ЛитО Феникс / Полученные рецензии

Мы тяжесть дат не ощутим,  
Над Родиной усталой стоны…
Как вкрались линии в ладони!
- На лоб - надтреснутость морщин…

Как голубь крыльями слабел,
Над миром – боль превозмогая…
Так хищным коршуном взлетая,
Война вершила беспредел.

Мы тяжесть дат не ощутим…
- Не наши плечи их сносили,
Но мы ту боль к себе пустили
По венам молодым своим.

а где-то сейчас потом станет лучше

Сижу я, значит, играю на баяне, а вокруг танцуют женщи-
ны с картин Модильяни. И я бы пошёл танцевать, но я иду
под трибунал. Никак не могу заснуть у стены в черной по-
вязке. Кто-то срывается с крыш на истерику, а я не хотел
бы об этом сейчас. Я хотел бы поднять тост и страну, но
хватает меня лишь на тост. И я пью, запивая душой, а мой
дед запивал в 41-м. И если бы я в тот год играл с Гитлером
в гольф, то он услышал бы фразу: Не надо, Адольф

Знаешь, дед, а у тебя правнУк.
Может позже, кто еще появиться..
Я поплачу, дед, от горечи разлук,
Ты не плач – ведь жизнь-то продолжается….

Разве ты не это защищал,
Отстояв свободу в дни военные?
Помнишь, как еще мне рассказал –
Взял ты “языка” военнопленного?

Помню всё, рассказы все твои
Про победы ваши и ранения….
Я поплачу, дед, уж ты меня прости.
Это, ведь, тебе стихотворение!

А "Спасибо" как еще сказать?
Жизни сотворить возрождение…
С высоты скажи "не надо воевать!" -
На земле напишут продолжение…

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/88780/

Бредили оперой... Нина Валацци*!
Жадно друг другу совали бинокли,
дружно влюблялись под грохот оваций
и под дождем за билетиком мокли.
В джазе лишь девушки? Все были в джазе!
Свитер с оленями, хрип саксофоний...
О, как недолго киношное счастье,
как недоступно, далеко от дома!
Плоские крыши и окна в решетках -
жаркое лето бакинских окраин.
Мальчик, инжир уплетающий ловко,
сидя на ветке. Не близко ли к раю?
Хлебные карточки стынут в карманах,
в очередях, бесконечно унылых...
Бледное детство лишь не унывало,
бодро сновало, ладони - в чернилах.

Долгие громы салюта и крики,
в крошечных двориках - столпотворенье.
Это - Победа. На праздник великий
тащит, кто может, чурек и варенье.
Бурно, транжиря язык и сноровку,
женщины ссорятся. Кто их рассудит?
Кто там подрезал чужую веревку?
Зема-ханум, вы свидетелем будьте!
Правда ль, что все утекло, позабыто,
жизни осталась  какая-то долька?
Песни Утесова, Торрес Лолита...
Все это было, ведь было... и только.

* Нина Валацци - популярная оперная певица в Баку в 1950-х гг.

А я не знаю имени огня,
И чьей я артиллерии обязан,
Что больше нету позади меня
Мостов, и к отступлению приказов.

А я не знаю имени воды,
Что вниз тянула, погасив надежды.
Пропитывая холодом беды
Защитный саван полевой одежды.

А я не знаю имени того,
Кто нас списал еще к началу боя.
И незачем. Не встречу я его.
Мы безобидны, «павшие герои».

Мы отплатили, грешные, за все,
За все, и даже то, чего не знали!
Нас легкой дымкой в небо унесет,
Ту да где свет, и не в чести медали.

А нам здесь хорошо, в войсках творца,
Лишь редко, как могилы разрывают,
Мы слышим, «Как хоть клИкали бойца»?
И кто-то отвечает – «Я не знаю».

Большой, тяжелой, жадной, грозной птицей
ПлотнА, неповоротлива, сизА
Людской ленивой памяти истицей
Над морем цвета хаки, шла гроза.

О стёкла электрички бились гулко
Дождя осколки. Жестко, как струна.
Напротив старичок, проснувшись, буркнул:
«...ишь, отголоски ...словно бы война...»

Прильнул к окну. В усы улыбку спрятал.
В глазах - попеременно: радость, боль.
И, вслушиваясь в дальние раскаты,
Врос взглядом в убегающий прибой.

