Конкурс "День Победы" (Литературные конкурсы)

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/2227/
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/10893/
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/15258/
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/32293/

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/41042/

Май 45-го. Скифы в Берлине.

Моему отцу, сержанту Амину Клычеву и светлой памяти тестя, Балта Тагаева, посвящается

Отец, сержант Амин Клычев, второй справа, 2 мая 1945-го, Берлин.

Лейтенант Балта Тагаев, командир первого советского патруля в Берлине. Май 1945-го. Тесть.

Победители. Берлин. Балта Тагаев второй слева в нижнем ряду.

Май 45-го. Скифы в Берлине.
Танки. Чадящие рвы.
Это откликнулся грохот лавины
В жилах степной тетивы.

Ночью "хрустальной" погибла Европа. *
И лихо-радило Русь.
Блоку не вняли вы. Это был ропот?
Как вам теперь этот хруст?

Лязгая, клацая, каркая сталью,
Ваш содрогнулся блицкриг
Там, где разнесся над рейха крестами
Русско-татарский наш рык.

Братство окопное. Сколько на поле
Боя упало семян?
Русская матерь сроднила монголов,
Татов, таджиков, армян.

Май 45-го. Скифы в Берлине.
Танки. Чадящие рвы.
В землю врастая страны неделимой,
Гнали мы вас от Москвы.

Вы наступали тяжелым ботинком,
Страны сжигая в печах.
Но показалось вам небо с овчинку
В наших монгольских очах.

Несовершенство Отца порицая,
Лик заключали в овал,
Циркулем правя. - Мечта подлеца. И
Выродок ваш ликовал.

Знайте, что нами ничто не забыто,
Кровью вскипает Хатынь.
Только сказал мне отец - победитель:
Павшим завидую, сын.

Ведать не ведают братья в покое,
Сделали что со страной... -
Слышит, не веря предательству, воин:
Чурки, обратно домой.

Возглас "зиг хайль"! Подлецаи, мутанты,
Свастика. Та ли страна?
Наци в метро убивают мигранта.
Прут арматурный. Война.

* В ночь с 9 на 10 ноября 1938 года нацисты осуществили по всей Германии самый страшный
за все годы еврейский погром, который вошел в историю нацистских злодеяний под названием
« Хрустальная ночь ». Имеется также ввиду молниеносный захват Франции.
7, 9 мая 2007 г.

      У обелиска
Испещренные строчками плиты,
Обелиск, – словно штык в небеса,
А на нем крупно «Вы – не забыты!»
И смертельной змеей полоса.

У пришедших награды надеты,
Лишь «спасибо» в речах торжества,
Средь венков – цвета крови букеты
Да меж плит – изумрудом трава.

Шестьдесят отмечают Победе,
От оркестров и груди дрожат,
Но не в силах поднять шумной меди
Тех, кто в братской могиле лежат.

Им осталось считать годовщины,
Не успев понять суть на войне,
А тогда не искали причины
И не думали все о цене.

Разливалась беда, словно Волга
И хотелось отчизне служить,
Ну а больше всего после долга
Всем погибшим хотелось бы жить.

Но пошли и служили, и пали,
И отчизна теперь без врагов;
Разливаются реки печали
Между памятных дат берегов.

Не сдержать их венкам и цветочкам,
И мою память жалит змея,
Потому что на плитах есть строчка
И фамилия в строчке – моя.

             

Мама! Я же у тебя ничего не прошу:
Только кусочек хлеба!

Памяти детей, эвакуированных Дорогой Жизни,
и оставшихся в блокадном городе.
----------------------------------------------
Когда покидали родной Ленинград,
Бежали от взрывов кошмарных,---
Там девочка ехала с нами одна,
И мать в старых ботиках драных.

Голодный ребенок все время смотрел
На хлеба кусок у соседа.
И был ее взгляд обречен и несмел:
У девочки не было хлеба...

А мать,отвернувшись, смотрела в окно,
Kусая поблекшие губы.
Не кушали обе, наверно, давно.
С тех пор, как остались без шубы.

Дала эту шубу за десять ломтей,
Хотела хранить их... Но сколько?!
Хватило всего лишь на несколько дней,
На два, или три....и только...

Голодную девочку видели все:
Пошли по автобусу толки.
Собрали по крохе---и отдали ей...
...А в землю летели осколки....

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/9473/

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/87103/
Победа!

Шестьдесят лет, ведь между нами,
В старых строчках я писем живу.
Это факт и было, я знаю,
Все прошло не во сне - наяву!

И война была сверхжестокой,
Разрушительной, как ураган,
И страна дрожала, как тополь,
Кровь текла из полученных ран.

Тем величие больше Победы,
Одержали над злобным врагом,
Хотя многие знаем беды,
Наш народ ожидает потом!

А пока Москва салютует,
И мой папа на это глядит,
Пишет он, что народ ликует,
Это правда, раз он говорит!

Пусть погода дождит и ноет,
И народным слезам многим лить.
Кто погиб, народ похоронит,
А живым остается - жить!

И самое высшее горе -
Миллионов не стало людей,
Их, погибших в смертельном бое,
Не доживших до тех светлых дней!
январь 2005г.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/87102
Девятое мая

Девятого мая привычен
Павших всех я в войну поминать,
Уж таков наш русский обычай
В праздник общих родных вспоминать.

Мне родной - партизан убитый,
У Кремля - Неизвестный солдат,
Блокадник, что умер несытый,
И известный солдат, мне как брат!

Помяну павших я офицеров,
Не жалевших себя, не солдат!
Моряков и танкистов, верно,
Помянуть я и летчиков рад!

