чего волшебным образом был найден заветный бланк, который, разумеется, для кого-то держали, но отдали мне...

Уже вечером в мои остывшие мозги пришла здравая мысля (жаль, что опосля). Мысля о том, что "короче!" надо было говорить ещё в самом начале, ещё в разрешительном отделе райотдела милиции. А ещё лучше - как только научился говорить.

Короче!

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/226084/
ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ

Солнечный диск медленно утюжит прозрачную высоту…
Столько света, что хоть вяжи в снопы…

Гудят вертикальные струны сосен… на высоте их вершин черная птица штопором ввинчивается в небо – глубже, глубже… Что будет, если резко дёрнуть её в обратную сторону? Образуется ли воздушная яма на месте вынутой вместе с ней воздушной пробки?
Протиснуться между облаками непросто: птица застряла, попусту машет крыльями. Крикнуть? Вдруг мой голос подтолкнёт её?

Наблюдаю усталое бело-голубое течение высоко подвешенной реки. Синий цвет вогнутый, белый – выпуклый и светится: это небесные айсберги: мягкие, негранёные, перевёрнутые. Их держит небесное притяжение и не даёт им обрушиться вниз всей тяжестью своей многотонной белизны…

Айсберги начинают рассеиваться. Да это же… ангелы! Они, как звезды Млечного Пути, неразличимы каждый в отдельности - виден лишь общий цвет их чистоты.

Внизу тоже вода: морские волны шершаво трут берег, и, просеиваясь сквозь прибрежную гальку, рассыпаются на тысячи искр, колючих, как мелкие иголочки, - если на них долго смотреть.
Волны-детишки. Игрунчики. Прыгают друг через друга, «рассчитываясь» на «первый-второй»…

Я пошел по клавишам прибрежных камней: «до-ре-ми…». Над берегом затенькала мелодия. Ноты взлетали прямо из-под ног: одни - медленно, мягко, гелиевыми надувными шариками, другие - стремительно-нервно, как пузырьки под водой. Далеко не улетали: им нравилось устраивать толчею вокруг меня. От столкновений друг с другом разбрызгивались фейерверком новых ноток, создавая звуковой хаос. Этот шум не могли перекричать ни волны, ни даже мои собственные мысли.
Я остановился, но камни звучали всё решительнее. Захотелось расправиться с этим наваждением и уничтожить каждую нотку в отдельности. Но как же ловко эти бестии уворачивались от ударов! Одну я всё же прихлопнул: она влетела в моё правое ухо и на выходе из левого замешкалась… на руке остался грязно-кровавый комариный мазок...

…Пальмы перемалывают воздух лопастями листьев-пропеллеров, но не взлетают: их тени притянуты к земле, да так сильно, что сделались плоскими, потеряв изначальную пышность. А вдруг и моя тень сейчас прилипнет к тому, на чём лежит? Надо быстрее двигаться, чтобы клей не успел схватиться! Я побежал…  
Злая пальма уколола меня в шею трезубцем хищных когтей.  Вот врезал бы ей с разворота - да женщин не бью…

Стоп, надо отдышаться… устал… (А воздух настолько вкусный, что хочется сказать – съедобный!)
…я нетелесно устал…
…что это с небом - становится перезрело-красным
…и ветер хлынул…
…и всполохи птичьих криков - наперегонки
…разноцветных криков
...чёрно-белых криков

Стою неподвижно и удивлённо, взглядом нажимая на гальки-клавиши. Они звучат, но уже тихо, грустно… Ещё тише… Растворенная в воздухе музыка теряет подвижность, кристаллизуется, осыпается вниз и впитывается в камни.

…зеленый всплеск тоски
…я обесточен
…внутри глохнет невидимый мотор: калейдоскоп сознания перестает крутить картинки
…нарядный мир погружается в чёрную дыру неумолимо разверзающейся реальности
…

***
Значит, снова обман сознания? Не было закипающих волн у берега, птицы-штопора,  поющих камней? Была вот эта скомканная серая простыня, алюминиевая кружка на облезлой тумбочке желто-больничного цвета… Не было айсбергов в небе… но был другой лёд: глаза санитаров… «Да вколи ты ему, чтоб заткнулся!»  
Вот она какая, старость… Овчинка, которой уже не выделать, даже если б стоила…

Жизнь каждодневно намекает, что скоро уйдёт от меня, и озвучивает намёки голосами персонала… Ничего. Скоро я расплачУсь за неведомую земную вину – и включится настоящее:

...море, бурлящее куполами медуз…
...мерцающая перекличка звёзд…
... воскресшая неподъёмная радость...  

