Тур - 84: "Самоубийство мартовской сосульки" (конкурс завершен)

В парке одиноко
Дерево лежало.
Почему срубили?
Как оно страдало!
Обрубили ветки
И кору содрали.
А потом какие
Предрекали дали?
Без семьи, без деток,
Без любимых веток!
Посреди дороги
Забавляло многих.
Опускались птицы,
Чтоб воды напиться,
Местные собаки
Затевали драки
И смеялись дети,
Вырезая плети.
Дерево лежало,
С горечью молчало.
А наутро в парке
Дерева не стало.
Кто это заметил?
Только чуткий ветер.

ЛУНА
        

Луна, это ты среди звезд серебра
В ночь была так ясна?
Луна, это ты белым парусом
В небе полдневном плыла?
Луна,
Почему же сегодня
Ты будто сама не своя?
Ты больна.
В ночь эту, какие
Ты тьмы освещала дела?
О, луна!
Устав темной ночью,
Ты днем заявилась
Грустна, бледна.
Ну что, расскажи, освещали
Твои этой ночью лучи?
Не молчи.
Ведь кто, как не ты,
Освещает злой ночи дела?
О, луна!
Зачем же ты прячешься за облака?
Смущена.
Иль тайна твоя
Действительно так уж страшна?
О, луна!

Навернулось лето, милая растяпа,
Зацепилась где-то ножкой за сентябрь.

Было и пропало, ветром унесло,
Видимо, упало в первое число.
И теперь другая вертит и кружит -
Осень, дорогая, я как ты транжир,
Растерял, растратил молодости блеск;
Раздарила, хватит, оголился лес.

Сторона родная, юность дальняя –
Позолота рая календарная…

" Не выспалась, а дел по горло..." Просто мысль.( Диалог с В. Кудиновым).

С лицом невыспавшейся женщины
Весна с утра нас навестила,
Морщины, пятнышки и трещины
Слегка припудрить поспешила.

Под тёмно-серыми вуалями
Глаза прикрыв, сурово, хмуро
Метала снежными медалями,
Почти не целясь, по фигурам.

Природных сил не пожалевшая,
В углу двора, по снежным кручам,
С лицом невыспавшейся женщины
С метелицей прошлась под ручку.

Зависла  облаком  над городом,
Развесив космы от вуали,
Прохожим в лица дула холодом,
А  мы её так долго ждали!

Как много было наобещано
Капелей, солнца и тепла…
.........................
С лицом невыспавшейся женщины
Не нужно браться за дела!

Где редеет березовый строй
У давно заболоченной речки -
Женский призрак вечерней зарей
Ждет свиданья, и бродит со свечкой.

Ветку тронет полой шушуна,
И в полете листок закружится…
И покажется – будто слышна
Песня-жалоба в женской светлице.

«Я навеки осталась в глуши,
Где, цепляясь за волосы, сучья
Ободрали до самой души,
И смешали с глубоким беззвучьем.

Синей тенью забытой любви,
Что не может ничем отогреться,
Жду тебя, где б ты ни был - не рви
Раньше времени корни из сердца.

Подлетает ко мне воронье,
И разносится по лесу с плачем:
Стало ветром дыханье мое,
А в воде отражение – зрячим.»

От кромки приполярных льдов
в путь отправляется неблизкий
эскадра айсбергов летучих,
чтоб зной смирить, и реки напоить,
и саваном снегов прикрыть саванну –
полоску суши обнаженной,
где вечный страж Земли
(ровесник Рождества Христова!) – баобаб
свои огромные и кислые плоды роняет
на лапу льва…

Но тщетно! – всё смешала буря,
все перепутала созвездья,
и оторвавшись от эскадры,
по океану одинокий айсберг бродит…

Тоскуя о саванне с вечным баобабом,
пьёт лунный свет, и звёзд колючесть
когтями львиными вонзает
в горячий бок «Титаника».
Судьба…

23.04.2010

ковёр истёрт. усталый вид комода.
зевают кактусы в горшках.
шкаф у стены, и позолота
на книжных дремлет корешках.

