ЛитО Феникс / Полученные рецензии

Картофельные котлетки

Отца призвали в первые дни войны. Мама плакала, мы с сестренкой ревели, и, прижимаясь к отцу, умоляли взять нас собой.
Мне тогда было четыре года, но я запомнила на всю жизнь, как папа стоял на подножке вагона, махал нам рукой и что-то долго кричал …
Близилась зима, немцы наступали, в городе началась паника. Власти удрали, захватив с собой все, что можно, даже мебель и комнатные растения. А многие люди уходили  пешком из-за нехватки транспорта.
Мы остались, бежать было некуда и не на чем.
Пронесся слух, что опустевшее здание Горсовета заминировано и вот-вот взорвется. Но в его подвалах был большой запас картофеля, который закупило для себя начальство, но не успело вывезти.
Толпы голодных начали стекаться к Горсовету, пришли туда и мы с мамой. Все стояли и обсуждали, как добыть эту желанную, вожделенную картошку и остаться в живых. Никто не решался спуститься вниз.
Мама была храброй до безрассудства. Она собралась с духом и полезла в подвал. Толпа с ужасом наблюдала за ней и, затаив дыхание, ждала: что  же будет? Вскоре мама появилась  с мешком отборной картошки. Радостные крики толпы приветствовали ее появление.
Но мама на этом не успокоилась, она спускалась в подвал еще дважды. Эта картошка спасла нас от голодной смерти.
Некоторые люди последовали ее примеру, им удалось вынести большую часть правительственного запаса, но одному старику не повезло, он напоролся на мину. Здание взлетело на воздух.
На подступах к городу шли ожесточенные бои. В каждом дворе вырыли окопы – щели, в которых прятались люди во время бомбежек. Нередко мы там проводили всю ночь. Было страшно, осколки снарядов и пролетали прямо над головами.
Мы, маленькие дети, не совсем  понимали, что нам угрожает смерть. Когда свистели пули, спрашивали:
- Мама, как это так? Ночь, а птички поют?
Она ничего не отвечала, а только еще крепче прижимала нас к себе.
Как-то во время обстрела старушка-соседка сказала:
-  Молитесь детки, вы еще безгрешные, Бог скорее вас услышит.
И я с жаром молилась, повторяя за ней непонятные слова:
- Услышь меня пресвятая Богородица, накрой меня священным омофором!
Кто знает, может эта молитва и спасла нас от смерти?
Через несколько дней в город вошли немцы.  Сначала показались автомобили и мотоциклы, затем с ревом и скрежетом проехали танки. Всем приказали приветствовать немецкую армию. Детям раздали флажки со свастикой и заставили кричать:
-  Хайль Гитлер!
Так началась жизнь в оккупации.  На столбах появились объявления, которые кончались словами:  
- За не выполнение – расстрел!
Чтобы прокормить нас, мама решила торговать на рынке картофельными котлетками. Она обменяла свое единственное украшение -  золотые серьги на бутыль подсолнечного масла и немного кукурузной муки. Стала жарить котлетки, мы называли их «картофельниками».  Какие они получались красивые! Обваленные в кукурузной муке, они были золотистыми и румяными. Мы, глотая слюну, жадно наблюдали за процессом приготовления, надеясь получить хоть что-нибудь. Иногда нам перепадала перемятая бракованная котлетка. Какая она была вкусная!