Поклонюсь низко я стратегам,
Что вели по дорогам войны,
Были нам они оберегом,
Что в войне победим только мы!

И в тылу, кто работал со сталью,
Чтобы было врагов чем разить,
Поклон Иосифу Сталину,
Он сумел нас к Победе водить.

Но не думайте, я не пропойца,
Столько выпить за каждого, вот,
Просто я вспоминаю, как Солнце,
Наш великий советский народ!

08.05.2006г.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/87101/

Победа

Когда сейчас мы празднуем Победу,
То главное мне будет - не салют,
А я с душою в прошлое уеду,
Родные умирают где и ждут.

Читают сводки с белыми губами,
Сданы и Минск, и Киев, близко гад,
Москва стоит с Великим Ленинградом,
И битва впереди за Сталинград.

Не до нарядов, лишь бы прокормиться,
Детей, как квочки, грудью защитить,
Надежда есть - любимая столица,
Параду сорок первого в ней быть!

И сердце всё в крови за отступленье,
В глаза, солдатам, женщин не смотреть,
И если зря - то это преступленье,
И даже надо - это горе ведь!

Что строили горячими руками,
В бомбёжках рушится и в крошево,
Как много было вынесено нами,
Живых познает скоро большинство.

И Подмосковье вместе с Сталинградом,
Победы наши первые грядут,
Но сколько жертв запомнить нам бы надо,
Сколь матерей напрасно сына ждут.

И долгие пути, что шли тогда на Запад,
Усеяны советскими людьми,
Нет, не до радости, мне в этот день, ребята,
Перед глазами, что ушли, пойми!

И гордость есть мне за Страну Советов,
За полководцев, Сталина, солдат.
И больше есть вопросов иль ответов,
Кто заслужил, и кто был виноват?

И в этот день мы выпьем за Победу,
По полной, как говаривал поэт,
И помянём, кто отдав жизнь, не ведал,
Что и сейчас мы не нашли ответ.

И мне понятна так людей всех радость,
И счастье на заплаканных глазах,
То пережить, что им тогда досталось,
И сбудется Победа в головах!

05.05.2008г.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/87100/
Украденная победа

Не Вам, укравшими Победу,
Что растащили по плакатам,
Не Вам, устроившись безбедно,
Талдычить, было что когда-то!

И ленточкой на лимузине,
Не откупиться Вам от слез
Страдания сирот безвинных,
Что строй буржуев им принес!

Не на полях сражений давних
Сложили головы отцы,
А в результате вымиранья
От голода и нищеты!

И были судорги недолги
Заводов, фабрик и села.
Ну, что? Имеете две "Волги"?
И поняли Вы, чья взяла?

Народ по мелочи растащит,
Таскать за годы он привык,
А вот ограбить, настояще!
Лишь капитал смог, паразит!

Ограбить все: леса и недра,
И нефть и газ текут рекой,
Какие только нужны нервы,
Чтоб видеть это нам с тобой?!

И жить какой-нибудь подачкой,
Все за бесценок отдавать,
Полуразваленною тачкой,
Себя позволить охмурять!

Вы оглянитесь, чья Победа?
Кто контрибуции дает?
Не наши ль дети, отцы, деды,
Многострадальный наш народ?

И вместо совести - свобода
Разврата, жадности, ворья,
И вместо Родины - народу
Лишь разоренная земля!

Была великая Победа,
Была огромная страна,
Мы были рождены для света,
А грабить лучше там, где тьма!

07.05.2006г.

Почтальонша

Взгляд отвела и в руки отдала
Потёртый треугольник, похоронку
Вой бабий сердце разорвал вдогонку...
Своё уже отвыла. Отждала

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/86795/

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/41572/
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/87137/

Прифронтовое

Полоснула боль
яркой краскою,
окропила бинт
страшной меточкой.
Он привык к тебе
сильной-ласковой,
будь всегда такой,
слышишь, деточка?
Ты надежная,
тем и надобна,
не судьба его,
не желание.
Ну зачем зимой
в небе радуга,
если ночь за ней
будет раннею?
Медсанчасть твоя
захудалая,
привезли его,
весь искромсанный,
а потом глаза
увидала ты,
и - пригрезилось
в пору грозную...
Ты бы боль взяла -
не получится.
Может, сбудется,
может, выдюжит.
Каково оно -
быть попутчицей?
Чувства лишние,
но не выжжены.
Там, на родине,
куст акации,
и невеста там
ждет, волнуется.
Будет долгою
операция,
всё ты сделаешь,
ты ведь умница.
Хмарь военная,
смерть-разлучница,
смотрят пристально
лики в копоти.
В пору зимнюю
страстью мучиться?
Кто ж придумал та-
кое, Господи...

Героическое

Жизнь пролетела военною песнею.
Главное, сердце. Сбоит, но старается.
Старый комод. Две десятки до пенсии.
Орден, медали и старая рация.
Помнишь, как льдины скрипели на Ладоге,
как отъедался икоркою паюсной?
Наши герои истории надобны.
И в райсобесе теперь улыбаются.
Жить стало лучше. Вопросы дурацкие.
Всякие кризисы - нам по касательной.
Сказано было: дадут ветеранские.
Пара годков, и дадут. Обязательно.
Сонное царство дряхлеющей истины.
Птицы под окнами - Бог любит троицу.
Долгим стал день, а движенья - небыстрыми.
Что-то фрамуга никак не откроется.
Ветер врывается в комнаты душные.
Только бы выдюжить, только бы выстоять.
Птички голодные хлебушек кушают.
Бедность щедрее державного вымысла.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/87253/
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/87252/
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/74283/