дивана старого беспечность.
двух кресел скучность в глубине.
и тихо-тихо ходит вечность
в  часах с кукушкой на стене.

а на столе по краю, слева,
укутавшись как в шубу в шнур,
гуляет важно королева
надев зеленый абажур.

здесь домовой когда не спится,
печально смотрит на луну.
и скрипнувшая половица
не нарушает тишину...

Весенняя фантазия

Гром-мальчишка пробежал по крышам,
По вершинам сосен проскакал,
Засмеялся звонко где-то выше
И за тучей чёрною пропал.

Первая гроза в конце апреля,
Как салют нахлынувшей весне,
Разбудила сонные аллеи,
Прокатившись эхом в тишине.

Вслед за громом быстрый дождь промчался,
Барабанной дробью простучал,
Возле юной вишни задержался,
Обещал свиданья по ночам.

Засмущалась вишня от такого,
Улыбнулась, чуть потупив взгляд,
И к утру была уже готова
Распустить свой свадебный наряд.

2011

Как много знаю я рукопожатий!
Из них и состоит вся жизнь моя,
И для меня все люди – сёстры, братья,
Знакомые и верные друзья.

И малыши, и древние старушки,
И дворник, и солдат, и генерал –
Все благодарно облегчали души,
И каждый крепко ручку пожимал.

Позицию я излагаю кратко:
Сословных для меня различий нет,
Недаром прослыла я демократкой –
Ведь ручка я на двери в туалет.

Не верь, мой друг, что простодушен март,
Затеявший природы обновленье.
В его глазах не только лишь азарт,
Веселие, восторг и вдохновенье.  

Хитёр, лукав как мафиози март.
Держись, мой друг, умно и осторожно:  
Уже весна, но всё ещё зима,                
Ещё снег-лёд, но провалиться можно.

Успех, везенье – к ним не привыкай,
Чтоб в будущем не испытать обиды.  
И будь ты даже Цезарь Юлий Кай,
Не забывай про мартовские иды.*

* В мартовские иды (15 марта) 44 г. до н. э. Кай Юлий Цезарь был убит заговорщиками.

Я – стол, четыре гнутых ножки,
Столешница – большой овал,
С утра чистёхонек, ни крошки…
Покуда спят хозяевА
В тиши спокойно отдыхаю
И думаю о прожитом:
Нет..., жизнь то штука неплохая…
И дело, собственно, не в том,
Что завтра снова званый ужин
И я опять главнее всех,
Нет…, важно то, что всем я нужен.
А тем, что в доме шум и смех,
Я был, есть и доволен буду…
Какой же стол не будет рад,
Когда любимая посуда
По струнке выстроилась в ряд,
А в ней всё вовремя, всё кстати,
И запах – просто нечем крыть!!
К тому ж на мне та-ка-я скатерть!
Ой, только бы не уронить…
Уже я не такой, как прежде,
И ноженьки мои дрожат,
Но на меня ведь вся надежда…
Я должен! Должен я!!
Дер-жаааааааать!!!!!

Друид был тих, Дровосек - спокоен, а я – беспечен.
Храм на троих был для нас построен – просторный, вечный.
Лазурный купол, ковры из мяты, живые воды...
Нам, триединым, был ведом внятный напев природы.

Но очень медленно, незаметно, менялся климат.
И мы из эры сплошного Лета шагнули в Зиму.
Проснулись утром - в стерильных путах сугробов прочных.
И даже светлой омелы прутик не смог помочь нам.

Друид крепился, молился ровно под шапкой снега.
А Дровосек замерзал безмолвно, подобно рекам.
Наш мир нуждался в огне  спасенья – для обогрева.
И я свой путь осознал смятенно – ведь я был Древом.

Один из Двух церемонно поднял топор тяжёлый…
Я от толчка уронил исподний, сакральный жёлудь.
Премудрый дрозд надо мной кружился, как чёрный ангел,
когда я вздрагивал и клонился, и тяжко падал.  

