К слову сказать – «не люблю я эти сказочки»! Особенно для малышей, и, втройне, – «усыплялочки». Так что, если почудится в моих рассказках что из нашей нелепой действительности – не обессудьте: в сказочное время, стало быть, живём.
Да и обскакать ту же «чертовщинку» или «ветерки» Егора или Танины «бугорки» надежд мало. Но – попробую.
Попытка номер один...
%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%
%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%
МИР ИНОЙ
-------------------------
Цветок вырос в Оранжерее.
Это был надёжный, мудро приспособленный для произрастания мир: все знали, как на Заре Творения перво-Луковица мученически дала начало простёршейся над ним Тверди и питательной, восхитительно ароматной Почве. Твердь каждое утро озарялась животворным сиянием – отблеском той Зари, а ночью над грядками ласково гудели длинные ночные светила.
Изредка – в напоминание о пагубности гордыни – сияние меркло, а по тверди змеились струи. И цветы, с ужасом сомкнув лепестки, вспоминали предание о Великом Потопе, в котором сгинули нечестивые Пионы. (Правда, невесть как пробившийся росток крапивы бубнил что-то о сломанном кране – но кого интересует мнение сорняка? Тем более – быстро выполотого.)
Да, несомненно, – это был превосходно устроенный мир, дарованный чýдным, благонамеренным обитателям. А обитали в нём, как Вы могли понять, цветы.
Они были прекрасны и разумны – ведь, как известно, всё прекрасное разумно. Более того: красота практичнее разума – у неё нет привычки некстати изменять своим обладателям. Цветы очень гордились своим разумом и поклонялись красоте. Своей, конечно, – разве было в Оранжерее что-либо, более достойное?
Впрочем, однажды в Оранжерею впорхнул диковинный цветок (именно впорхнул, а не прозаически распустился!). Он грациозно затанцевал над собратьями: бархатистые лепестки волшебно переливались, а нижние тычинки нежно касались сердцевинок распахнувшихся от изумления аборигенов, как бы целуя их.
«Шармáн!» – наперебой вздохнули Ирисы: они были в родстве с французскими Геральдическими Лилиями, и не упускали случая намекнуть на «агистокгатические когни».
«Белúссимо!» – поддержала не менее родовитая Беладонна.
А юный Цветок замер: это было так невозможно-прекрасно! – и так недостижимо...
Исчез гость ещё более артистично, чем появился: метнулся за полог седой паутины в углу – и растаял. Никто не заметил, куда он там делся – хотя и так понятно: ему было скучно долго общаться с приземлёнными родичами. Цветы поникли – но долго не переживали: они были гордыми и привыкли высоко держать свои венчики.
В Оранжерее ещё долго судачили по поводу этого невероятного события. Как повторяли при случае блестяще образованные Настурции, оно «попало в анналы».
А Цветок вновь и вновь бредил промелькнувшим видением – и ему дико, до дрожи в листьях, хотелось стать таким Летающим Чудом...
Жизнь скоро вернулась к Заведённому Порядку – жизнь всегда к нему возвращается, как бы далеко этот порядок ни убегал. Цветы достойно прорастали отмеренный им путь от зелёного ростка до умудрённого, раскрывшего ярчайшие из своих красок Венца Творения. Зеркал в Оражерее не было – но цветы глядели друг на друга и восхищались: «Ах, как я красив!».
Тогда – вся в белом – к ним приходила неумолимая Садовница и срезала огромным кривым Ножом. Наверняка они попадали в мир иной – где уже не нужны были корни и почва – но подробностей никто не знал. Да, было очень больно! – но цветы не жаловались: они с семечка знали, что Оранжерея – лишь преддверие Вечности, в которой прекрасно и разумно абсолютно всё. Даже боль.
И однажды наступил срок Цветка.
Он плохо помнил, как его выносили за пределы Оранжереи. Тянулись незнакомые Стены, Твердь то пыталась расплющить его, то исчезала вовсе, а рывки и тряска не давали сосредоточиться.
«Так вот он какой, – мир иной!» – думал Цветок с непонятным безразличием. Очень хотелось пить, а на срезе он ощущал уже не боль, а тупую вялость.
Иногда сквозь прозрачный пакет было видно пыльную зелень – но цветов не встречалось. Зато всюду толпились люди. Они были одинаковы, как капли росы, и их было много, очень много – почти как цветов в Оранжерее. И, похоже, здесь они вовсе не были приниженными слугами, за уродство ввергнутыми перво-Луковицей в вечное рабство: казалось, люди – хозяева этого мира.
Да, здесь люди чем-то неуловимым напоминали цветы. Не внешностью, конечно... Но люди были так нелепо довольны собой! И тоже не умели летать. Только у них не было врождённого изящества цветов и их умения себя держать.
Они явно наслаждались свободой, и – по обычаю слуг в отсутствие хозяев – неумело подражали своим владыкам. Люди размахивали стеблями, разевали отверстие бутона и шумели, шумели... Как же они шумели!