Немецкие солдаты хорошо их раскупали. Глядя на желтые, аппетитные котлетки они спрашивали:
– А яйки там есть?
- Я, я, яйки есть, - отвечала мама, хотя кроме картошки, муки и соли в них ничего не было.
Но однажды случилась страшная история. Мама взяла нас с сестрой на рынок, обещая после продажи котлеток купить по петушку на палочке. Мы весело болтали, рассуждая, какой петушок вкуснее: красный или зеленый?
Мама разложила товар на прилавке и стала зазывать покупателей. Торговля шла бойко, уже через полчаса, половина котлеток была продана.
Вдруг к прилавку подошел немецкий солдат с автоматом. Он был огромного роста, с красным одутловатым лицом и злыми маленькими глазками. Солдат пристально посмотрел на маму и огромными ручищами начал хватать с подноса котлетки и отправлять их в рот. При этом он что-то говорил на немецком, подмигивал и причмокивал языком.
Мама сразу же поняла, что немец заигрывает с ней, и решила скорее от него отделаться. Она строго спросила:
- А кто будет платить?
Немец сделал вид, что не понял и продолжал жрать. Мама еще раз задала вопрос:
- А деньги?
Фашист не ответил, перестал жевать и, бесцеремонно разглядывая маму, закурил папиросу. Она рассердилась и сказала:
- Что вылупился? Плати деньги и убирайся!
Тогда фриц покраснел еще больше, швырнул папиросу на землю и гаркнул по-русски:
- Подними!
Мама не двинулась с места, только стиснула зубы. Мы испугались, прижались к ее юбке и заревели.
- Подними!- еще раз грозно крикнул солдат, наводя на нас автомат, и добавил что-то по-немецки.
- Убирайся отсюда, фашистская сволочь, - тихо, сквозь зубы ответила мама и плюнула на дымящийся окурок.
Немец стоял с автоматом наперевес, размышляя: стрелять или не стрелять? Вначале он посчитал свою выходку милой и безобидной шуткой, но дело приняло серьезный оборот.
Мы с сестрой горько плакали, мама спрятала нас за спину. Вокруг стали собираться женщины. Все уговаривали ее.
- Ну, подними же, что тебе стоит? Ведь он застрелит тебя и детей.
Но мама стояла не шелохнувшись. Неизвестно, чем бы закончилась эта история, но тут подошел немецкий офицер. Он совершал утренний обход, в сопровождении трех вооруженных солдат. Быстро оценив обстановку, офицер приказал подчиненным арестовать обидчика, извинился перед мамой, купил весь оставшийся товар, и гордо задрав подбородок, с пафосом произнес:
- Доблестная немецкая армия не воюет с женщинами и детьми. Затем он медленно удалился. Мы были спасены, и только тогда мама осознала, какой опасности мы подвергались. Обняла нас, заплакала и увела домой.
Вскоре начались усиленные бомбежки, наши войска перешли в наступление. Помню, как в панике отступали немцы. Некоторые люди добровольно уходили с ними, мама говорила, что это предатели и изменники Родины.
И вот, наконец, в город вошли наши войска. По улицам с громкими криками, лихо промчались казаки. Затем медленно вползли танки, за ними следовала пехота. Население высыпало на улицы. Люди радовались, целовали и обнимали освободителей.