Уже незрячий, ныряя в кому, я чуял срубом –
прикосновение рук знакомых, сухие губы...
и шорох слов, в одночасье павших листвой и ветром                  
на ствол, что был так могуч однажды – а станет пеплом:

-...пусть будет лёгок Твой путь обратно, из дебрей корня...

И был Друид Дровосеку братом, а мне...
не помню.

Пустынный дом... Забвение кружит
И гонит пыль по стертым половицам.
Когда-то здесь - две грешных половинки
Одной любви запутались во лжи.

Когда-то здесь - две горсти звонких нот,
Разбив канву созвучий и аккордов
О пустоту и мраморную гордость
Сердец и слов, просыпались у ног.

Две горсти слез... Но ни одна рука
Немой полет двух брошенных мелодий
Не прервала. Оставленный, холодный
Качнулся дом - безмолвный истукан,

Он принял смерть покинутым нутром,
Вслед палачам сверкнув прощальным блеском
Оконных глаз. Пронзительную пьесу
Мы не спасли бездарною игрой.

Пустынный дом.... Забвение кружит
И гонит пыль по стертым половицам.
Когда-то здесь - две горьких половинки
Одной судьбы запутались во лжи...

Протянешь руки – пальцы схватят Ночь.
Обняв её , уже – не оттолкнуть,
Ведь чёрным волшебством она спешит помочь,
Стерев случайное, оставить только суть.

Раскроешь губы – в горло хлынет Ночь,
И чёрный кислород заполнит грудь,
И вместе с болью сердце в клочья – прочь! –
Чтоб, разорвав её, срастись и отдохнуть.

Опустишь веки – Ночь вольётся в память,
И холод снов и чувств сольются с ней.
Тоска не выплеснутых слов и слёз вдруг станет…
Нет, не слабей, но - до утра – светлей…

Отпустишь мысли – в Ночь летят они,
Не гасят взгляд, не хлещут по вискам.
Найдя для каждой миг, Ночь склеит мир,
А День опять всё расшвыряет по углам.

Заглянешь в зеркало – все маски Ночь сорвёт,
Тебя оставив тет-а-тет – с собой.
И ты сейчас впервые больше не актёр –
Лишь зритель, что следит за собственной игрой.

                                                          2005

Тяжесть ветвей истончая до чёрной воды,
Горькое дерево пьёт неподвижную ночь.
Но тридесятую зиму внутри утолить
Неба не хватит, останется скомканный дым.
Некуда будет печалью кричать ледяной.
Дерево, дерево, что у тебя болит?

Некуда петь обожженными горлами птиц,
Прятаться голосом, что горячее, чем кровь.
Мёртвое дерево ствол пересохший кривит,
Будто не может уже ни простить, ни спасти,
Копит нетающий снег под сыпучей корой.
Девочка, девочка, что у тебя болит?

На закате  юности  печальной
Заросли   дороги  тишины.
И под  звуки  музыки  венчальной
Я спрошу  совета  у  Луны.

Сверху  объективнее  и  проще,
Бледный диск  рождает  мысли вновь,
Будто я рожден в ивовой  роще
И как прежде  верую в  любовь.

Одинокий  свет  в ночном  тумане,
Словно  тень  на  глади  голубой.
Повенчали  нас  в  весеннем  храме,
Мы  обнявшись  ехали  домой.

Все расскажет  тихий шепот  лунный,
Чуть  в  смущеньи  подниму  глаза.
И под  звук  гитары  шестиструнной
На  ладони  падает  слеза.

Что ж  уймитесь  страсти  и  волненья,
Отдохну я  тихо   средь   берез.
В  жизни  есть   прекрасные  мгновенья,
К сожаленью, и  не мало  слез…

В ритме анданте  – чёрная тишина
пульсом бессонниц бьётся всю ночь во мне.
О, команданте, страшно, когда Луна,
звёздно воинствуя, словно палач в окне.