Вздыхало суматошно и устало
НЕ сердце – время. Память-колесо
Страницы жизни сызнова верстало,
Оставив от прочтенья привкус-соль.

Он что-то говорил и из обрывков
Фраз (мне, порой, понятных не вполне)
Я временнУю ощущала зыбкость
И сопричастность к той большой войне.

Он говорил, в глазах ища поддержки,
Текла рассказа узелкова нить:
Не о войне. О жизни. «Стать бы прежним
Как в те года... Но их не возвратить...»

О том, как бьется в берега вода и
Как ненасытно пьет песок её...
...В такт перестуку вторили медали
А он твердил: «Такое вот житьё...

Приехать Кешка собирался вроде,
Мы выпили б ещё на посошок...
Дочь отписала: умер в прошлом годе...
Сквозь всю войну с ним... Славный был дружок...»

И вдруг умолк... Закатом день смежало.
Гром затихал. Врастала нежность в грусть.
Дождь бил в стекло. В бессилье сердце сжалось:
Сказать бы что... да громких фраз стыжусь...

Ведь есть иные... тихие, как заводь,
Живительносвятые, как родник
Взрастить бы их, взлелеять и добавить
Ещё одно признание в любви...

ВЕРНУВШИМСЯ И ПАВШИМ
Ну что с того, что я там не была?
В меня навек вросли воспоминанья
О той войне, что в дом родной вползла
Под звуки метрономного дыханья.

Ну что с того, что я там не была?
Окоп не рыла, не ползла болотом?
Война траншеей  по судьбе прошла
И острою  шрапнелью пулеметной.      

Ну что с того, что я там не была?
Я  ясно помню вражьи пулемёты                
И дзот, который я закрыть смогла,
Чтоб не погибла в том бою пехота.

«Ты не была на той святой войне!»
Кричал мне ветер яростный вдогонку.
Я не была на той святой войне,
Но обо мне прислали похоронку.

Да, не пришлось мне тяжело дышать
Тем дымным запахом от артобстрела.
Так почему же мне мешает спать
Огонь печей, в которых я сгорела?

Да, я там не была. Мне довелось
Родиться позже них, войну познавших.
А в том, что мне родиться удалось,
Заслуга их – вернувшихся и павших.

«Вы хотите, чтобы я рассказал правду?

Во время войны наша семья эвакуировалась в Чарджоу, здесь меня, семнадцатилетнего, призвали в армию, зачислили курсантом, находящегося в в этом городе Орловского пехотного училища. Обучали нас по 6 месячной ускоренной программе (вместо 2 лет) уже в Сталинабаде (Душанбе). Учеба была трудная, занимались по 14 часов, но я на стрельбах выбивал «десятку», да и остальные предметы давались мне удивительно легко. Прошло время обучения. Перед получением звания младшего лейтенанта посадили нас в 2 товарных эшелона по 600 человек и отправили прямо на фронт. Битва на Курской дуге была в самом разгаре. Через 10 дней высадили нас на железнодорожном вокзале. Была ночь, немцы начали бомбить вокзал. Двое суток шли до передовой без пищи и воды, мы были еще ничьи.

Оказались в 6 Гвардейской дивизии, которая подменила на этом участке воинскую часть, потерявшую большинство бойцов. Для пехоты это было обычное явление. Не знали мы тогда, что профессиональный уровень наших командиров был низок, потому, по итогам войны, на каждого убитого немца приходится три погибших советских воина.

Уставшие после тяжелого марша, утром пошли в атаку. Я, как и все, был горячим патриотом, но никакого военного опыта не имел. Бегу, стреляю. Через несколько дней осмотрелся: нет уже и половины тех курсантов, с которыми прибыл на фронт. Даже не заметил, когда их убили или ранили. В каком-то восторге бежал вперед, на врага.