 
 Черная бабочка
Мой отец был военным. Мы часто кочевали с места на место. В далеком 1949 году наша семья переехала во Владивосток, где папа преподавал на военных курсах.
Жили мы на окраине, в районе, который назывался "Гнилой угол". Когда над Владивостоком светило солнце, у нас моросил дождь.
Нам, детям, все было нипочем. Гуляли в любую погоду. Летом ходили в лес, карабкались по сопкам за цветущим багульником, ходили купаться в бухту Потрокль. Ныряли в океан за морскими звездами, ежами и трепангами.
 Напротив нашего дома через дорогу шла стройка. Там трудились пленные японцы, их утром, под конвоем приводили охранники. Вечером, когда работа кончалась, их строили в колонну и уводили в лагерь.
Японцы вызывали большой интерес у ребятишек. Одни их дразнили, показывая кулаки и выкрикивая "банзай!", а другие жалели и приносили кусочки хлеба. Пленные выглядели очень измученными. Униформа висела на них, как на вешалках. Они были так малы ростом, что казались мне, семилетней девочке, ровесниками.
Пленные часто подзывали нас, и, отдавая свои гроши, просили купить для них еду или папиросы. Им было нельзя уходить со стройки. Мы выполняли их просьбы, хотя в магазинах ничего нельзя было купить, кроме черного хлеба и ржавой селедки.
 Я и моя подружка Зойка часто беседовали с пленными, несмотря на строгие запреты. Их сторожили бдительные охранники, наводящие ужас не только на японцев, но и на нас. Они постоянно отгоняли всех от пленных, грозя тюрьмой за предательство и шпионаж.
Мы и сами побаивались чужаков, ведь, несмотря на солнечные улыбки, они были нашими врагами.
 Среди японцев мы выделяли двоих, самых молодых, которые постоянно нас приветствовали и пытались шутить на ломаном русском языке.
-Дети-сан, смотри! - говорил один из них и показывал, как "отрывает" себе палец, при этом закатывал глаза и издавал мучительные стоны. Мы понимали, что парень шутит, и весело смеялись. Нам, маленьким девчонкам, льстило, что взрослые люди разговаривают с нами на равных.
 Как-то раз, один из японцев с таинственными видом подозвал меня и дал коробок, в котором что-то шуршало. Я приоткрыла крышку и увидела бабочку - черного махаона, которого даже в те времена, было очень трудно встретить. Потрясенная  красотой и размером насекомого, я спросила:
-Где ты взял ее?
Он гордо ответил, что поймал бабочку специально для меня. Затем, смущаясь, робко попросил принести ему кусочек хлеба.
- Да, да, конечно! - сказала я и помчалась домой, прижимая к себе коробочку с черной красавицей. Дома схватила кусок хлеба и собралась бежать обратно.
Мама остановила меня и сказала:
-Зачем ты берешь хлеб? Лучше мой руки и садись обедать. Сегодня я приготовила вкусный борщ с мясом.
Я показала маме бабочку и ответила, что хлеб несу пленному японцу, который подарил ее мне. Мама вздохнула, немного подумала и сказала:
- Бедный малый! Он, наверное, очень голоден. В лагере их держат на хлебе и воде. Приведи его к нам. Пусть поест горяченького.
Я радостно побежала звать своего знакомого на обед. Рядом стоял его друг. Пригласила обоих. Японцы переглянулись, о чем-то поговорили, и, воровато оглядываясь, пошли со мной.
Было обеденное время. Охранники сидели в стороне на пустых ящиках. Ели селедку, чем-то запивая ее. Можно было отлучиться незаметно.
Мама, увидев двоих гостей, вместо одного, погрозила мне пальцем, но ничего не сказала. Усадила обоих за стол. Налила им по полной глиняной миске вкусного дымящегося борща, крупными ломтями нарезала буханку черного хлеба.
Японцы замерли при виде роскошного угощения. Затем молча принялись за еду. Если бы вы могли только видеть как они ели! Я никогда не забуду этого зрелища. Быстро загребая ложками, почти не жуя, они глотали этот живительный борщ, закатывая от блаженства узкие глазки. Чтобы не уронить не одной капельки, они подставляли под ложку кусочек хлеба, неся ее ко рту.
Когда миски опустели, гости хлебным мякишем вытерли их до блеска и отправили сочные кусочки в рот. Затем собрали со стола все хлебные крошки и съели их. Действовали одинаково и очень слаженно.
Покончив с едой, японцы улыбнулись нам, встали из-за стола, и, сложив руки ладошками вместе, долго кланялись, благодаря нас. Мама растрогалась и заплакала. Ей было очень жалко изголодавшихся молодых ребят.
После этого обеда мои знакомые японцы встречали меня, как родную. Мы каждый день разговаривали. Они очень смешно произносили некоторые русские слова: хреп - вместо хлеб, растуй - вместо здравствуй. Мое имя Лиля они произносили как Риря. В японском языке нет буквы "Л" и во всех русских словах они заменяли ее на "Р".
Мне удалось узнать имена своих новых друзей. В шутку или всерьез, они назвались: Тор и Ками. Причем Тор, называя себя, показывал на стол, а Ками - брал в руки камень.
Тор и Ками еще много раз обедали у нас. Мама старалась приготовить для японцев рыбу и рис, это была  их любимая еда.
 Однажды мама спросила гостей, как они попали в плен? Ребята смутились и стали уверять:
- Моя русский не стреряй! В прен сама пошра. Не хотера война. Оба очень тосковали по дому, в плену они томились почти три года.
У Тора отец был крупным промышленником. Он смешно изображал своего папашу - надувал щеки и округлял живот руками, показывая, какой он богатый и толстый.
Ками был из простой рабочей семьи. Но война стерла все сословные грани, и в плену они стали лучшими друзьями. А еще молодые японцы очень полюбили наш черный хлеб. До войны они даже не знали  его вкуса. В Японии этот продукт не едят, его заменяет рис, и даже пирожные пекут из рисовой муки.
- Когда моя пошра дома, то скучай русский хреб, - говорили они.
 Прошло несколько месяцев, и однажды мы увидели, что вместо пленных на стройке трудятся русские рабочие. Думали, что замена временная, но японцы больше не вернулись. Никто не знал, куда их увезли, отправили на родину или перевели в другой город.
Тора и Ками я больше никогда не видела. Вскоре и мы переехали из Владивостока в другой город. А черная бабочка - махаон еще много лет хранилась в моей коллекции, пока не рассыпалась от времени.