Сны отступают, взгляда Луны боясь.
Вязким болотом  – город. Стреножил быт
мечт и фантазий юношескую вязь,
вывернув в игры «если бы» да «кабы».

Очные ставки совесть ведёт в ночи.
Сердце и память смотрят глаза в глаза.
И накрывает прошлое. Хоть кричи.
Но не нажать мне жизни на тормоза.

Смотрит с иконы – ангельски тих –  Господь.
Лик Его светлый кажет дорогу в рай.
Но виновато стонет от боли плоть,
шепчет ушедшей маме: «Не умирай…»

Солью на раны – слёзы. Души вода.
Мир зазеркалья – адом за ночью ночь.
Да, команданте, тают кристаллом льда
прошлого страхи. Детство уходит прочь.

Вывернув сердце, память с рассвет-лучом
угомонится. Утро. Финифть небес.
Вывернув душу, тает Луны зрачок.
Сказки не будет.
Сказочник – сон исчез.
27.01.14

Экс на: http://grafomanam.net/works/110815
Фото: http://www.kazved.ru/uploadimg/1462192_84456_94350699661299.jpg

Папа вернулся с работы усталый.
Все были дома, но не было мамы.
Снял в гардеробной ботинки, пальто
И удивился: "а тапки взял кто?"
Шлёпает папа в носках по паркету,
Шмыгает носом: "а тапок-то нету...", -
Эту загадку не может понять.
В шкаф заглянул, заглянул под кровать.
Бродит по дому потерянный, грустный,
Чешет затылок: "под тумбочкой - пусто..."
Папа задумался...С ловкостью зверя
Кинулся к двери. Но нет и за дверью.
-Есть же давно заведённый порядок -
Тапки должны быть всегда где-то рядом!
Если нет тапок, то это - конец!
Папа без тапок - не альфа-самец!
...Смотрят на папу несчастные дети:
"Папа, а ты посмотрел в кабинете?
Может быть, тапки сбежали из дому?
Или утопали к папе другому?"
Папа не верит. Трясёт головой:
"Разве бывает, что папа - другой?"
-Может быть, встав на мохнатые лапки,
К милым подружкам утопали тапки?
Или, не выдержав длинную зиму,
Умерли, вдруг подхватив скарлатину?
...Бедному папе без тапок не сладко.
Папа теряется в страшных догадках.
Роется он в грандиозусе хлама:
"Нет, не найти - вся надежда на маму".
....
Мама, вернувшись, спросила не весело:
"Кто это тапки на люстру повесил, а?"
-Это не тапки, - сказал мальчик скромно,-
Это вороны. Ручные. Огромные.

мой знакомый фонарь,
вознесённый в чернильное небо,
он один среди сотен других не горит...
не горит весь февраль...
и февраль, словно пьяный электрик, враждебно,
кроет мраком его...
так, что кажется, будто разлит

где-то сверху флакон
загустевших, как масло в морозы,
тех чернил, что теперь позабыты стократ,
но призыв их знаком...
не всплакнуть ли и мне синим столбиком прозы
иль растяжкой стихов
под тобой, дорогой ренегат?

выполняя свой долг,
фонари остальные сияют,
он один отвергает навязанный свет...
но как только под столб
я, идя с остановки, устало ступаю,
загорается вдруг
каждый раз...

он, быть может, поэт?
мой знакомый фонарь...

В школьном сквере ночью тёмной
Заблудился Чих бездомный,
Я гулял по пустырю -
Он залез ко мне в ноздрю.
Я кричу ему:
- Ты чьих?
А из носа:
- Чих, да Чих!
Я к врачу его понёс -
Чих расстроился до слёз -
Раскраснелся, запыхтел
Застеснялся и вспотел,
Опрокинул, стол и стул
И в окошко учихнул.

Не коммуникабельный
Чих воздушно-капельный.

Творенье – не минутный акт,
творенье – не постройка дачи.
Творец сказал: «Да будет так!» –
и стало так, а не иначе.

Творец сказал: «Дерзай, стремись!» –
вложив в меня, чуть тумблер тронув,
быть может, и не ум, но – мысль,
продукт движенья электронов.