Мы уже на Украине. Впереди село Комаровка. Скошенное поле, впереди видны хаты с садами. Мы с одним курсантом отстреливаемся из пулемета. Вдруг заело наш пулемет: не стреляет. Пришлось вернуться к окопам, чтобы привести его в порядок. Спустившись в окоп, пытаемся, что-то сделать, а что — сами не знаем. Услышал запах горящих скирд, вышел из окопа, и увидел, приближающихся к нам, немцев. Оглянувшись, увидел, убегающего на большом расстоянии от нас, офицера.
«Немцы!» — крикнул я напарнику. Мне обожгло ногу. Но напарника уже не было, а я получил, как потом узнал, касательное ранение от крупнокалиберной пули, благо, кость не задело. Мелькнула гордая мысль, что я тоже ранен. Начал удирать под свист пуль. Наконец, увидел солдата- связиста и сказал ему, что я ранен. Он быстро разрезал окровавленную штанину, достал индивидуальный пакет и перевязал рану очень аккуратно и умело. Я пошел дальше в тыл.

Увидел солдат, копающих окопы для новой огневой позиции. Стал упрекать их: «Мы же советские солдаты, как можно отдавать нашу землю фашистам?!» Никто ничего не ответил, наверное, подумали, что я не в себе. Поплелся дальше по полю. В это время по мне дали очередь из немецкого самолета, но не попали. Пронесло. Добрался до походной кухни. Дрожащий от страха, повар не знал, как в такой обстановке накормить солдат. У меня была ложка, а котелка не было. Повар насыпал мне кашу прямо в полу шинели, только тогда я заметил на ней множество отверстий от пуль.

Когда я добрался до медсанчасти, мне сделали укол от столбняка и дали место в сенях хаты на соломе. Раненый, я сгоряча прошел километра 4, но после этого больше месяца не мог ходить вообще. Только через месяц попал в госпиталь, отморозив по дороге пальцы ног. Наконец, в конце 1943 года, меня перевели в команду выздоравливающих, но рана все еще была мокрой и прилипала к кальсонам. И вот команда из 50 человек во главе с офицером и с медсестрой отправляется на фронт, добрались до Киева.

В 1944 году попал в дивизию, которая временно отошла в резерв, это части знаменитой 18 Армии, начальником политотдела был Леонид Брежнев. Горячие бои были в марте и начале апреля. Погода 31 марта 1944 года резко изменилась. После оттепели начался мороз и обильный снегопад. А мы шли вперед, почти без сопротивления, по территории Западной Украины. 4 апреля снегопад прекратился, и началось быстрое таяние. Был получен приказ остановиться и окапываться в «полный профиль». Мы с напарником, старшиной Светличным, выкопали небольшой ров позади орудия для ящиков со снарядами. Во время боя надо вскрывать ящики (каждый весом по 60 кг) и с молниеносной быстротой, под огнем противника, переносить снаряды к орудию. Каждый снаряд весит 11 килограммов.

Старшина Василий Светличный был поваром нашей батареи. За несколько дней до описываемых событий Василий раздобыл самогон, и, напившись, не накормил бойцов. За это он стал «внутренним штрафником», должность — ящичный. Мне он казался пожилым, ему было лет 35.

Копать окопы мы закончили на рассвете, и нам привезли ведро супа. Мы были голодны, стали, есть, но вдруг осколок снаряда ударил по ведру, суп начал вытекать. В это время раздалась команда: «Орудия к бою!» На горизонте показались немецкие танки. Новобранцы-пехотинцы, побросав ружья, кинулись бежать с поля боя. Наши пушки стали отстреливать танки с расстояния прицельного огня. Старшина Светличный, мой напарник, трясся от страха. Я хватал по 2 снаряда (22 кг!) и бежал к орудию под свист трассирующих пуль и осколков разрывающихся снарядов. А «тигры» были уже на расстоянии примерно 100 метров. Кончились снаряды.

«Тикаем»,- крикнул командир. Я был поражен. Нашпигованный на политзанятиях, я решил ни за что не отдавать врагу нашу технику. Снял прицел и ручку замка. Пока я занимался орудием, увидел, что танки уже в 50 метрах от меня, а никого из наших нет. Я побежал, преследуемый очередями трассирующих пуль. Увидел село с горящими крышами. А справа, под обрывом, толпу в несколько сот солдат, окруженных бойцами заградотряда с автоматами наперевес.
Толпа солдат оказалась как бы в мертвой зоне.