 Черная бабочка
Мой отец был военным. Мы часто кочевали с места на место. В далеком 1949 году наша семья переехала во Владивосток, где папа преподавал на военных курсах.
Жили мы на окраине, в районе, который назывался "Гнилой угол". Когда над Владивостоком светило солнце, у нас моросил дождь.
Нам, детям, все было нипочем. Гуляли в любую погоду. Летом ходили в лес, карабкались по сопкам за цветущим багульником, ходили купаться в бухту Потрокль. Ныряли в океан за морскими звездами, ежами и трепангами.
 Напротив нашего дома через дорогу шла стройка. Там трудились пленные японцы, их утром, под конвоем приводили охранники. Вечером, когда работа кончалась, их строили в колонну и уводили в лагерь.
Японцы вызывали большой интерес у ребятишек. Одни их дразнили, показывая кулаки и выкрикивая "банзай!", а другие жалели и приносили кусочки хлеба. Пленные выглядели очень измученными. Униформа висела на них, как на вешалках. Они были так малы ростом, что казались мне, семилетней девочке, ровесниками.
Пленные часто подзывали нас, и, отдавая свои гроши, просили купить для них еду или папиросы. Им было нельзя уходить со стройки. Мы выполняли их просьбы, хотя в магазинах ничего нельзя было купить, кроме черного хлеба и ржавой селедки.
 Я и моя подружка Зойка часто беседовали с пленными, несмотря на строгие запреты. Их сторожили бдительные охранники, наводящие ужас не только на японцев, но и на нас. Они постоянно отгоняли всех от пленных, грозя тюрьмой за предательство и шпионаж.
Мы и сами побаивались чужаков, ведь, несмотря на солнечные улыбки, они были нашими врагами.
 Среди японцев мы выделяли двоих, самых молодых, которые постоянно нас приветствовали и пытались шутить на ломаном русском языке.
-Дети-сан, смотри! - говорил один из них и показывал, как "отрывает" себе палец, при этом закатывал глаза и издавал мучительные стоны. Мы понимали, что парень шутит, и весело смеялись. Нам, маленьким девчонкам, льстило, что взрослые люди разговаривают с нами на равных.
 Как-то раз, один из японцев с таинственными видом подозвал меня и дал коробок, в котором что-то шуршало. Я приоткрыла крышку и увидела бабочку - черного махаона, которого даже в те времена, было очень трудно встретить. Потрясенная  красотой и размером насекомого, я спросила:
-Где ты взял ее?
Он гордо ответил, что поймал бабочку специально для меня. Затем, смущаясь, робко попросил принести ему кусочек хлеба.
- Да, да, конечно! - сказала я и помчалась домой, прижимая к себе коробочку с черной красавицей. Дома схватила кусок хлеба и собралась бежать обратно.
Мама остановила меня и сказала:
-Зачем ты берешь хлеб? Лучше мой руки и садись обедать. Сегодня я приготовила вкусный борщ с мясом.
Я показала маме бабочку и ответила, что хлеб несу пленному японцу, который подарил ее мне. Мама вздохнула, немного подумала и сказала:
- Бедный малый! Он, наверное, очень голоден. В лагере их держат на хлебе и воде. Приведи его к нам. Пусть поест горяченького.
Я радостно побежала звать своего знакомого на обед. Рядом стоял его друг. Пригласила обоих. Японцы переглянулись, о чем-то поговорили, и, воровато оглядываясь, пошли со мной.
Было обеденное время. Охранники сидели в стороне на пустых ящиках. Ели селедку, чем-то запивая ее. Можно было отлучиться незаметно.
Мама, увидев двоих гостей, вместо одного, погрозила мне пальцем, но ничего не сказала. Усадила обоих за стол. Налила им по полной глиняной миске вкусного дымящегося борща, крупными ломтями нарезала буханку черного хлеба.
Японцы замерли при виде роскошного угощения. Затем молча принялись за еду. Если бы вы могли только видеть как они ели! Я никогда не забуду этого зрелища. Быстро загребая ложками, почти не жуя, они глотали этот живительный борщ, закатывая от блаженства узкие глазки. Чтобы не уронить не одной капельки, они подставляли под ложку кусочек хлеба, неся ее ко рту.
Когда миски опустели, гости хлебным мякишем вытерли их до блеска и отправили сочные кусочки в рот. Затем собрали со стола все хлебные крошки и съели их. Действовали одинаково и очень слаженно.
Покончив с едой, японцы улыбнулись нам, встали из-за стола, и, сложив руки ладошками вместе, долго кланялись, благодаря нас. Мама растрогалась и заплакала. Ей было очень жалко изголодавшихся молодых ребят.
После этого обеда мои знакомые японцы встречали меня, как родную. Мы каждый день разговаривали. Они очень смешно произносили некоторые русские слова: хреп - вместо хлеб, растуй - вместо здравствуй. Мое имя Лиля они произносили как Риря. В японском языке нет буквы "Л" и во всех русских словах они заменяли ее на "Р".
Мне удалось узнать имена своих новых друзей. В шутку или всерьез, они назвались: Тор и Ками. Причем Тор, называя себя, показывал на стол, а Ками - брал в руки камень.
Тор и Ками еще много раз обедали у нас. Мама старалась приготовить для японцев рыбу и рис, это была  их любимая еда.
 Однажды мама спросила гостей, как они попали в плен? Ребята смутились и стали уверять:
- Моя русский не стреряй! В прен сама пошра. Не хотера война. Оба очень тосковали по дому, в плену они томились почти три года.
У Тора отец был крупным промышленником. Он смешно изображал своего папашу - надувал щеки и округлял живот руками, показывая, какой он богатый и толстый.
Ками был из простой рабочей семьи. Но война стерла все сословные грани, и в плену они стали лучшими друзьями. А еще молодые японцы очень полюбили наш черный хлеб. До войны они даже не знали  его вкуса. В Японии этот продукт не едят, его заменяет рис, и даже пирожные пекут из рисовой муки.
- Когда моя пошра дома, то скучай русский хреб, - говорили они.
 Прошло несколько месяцев, и однажды мы увидели, что вместо пленных на стройке трудятся русские рабочие. Думали, что замена временная, но японцы больше не вернулись. Никто не знал, куда их увезли, отправили на родину или перевели в другой город.
Тора и Ками я больше никогда не видела. Вскоре и мы переехали из Владивостока в другой город. А черная бабочка - махаон еще много лет хранилась в моей коллекции, пока не рассыпалась от времени.