Без сна дорогами войны,
Не видя прелести весны,
Пылит пехота.
Знать бойня набрала разгон,
Идет без знаков и погон
Штрафная рота.
Все в прах упавшие с высот,
Их в роте больше восьмисот
До первой стычки.
Для них для всех один финал,
Вердикт им вынес Трибунал -
Быть в обезличке.
Таким не выдают Б.К.,
Таким достаточно штыка
И злобы сучей,
Им все равно чем воевать,
Врага зубами будут рвать,
Играя в случай.
Никто из них не повернет,
Там за спиною пулемет
Заградотряда,
Встречают смерть, вставая в рост,
Когда прорвет в бессмертье мост
Разрыв снаряда,
Когда исполнив приговор,
Винтовок задымит затвор,
Грудь пули вскроют,
Кому опять позволят жить,
Кто станет трупом,трупам - гнить
А миф - героям.

***
По полю минному бежим,
Над нами пули роем,
Поют осколки как стрижи-
Ведём разведку боем.

Идём куда?! Скажи комбат,
Нам видно вышка светит,
За жизни шести сот ребят,
Какой "стратег" ответит?

Далёкий Бог спаси меня,
Рыгает смертью мина,
В лицо летит волна огня
И гарь пироксилина.

Глотаю пот, глотаю кровь,
Вдыхаю дым до рвоты,
А едкий воздух вновь и вновь
Буравят пулемёты.

А у воронки, часть руки,
В руке планшета фибра-
Сержанта разнесло в куски
Из крупного калибра.

Наш взводный, нет и двадцати,
Лежит в грязи, во лбу дыра,
Подёргался, потом затих,
Он то-же откричал ура.

Не долго будет нам страдать,
Траншеи немцев рядом,
Штабным за боем наблюдать,
Нам быть забойным стадом.

Передний край, как край земли,
Прими-ж ,Земля,солдата,
Все до последнего легли,
Накрыл
Снаряд
Комбата.

Что было - порастёт быльём,
Не встанем больше строем,
Сработал "смертный медальон"
Погиб стрелковый батальон,
Ушёл в разведку боем!

Война без всяких правил
(рассказ фронтовика Аркадия Гуревича)

«Вы хотите, чтобы я рассказал правду?

Во время войны наша семья эвакуировалась в Чарджоу, здесь меня, семнадцатилетнего, призвали в армию, зачислили курсантом, находящегося в в этом городе Орловского пехотного училища. Обучали нас по 6 месячной ускоренной программе (вместо 2 лет) уже в Сталинабаде (Душанбе). Учеба была трудная, занимались по 14 часов, но я на стрельбах выбивал «десятку», да и остальные предметы давались мне удивительно легко. Прошло время обучения. Перед получением звания младшего лейтенанта посадили нас в 2 товарных эшелона по 600 человек и отправили прямо на фронт. Битва на Курской дуге была в самом разгаре. Через 10 дней высадили нас на железнодорожном вокзале. Была ночь, немцы начали бомбить вокзал. Двое суток шли до передовой без пищи и воды, мы были еще ничьи.

Оказались в 6 Гвардейской дивизии, которая подменила на этом участке воинскую часть, потерявшую большинство бойцов. Для пехоты это было обычное явление. Не знали мы тогда, что профессиональный уровень наших командиров был низок, потому, по итогам войны, на каждого убитого немца приходится три погибших советских воина.

Уставшие после тяжелого марша, утром пошли в атаку. Я, как и все, был горячим патриотом, но никакого военного опыта не имел. Бегу, стреляю. Через несколько дней осмотрелся: нет уже и половины тех курсантов, с которыми прибыл на фронт. Даже не заметил, когда их убили или ранили. В каком-то восторге бежал вперед, на врага.

Мы уже на Украине. Впереди село Комаровка. Скошенное поле, впереди видны хаты с садами. Мы с одним курсантом отстреливаемся из пулемета. Вдруг заело наш пулемет: не стреляет. Пришлось вернуться к окопам, чтобы привести его в порядок. Спустившись в окоп, пытаемся, что-то сделать, а что — сами не знаем. Услышал запах горящих скирд, вышел из окопа, и увидел, приближающихся к нам, немцев. Оглянувшись, увидел, убегающего на большом расстоянии от нас, офицера.
«Немцы!» — крикнул я напарнику. Мне обожгло ногу. Но напарника уже не было, а я получил, как потом узнал, касательное ранение от крупнокалиберной пули, благо, кость не задело. Мелькнула гордая мысль, что я тоже ранен. Начал удирать под свист пуль. Наконец, увидел солдата- связиста и сказал ему, что я ранен. Он быстро разрезал окровавленную штанину, достал индивидуальный пакет и перевязал рану очень аккуратно и умело. Я пошел дальше в тыл.

Увидел солдат, копающих окопы для новой огневой позиции. Стал упрекать их: «Мы же советские солдаты, как можно отдавать нашу землю фашистам?!» Никто ничего не ответил, наверное, подумали, что я не в себе. Поплелся дальше по полю. В это время по мне дали очередь из немецкого самолета, но не попали. Пронесло. Добрался до походной кухни. Дрожащий от страха, повар не знал, как в такой обстановке накормить солдат. У меня была ложка, а котелка не было. Повар насыпал мне кашу прямо в полу шинели, только тогда я заметил на ней множество отверстий от пуль.