Эта битва под названием « Операция Бучач — Подгайцы» описана в мемуарах многих военоначальников. Весной 1944 года в лесах на Украине осталось много фашистов, им на выручку Гитлер направил 9 и 10 танковые дивизии СС. Маршал Жуков в своих мемуарах отмечает, что у советского командования не было реального представления о количестве окруженных.

Летом 1944 года мне вручили медаль «За боевые заслуги», а я даже не понял, за что. Наивный юный патриот! Впоследствии, узнал, что был представлен к более высокой награде — медали «За отвагу», но майор Чернятинский, имевший на меня «зуб» за то, что я не одобрял его мародерство и открыто говорил ему об этом, поспособствовал, чтобы я ее не получил. Это был не единственный случай в моей военной биографии. Но я к этому отнесся спокойно, так как уже знал, что на свете есть антисемиты и завистники. Меня в то время беспокоила судьба моей Родины и моего народа, и больше ничего.

В 1944 году, осенью, после взятия Ужгорода, корпус, в котором была наша дивизия, выделили из состава 18 Армии и перебросили на 2 Украинский Фронт к Будапешту. Бывший «ящичный» Василий Светличный словно переродился, стал храбрым, уверенным в себе. Претендовал на должность командира орудия.
«Аркашку возьму до себе наводчиком»,- сказал он. Так и случилось. Вскоре Василия ранило. В уличных боях в нашей батарее погибло за полтора месяца больше, чем за весь 1944 год. Один из эпизодов боев. Наша пушка стояла на замерзшей земле около маленького дома. Здания, что справа заняты нашими, парк тоже наш. Здания перед нами у немцев. Неожиданно в подвале появился мл. лейтенант Семенов и сообщил, что в 50 метрах от орудия, между нами и немцами, лежит раненый солдат Катуленко.

Семенов предложил начать обстрел домов, а солдат Иван Нерус (кстати, очень отважный человек) подтащит Катуленко поближе. Мы с уральцем из Кыштыма Славой Глазковым начали обстреливать здание напротив. Обычно это работу делают 4 бойца, но тут выбирать не приходилось. Немецкие снайперы попрятались, но начали рваться мины. Я лежал между станинами, и меня ударила откатом ствола в поясницу с силой удара- 1 тонна.

Когда сказали, что Катуленко вытащили, и можно прекратить огонь, я показал Славе место травмы. Крови не было, только сильное покраснение. Через три дня я об этом забыл. Но в 1947 году у меня обнаружили разложение четырех позвонков, пролежал в в гипсе на спине больше года. Так война достала меня уже после ее окончания. В это же время нас вызвали помочь поднять орудие на 3 этаж парфюмерной фабрики. Нужно было из окна подбить танк, обстреливающий пехотинцев. Трудно описать, как мы поднимали это тяжеленное орудие, как кирками и молотками расширяли дверной проем. Вскоре узнал, что установленное орудие полностью разбито. Пришлось вытаскивать разбитую пушку и втаскивать ту, на которой я был наводчиком.

Мы ее замаскировали, а на рассвете снова увидели этот коварный танк. Выстрелил в гусеницу, увидел, что снаряд разорвался. Танк выстрелил из своей пушки, но снаряд разорвался на этаж ниже. Таким образом, мы обеспечили дальнейшее продвижение наших войск"