И начал он меня грузить
(творить – тяжелая работа!):
он грешный мне вложил язык
и обучил письму и счету.

Учил читать и рисовать,
и воевать – себе на горе,
лечил, засучив рукава,
мне сам придумав кучу хворей.

Он сам меня взрастил, вознес,
и расселил по всей планете…
Теперь кто главный – не вопрос.
Вот так отцов обходят дети.

Отныне все вокруг – мое:
и крики косяков гусиных,
костры в пещере Кро-Маньон,
и пекло адской Хиросимы,
код ДНК, богатства недр,
и черные Вселенной дыры…

Где я – творения венец,
компьютер Pentium-4!

Я – крепкий старый вяз, весь в шрамах и наростах.
Мне колыбелью – степь, а ветры мне – родня.
Ковыль ласкает глаз, и дремлют в кроне звёзды,
И любят птицы петь, усевшись на меня.

А подо мной – курган. И в том кургане древнем
Не камни, не зола, не клада жёлтый яд –
Здесь грозный спит каган. И, как былого тени,
Его покой храня, всегда орлы парят.

Мне сладок запах трав и горек хмель цветенья,
Когда весной бурлит в корнях пьянящий сок.
Всю соль земли вобрав, я не подвержен тленью.
И мне не ведом сплин, и не тревожит рок.

Пойду я на дрова – такой исход возможен…
Ну, что ж, дарить тепло – не худший вариант.
С весны до ПокровА, ремнём корней стреножен,
Я всем смертям назло - и жизнелюб, и франт!

Пусть, время жжёт мосты – есть утешенье всё же:
В крылатых семенах разносят ветры жизнь.
Мечты мои просты: не стать кому-то ложем
Для векового сна, под топором чужим.

Жестоко естество – и я, увы, старею.
И под метельный стон свою судьбу молю:
- Отдай мой крепкий ствол, в конце концов, на реи,
Что б смог я послужить в оснастке кораблю.

Каким-то чудом держится поныне.
А всех других уже и нет в округе.
Пришла весна в прозрачной пелерине.
Лишится дом ещё одной подруги.
Истечь потоком струйным за мгновенье -
Такой удел сосульке небом послан.
Едва ли, вниз срываясь в упоеньи,
Прогноз её сверяется по звёздам.
Льёт солнца луч теплынь по всем канонам.
А мне теперь не страшно под балконом.

Душа моя открыта до предела,
И каждой гранью  я горю в огне…
О, да,  моё не столь прекрасно тело…
Но жар души – не это ли важней?

Мне у окна определили место –
И вижу я в светлеющий проём,
Как отцветают яблони-невесты,
Как зеленеет летний окоём…

А мне чужды июньские забавы,
Они меня низводят до нуля –
И не в чести тепло моё… И славы
Январских дней я не прошу, хваля

Свою заботу – ту, где я, сгорая,
Спешу отдать тепло – и вас согреть…
Но кто оценит в этом летнем рае
Моих желаний прошлых боль – и смерть?

Увы, как часто искренность не ценят,
Любовь не видят… Это ль не беда?
А я собой, как лекарь Авиценна,
Спасать умею, если холода…

А нынче дни всё жарче и светлее,
И дождик спит на радужном мосте…
… И, заржавев от горя, Батарея
Уже не дышит – в летней суете…

Исповедь Отопительной Батареи

*Время
взялось
за стирку,
память мою уродует -
скоро протрёт до дырок
улочки старого города.
Заводь, горбатый мостик...
Были они - иль не были?
Я бы зашёл к ним в гости,
рвал камышовые стебли...
Давит бетон на голову,
рвёт на куски сознание.
Память - почти что голая -
бродит в телесном здании.
Тянется тень из вечности...
Тронуть - не будет трепета.
Время легло на плечи мне,
память
висит
портретами.*

Жизнь - круговорот
Голов и кирпичей.
Один вопрос гнетёт:
Где чей?
Коль жизненный размер -
Забота палача,
Бери, башка, пример
У кирпича:
Когда кирпич летит
В макушки дурачья,
Его не тяготит:
Где чья?