Когда я добрался до медсанчасти, мне сделали укол от столбняка и дали место в сенях хаты на соломе. Раненый, я сгоряча прошел километра 4, но после этого больше месяца не мог ходить вообще. Только через месяц попал в госпиталь, отморозив по дороге пальцы ног. Наконец, в конце 1943 года, меня перевели в команду выздоравливающих, но рана все еще была мокрой и прилипала к кальсонам. И вот команда из 50 человек во главе с офицером и с медсестрой отправляется на фронт, добрались до Киева.

В 1944 году попал в дивизию, которая временно отошла в резерв, это части знаменитой 18 Армии, начальником политотдела был Леонид Брежнев. Горячие бои были в марте и начале апреля. Погода 31 марта 1944 года резко изменилась. После оттепели начался мороз и обильный снегопад. А мы шли вперед, почти без сопротивления, по территории Западной Украины. 4 апреля снегопад прекратился, и началось быстрое таяние. Был получен приказ остановиться и окапываться в «полный профиль». Мы с напарником, старшиной Светличным, выкопали небольшой ров позади орудия для ящиков со снарядами. Во время боя надо вскрывать ящики (каждый весом по 60 кг) и с молниеносной быстротой, под огнем противника, переносить снаряды к орудию. Каждый снаряд весит 11 килограммов.

Старшина Василий Светличный был поваром нашей батареи. За несколько дней до описываемых событий Василий раздобыл самогон, и, напившись, не накормил бойцов. За это он стал «внутренним штрафником», должность — ящичный. Мне он казался пожилым, ему было лет 35.

Копать окопы мы закончили на рассвете, и нам привезли ведро супа. Мы были голодны, стали, есть, но вдруг осколок снаряда ударил по ведру, суп начал вытекать. В это время раздалась команда: «Орудия к бою!» На горизонте показались немецкие танки. Новобранцы-пехотинцы, побросав ружья, кинулись бежать с поля боя. Наши пушки стали отстреливать танки с расстояния прицельного огня. Старшина Светличный, мой напарник, трясся от страха. Я хватал по 2 снаряда (22 кг!) и бежал к орудию под свист трассирующих пуль и осколков разрывающихся снарядов. А «тигры» были уже на расстоянии примерно 100 метров. Кончились снаряды.

«Тикаем»,- крикнул командир. Я был поражен. Нашпигованный на политзанятиях, я решил ни за что не отдавать врагу нашу технику. Снял прицел и ручку замка. Пока я занимался орудием, увидел, что танки уже в 50 метрах от меня, а никого из наших нет. Я побежал, преследуемый очередями трассирующих пуль. Увидел село с горящими крышами. А справа, под обрывом, толпу в несколько сот солдат, окруженных бойцами заградотряда с автоматами наперевес.
Толпа солдат оказалась как бы в мертвой зоне.

Эта битва под названием « Операция Бучач — Подгайцы» описана в мемуарах многих военоначальников. Весной 1944 года в лесах на Украине осталось много фашистов, им на выручку Гитлер направил 9 и 10 танковые дивизии СС. Маршал Жуков в своих мемуарах отмечает, что у советского командования не было реального представления о количестве окруженных.

Летом 1944 года мне вручили медаль «За боевые заслуги», а я даже не понял, за что. Наивный юный патриот! Впоследствии, узнал, что был представлен к более высокой награде — медали «За отвагу», но майор Чернятинский, имевший на меня «зуб» за то, что я не одобрял его мародерство и открыто говорил ему об этом, поспособствовал, чтобы я ее не получил. Это был не единственный случай в моей военной биографии. Но я к этому отнесся спокойно, так как уже знал, что на свете есть антисемиты и завистники. Меня в то время беспокоила судьба моей Родины и моего народа, и больше ничего.

В 1944 году, осенью, после взятия Ужгорода, корпус, в котором была наша дивизия, выделили из состава 18 Армии и перебросили на 2 Украинский Фронт к Будапешту. Бывший «ящичный» Василий Светличный словно переродился, стал храбрым, уверенным в себе. Претендовал на должность командира орудия.
«Аркашку возьму до себе наводчиком»,- сказал он. Так и случилось. Вскоре Василия ранило. В уличных боях в нашей батарее погибло за полтора месяца больше, чем за весь 1944 год. Один из эпизодов боев. Наша пушка стояла на замерзшей земле около маленького дома. Здания, что справа заняты нашими, парк тоже наш. Здания перед нами у немцев. Неожиданно в подвале появился мл. лейтенант Семенов и сообщил, что в 50 метрах от орудия, между нами и немцами, лежит раненый солдат Катуленко.

Семенов предложил начать обстрел домов, а солдат Иван Нерус (кстати, очень отважный человек) подтащит Катуленко поближе. Мы с уральцем из Кыштыма Славой Глазковым начали обстреливать здание напротив. Обычно это работу делают 4 бойца, но тут выбирать не приходилось. Немецкие снайперы попрятались, но начали рваться мины. Я лежал между станинами, и меня ударила откатом ствола в поясницу с силой удара- 1 тонна.

Когда сказали, что Катуленко вытащили, и можно прекратить огонь, я показал Славе место травмы. Крови не было, только сильное покраснение. Через три дня я об этом забыл. Но в 1947 году у меня обнаружили разложение четырех позвонков, пролежал в в гипсе на спине больше года. Так война достала меня уже после ее окончания. В это же время нас вызвали помочь поднять орудие на 3 этаж парфюмерной фабрики. Нужно было из окна подбить танк, обстреливающий пехотинцев. Трудно описать, как мы поднимали это тяжеленное орудие, как кирками и молотками расширяли дверной проем. Вскоре узнал, что установленное орудие полностью разбито. Пришлось вытаскивать разбитую пушку и втаскивать ту, на которой я был наводчиком.