И никто уже никто не позовёт назад, в это обескрыленное тело.
А если позовут – птица-штопор научит меня, как удержаться за воздух.

Летняя ночь в степи приходит незаметно, кромешная тьма сменяет длинные сумерки.
В ясные ночи освещают степь только луна, звезды да одинокий огонек костра, искры от которого  взлетают высоко-высоко, образуя дорожку.
- Дедушка, а искры могут долететь до звёзд? - спросила Росита, провожая взглядом летящие вверх искорки.
Яноро улыбнулся в седые усы, нащупал голову девушки, погладил ее по волосам и тихо ответил:
- Не все, Росита, только самые жаркие.
- Но они все равно на небе гаснут, да? – не отрывая глаз от звездного неба, задала новый вопрос Росита.
- Нет, Р’оса, не гаснут, они становятся звездами, как души тех, кто горячо любил, - вздохнул старик.
Девушка поднялась с лежанки и села на козлах кибитки рядом с дедом.
- Ты ведь знаешь какую-то историю об этом, расскажи, - обняла она его.
Старый цыган поднял к небу незрячие глаза, по щеке скатилась непрошеная слеза.
- Знаю ли я? – вздохнул он, - гитара знает.
Росита метнулась в кибитку и подала деду гитару.
Черные с поистертой местами позолотой бока инструмента блеснули в лунном свете.
Яноро провел рукой по грифу и деке, и гитара отозвалась тихим звуком, словно вздохом. Старик чуть подкрутил колки, возвращая струнам стройность, и взял первый аккорд.
- Давно это было. В те времена я мальчишкой кочевал вместе с табором. Как-то летом встали мы на постой недалеко от барской усадьбы. А ночью проснулся я от голосов у нашей кибитки, - Яноро перебирал тонкими пальцами струны, и они, подвластные лишь ему, говорили, вторя рассказчику, - кибитка качнулась, появилась моя мать со свертком в руках. Когда развернула его на цветном одеяле, увидел я младенца. Девочку. Матушка быстро собрала ее пеленки и отдала за полотно кибитки. «Я сохраню эти вещи, (узнал я голос барона), мало ли как судьба повернется». Малышку мать завернула в наше одеяло и дала ей грудь, благо была в нашей кибитке еще одна кроха – моя сестра Джаелл. Так и росли они вместе, как сестры – Джаелл и Р’оса. Голубоглазая Росита.
Яноро замолчал, за него говорила гитара. Звуки нежнейшей мелодии разливались над степью и вместе с искрами костра поднимались к звездам. Резким аккордом прервал цыган песню гитары и продолжил рассказ:
- Выросли дети. Росита стала настоящей цыганкой, от наших девушек её отличали лишь голубые как степные васильки глаза. Многие парни мечтали, чтобы она подарила им свой взгляд и свое сердце. И я мечтал, и я любил…
И вновь гитара запела, но на этот раз в каждом звуке её жива любовь, и она звала за собой, даже костер отозвался на этот зов, вспыхнув целым снопом искр.
Цыган не дал замолчать гитаре, пальцы порхали над струнами, чуть-чуть их касаясь. Музыка звучала тихо-тихо, но от этого она только глубже проникала в сердце.
- Однажды цветущей весной встретила Росита гаджо, и вспыхнуло ее сердечко ему навстречу. И отпустил её из табора барон, рассказав всем, что не цыганкой она рождена. Я мужчина, но я плакал ей вслед. Всю мою жизнь в сердце жила только она, голубоглазая Росита. Старость волчицей подкралась, убила мои глаза. Но и сейчас я вижу голубые глаза Роситы, вижу как она танцует с Джаелл, вижу ее улыбку. Другого мне и не надо…
Гитара вздохнула, струны послали в небо последний звук….
Звезды все слышали и приняли к себе горячо любящую душу.