                                                             День победы.
    Мой отец был простым солдатом Великой Отечественной войны. Родился в 1922 году в небольшой деревне под Гомелем, что в Белоруссии. Успел побывать на Финской и на фронтах Великой Отечественной  воевал да 1943 года, до того момента, когда в очередной раз ранило настолько, что был  списан вчистую и отправлен долечиваться в Сибирь.
   Про войну рассказывал мало, а когда начинал вспоминать, то в его глазах я не раз замечала скупую мужскую слезу. Отец воевал в составе 2-ой ударной армии и из окружения под Мясным Бором  из батальона их уцелело лишь 6 человек. Здоровый молодой мужчина после скитаний по болотам, вышел из окружения весом в 32 килограмма.
   Весь израненный летом 1943 года прибыл на юг Красноярского края. Женился. Нарожал  пятерых детей. Всю оставшуюся жизнь мечтал побывать на Родине в Белоруссии. Родных там  у него никого не осталось: мать повесили немцы, а отец умер во время войны. Так и не съездил ни разу, о чем сильно сожалел. По-русски говорил с акцентом, прибавляя, где надо и где не надо к каждому слову, как приставку-словосочетание «ка»:  «Я-ка пошел» и так далее. Отчего в деревне у него было прозвище :»КаЯрец», производное от его фамилии Ярец.
  Как все уцелевшие фронтовики, любил выпить, а выпив, пел белорусские народные песни. Слуха у него не было, но всегда старался петь выразительно и громко. Отец и так-то был добрым и мягким человеком, а выпив, позволял нам брать и играть его военными наградами и, расщедрившись,  давал мелочь на конфеты и кино. Так и затерялись все отцовские медали еще в нашем далеком детстве.
    Инвалид войны более 30-ти лет носил в голове осколки от снаряда. Они каким-то образом свободно гуляли по его голове, время от времени выходя на поверхность под кожу. Тогда отец говорил старшей сестре: Валя, возьми нож, чиркни!», но сестра не решалась.
 Любимое занятие отца в свободное время была рыбалка. Со зрением в -9 без очков свободно плавал на моторной лодке по притоку реки Абакан- Тубе, в тех местах, что описаны Черкасовым в книге "Хмель". В своем увлечении был удачлив. Со всей деревни в минуты радости и скорби шли люди к отцу с просьбой наловить рыбки и никогда не получали отказа.
 Так и жил с нескончаемыми головными болями, полуслепой, но не сломленный жизнью.
    Самый большой в его жизни праздник был День Победы. Ежегодно ждал его с душевным подъемом и радостью. Мать, бывало, ругалась  на отца  за его пристрастие к спиртному. Так и в свой последний год жизни говорил маме: «Вот дождусь 30-ти-летия Победы и брошу выпивать!» И действительно дождался и бросил. В 6 часов утра  9 мая 1975 года умер от абсцесса головного мозга.
   Столько лет прошло…. Но для меня Светлый праздник Победы, не только праздник, но еще и День памяти самого главного человека в моей жизни - день памяти отца - Ярец Николая Степановича.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/92512/