Наконец, Цветок оставили в покое. Рядом оказалось несколько его спутников. Соседи по букету тихо обсуждали положение. Похоже, торжества в честь новоприбывших откладывались. Разумеется, им уже начали оказывать должные почести – они стояли в прекрасной, как Нарцисс, Вазе посреди огромного Стола. Но странно, что их оставили одних. Странно и возмутительно...
В воде жажда уменьшилась, но ощущение вялости не прошло. У Цветка не было даже сил держать головку – и она начала неприлично склоняться.
Сказать по правде – он был надломлен.
Так прошла ночь.
Сквозь нелепый квадратик тверди в стене робко пробралось сияние. Заря всё же пришла сюда – милосердная и родная! И Цветок озарило: он понял, как просто – взмахнуть лепестками и полететь. Взмах, ещё, – и он действительно взлетел! Это было восхитительно.
Впрочем, Цветок ужасно удивился: он же не знал, что бабочки – на самом деле – души цветов (не всех, правда, а только по-настоящему умеющих мечтать). А как удивились его соседи...
– «Смотрите! Самый красивый цветок завял и осыпался!» – писклявый маленький человечек был явно недоволен.
Да, под поникшим стеблем валялись сморщенные серые лепестки. Цветок вырос из них – и сбросил: они были просто не нужны. Но люди-то этого не понимали!
И рассказать им было некому – оставшиеся цветы даже думать отказывались о происшедшем. Они прекрасно знали, что возможно, а что – нет, и (честность – не порок!) – нельзя же было говорить о том, что произойти в приципе не могло. Это было бы ложью. Поэтому цветы молчали.
А Цветок сидел на форточке, поводя усиками-тычинками, и предвкушение радости переполняло его. Впереди было так много интересного! Настоящий Мир манил и пьянил – таинственный, безграничный и – несомненно! – добрый.
Но было ещё – самое-самое первоочередное...
Страшно тянуло проверить: а что же там, за паутиной, нашёл его кумир?
%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%
%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%
Здесь автор, блеснув саблезубой улыбкой, некстати обнаружил, что сказочка сия, может, и не совсем для малышей. Но уж для детей – точно: детьми можно быть независимо от возраста.
А специально для малышей – попытка номер два...
%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%
%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%
СКАЗКА НИ О ЧЁМ
-------------------------
– «Мааа, ну можно – ещё чуть-чуть?»
Разве упросишь? А мне совсем-совсем спать не хочется! Ну, вот, – ни на пол-столечка!
– «Глазки закрой, а я свет потушу...»
Вот глупенькая! – не понимает: если я глаза закрою – зачем свет тушить? Всё равно ничего не видно.
– «Мааа, я боюсь!» – может, сегодня поверит?..
– «Никто тебя не тронет. Спи!»
Потушила.
Ну и ладно. Ну и пусть. Я и без света, лежа, отвернувшись, с закрытыми глазами всё-всё-всё рассмотрю! Даже лучше, чем днём.
А этот «Никто» действительно меня не тронет: у меня сабля есть. Настоящая, только пластмассовая.
Интересно, какой он, – Никто?
...На улице грузовой шмель прогудел. Люстра звякает...
Хоть бы сказку кто рассказал... Как бабушку зимой в больницу увезли – нéкому стало рассказывать. Мама говорит – далеко теперь бабушка. Неужели так далеко, что и зайти не может?
А я по комнате полетаю. Я всегда так делаю, когда спать не хочется. Летать даже удобнее, чем ходить: лежишь себе, лежишь, всё вокруг знаешь, – и летаешь. В куда подумаешь. Можно даже сквозь стенку пролететь. Но там папа с мамой – ругаться будут.
Ты, в зеркале, – ну, что на меня так смотришь? Бееее!..
Во дурак! – и он язык высунул, дразнится.
Думает: свет потушен – я ничего не вижу. Вижу! Если глаза плотно-плотно закрыты – без света только виднее.
А этот, в зеркале, – не я. Он просто похож.
С таким похожим водиться нельзя: как я тогда отличу, где – я, а где – он? Это ж ужас какая путаница будет!
А может, он и есть – Никто?
– «Привет, Никто!».
Смеётся.
Не люблю я таких – корчат из себя...
Под потолком – хорошо! Сверху такооое видно...
На шкафу мышка сидит, сыр грызёт. Прямо как в книжке. «Не лопни, жадина!» – Не отвечает: у неё рот занят. Сердитая. «Скрип-скрип, скрип-скрип...» – грызёт, как заведённая... Или это из маминой спальни доносится? Не-а, вряд-ли, – даже меня оттуда гонят, чтоб спать не мешал.
Вот вдруг это – не мышка? Вдруг ЭТО – вовсе даже большое и жуткое Не-Знаю-Что? Да нет, что я – маленький – в темноте себя пугать?! Мышка, как мышка: хвостатая, штанишки розовые...
Жалко даже. Бояться – так интересно... Закричишь – мама прибегает. Спорим?
«Скрип-скрип» затихло. Ага, ушла. Я же говорю – жадина...