 А вы пробовали загадать желание на падающую звезду? У нас - на юге Западной Сибири - в конце августа звёзды будто сходят с ума. Каждые пятнадцать-двадцать минут срываются с высоты, расчерчивая глубокую синеву ночного неба, одновременно по две-три, а то и больше сверкающих искр. По старой лестнице, сколоченной ещё дедом, поднимаюсь в одну из таких августовских ночей, на крышу нашего домика (оставшейся в наследство полувековой "засыпухи"). Каждый миг рискуя сорваться со скользкой кровли - ползу наверх - к чердачной двери. Открываю её и устраиваюсь на импровизированном пороге. Небо отсюда - как на ладони. Здороваюсь с Большой Медведицей, по старой детской привычке (а всё равно больше "никого" не знаю). Смотрю заворожённо в усыпанное звёздами небо. Вон движется, едва заметно, вспыхивая то красным, то зелёным реактивный самолёт. А вот яркая красная звезда очень быстро, как не может самолёт, мчится по небу. Может быть спутник.... Звёзды сверкают, как драгоценные камни. Слева от меня их так много, будто королева Ночь уронила шкатулку со своими драгоценностями на чёрный бархатный ковёр, да так и забыла о них навсегда. А в другой стороне звёзды так редки, словно некто забрасывал их туда по одной, но быстро устал - так и ушёл не завершив задуманное.
 Тут вместе с исчезающей искрой, пролетевшей за секунду звезды, вспыхивает и гаснет в сознании мысль: "Ну, вот.... Не успела." На эту думу мгновенно пролетают ещё две симпатичные звёздочки. Какие же они все красивые! Приглядевшись - видишь, что они разных цветов, размера, характера свечения. Зелёные, бирюзовые, красные, золотистые, белые - бесконечной красоты горящие огоньки! Залюбовалась. А тут опять сорвалась пара звёздочек, которые уже никогда не станут моими, самыми заветными, исполнительницами желаний....
 Всё! Хватит! Сконцентрируйся на желании! Так.... А чего же я хочу.... Самое-самое.... Ну, конечно, чтобы мама не болела! Ты прямо как ребёнок. Знаешь прекрасно, что от болезней и старости никакая звезда не поможет. Да знаю я. Знаю! Хочу и всё тут!(Если бы не скользкая крыша то, наверное, топнула бы ногой, окончательно впав в детство) Пока так препираюсь сама с собой прямо над головой пролетает ещё одна - очень яркая звезда. Ну, это уже слишком! Фиксирую желание и повторяю его, как мантру. Таращу изо всех сил глаза в сферы небесные. До рези. До боли.... Нет! Не падают и всё тут! Да где же вы, о, Гос.... Поди-ка! Мысль прервала - сверкнув, будто подмигнув лукаво, канувшая в Лету - моя последняя надежда. Мама-мамочка! Что могу я поделать в конце-концов - такая маленькая и жалкая в своём одиночестве - против Высших законов Мироздания?
 Лестница скрипит. Срывается нога, вместе с прогнившей ступенькой. Привычно висну руками на верхних и прыгаю - благо сломалась предпоследняя. Ладно.... В следующий раз обязательно успею загадать. А завтра поеду к тебе, мамочка, на другой конец города, наберу яблок из нашего сада,вишни - последней, переспевшей, наполненной до отказа солнечной энергией, куплю продукты тебе, а твоим многочисленным спасённым кошкам - рыбы. Мы будем пить чай и разговаривать на твои любимые эзотерические темы - о жизни после жизни например. А когда я соберусь уходить и начну ворчать, что очередной новый кот пометил мои туфли - ты, слегка улыбнувшись, произнесёшь фразу, которую в последнее время повторяешь почему-то всё чаще:" ПРОСТО ВСЕ ХОТЯТ, ЧТОБЫ ИХ ЛЮБИЛИ...".