Надоедливый,
как репей
что собаке не снять с хвоста
в гости
снова пришел
апрель
я прошу его:
-Перестань!
-Не играй на дверях с замком!(мне с запорами повезло)
-Не скрипи по ночам окном - дынным ветром не рви волос
Старым дворником
до пяти - сор из памяти по утрам,
я прошу тебя не мети - черным кофе,
что через край.
На часах скоро восемь
но
не тропя городских дорог
в путь апрель зовет босиком
шалой
бабочкой
за порог

Кому-то помнится мороз
И рощи на стекле.
Июль царит, шалит всерьез,
Пылит по всей земле.

Швыряет звезды - загляни
В любую наугад.
С какой дороги ни сверни,
Придешь в соседский сад.

Нарви черешен и вьюнков,
Горстями ветер пей.
Июль не держит ни замков,
Ни псов, ни сторожей -

Он сам растреплет, закружит
И с ног до головы
Охапкой капель оглушит
С ликующей листвы.

Такое чудо-ремесло
У юного царя.
Но тридцать первое число
В сетях календаря -

Как в сердце яблока червяк,
Как в птичнике змея.
И август входит просто так,
Ухмылки не тая.

Он косолап и краснощек,
В любой работе скор,
Не царский, фермерский сынок
Выигрывает спор.

И тяжелеет хлебный куль,
И чахнет мотылек.
В зеленом золоте июль
Выходит за порог.

Внезапно наступил сезон:

Ненастье торкнулось без «здрасьте»…

В углу томился Старый Зонт,

Сухой… Весь в предвкушенье счастья.

Как пионэр, он был готов

Весь мир закрыть от непогоды,

Промокнуть насмерть, а не то…

Зонт верил, что для службы годен.

Но шли недели. Зонт лежал

В унынье от самокопаний…

И ужаснулся, весь дрожа:

Прогрызли мыши дырку в ткани.

Теперь куда, зачем, на что?..

Согнулись спицы от кручины…

Полиэстеровый цветок,

Погибший от возни мышиной!

Скрипя каркасом, Зонт уснул.

Но нет мечтам во сне границы!

Приснилось: он могуч, как Фул,

Парит в пространстве Синей птицей.

И закрывает всё и вся,

Раскинув крылья парашюты,

От ветра, хмари и дождя…

Он счастлив каждою минутой!

В движенье искренность - не понт,

И верность, как предназначенье…

Там, где - то мыши сгрызли зонт?..

Эх! В пасть бы им кило печенья!

Тонкий прутик – рябину принес ты в свой сад.
Посадил и сказал: «Станешь нежной и кроткой,
Будешь ягодой красной мой радовать взгляд».
Обманули тебя... Прижилась… черноплодка.

Хоть упрямые ветки я в небо тяну,
Только грозди мои – тяжелы и нелепы.
Пригодятся вину, словно чуя вину,
Но не каждому вкус их понравится терпкий.

На сестру я без зависти, в общем, смотрю.
Пусть она, а не я, вдохновляя поэтов,
Всякий раз повторяет испытанный трюк:
Привлекать к себе взор не весною и летом,

А когда уже красок не будет иных,
Ярко-огненной вспышкой, печальною ноткой.
Но никто не возьмет в свой пронзительный стих
Неказистую, с пыльной ногой, черноплодку.

По плодам, по плодам…. Но ты ценишь меня?
От давления, верно, советует доктор...
И продавшего кустик злосчастный кляня,
Выжимаешь из ягод оборванных сок мой.

Хлещет густо-рубиновой кровью мой сок!
Как обманчива внешность: красотки-то пресны.
…Но ты шепчешь: «Разборчивей буду я впрок…
И куплю ярко-алую».

…Глупый мой… честный…

Тучата наползают,
Мотаются кусты.
И дождь, косой, как заяц,
Вдоль улиц припустил.