Мы ее замаскировали, а на рассвете снова увидели этот коварный танк. Выстрелил в гусеницу, увидел, что снаряд разорвался. Танк выстрелил из своей пушки, но снаряд разорвался на этаж ниже. Таким образом, мы обеспечили дальнейшее продвижение наших войск"

.ВЫЧЕРКНУТЫЙ ИЗ СПИСКОВ

9 мая 1945 года. По улицам освобожденных городов едут победители: солдаты и офицеры, медсестры, радистки, седовласые командиры и юные мальчики, уже понюхавшие пороху. Броню танков и самоходок забрасывают цветами. Объятия, поцелуи, смех, слезы…Победа-а-а!
Для моего отца война закончилась в Кёнигсберге, туда вошла  орденоносная дивизия, в которой служил Борис Захарович Эстрин. По счастливому совпадению для него это был двойной праздник: в этот день он праздновал с боевыми друзьями свое 27 – летие. Впервые за несколько лет в этот день не гремели снаряды, не шли бои, не летали вражеские самолеты. Была тишина. Из мяса убитой лошади сварили обед, нашлись фронтовые 100 граммов… Через несколько часов налетела вражеская авиация, многие папины товарищи погибли прямо в День Победы. Так и не дошли до родного порога. Папе повезло: он вернулся!
Жаль, что воспоминания коротки, отрывочны. Отец почти не рассказывал о себе. Веселый парень из маленького еврейского местечка прекрасно пел, его кумиром был Рашид Бейбутов, да и голоса у них были похожи. «Страна родная – Азербайджан», подражая любимому певцу, пел папа. Эта песня была для него дорогой всю жизнь, хотя с Азербайджаном в его жизни ничего не было связано.
После войны Борис Эстрин  делал чисто мужскую работу: ремонтировал мартеновские и доменные печи, с отличием закончив курсы мастеров. До сих пор я храню книжечки-удостоверения, где возле каждого предмета стоит отличная отметка. Отец был немногословен, заботлив, бывало часто, повышал на нас голос, мы обижались…Только теперь я поняла, почему у отца шалили нервы, виновата во всем война.
Извлекаю из памяти его скудные рассказы, вернее, обрывки рассказов. Как он не хотел ничего рассказывать!
- Это интенданты да штабники болтают всякие небылицы. Я всегда был на передовой, моей крышей часто было небо или потолок землянки. Пойми, тяжело это вспоминать, - говорил мне отец, уходя в свои переживания, он не хотел делиться ими со мной. Но, каждый раз, 9 мая надевал пиджак со всеми военными наградами и шел в школу, в которой учился мой сын. Там рассказывал детям, придуманные им военные истории, чтобы ребятишки знали, что война – это страшно, что надо любить страну, в которой живешь, и защищать ее.
Борис родился в Гомельской области, в местечке Носовичи, в многодетной и бедной семье, где хата была барьером поделена на две части: одна для семьи, другая для немногочисленной скотины. Отец Бориса умер в 1940 году от аппендицита, и семья стала еще больше бедствовать. У братьев на всех были одни сапоги. Борису повезло: он хорошо учился и был принят на рабфак, затем – армия, офицерская школа. Обычная судьба мальчишки того времени. Борис любил свою семью, старался хорошо освоить все предметы…
Но началась финская война. Его отправляют туда, где война идет по- настоящему. Ему, как и другим парням, все это хочется увидеть наяву, отличиться в бою, защищая Родину. По дороге встречаются раненые бойцы, отправляемые в тыл. Есть без рук и без ног, в просторечье «самовары». Мальчишки в военной форме начинают понимать, что едут не на веселую прогулку… Они прибыли на место военных действий, но финская война закончилась. Повезло.
Началась новая война, теперь уже Вторая мировая.
Мою бабушку, мать отца и семью его сестры Мани расстреляли немцы вместе с другими евреями. Младший брат поехал в военкомат, чтобы уйти добровольцем на фронт, больше его никто не видел.
Папа никогда бы не написал книгу о войне. Вот несколько военных эпизодов, которые мне удалось вытянуть у отца.
…Как- то папе  в батальон командование послало новых бойцов – бородатых мужиков, одетых довольно странно. Мужики оказались людьми старой веры, они сказали, что им по вере воевать и сбривать бороды нельзя, даже если для этого придется расстаться с жизнью. Отец вынужден был доложить это командованию. Приказ был короток: «Расстрелять!». Дело было к концу войны. Поговорив с мужиками и убедившись, что воевать они никогда не будут, отец был поражен их стойкостью и верностью убеждениям.
Убедил командиров, что отступники будут расстреляны. Вывел мужиков в лес, крикнул им:  «Бегите и побыстрее», и пострелял в воздух. Так он ослушался своих командиров и нисколько в этом не раскаялся…
…Страшно было слушать рассказ о том, как папа попал в плен. Немцы захватили группу бойцов, среди которых был капитан Эстрин, их командир. Для него это было большим испытанием: еврей, коммунист, командир – только за это его могли… Но фронтовики не предали своего боевого товарища. Неволя оказалась недолгой, вскоре удалось бежать. Но добраться к своим было очень сложно. Борис несколько месяцев вынужден был батрачить у крестьянки, которая выдавала его за юродивого. При первой возможности он воссоединился с частями армии, благо, о плене никто не знал, но папа постоянно боялся, что откроется эта часть его биографии, и он попадет в лагерь…
…Сон на войне. Шли и спали прямо на ходу, и так по нескольку суток. Боец спал, а двое бодрствовали, поддерживая его за руки. Или: сон прямо в снегу, на нехитром солдатском снаряжении. Редко выпадало спать в хате или землянке…
Это не прошло для отца даром, после войны он страдал тяжелейшей формой бронхиальной астмы. Часто задыхался, спал сидя на стуле. Всю жизнь страдал нарушением сна: мучили тяжелые мысли, тогда он шел к врачу и просил лекарство от дури ( так он называл свои дурные сны), которым последние 10 лет пользовался ежедневно.
После войны попал с частью на Урал в Свердловск. Познакомился с моей мамой Ниной Сироткиной, женился. Но жизнь готовила ему новые испытания: мама умерла в 40 лет, оставив тяжелобольного отца с двумя детьми. Папа всю свою жизнь отдал мне и брату, постарался, чтобы мы получили хорошие специальности.
Благодаря своему второму браку Борис Эстрин дожил до 70 лет и умер в 1988 году от полного износа организма. Он был скромным человеком, ничего для себя не просил. Я до своих 42 лет не знала, что у него до войны были жена и дочь, которые погибли при бомбежке. Одна родственница решила повести его на комиссию для определения инвалидности. Он согласился не сразу, но врачи посчитали инвалидом войны 2 группы. До сих пор я бережно храню фотографии отца, письма и удостоверение номер 061522, маленькую красную книжицу, в которой говорится, что Эстрин Борис Захарович имеет право на все льготы инвалида войны.
Папа прожил нелегкую жизнь, верил в Коммунистическую партию, был активным ее членом. Верил, что личность Сталина сыграла в Победе главную роль. Он прошел обычный путь человека его поколения, заблуждался, ждал лучшей жизни, верил, что его дети будут жить лучше, чем он сам.
4 июня 1988 года, когда папы не стало, позвонила в райвоенкомат, думала, что придет на похороны ветеран войны, скажет напоследок добрые слова. Но этого не произошло. Веселый голос штабиста на другом конце провода равнодушно сказал: «Умер майор Эстрин? Очень хорошо, вычеркнем из списков». Прошли годы, а мне до сих пор слышатся эти равнодушные слова очерствевшего кабинетчика. Наши дети и внуки должны поименно знать тех, кто отвоевал у фашистов право на жизнь. Неужели мы забудем их, вычеркнем из списков? Неужели?