Безмолвный крик ребенка

Ужасающий грохот накрыл собою жалкие остатки города.  Звуки близких разрывов,  вой и скрежет метались среди развалин, рвали барабанные перепонки тех немногих, что все еще держались за этот искалеченный кусочек родной земли. Тугие ударные волны безжалостно калечили пространство, круша все вокруг, равнодушно перемешивая пламя и дым пожаров, остатки кирпичных стен и хрупкие человеческие тела.
     Захлебываясь пылью и горьким, удушливым дымом, маленький семилетний Муам, отчаянно цепляясь изодранными руками за неровные, выщербленные стены, карабкался по шаткой бетонной лестнице на верхний этаж здания. Он не помнил, что здесь было до войны. До этой проклятой, пожирающей людей, убивающей любовь и радость, трагедии. Он не помнил этого, ибо ему казалось, что война идет вечно. И вся их жизнь это страх, один лишь страх, обитающий вместе с ними в темных подвалах разрушенного города. И все воспоминания о солнце, о чистом, голубом  небе, уютном доме и семье, уже успели затуманиться и покрыться серой пылью нереальности. И как может быть иначе, если вокруг лишь страх, голод и отчаяние. И все, что осталось, это мама и папа.
      Точнее, оставалось. Ибо мама умерла еще неделю назад, холодной безоблачной ночью. Прилетевшая из пустыни ракета разорвалась прямо на середине улицы. Всего в нескольких метрах от группы женщин, собирающих воду для питья из огромной лужи.
      Маленький Муам не плакал. Уже не плакал. Его маленькая душа, захлебываясь безутешным горем, звала и звала маму, любимую, родную маму. Но никто не отзывался. И тогда, в его детском сердечке поселился холод, и уже ничто не могло заполнить эту ледяную пустоту.
      У него еще был папа. Такой же любимый папка, папулечка. Но он был солдатом, снайпером, и он защищал свою страну, свой город и всех, кто еще оставался жив. Он воевал где-то там, среди обгорелых развалин, пытаясь не пустить в город тех, кто пришел из пустыни. И маленький Муам понимал, что папу тоже убьют. Но где-то в глубинах детского сознания слабым угольком теплилась надежда, что это будет не скоро, и может, вообще, никогда.
      Но несколько часов назад, в полутемное подвальное помещение, где ютились несколько женщин с детьми, ввалились трое израненных солдат. Среди них был и его отец, в изорванной окровавленной одежде, с перевязанной тряпками головой. Опустившись на колени, он обнял своего  единственного  ребенка, своего сынишку, своего сынулечку. И держал, крепко прижимая к груди, и молча плакал, тихонечко раскачиваясь.
      Другие солдаты что-то торопливо говорили взволнованным женщинам, что почти никого не осталось и что им надо уходить ночью на север, по разрушенным каналам. А папка все держал своего сынишку трясущимися руками и все так же  молча плакал.
      А потом, с трудом оторвавшись, шепнул Муаму на ушко: «Я люблю тебя, сын!», поднялся и вышел из подвала вместе с другими солдатами. И тогда маленький Муам понял, что это конец. Что тот самый черный миг, когда папа умрет, уже пришел. И хотя плечи еще помнят тепло мозолистых папкиных рук, его уже нет.  0бреченный, умирающий мир безжалостно вычеркнул его из реальности.
      В суете торопливых сборов, криков и плача, Муаму удалось ускользнуть из подвала. Он не хотел никуда идти. Он хотел только одного, найти своего папу, папку, папулечку. Он пару часов упорно лазил по развалинам, но находил только запекшуюся кровь и мертвые тела. И когда, наконец, он заметил человека с забинтованной головой, на крыше разбитого дома, начался очередной налет.
      И вот теперь, с трудом различая мир запорошенными бетонной пылью глазами, он карабкался вверх, а вокруг ревело и взрывалось пространство. Что-то больно ударило в спину и в плечо, сбило с ног, но Муам уже выполз на крышу. И сразу же увидел папу.
      Тот лежал, неестественно скрючившись на краю бетонного разлома, и по свисающей вниз руке капала кровь. Искореженная взрывом снайперская винтовка валялась рядом, чуть в стороне лежал папин автомат. А над городом ревели самолеты тех, кто пришел из-за моря.
       Несколько долгих мгновений маленький Муам смотрел на своего мертвого папку, все еще не веря, отказываясь верить в несправедливость происходящего. А затем двинулся вперед, чтобы в последний раз припасть к этой родной отцовской спине, в последний раз обнять его и остаться с ним навсегда. Но что-то нестерпимо яркое взбухло огненным шаром прямо напротив, на той стороне искореженной улицы, дикой болью ударило в уши и безжалостно швырнуло назад, на остатки бетонной стены.
      Лишь через минуту, оглохший, окровавленный мальчонка пришел в себя, и смог, наконец, сфокусироваться в этом качающемся в дымной багровой пелене пространстве. Кое-как сел, прислонившись спиной к стене, туманным взором обшарил окрестности и уже не в силах кричать, молча заплакал. Тот угол здания, где лежал отец, обрушился. И все что осталось, это запыленный отцовский автомат, откинутый взрывом прямо к ногам Муама.
      Чужой самолет, прилетевший из далекой заморской страны, блеснул, на развороте,  крылом в лучах заходящего солнца. Реактивная смерть делала новый заход над умирающим городом. У нее еще осталось две кассетных бомбы, и она собиралась прямо сейчас подарить их этим горящим улицам.
       Видел ли пилот этого самого бомбардировщика мальчишку, сидящего в развалинах, прямо по курсу? Ведал ли он, нажимая гашетку и сбрасывая бомбы, что маленький Муаммар плачет, сотрясаясь всем телом, прижимая немеющими руками к груди папкин автомат. Все, что у него осталось в эти последние мгновения своей горькой и короткой жизни? И слышал ли он, тот отчаянный, наполненный болью и горем, безмолвный крик детской души, что бился и метался в руинах сожженного ливийского города, под названием Сирт?  