Кружит над миром осень золотая,
и всё покрыто палою листвой...
Бутылки из-под листьев выгребая,
идёт дедок с потрёпанной сумой.
Патрульно-постовой наряд не тронет
привычного, как дождик, старика;
порою на ходу смешок обронит
иной ханурик, выпивший слегка,
да пацанёнок, чуждый пацифизма,
засунет пальцы в рот и засвистит...
А дед плывёт, как призрак коммунизма,
и лишь себе под чоботы глядит...
Снимите, люди, шляпы виновато,
когда шагает в сумерки герой:
он - в ранге Неизвестного Солдата -
остановил фашиста под Москвой,
пред ним склонились Вена и Варшава,
ему сдалась в Берлине вражья рать...
Он заслужил в стране родимой право -
себе на хлеб - бутылки собирать.
...И он уходит в отблеск обветшалый.
А в небе, не прощая ничего,
струится журавлиный клин усталый.
И в том строю есть место для него.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/87221/

Дожить до рассвета

Героям-пограничникам

******************************

Эпиграф:

"...Далеко родимая сторонка

Вечер вставил в окна синеву

Затеряйся где-то, похоронка!

Если!

Если до рассвета доживу..." (Григорий Глазов)

****************************

Как хочу я дожить до рассвета,
Как хочу улыбаться лучу,
И с винтовкой пройти хоть полсвета,
Защищая Россию свою.

И не нужно наград мне и званий,
Только б тихий увидеть рассвет,
И в обычном звенящем молчаньи,
Ждать его и встречать много лет.

Только б с тонкой берёзкой обняться,
Горсть землицы бы к сердцу прижать,
Ах, как тяжко мне с ней расставаться,
И вдали от неё погибать…

Не хочу от врагов я пощады,
Не желаю, не буду молить!
Отбиваться готов хоть прикладом,
Мне бы лишь до денницы дожить.

Я готов, как и все те другие,
Смерть принять, за страну умереть…
Но ведь чувствую: есть ещё силы,
Вдруг смогу достоять, дотерпеть.

Всё шепчу и шепчу я: «Не надо…»
Но душа моя, сердце болит…
Где-то смерть уже близко… нет, рядом,
И с издевкой в глаза мне глядит…

Всё померкло в тиши, без ответа,
И покрылось седой пеленой.
Пусть другой доживёт до рассвета,
И останется вечно живой…

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/37961/

Дорога домой

Всем Защитникам Родины посвящается

********************************

Стучат, стучат колёса,
И тоненький дымок
Плывёт такой белёсый,
Куда-то на восток.

А я в Россию еду
Сквозь вёрсты и сквозь тьму,
И тихую беседу
С ней про себя веду.

Сомкнул печали круг
Сиреневый закат,
Запел нам песню вдруг
Молоденький солдат.

Нахмурив грустно брови,
Меха он растянул
И сердце, тронув болью
Он песню затянул.

Она вдаль полетела
Сердечно, не спеша,
Казалось нам, что пела
В тот миг его душа.

Впервой за это время
Умчалась прочь тоска,
И с плеч свалилось бремя,
Жизнь стала вдруг легка.

А паренёк с гармошкой
Играл, играл, играл,
Я, сидя у окошка
От радости рыдал.

И лентою дорога,
А вдоль неё поля,
Мы живы, слава богу,
Жива и ты, страна…

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/47020/

А ему восемнадцать было…

Александру Матросову

Было это давно, не полвека назад,
И дождями года эти смыло,
Как бессмертье обрёл здесь отважный солдат,
А ему восемнадцать было.
Он ходил по земле и о лучшем мечтал,
Чтобы солнце скорее всходило,
Но война началась, и закат запылал,
А ему восемнадцать было.
Зазвенели штыки, загремели приклады,
И Отчизна его попросила,
Чтобы землю топтать он не дал этим гадам,
А ему восемнадцать было.
В 43-ем году он ушёл воевать,
Когда бомбами всё вокруг выло,
Он за Родину-мать жизнь готов был отдать,
А ему восемнадцать было.
Под деревней Чернушкой подвиг он совершил,
Только ветер свистел тоскливо,
Позабыв о себе, дзот собою закрыл,
А ему восемнадцать было.
Он шёл вперёд, ни на что не смотря,
И опасность его не сломила,
Так пускай же всегда люди все говорят,
Что ему восемнадцать было.
Но обидно всё это, обидно до слёз,
Так, что сердце моё вдруг заныло,
Тишина, ни души, кудри шепчут берёз:
«А ему восемнадцать было…»