А вот и соседская Зинка. С ведёрком песка летит. «Зинка, а ты как сюда попала?» – «Летаю, тебя не спросила!». Лыбится хитро. И песок совком в меня бросает. Она всегда так делает. Вот нахалка! «Ты у себя в комнате мусори – а у меня мама не велит!». Еле выгнал.
А Валентин-Петровна из-за люстры, маминым голосом: «Ты, Сверчков, девочек не обижай!» Обидишь таких...
Я что – не знаю? Это Зинка так заигрывает, чтоб я на ней женился, когда большим стану. Ха! – жди.
Вот встречу её завтра – ни-че-гошеньки не скажу! Мужик должен знать себе цену.
...А бабушка смотрит – и молчит. Она меня почти никогда не ругает – не то, что мама. «Ба, расскажи сказку!» – Смотрит ласково – и молчит...
...Щами запахло...
И тут настало утро. Смотрю – в комнате светло, мама мне одеяло поправляет, а глаза у меня – открыты. Щами пахнет. И Никто ушёл: в зеркале край шкафа виден.
Пускай. Куда он денется...
– «Доброе утро, соня!» – Она думает – я спал? Ну, ни минуточки. Некогда было. Честное-распречестное.
Вот!
%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%
%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%
Ну, теперь вроде совсем «для маленьких». Или не совсем?..
Это ж сколько сил на эту прозу уходит! И, главное, здесь читателей на неё – раз в пять меньше, чем на что рифмованное. Нет, на-фиг, на-фиг! – надо с этими экспериментами завязывать. Не моё это.
Вот стишок – это по мне. Это – без проблем. Это нам – как в баньку сходить. Вот ща пивка открою – и начну. Только чью бы манеру слямзить? Кого-нибудь маститого, детского... Во, блин! Дедушки Корнея – кого ж ещё.
%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%
%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%
ДРЁМА И ТЁМА
-------------------------
(Подражание К.Чуковскому)
В самой дикой чаще парка,
где цветы на клумбах ярких –
бело-розовы,
спит волшебная хибарка
под берёзами.
Там на стуле Баба Дрёма –
Дрёма Дрёмовна.
На окошке – кошка Тёма,
Тёма Тёмовна:
Тёма тёмная,
Тёма чёрная, –
ох, и ласковая!..
Но сегодня Тёме лень –
Тёма дремлет целый день,
даже глазки болят.
Разве можно столько спать?
«Кис-кис-кис! – пошли играть»
Жмурится – не хочет:
«Мурр! – Отстань – нет мочи!».
- - -
Вечером выходит Дрёма
из дверей родного дома,
потягиваясь.
Тёма сзади семенит.
Что же соню, как магнит,
и манит,
и притягивает?
А у Дрёмы в рюкзаке
сны лежат и сказки,
сладких леденцов пакет
и чуть-чуть колбаски...
- - -
Ночь упала на столицу,
и, накрывшись с головой,
– вот боится – так боится! –
плачет Ваня Лановой:
вдруг ужасный Бармаглот
в спальню Ванину войдёт? –
Как не стыдно ему,
ненасытному!
Вдруг пугаться Бармаглота
Ване стало неохота:
это Баба Дрёма лихо,
как шутиха,
бац! – и в комнату.
Тихо-тихо стало мигом,
и спокойно так...
Сказки высыпала Дрёма,
сказка каждая знакома –
и не страшно больше спать в ночной тиши:
спальня Ванина героями кишит.
Там кипят бои с Горынычами-Змеями,
там Иванушки смеются над Кащеями,
сарафаны там у царских дочек пёстрые,
великаны накрываются напёрстками...
А у речки тридцать три богатыря
всей командой лупят злого упыря,
он пищит и не даётся – жалится:
комара не взять мечом и палицей!
- - -
Слава Дрёме – ай да Дрёма! Победительница.
Ненасытных Бармаглотов устрашительница.
Славим, славим, славим Дрёму!
Кстати, где же киска Тёма?
«Раз, два, три, четыре, пять –
Я иду тебя искать!
Разыщу тебя, найду обязательно:
ты не спрячешься – сыщу, егоза, тебя!»
Ищет Ваня на диване,
под столом и под шкафами.
под ковром, на потолке, –
даже в собственной руке!
...Ох, и трудно в тёмной комнате
кошку чёрную сыскать! – Уж вы запомните...
До утра кипели поиски,
царь Додон прислал команду воинску,
прилетал старик Хоттабыч на ковре –
с ним прислали укротителя зверей.
Но, считайте, как хотите:
даже славный укротитель
– старый, грозный укротитель! –
нам не смог помочь.
Ну и ночь...
А на утро?
Ах, на утро...
Утро улыбнулось мудро –
стало сразу хорошо:
Тёма сам себя нашёл!
Cпал от шума вдалеке
он у Дрёмы в рюкзаке.
А колбаска сама куда-то делася...
%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%
%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%%
Уж наплёл – так наплёл... Нескладушки-неладушки, конечно – авось малыши не заметят. Впрочем, каков образец - таково подражание... Зато много: пока дочитаешь – уснут. А?!