Пищит вовсю скворечник -
Там выводок птенят…
Ложатся лужи решкой,
Отчаянно звенят.

И, серебром омытый,
Топорщится репей,
Орлом глядит лохматый,
Небритый воробей.

Мы в этом шуме-гаме
Под солнечным дождем
Веселыми ногами
Болтаем обо всем!..

Плакала хрустальная сосулька чистыми, холодными слезами.
Снизу на нее смотрел подснежник синими печальными глазами.
Сорвалась в отчаянии сосулька и сломала тонкий стебелек...
Кто-то здесь прочтёт сюжет любовный, а кому-то будет невдомек...
Вот лежит в грязи подснежник нежный со слезой хрустальной в лепестке...
Понимает ли цветок безгрешный, что любовь лишь замок на песке...

В шкафчике блюдце белое
Росписью не украшено.
Пыльным платком завешано,
Ждёт в нетерпеньи случая.

Сколько таких наделано!
Сотни теснятся башнями,
Милые и потешные,
С верой: есть доля лучшая.

Может, достанут бледное,
Чтобы измучить вафлями,
Тортиком ли докучливым –
На день быть принаряженным.

В час, окружённый бедами,
Может, из рук ослабленных
Лёгкое, невезучее
Ухнет под ноги наши же.

Может, для чая дружного,
Может, для свечки вечером...
Только всё мимо ходим мы
Шкафчика тёмно-синего.

Ты – никому не нужное,
Да и зажечь нам нечего.
Слишком простое вроде бы…
Видели и красивее.

Март к утру накрахмалил сорочку,
распахнул голубые глаза
и, подкинув игривую строчку,
по снежку то скрипя, то скользя,
добежал до угла и оттуда
снежной крошкою дунул в лицо,
рассмеялся, игрушечной вьюгой
закружил в ледяное кольцо.
И до вечера неутомимо
то подмигивал тонким лучом,
то искрился в улыбках любимых,
то укутывал серым плащом.

А потом в лунном бархатном свете
в чуть небрежно распахнутом фраке
он нам Баха играл на кларнете,
и  вздыхали снежинки о Бахе...

Бродит день непогожий над рекою студёной,
пишет мюзикл новый о мечте затаённой.
Приглашает на танец оголённые ивы.
Их мечты так прозрачны, так хрупки и красивы.

Поднебесные песни собираются в стаю,
над моей головою словно птицы летают.
Перья падают наземь черно-белой капелью,
заметают дорожки фортепьянной метелью.

Ледяные аккорды опускаются в руки,
по фарфоровым пальцам растекаются звуки.
Ветер пробует воду и ознобом тревожным
морщит гладкие ноты диссонансом безбожным.

И лишает покоя, и тревожит мне душу.
Вот, опять я сегодня все обеты нарушу.
Снова вызову к жизни миражи зазеркалья,
пусть поют свои песни, нестерпимо сверкая.

А потом разобьются, и осколками ранят.
Будет день непогожий новым мюзиклом занят.

В небе  без  Луны  мне  одиноко.
Это,  как  затмение  души.
Без Луны у Ближнего Востока,
звезды в небе – жалкие гроши.

Ах,  Восток! Надежд и горя вспышки,
судеб хрупких  тающий настил.
Кто Луну, как крокодил из книжки,
в одночасье  взял и проглотил?

Ящик пуст почтовый, в нем ни строчки.
Только зря  на почту  не греши.
Без Луны и звезды – одиночки.
Ждущим всем – затмение души.

   Мы с Луной в затмении куражим,
стал я у нее  с недавних дней,
самого несбыточного стражем,
неосуществимого верней.

  Сохраню кураж такой   в  душе  я.
И  других  причин  ни   Боже мой!
Мамочка с косынкою  на шее,
через пять минут придет домой.