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/37960/

Память

Кровь и взрывы
Вокруг,
Но мы живы,
Мой друг,
Хоть нас двое осталось от взвода,
Но позиций
Не сдали,
И их твёрдо
Держали,
И уйдём с пеленою мы года.
Пусть запасов
У нас
И не хватит
На час,
Их всего: три патрона с гранатой,
Не добьются
Враги,
Не поднимем
Руки,
Ведь мы крепкого рода ребята.
Пусть врагов
Батальон,
Мы с тобою
Вдвоём,
Сердцем чистым сильней и смелее,
Бой гремит,
Как гроза,
И свет меркнет
В глазах,
И пылают от крови траншеи.
Восемнадцати
Нет,
Ни тебе
И ни мне,
Жалко жизнь нам даётся лишь раз,
Только просим
Мы, Вас,
Вспоминайте
О нас,
Вспоминайте, потомки, о нас…

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/37958/

Разговор перед боем

Дай-ка, друг, гитару,
Песню позвончее,
Спели бы напару -
Было б веселее.
С песней бы слетали
В дом родной тогда,
С песней б рассказали
Про свои дела.
Эх, дожить бы, брат,
До родного дома,
И увидеть сад
С травкою затонной.
К речке побежать,
Где златистый плёс,
Снова услыхать
Шум родных берёз.
Завтра будет бой,
Снова будут взрывы,
Мы умрём с тобой,
Может, будем живы.
Если ж мы падём,
В этих грозных сечах,
Ты зажги, Россия,
По нам звёзды – свечи.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/92301/

У войны суровый устав

У войны суровый устав,
Для неё нет своих,
для неё все чужие,
Она не глядит кто прав,
У неё ведь законы другие.

У неё закон твёрд и таков:
Или ты победишь
иль враги победят,
Одинаково льётся кровь
У врагов и своих ребят.

Но отступит всё же она,
Как всегда
перед Совестью с Честью,
Если правда в бой повела
Со священною ярою местью.

А павшим героям слава,
И живущим,
что в грозных боях повезло,
Впрочем, нет у войны устава –
Побеждает Добро, а не зло.

Автор: Эдуард Караш

         ЦЕНА ПОБЕДЫ

Это было за ночь до начала
Той великой и страшной войны...
В парке музыка громко звучала,
Разгоняя ловцов тишины..

Мы с подружкою в тëмной аллее,
Вдалеке от людей и цимбал
Планы строили, как бы скорее
Скромной свадьбой отметить финал

Наших тайных любовных свиданий,
По-студенчески бедных даров ...
В эту ночь новизна узнаваний
Погружала нас в сонмы миров...

Но не знали ещë, что под утро
Станет небо над нами гудеть,
И в тиши предрассветной, как будто
Светлячки - смогут избы зажечь...

Фронт. И тяготы отступленья...
Брест, Смоленск, Курск, Луганск, Сталинград...
Не на жизнь здесь, а насмерть сраженье...
Нелегка и дорога назад....

А меня в сорок пятом убило –
Дотянулась война среди дня,
И сегодня за братской могилой
Под Берлином, обычай храня,

Смотрят дети – потомки тех самых
Задурманенных жизнью отцов,
Что «ссыпали» нас в «братские» ямы
В Бабьем Яре, в Хатыни – нет слов...

Помню я твой приезд вместе с сыном,
И букетик в дрожащих руках,
Благодарным «прости» под Берлином
Виновато ответил мой прах...

Да, я знаю, что мы победили -
У бессмертной души есть ключи
Приоткрыть цену адских усилий,
После той - предвоенной ночи...

Апрель,2008г.

Автор: Эдуард Караш
С О В Е Т С К О Й   Ж Е Н Щ И Н Е.
           Kо дню Победы

Тебе сегодня, милая моя,
Поболее трёх четвертей от века,
И ноженьки усталые болят,
А может быть, нужна тебе опека...

Но в эти предпобедные деньки –
На удивленье детям и мужчинам,
В глазах твоих сверкают огоньки
И на лице стираются морщины.

А руки, пережившие бои,
Умевшие детей поднять с трёх «соток»,
В сокровища погружены свои –
Из наградных, медалей, писем, фоток...

Неважно вовсе то, где ты сейчас –
В Москве, Рязани или на чужбине,
Перебираешь уж в который раз
В уме свои военные годины...

Ты растворилась в тысячах ролей
И возрастов, от шухарной девчонки –
Студентка, медсестра или старлей,
Прораб в тылу иль фронтовая жёнка...

Советская – привычна ко всему,
Советскую – “научим иль заставим”...
Не спросят – ни зачем, ни почему,
Советская – и всё! Раз надо – справим...

Спасибо, женщина, спасибо, Мать,
За всё, что вынесли святые плечи,
За то же и прости – уж не воздать
Сполна за те труды в твой поздний вечер...