Зинаида Эстрина - Маркина
Медсестре Ирине Грин

Посвящается урожденной свердловчанке медсестре Ирине Васильевне Грин

На столе вареная картошка,
Сало, лук и соль, и черный хлеб.
Вспомним о войне совсем немножко,
Где повсюду кровь, как красный креп.

Танки на заре вовсю грохочут
Да штурмовиков тягучий рой,
Нет покоя даже темной ночью.
Мчатся в бой полки: один, второй…

Медсестренка раненого тащит
На себе. Скорей бы медсанбат.
Вы поймите, бой – то настоящий,
Надо выносить еще солдат.

У нее намокла гимнастерка,
Сапоги – оковы на ногах.
Только рассмеется звонко-звонко,
Чтобы побороть минутный страх.

Празднуем мы нынче День Победы.
Поседела наша медсестра.
В жизни были радости и беды,
Но душа ее болит с утра.

Медсестренка Ирочка, Ирина!
Как и раньше, ты сейчас в строю.
Знаю: рукодельничаешь дивно
И не отступаешь – вновь в бою.

Медсестра идет в том, сорок первом,
До чего девчонка хороша!
Зоркий взгляд, в порядке полном нервы
И большая светлая душа.

На столе вареная картошка,
Горький лук и на бумажке соль.
Вспомним тех, погибших, на дорожку,
Чтобы в сердце не копилась боль.

Вдруг над залом песня зазвучала.
Голос Иры все звончей, сильней…
Выпьем, друг, сухого, где бокалы?
Кто не согласится выпить с ней?

19 мая 2006 Зинаида Маркина

Доктор Ида рассказывает

Медленный поезд (почти по Вере Пановой)

Меня вызвали в военкомат, чтобы сопровождать эшелон с пополнением на фронт. Мне выделили в помощь двух медсестер,   надо было принять 1000 человек. Оборудовали товарняк с нарами.  На улице стоял  мороз свыше 40 градусов. Зимнего пальто у меня не было, телогрейку попросить у начальства постеснялась. Принимать солдат полагалось в бане, осматривать в обнаженном виде, чтобы не было  на теле высыпаний и других болезней. Рядом со мной на этих медосмотрах был зам. начальника Облвоенкомата. Я попросила снабдить меня большим количеством лекарств, мне не отказали. Один из вагонов оборудовали под изолятор, где я должна была жить. Но там было холодно, и начальник разрешил мне проживать в штабном вагоне. Мой дядя пожалел меня и отдал мне свою борчатку – тулупчик с  мелко
присборенной талией, доходивший мне до пят! Зато тепло и уютно!
В каждом вагоне ехало по 50 солдат и командир. Контингент разный:  раненые бойцы, выписавшиеся из госпиталей, выпущенные из тюрем по случаю войны заключенные для пополнения армии.  Поезд ехал очень медленно, изредка останавливаясь. За месяц пути ни разу не были в бане: заедали вши. Питались, в основном, сухариками и кипятком. Несколько раз на узловых станциях по ночам нас кормили обедом. Я снимала пробу, было вкусно и питательно. Но, как оказалось, после пробы из супов вынимали мясо и разводили их водой, а потом кормили солдат. Об этом я узнала от начальника поезда. Мне было только 22, и я еще не ведала, сколько в мире нечестных и недобрых людей.
Однажды проснулась, услышав жуткие крики и мат. Оказывается, на продуктовый склад проникла группа голодных солдат. Их избивали с особой жестокостью, поломали ребра. А на складе, кроме сухарей и ржавой селедки с червями, ничего практически не было. Начпрод был из КГБ, и все его боялись, страшный был человек!