История про Пушу
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/241909/

Давным-давно, ещё в период процветающего застоя, был у нас кот Пуша – совершенно нормальный провинциальный русский котяра: страстный любитель кошек, рыбы и валерьянки, упитанный, ленивый, черноспинно-белопузый. И обладал он уникальным качеством: его терпение было поистине безграничным, чем мы с братишкой и подружкой бессовестно пользовались.

Всем был хорош наш Пуша, но вот не нравилось мне его белое брюхо! Спина нравилась, а брюхо – нет. Уж очень я хотела быть счастливой хозяйкой совершенно чёрного кота. Однажды меня угораздило заикнуться об этом в присутствии подруги. Мы тут же учинили консилиум, в результате которого был вынесен гениальный по своей простоте и логичности вердикт: раз уж природа допустила в отношении Пуши такой недосмотр, нам следует помочь ей и перекрасить кота в жгучего брюнета.

Сказано – сделано. В ближайшем магазине мы купили для любимого питомца несколько упаковок хны и басмы (кто не знает или не помнит – в застойные годы за неимением заграничных препаратов русские дамы красили волосы в рыжий цвет хной, после чего при желании их можно было докрасить басмой в чёрный). Продавщица окинула нас, пигалиц, скептичным взглядом, но хну и басму всё же продала. Вскоре мои родители уехали на день в Москву добывать съестные припасы (в те годы плановая экономика исправно и бесперебойно снабжала наш провинциальный городишко разве что килькой в томате, остальной провиант привозился сумками из столицы). И вот мы, оставшись одни, принялись воплощать в жизнь наши коварные планы...

Ничего не подозревающего Пушу усадили в ванну, шерсть помыли самым лучшим шампунем (чем не пожертвуешь ради любимого четвероногого друга!..) Пуша попытался было что-то возразить, но его угостили валерьянкой, и он передумал. Я вооружилась зубной щёткой и порошковой хной и принялась втирать это странное грязно-бурое зелье в мокрую кошачью шерсть. Подруга ассистировала мне. Пуше процедура понравилась, он даже замурлыкал от удовольствия, извращенец. Втерев хну, мы, в полном соответствии с инструкцией по покраске котов... тьфу, волос, обернули Пушу полиэтиленовой плёнкой и запеленали в детское одеяльце. В таком виде, довершаемом состоянием лёгкого алкогольного опьянения, он пребывал около получаса. Всё это время мой братишка подкармливал Пушу жареными окунями и щедро угощал валерьянкой. Кот, не привыкший к таким почестям, разомлел от удовольствия и полностью отказался от своего законного права на свободу передвижения. Впрочем, полагаю, за пузырёк валерьянки он отказался бы от всего на свете, от всех прав и свобод, и не задумываясь продал бы свою чёрно-белую душу кошачьему дьяволу... Наконец Пушу вынули из одеяла, отмыли от хны...

Вообще-то, согласно инструкции, блондины после такой процедуры превращаются в рыжих. Пушина белая шерсть инструкций явно не читала: она приобрела насыщенный оранжевый цвет с лёгким розоватым отливом. Но нас, юных экспериментаторов, это обстоятельство ничуть не смутило, и мы бодро приступили ко второму этапу: втиранию в кошачью шерсть басмы, дабы окончательно покрасить наивного Пушу в брюнета. Далее всё шло по известному плану: заворачивание кота в полиэтилен и одеяло, а затем в течение сорока минут – щедрые подношения (две сковороды жареных окуней и неизменная валерьянка). И вот наконец наступил долгожданный момент! Пьяного и растолстевшего Пушу прополоскали в ванной и извлекли на свет божий.

Ну, что вам сказать... Брюнетом Пушу можно было назвать лишь с большой натяжкой: чёрной была лишь его спина (что, впрочем, неудивительно, поскольку она всегда была такой – от природы). Брюхо и лапы приобрели грязно-серый цвет. То ли басма попалась некачественная, то ли шерсть не соответствовала нормам ГОСТа – поди теперь разбери. «Ну, ничего, серый так серый – всё лучше, чем белый», – резонно решили мы и, пожав плечами, отправились спать, а Пуша по пьяни вскарабкался на шкаф и принялся отмывать языком следы надругательства над своей шерстью. Вскоре вернулись из Москвы наши родители. Пуша в потёмках благополучно просклизнул мимо них на улицу и шатался где-то до утра.