.ВЫЧЕРКНУТЫЙ ИЗ СПИСКОВ

9 мая 1945 года. По улицам освобожденных городов едут победители: солдаты и офицеры, медсестры, радистки, седовласые командиры и юные мальчики, уже понюхавшие пороху. Броню танков и самоходок забрасывают цветами. Объятия, поцелуи, смех, слезы…Победа-а-а!
Для моего отца война закончилась в Кёнигсберге, туда вошла  орденоносная дивизия, в которой служил Борис Захарович Эстрин. По счастливому совпадению для него это был двойной праздник: в этот день он праздновал с боевыми друзьями свое 27 – летие. Впервые за несколько лет в этот день не гремели снаряды, не шли бои, не летали вражеские самолеты. Была тишина. Из мяса убитой лошади сварили обед, нашлись фронтовые 100 граммов… Через несколько часов налетела вражеская авиация, многие папины товарищи погибли прямо в День Победы. Так и не дошли до родного порога. Папе повезло: он вернулся!
Жаль, что воспоминания коротки, отрывочны. Отец почти не рассказывал о себе. Веселый парень из маленького еврейского местечка прекрасно пел, его кумиром был Рашид Бейбутов, да и голоса у них были похожи. «Страна родная – Азербайджан», подражая любимому певцу, пел папа. Эта песня была для него дорогой всю жизнь, хотя с Азербайджаном в его жизни ничего не было связано.
После войны Борис Эстрин  делал чисто мужскую работу: ремонтировал мартеновские и доменные печи, с отличием закончив курсы мастеров. До сих пор я храню книжечки-удостоверения, где возле каждого предмета стоит отличная отметка. Отец был немногословен, заботлив, бывало часто, повышал на нас голос, мы обижались…Только теперь я поняла, почему у отца шалили нервы, виновата во всем война.
Извлекаю из памяти его скудные рассказы, вернее, обрывки рассказов. Как он не хотел ничего рассказывать!
- Это интенданты да штабники болтают всякие небылицы. Я всегда был на передовой, моей крышей часто было небо или потолок землянки. Пойми, тяжело это вспоминать, - говорил мне отец, уходя в свои переживания, он не хотел делиться ими со мной. Но, каждый раз, 9 мая надевал пиджак со всеми военными наградами и шел в школу, в которой учился мой сын. Там рассказывал детям, придуманные им военные истории, чтобы ребятишки знали, что война – это страшно, что надо любить страну, в которой живешь, и защищать ее.
Борис родился в Гомельской области, в местечке Носовичи, в многодетной и бедной семье, где хата была барьером поделена на две части: одна для семьи, другая для немногочисленной скотины. Отец Бориса умер в 1940 году от аппендицита, и семья стала еще больше бедствовать. У братьев на всех были одни сапоги. Борису повезло: он хорошо учился и был принят на рабфак, затем – армия, офицерская школа. Обычная судьба мальчишки того времени. Борис любил свою семью, старался хорошо освоить все предметы…
Но началась финская война. Его отправляют туда, где война идет по- настоящему. Ему, как и другим парням, все это хочется увидеть наяву, отличиться в бою, защищая Родину. По дороге встречаются раненые бойцы, отправляемые в тыл. Есть без рук и без ног, в просторечье «самовары». Мальчишки в военной форме начинают понимать, что едут не на веселую прогулку… Они прибыли на место военных действий, но финская война закончилась. Повезло.
Началась новая война, теперь уже Вторая мировая.
Мою бабушку, мать отца и семью его сестры Мани расстреляли немцы вместе с другими евреями. Младший брат поехал в военкомат, чтобы уйти добровольцем на фронт, больше его никто не видел.
Папа никогда бы не написал книгу о войне. Вот несколько военных эпизодов, которые мне удалось вытянуть у отца.
…Как- то папе  в батальон командование послало новых бойцов – бородатых мужиков, одетых довольно странно. Мужики оказались людьми старой веры, они сказали, что им по вере воевать и сбривать бороды нельзя, даже если для этого придется расстаться с жизнью. Отец вынужден был доложить это командованию. Приказ был короток: «Расстрелять!». Дело было к концу войны. Поговорив с мужиками и убедившись, что воевать они никогда не будут, отец был поражен их стойкостью и верностью убеждениям.
Убедил командиров, что отступники будут расстреляны. Вывел мужиков в лес, крикнул им:  «Бегите и побыстрее», и пострелял в воздух. Так он ослушался своих командиров и нисколько в этом не раскаялся…
…Страшно было слушать рассказ о том, как папа попал в плен. Немцы захватили группу бойцов, среди которых был капитан Эстрин, их командир. Для него это было большим испытанием: еврей, коммунист, командир – только за это его могли… Но фронтовики не предали своего боевого товарища. Неволя оказалась недолгой, вскоре удалось бежать. Но добраться к своим было очень сложно. Борис несколько месяцев вынужден был батрачить у крестьянки, которая выдавала его за юродивого. При первой возможности он воссоединился с частями армии, благо, о плене никто не знал, но папа постоянно боялся, что откроется эта часть его биографии, и он попадет в лагерь…
…Сон на войне. Шли и спали прямо на ходу, и так по нескольку суток. Боец спал, а двое бодрствовали, поддерживая его за руки. Или: сон прямо в снегу, на нехитром солдатском снаряжении. Редко выпадало спать в хате или землянке…
Это не прошло для отца даром, после войны он страдал тяжелейшей формой бронхиальной астмы. Часто задыхался, спал сидя на стуле. Всю жизнь страдал нарушением сна: мучили тяжелые мысли, тогда он шел к врачу и просил лекарство от дури ( так он называл свои дурные сны), которым последние 10 лет пользовался ежедневно.
После войны попал с частью на Урал в Свердловск. Познакомился с моей мамой Ниной Сироткиной, женился. Но жизнь готовила ему новые испытания: мама умерла в 40 лет, оставив тяжелобольного отца с двумя детьми. Папа всю свою жизнь отдал мне и брату, постарался, чтобы мы получили хорошие специальности.
Благодаря своему второму браку Борис Эстрин дожил до 70 лет и умер в 1988 году от полного износа организма. Он был скромным человеком, ничего для себя не просил. Я до своих 42 лет не знала, что у него до войны были жена и дочь, которые погибли при бомбежке. Одна родственница решила повести его на комиссию для определения инвалидности. Он согласился не сразу, но врачи посчитали инвалидом войны 2 группы. До сих пор я бережно храню фотографии отца, письма и удостоверение номер 061522, маленькую красную книжицу, в которой говорится, что Эстрин Борис Захарович имеет право на все льготы инвалида войны.
Папа прожил нелегкую жизнь, верил в Коммунистическую партию, был активным ее членом. Верил, что личность Сталина сыграла в Победе главную роль. Он прошел обычный путь человека его поколения, заблуждался, ждал лучшей жизни, верил, что его дети будут жить лучше, чем он сам.
4 июня 1988 года, когда папы не стало, позвонила в райвоенкомат, думала, что придет на похороны ветеран войны, скажет напоследок добрые слова. Но этого не произошло. Веселый голос штабиста на другом конце провода равнодушно сказал: «Умер майор Эстрин? Очень хорошо, вычеркнем из списков». Прошли годы, а мне до сих пор слышатся эти равнодушные слова очерствевшего кабинетчика. Наши дети и внуки должны поименно знать тех, кто отвоевал у фашистов право на жизнь. Неужели мы забудем их, вычеркнем из списков? Неужели?