                  Как тяжело девчонке на войне!

Я была молода, отчаянна, не всегда осознавая опасность. Каждый день я должна была обходить вагоны.
- Девочки, не ходите по вагонам одни, берите с собой мужчин, - просил командир.
Часто женщины на станциях просили солдат подвезти их. Но… не все солдаты были порядочные. Зазвав в вагон женщин, они насиловали несчастных и выкидывали с поезда.
Однако мне приходилось ходить по вагонам, перевязывать раны, большинство солдат относилось ко мне с уважением. За время поездки все приходилось выслушивать: и объяснения в любви, и предложения о замужестве, да и негативных моментов было много.
Помню, вела прием в санвагоне.
-На что жалуетесь?- спрашиваю.
-У меня обострился триппер, смотрите, - и снимает штаны, весело улыбаясь.
- Одевайтесь,- говорю, - Я дам вам лекарство.
Что поделаешь, такие шутники тоже попадались, приходилось вести себя так, как будто перед тобой обычный больной. Не поднимать же из-за этого скандал!
Это все мелочи. Для нас, женщин, главными врагами были вши, да и туалет для нас был проблемой. Но мир не без добрых людей. У нас был дневальный, следивший, чтобы всегда топилась печка. Обычно он говорил на крупных станциях:
- Девочки, сейчас будет остановка, идите под вагоны в туалет, а я покараулю.
Добряк был и заботливый, словно отец родной.
Зная, что мы измучены вшами, сказал:
-Я сейчас закрою дверь, а вы разденьтесь и прожарьте свои вещи на печке.
Так и сделали. Треск стоял невообразимый. Мое шерстяное платье и валенки были сплошь покрыты гнидами.
Сквозь годы говорю:
- Спасибо тебе, добрый человек!
Станция назначения – Сухиничи. Там шли суровые бои. Мы везли пополнение для Сталинградской дивизии. На улице настоящая весна, а я в валенках и борчатке. Кругом вода и глина. Прошу начальника поезда отчитаться за меня, ведь идти надо десять километров, но он строго сказал мне:
-Вы должны сделать это сами, иначе пойдете под суд.
Пришлось идти в мокрых валенках, утопая в глине. А вода почти по колено. Спасибо солдатам, они подхватили меня под руки и стали тащить. На месте стала передавать солдат по списку.
Люди там оказались хорошие, стали жалеть меня,  видя, что я одета в зимнюю одежду. Предложили остаться у них в дивизии. Я отказалась: обязана была сдать документы. Поехала снова в Свердловск. До Москвы добирались на перекладных, а вот из столицы мы могли уехать только группой: у нас был групповой проездной документ. Начальник поезда был из штатских, поэтому, никогда не заступался за своих подчиненных: трусил, и это естественно. Командовали всем люди из КГБ, их все боялись. Они никому пощады не давали. Страшно!
В дороге у меня сильно распухли суставы, лечилась я у ученицы знаменитого кардиолога Ланка. Острый ревматизм, отягощенный высокой температурой – мое первое серьезное заболевание. Но я несерьезно отнеслась к этому, я рвалась на фронт, едва залечив болезнь.

 
                  Фронтовой врач

В нашем бедном доме были две ценные вещи: золотые часы, подаренные папой маме на свадьбу, и тонюсенькое золотое колечко с микроскопическим бриллиантиком, которое мне подарила тетя в честь окончания десятилетки. Эти вещи я, не подумав, взяла с собой на фронт. Часы мама мне давно отдала, и я считала, что, глядя на эти вещи, буду чаще вспоминать родных людей. Что произошло с этими вещами, расскажу позднее. А пока я еду в Москву за назначением.
В Москве меня спросили:
-Девочка, ты какие курсы медсестер окончила?
-Я врач, дипломированный.
Их смутило мое наивное детское личико. Уж очень молодо выглядела я со своим лунообразным лицом и курносым носом. Странно, но за еврейку меня никогда не принимали, считали украинкой или армянкой…  Я никогда от своей национальности не отказывалась.
Получила направление на Центральный фронт, его штаб был в Ясной Поляне. В мае 1943 года там было все полностью разрушено, а в доме Толстого при немцах держали лошадей. С трудом нашла могилу великого писателя, она была практически уничтожена.
Меня направили в Тулу, в госпиталь 2100, но он перебазировался, и меня временно отправили в госпиталь, специализирующийся на конечностях.
Огромные перевязочные, большой поток раненых…Все постигалось на практике.
Много было самострелов, особенно, среди жителей среднеазиатских республик, трусили они, потому что в мирное время жили они в своих кишлаках и даже  по-русски не умели говорить. А тут вырвали их из привычной обстановки, и…на поле боя. Один  солдат с характерно раскосыми глазами, простреливший себе руку, жестами умолял меня не разоблачать его. Встал на колени. Но я была неумолима: мы, девчонки, воюем, родина ждет от нас подвига, а он… Нет, я не могла простить ему трусость и предательство.
Нас постоянно атаковали самолеты. Мы хватали носилки с ранеными, и по каменным, высоким ступеням уносили их  подвал, а по окончании налета – обратно. Физически было тяжело, но что поделаешь? Мы спасали чужие жизни, не думая о своих. Было страшно,
Очень, но думать об этом не было ни времени, ни сил.
Раз вызывает меня начальник  СМЕРШа. Спросил:
-Ида, как ты живешь, как работа?
-Нормально,- отвечаю, - Всем довольна.
- Тебя обижают?
-Нет.
-У меня к тебе есть поручение. Если услышишь что кто-то из персонала или раненых говорит плохое о Советской власти, о Сталине и других вождях, скажи мне, ясно?
- Не смогу, посмотрите на меня, на моем лице все написано. Дайте мне другое поручение. Кстати, а за мной тоже следят?
-Да.
-Хорошо, пусть следят, но я ни за кем следить не буду, делайте со мной, что хотите.
Похожий разговор был у нас еще неоднократно, и снова я отвечала отказом. Но видно он был мужик неплохой, потому что сказал:
- Ида, если тебе будет нужна помощь, обращайся ко мне. И еще: оставайся в нашем госпитале, а в госпиталь 2100 мы отправим письмо с просьбой, чтобы ты осталась у нас.
Оказалось, что из госпиталя 2100, из города Плавска, пришло письмо о моем возвращении к месту службы, было в августе 1943 года. Так я до  конца войны проработала в госпитале, но это уже другая история, не менее интересная.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/87513/