            
Этот белый сервиз был подарен друзьями на свадьбу.  
... белый снег —  белым вальсом, парением белой фаты...
Белый свет, пробуждённый за шторами к вящей досаде,
На двоих сервированный стол. За столом — я и ты.
И тарелки, и чашки мы не оставляли «на случай».
Были рядом они день за днём, от зари до темна,
видя радости наши и беды.  
                                              То – хуже, то – лучше                                                                                            
разделив, как могли, всё, что выпало в жизни, сполна.

Полыхая борщом хлопотал над тарелкой половник,
Дружно цокали ложки не в силах добраться до дна
неизбывного чувства, которое зва’лось любовью
и которое нас постоянно сводило с ума.
Чай вдвоём кареглазо-интимно заглядывал в лица,
соблазнял поцелуем, дурманя душистым парком,
помогая губам и сердцам, и желаниям слиться...
Оседали чаинки, о счастье толкуя тайком.
А пото’м из младенческих ручек, что так неумело
постигали азы этикета за общим столом,
разлетались (да, к счастью!) по кухне осколки тарелок;
Пузырилась смешливая чашка, давясь молоком.

Поседели причёски, и мы отмечали с обидой –
Уцелевший фарфор неизменно слепил белизной.
Но... накренился пол... и тарелка (к несчастью!) разбита.
Расплескавшейся жизнью означен полёт внеземной.
Промелькнувшее счастье в отсчёте последних  мгновений,
замерев ощутила,
                               и сердце упало, звеня
разбиваясь на части...
                              Осколки вонзились в колени.
И остались – салатник,  щербатая чашка и я.

                    

Холодней стали майские ночи,
Стала призрачней звездная сень,
Во дворе, одинокая очень,
Расцвела голубая сирень.

Кто же вновь её тайно обидел,
Словно девичье счастье унес?
Этой ночью бессонною видел
Я глаза ее полные слез.

Тихо пел я ей песню разлуки,
Лаской нежные чувства будил,
Целовал ее тонкие руки
И всю ночь о любви говорил.

И до зорьки ничто не мешало
Обнимать мне заброшенный куст,
И душа опьянено дышала
Сладким зноем сиреневых уст.

Ливнем бредят деревья после бедной бесснежной зимы,
Канифольные слёзы на землю сухую роняя.
И травы прошлогодней курятся дурные дымы,
В год из года привычки весны и травы повторяя.

И пока я пишу, уплывают дымы в никуда,
Так и жизнь, в никуда, сколько ты ни ловчи, уплывает...
Надо мной и апрелем бессердечная всходит звезда,
Но... какая бессмертная и золотая!

На деревне метельно нынче: «... така весна...» -
Баба Катя  к приезду зятя  печёт блины
И жалеет малёхо, что дочь у неё одна,
Потому что, увы, блинов  не едят сыны...
Не едят, не спешат, не едут который год,
Видно кущи родные приятней издалека.
А из всех мужиков  у  бабушки – чёрный кот,
Покоритель мышей, сметаны и лежака.
Баба Катя взбивает тесто, глядит в окно,
За которым март и ветер взбивают снег.
Но она, улыбаясь, думает: Всё одно -
Надо ждать, печь блины, думать о весне.
И кипят у печи  работа и самовар,
И на блюде цветёт румянцем гора блинов,
И в горшочке с  желтющим маслом  поёт пожар:
«Как же жаль, что  её блины  не едят сынов…»
Самовар, распалившись, поддакивает: «Ничего!
Вот заварим  с душицей чай… вот приедет зять…
А  весна, что родится  за морем - ого-го!
Молодая... своё успеет от жизни взять».

Зеленой пластмассы простое стекло
Не помнит тепло твоих рук,
Не знает, что время давно истекло,
Не в курсе, что ты близорук.

Простой зажигалки мерцает огонь.
От тела отнята душа.
Качает на стрелках плацкартный вагон.
Прощаемся мы не спеша.

Прощаемся долго, покуда горит
Твоей зажигалки светляк -
В нем прячется добрый смешной сибарит.
Не гасни, гори просто так.

Зеленой пластмассы простое стекло
Напомнит тепло наших встреч.
Оно не живое, оно растеклось.
В мою драгоценную вещь.