Зинаида Эстрина - Маркина
Медсестре Ирине Грин

Посвящается урожденной свердловчанке медсестре Ирине Васильевне Грин

На столе вареная картошка,
Сало, лук и соль, и черный хлеб.
Вспомним о войне совсем немножко,
Где повсюду кровь, как красный креп.

Танки на заре вовсю грохочут
Да штурмовиков тягучий рой,
Нет покоя даже темной ночью.
Мчатся в бой полки: один, второй…

Медсестренка раненого тащит
На себе. Скорей бы медсанбат.
Вы поймите, бой – то настоящий,
Надо выносить еще солдат.

У нее намокла гимнастерка,
Сапоги – оковы на ногах.
Только рассмеется звонко-звонко,
Чтобы побороть минутный страх.

Празднуем мы нынче День Победы.
Поседела наша медсестра.
В жизни были радости и беды,
Но душа ее болит с утра.

Медсестренка Ирочка, Ирина!
Как и раньше, ты сейчас в строю.
Знаю: рукодельничаешь дивно
И не отступаешь – вновь в бою.

Медсестра идет в том, сорок первом,
До чего девчонка хороша!
Зоркий взгляд, в порядке полном нервы
И большая светлая душа.

На столе вареная картошка,
Горький лук и на бумажке соль.
Вспомним тех, погибших, на дорожку,
Чтобы в сердце не копилась боль.

Вдруг над залом песня зазвучала.
Голос Иры все звончей, сильней…
Выпьем, друг, сухого, где бокалы?
Кто не согласится выпить с ней?