Наутро наш бродяга явился домой... Я не знаю, чем он там всю ночь занимался, но от басмы на его шерсти не осталось и следа – чего, к сожалению, никак нельзя было сказать о хне: Пушины лапы и брюхо буквально горели ярко-оранжевым цветом. С розовым отливом... Первую реакцию моих родителей я не видела, а жаль. Затем к нам в комнату с криком «Что вы сделали с Пушей?!» ворвалась моя мама.

Я, совершенно не понимая, что же тут такого ужасного (ну, покрасили кота – с кем не бывает...), искренне попыталась её успокоить: «Мама, ты только, пожалуйста, не волнуйся, это – натуральные красители: хна и басма...»

P.S. Пуша потом два месяца ходил оранжевый с розовым отливом, пока не полинял. Моим родителям долго пришлось объяснять всем соседям, почему наш кот такой красавец. А мы с подругой, окончив школу, подались в химический вуз. Правда, волосы я с тех пор ни разу не красила. Ни свои, ни кошачьи.

Напоминаю условия голосования:

1. В читательском голосовании могут принять участие только участники конкурса.
2. Количество позиций в шорт-листе - не более 30% от общего объема выставленных на конкурс произведений.
3. Одно произведение можно, по желанию, выделить пометкой «Первое место», тогда оно получит два голоса.

Количество позиций в шорт-листе – не более 11 (35 * 30% = 11)
Голосование – со 2-го по 6-ое февраля 2012 года.
Объявление итогов и награждение победителей – не ранее 7-го февраля 2012 года.

Список работ для голосования:

1. Беркович Григорий - Кто я? -
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/205308/
2. Алексей Ирреальный - Печальная повесть о доверии - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/203567/
3. Травкина Елена - Не было бы счастья...- http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/222003/
4. Евгений Петропавловский - А прошлое кажется сном...
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/240217/
5. Татьяна Смирновская - Маяк - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/238335/
6. Пелагея (Руднева Т) - Красотка - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/239926/
7. Ирина МелNik - Записка о сливе(ах) - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/164482/
8. Славицкий Илья (Oldboy) - Сказка – торопыжка - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/68845/
9. Чёрный Куб - Пыль - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/144315/
10. Зуева Марина - Пятнадцать минут - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/209310/
11. Людмила Денисова - Полезная штука - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/234218/
12. Олег Велесов - Чужие окна - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/238633/
13. Торопыжка - Дружок - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/232413/
14. Александр Интров - Тост - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/236035/
15. Минь де Линь - день рождения - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/240508/
16. Олька Линкина (buka-boo) - Розовые очки и призма цинизма - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/209196/
17. Мифтахова Олеся - Гитлер капут! - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/240807/
18. Кац Евгения - Заяц - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/206000/
19. Баракин Денис - Оптимист и Пессимист - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/240862/
20. Алябьев Валерий - Наука и религия - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/240961/
21. Артур Петрушин - О природе Злобных Сук  - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/234713/
22. Amarellos - Ласточка - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/240986/
23. Ирина Ашомко - Детский сад... И взрослые темы...-
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/241095/
24. Хана Поделько - Муза - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/194215/
25. Валерий Носуленко - Комната - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/241108/
26. Artlnina - Большое и маленькое - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/240789/
27. Леонид Маркушкин - DELETE - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/213283/
28. Анна Лившиц (Галанина) - Дом Шменкеля - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/224399/
29. Павел Алексеев-Точка - Орудие - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/240489/
30. Татьяна Челединова-Акулова - ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/240352/
31. Bor G - Короче - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/241574/
32. Юлия Мигита - ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/226084/
33. Надежда Сергеева (сударушка) - Цыганская любовь - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/241640/
34. Васильева Инна (inaya) -  Желание - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/232307/
35. Анна Хайль (Логиня) - История про Пушу - http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/241909/

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПРИЗОВОЙ ФОНД – Приз зрительских симпатий
Присуждается по итогам голосования читательского жюри.
Призовое место – 1. Сумма призового фонда – 100 баллов.
Количество произведений на призовом месте не ограничено, баллы получают все одинаково.

Примечание: При голосовании менее 50% участников конкурса номинация не присуждается.

Проголосовавшие участники конкурса получат дополнительный бонус + 1 балл.