Прости за внука, что погиб в Чечне,
За дочку, поседевшую в мгновенье,
За то, что обещают по весне
Добавку к пенсии – на погребенье...

От ветеранов, чуточку хмельных,
Прими поклон, как дама жизни светской,
Но до скончанья лет своих земных
Останешься ты женщиной советской...

Апрель, 2005-2006, Хьюстон.

                                                         Эдуард  Караш

        ВЕЧНЫЙ  ПРАЗДНИК

Мой земляк и мой ровесник,
Мой коллега – иммигрант,
Мы и здесь с тобою вместе,
Как и много лет назад.

Как когда-то, в сорок пятом,
В тот счастливый Май и Год –
Был ли на войне солдатом,
Иль в тылу «пахал» на фронт.

Может, не тогда родились,
Или время не пришло –
Не на жизнь, а насмерть бились,
Что ж, всё былью поросло?

Нет, в торжественную дату
Каждый быть в строю привык –
Дню Победы не преграды
Океан и Материк!

Этот праздник вечно с нами –
Безвозвратных вёсен счёт
И друзей, чьё гаснет пламя,
Умножая нам почёт...

Каждый год всё меньше, меньше
Тех, кто жизнью смерть попрал,
И тонувших, и горевших,
Кто Страну отвоевал.

День Победы снова с нами –
Память славных дел хранит
И друзей - их орденами
Наша молодость звенит...

Мы в России, в Тель-Авиве,
В Штатах, в сёлах, городах,
Ветераны! Те... кто живы,
Счастья Вам! Везде! Всегда!

Апрель 2007

* * *

Находят военной поры командиры
В заветной Германии хлеб и квартиры.

Баварское пиво из кружек хлебают,
Бои вспоминают, друзей поминают.

Давно постарели, почти позабыли -
За что воевали? Кого победили?

Во сне не парад они видят сквозь слёзы -
Им снятся колымские злые морозы.

Суровая молодость не оглянулась,
Вожди обманули, страна отвернулась.

И мечутся русской земли робинзоны
Из лагерной зоны - в шенгенскую зону.

Аугсбург, 2005

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/7702/

Спасибо, солдат, за победу!

Успешно Гитлер начал свой блиц-план:
Ползла по миру, множась, злая сила
За счёт ресурсов покорённых стран…
Ужасно это всё, но это было!

Мечтая превратить весь мир в рабов,
Фашисты из людей варили мыло,
Топили ими печи вместо дров…
Ужасно это всё, но это было!

Добрался Гитлер вскоре и до нас:
Росли повсюду братские могилы –
Удел (по наци) не арийских рас…
Ужасно это всё, но это было!

Солдат наш грудью встретил смерти шквал.
Он каждой пяди не сдавал без боя:
От жажды умирая, Брест держал
И амбразуру закрывал собою.

Вгрызаясь в землю, сдерживал врага –
Шла от напряга кровь и рвались жилы.
Врага была уж над Москвой нога …
Ужасно это всё, но это было!

Ни метр без боя им земли не сдан:
В окопе мёрз и жил в простой землянке
Он шёл, истратив пули, на таран
И, истекая кровью, полз на танки.

Израненный, был смерти на краю
И под бинтами вши кусали раны,
Но он, как вшу, врага прижал к ногтю –
Зря предвкушал победу враг так рано!

Спасибо и поклон тебе, солдат,
За то, что ты перетерпел всё это,
За то, что зла сильнее во сто крат,
За эту долгожданную победу!

Гордится, что сыны её сильны
И ныне благодарная Россия:
Не вынес бы солдат другой страны
Лишения и тяготы такие!

ДРЕВО ПАМЯТИ
Опять морщины бороздят чело -
Невзгоды с радостями в крест;
"Надежды маленький оркестр...", -
Мелодия разносится окрест,
Вплетается в девятое число.

Край кладбища на стыке с краем парка -
Улыбка жизни с обликом печали:
Рождение поэта отмечают,
А рядом цвет гвоздик лежит попарно.

Вслух мелодию тихонько повели:
"Ах, война,..."; весеннее убранство:
Осколки жизни - воинское братство
Фотографиями впилось во стволы.

Ветви дерева вверх траурной каймой;
На граните не фамилии видны,
Там только цифра с запахом войны -
Сорок второго ратное клеймо.

Как родовое древо с именами:
У карточки для нас живого деда
Врос образ незабытого соседа,
Их креп ветвей колышется над нами.

Музыкант вывел строчку Булата:
"И пять морщинок на челе...",
Сто грамм на каменном столе,
Портреты - наша память на коре,
Пискарёвка, Девятое Мая.