19 мая 2006 Зинаида Маркина

Доктор Ида рассказывает

Медленный поезд (почти по Вере Пановой)

Меня вызвали в военкомат, чтобы сопровождать эшелон с пополнением на фронт. Мне выделили в помощь двух медсестер,   надо было принять 1000 человек. Оборудовали товарняк с нарами.  На улице стоял  мороз свыше 40 градусов. Зимнего пальто у меня не было, телогрейку попросить у начальства постеснялась. Принимать солдат полагалось в бане, осматривать в обнаженном виде, чтобы не было  на теле высыпаний и других болезней. Рядом со мной на этих медосмотрах был зам. начальника Облвоенкомата. Я попросила снабдить меня большим количеством лекарств, мне не отказали. Один из вагонов оборудовали под изолятор, где я должна была жить. Но там было холодно, и начальник разрешил мне проживать в штабном вагоне. Мой дядя пожалел меня и отдал мне свою борчатку – тулупчик с  мелко
присборенной талией, доходивший мне до пят! Зато тепло и уютно!
В каждом вагоне ехало по 50 солдат и командир. Контингент разный:  раненые бойцы, выписавшиеся из госпиталей, выпущенные из тюрем по случаю войны заключенные для пополнения армии.  Поезд ехал очень медленно, изредка останавливаясь. За месяц пути ни разу не были в бане: заедали вши. Питались, в основном, сухариками и кипятком. Несколько раз на узловых станциях по ночам нас кормили обедом. Я снимала пробу, было вкусно и питательно. Но, как оказалось, после пробы из супов вынимали мясо и разводили их водой, а потом кормили солдат. Об этом я узнала от начальника поезда. Мне было только 22, и я еще не ведала, сколько в мире нечестных и недобрых людей.
Однажды проснулась, услышав жуткие крики и мат. Оказывается, на продуктовый склад проникла группа голодных солдат. Их избивали с особой жестокостью, поломали ребра. А на складе, кроме сухарей и ржавой селедки с червями, ничего практически не было. Начпрод был из КГБ, и все его боялись, страшный был человек!

                  Как тяжело девчонке на войне!

Я была молода, отчаянна, не всегда осознавая опасность. Каждый день я должна была обходить вагоны.
- Девочки, не ходите по вагонам одни, берите с собой мужчин, - просил командир.
Часто женщины на станциях просили солдат подвезти их. Но… не все солдаты были порядочные. Зазвав в вагон женщин, они насиловали несчастных и выкидывали с поезда.
Однако мне приходилось ходить по вагонам, перевязывать раны, большинство солдат относилось ко мне с уважением. За время поездки все приходилось выслушивать: и объяснения в любви, и предложения о замужестве, да и негативных моментов было много.
Помню, вела прием в санвагоне.
-На что жалуетесь?- спрашиваю.
-У меня обострился триппер, смотрите, - и снимает штаны, весело улыбаясь.
- Одевайтесь,- говорю, - Я дам вам лекарство.
Что поделаешь, такие шутники тоже попадались, приходилось вести себя так, как будто перед тобой обычный больной. Не поднимать же из-за этого скандал!
Это все мелочи. Для нас, женщин, главными врагами были вши, да и туалет для нас был проблемой. Но мир не без добрых людей. У нас был дневальный, следивший, чтобы всегда топилась печка. Обычно он говорил на крупных станциях:
- Девочки, сейчас будет остановка, идите под вагоны в туалет, а я покараулю.
Добряк был и заботливый, словно отец родной.
Зная, что мы измучены вшами, сказал:
-Я сейчас закрою дверь, а вы разденьтесь и прожарьте свои вещи на печке.
Так и сделали. Треск стоял невообразимый. Мое шерстяное платье и валенки были сплошь покрыты гнидами.
Сквозь годы говорю:
- Спасибо тебе, добрый человек!
Станция назначения – Сухиничи. Там шли суровые бои. Мы везли пополнение для Сталинградской дивизии. На улице настоящая весна, а я в валенках и борчатке. Кругом вода и глина. Прошу начальника поезда отчитаться за меня, ведь идти надо десять километров, но он строго сказал мне:
-Вы должны сделать это сами, иначе пойдете под суд.
Пришлось идти в мокрых валенках, утопая в глине. А вода почти по колено. Спасибо солдатам, они подхватили меня под руки и стали тащить. На месте стала передавать солдат по списку.
Люди там оказались хорошие, стали жалеть меня,  видя, что я одета в зимнюю одежду. Предложили остаться у них в дивизии. Я отказалась: обязана была сдать документы. Поехала снова в Свердловск. До Москвы добирались на перекладных, а вот из столицы мы могли уехать только группой: у нас был групповой проездной документ. Начальник поезда был из штатских, поэтому, никогда не заступался за своих подчиненных: трусил, и это естественно. Командовали всем люди из КГБ, их все боялись. Они никому пощады не давали. Страшно!
В дороге у меня сильно распухли суставы, лечилась я у ученицы знаменитого кардиолога Ланка. Острый ревматизм, отягощенный высокой температурой – мое первое серьезное заболевание. Но я несерьезно отнеслась к этому, я рвалась на фронт, едва залечив болезнь.

 
                  Фронтовой врач

В нашем бедном доме были две ценные вещи: золотые часы, подаренные папой маме на свадьбу, и тонюсенькое золотое колечко с микроскопическим бриллиантиком, которое мне подарила тетя в честь окончания десятилетки. Эти вещи я, не подумав, взяла с собой на фронт. Часы мама мне давно отдала, и я считала, что, глядя на эти вещи, буду чаще вспоминать родных людей. Что произошло с этими вещами, расскажу позднее. А пока я еду в Москву за назначением.
В Москве меня спросили:
-Девочка, ты какие курсы медсестер окончила?
-Я врач, дипломированный.
Их смутило мое наивное детское личико. Уж очень молодо выглядела я со своим лунообразным лицом и курносым носом. Странно, но за еврейку меня никогда не принимали, считали украинкой или армянкой…  Я никогда от своей национальности не отказывалась.
Получила направление на Центральный фронт, его штаб был в Ясной Поляне. В мае 1943 года там было все полностью разрушено, а в доме Толстого при немцах держали лошадей. С трудом нашла могилу великого писателя, она была практически уничтожена.
Меня направили в Тулу, в госпиталь 2100, но он перебазировался, и меня временно отправили в госпиталь, специализирующийся на конечностях.
Огромные перевязочные, большой поток раненых…Все постигалось на практике.
Много было самострелов, особенно, среди жителей среднеазиатских республик, трусили они, потому что в мирное время жили они в своих кишлаках и даже  по-русски не умели говорить. А тут вырвали их из привычной обстановки, и…на поле боя. Один  солдат с характерно раскосыми глазами, простреливший себе руку, жестами умолял меня не разоблачать его. Встал на колени. Но я была неумолима: мы, девчонки, воюем, родина ждет от нас подвига, а он… Нет, я не могла простить ему трусость и предательство.
Нас постоянно атаковали самолеты. Мы хватали носилки с ранеными, и по каменным, высоким ступеням уносили их  подвал, а по окончании налета – обратно. Физически было тяжело, но что поделаешь? Мы спасали чужие жизни, не думая о своих. Было страшно,
Очень, но думать об этом не было ни времени, ни сил.
Раз вызывает меня начальник  СМЕРШа. Спросил:
-Ида, как ты живешь, как работа?
-Нормально,- отвечаю, - Всем довольна.
- Тебя обижают?
-Нет.
-У меня к тебе есть поручение. Если услышишь что кто-то из персонала или раненых говорит плохое о Советской власти, о Сталине и других вождях, скажи мне, ясно?
- Не смогу, посмотрите на меня, на моем лице все написано. Дайте мне другое поручение. Кстати, а за мной тоже следят?
-Да.
-Хорошо, пусть следят, но я ни за кем следить не буду, делайте со мной, что хотите.
Похожий разговор был у нас еще неоднократно, и снова я отвечала отказом. Но видно он был мужик неплохой, потому что сказал:
- Ида, если тебе будет нужна помощь, обращайся ко мне. И еще: оставайся в нашем госпитале, а в госпиталь 2100 мы отправим письмо с просьбой, чтобы ты осталась у нас.
Оказалось, что из госпиталя 2100, из города Плавска, пришло письмо о моем возвращении к месту службы, было в августе 1943 года. Так я до  конца войны проработала в госпитале, но это уже другая история, не менее интересная.

http://www.stihi.ru/21marta/

Весна вышивает улыбками бантик
Возьму и к рубашке  его прикреплю
Подснежник , мимозы и даже фиалки
Весеннею бабочкой я опылю...

Цветы благодарно распустят листочьки
Подарят влюблённым хмельной аромат
И будут рождаться сыночьки и дочьки
И я в этом буду один виноват ...