ВЕРНУВШИМСЯ И ПАВШИМ
Ну что с того, что я там не была?
В меня навек вросли воспоминанья
О той войне, что в дом родной вползла
Под звуки метрономного дыханья.

Ну что с того, что я там не была?
Окоп не рыла, не ползла болотом?
Война траншеей  по судьбе прошла
И острою  шрапнелью пулеметной.      

Ну что с того, что я там не была?
Я  ясно помню вражьи пулемёты                
И дзот, который я закрыть смогла,
Чтоб не погибла в том бою пехота.

«Ты не была на той святой войне!»
Кричал мне ветер яростный вдогонку.
Я не была на той святой войне,
Но обо мне прислали похоронку.

Да, не пришлось мне тяжело дышать
Тем дымным запахом от артобстрела.
Так почему же мне мешает спать
Огонь печей, в которых я сгорела?

Да, я там не была. Мне довелось
Родиться позже них, войну познавших.
А в том, что мне родиться удалось,
Заслуга их – вернувшихся и павших.

ЕЩЁ ОДНО ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ

Большой, тяжелой, жадной, грозной птицей
ПлотнА, неповоротлива, сизА
Людской ленивой памяти истицей
Над морем цвета хаки, шла гроза.

О стёкла электрички бились гулко
Дождя осколки. Жестко, как струна.
Напротив старичок, проснувшись, буркнул:
«...ишь, отголоски ...словно бы война...»

Прильнул к окну. В усы улыбку спрятал.
В глазах - попеременно: радость, боль.
И, вслушиваясь в дальние раскаты,
Врос взглядом в убегающий прибой.

Вздыхало суматошно и устало
НЕ сердце – время. Память-колесо
Страницы жизни сызнова верстало,
Оставив от прочтенья привкус-соль.

Он что-то говорил и из обрывков
Фраз (мне, порой, понятных не вполне)
Я временнУю ощущала зыбкость
И сопричастность к той большой войне.

Он говорил, в глазах ища поддержки,
Текла рассказа узелкова нить:
Не о войне. О жизни. «Стать бы прежним
Как в те года... Но их не возвратить...»

О том, как бьется в берега вода и
Как ненасытно пьет песок её...
...В такт перестуку вторили медали
А он твердил: «Такое вот житьё...

Приехать Кешка собирался вроде,
Мы выпили б ещё на посошок...
Дочь отписала: умер в прошлом годе...
Сквозь всю войну с ним... Славный был дружок...»

И вдруг умолк... Закатом день смежало.
Гром затихал. Врастала нежность в грусть.
Дождь бил в стекло. В бессилье сердце сжалось:
Сказать бы что... да громких фраз стыжусь...

Ведь есть иные... тихие, как заводь,
Живительносвятые, как родник
Взрастить бы их, взлелеять и добавить
Ещё одно признание в любви...

Я не знаю... Неизвестным.

А я не знаю имени огня,
И чьей я артиллерии обязан,
Что больше нету позади меня
Мостов, и к отступлению приказов.

А я не знаю имени воды,
Что вниз тянула, погасив надежды.
Пропитывая холодом беды
Защитный саван полевой одежды.

А я не знаю имени того,
Кто нас списал еще к началу боя.
И незачем. Не встречу я его.
Мы безобидны, «павшие герои».

Мы отплатили, грешные, за все,
За все, и даже то, чего не знали!
Нас легкой дымкой в небо унесет,
Ту да где свет, и не в чести медали.

А нам здесь хорошо, в войсках творца,
Лишь редко, как могилы разрывают,
Мы слышим, «Как хоть клИкали бойца»?
И кто-то отвечает – «Я не знаю».

ОТЦУ

Бредили оперой... Нина Валацци*!
Жадно друг другу совали бинокли,
дружно влюблялись под грохот оваций
и под дождем за билетиком мокли.
В джазе лишь девушки? Все были в джазе!
Свитер с оленями, хрип саксофоний...
О, как недолго киношное счастье,
как недоступно, далеко от дома!
Плоские крыши и окна в решетках -
жаркое лето бакинских окраин.
Мальчик, инжир уплетающий ловко,
сидя на ветке. Не близко ли к раю?
Хлебные карточки стынут в карманах,
в очередях, бесконечно унылых...
Бледное детство лишь не унывало,
бодро сновало, ладони - в чернилах.

Долгие громы салюта и крики,
в крошечных двориках - столпотворенье.
Это - Победа. На праздник великий
тащит, кто может, чурек и варенье.
Бурно, транжиря язык и сноровку,
женщины ссорятся. Кто их рассудит?
Кто там подрезал чужую веревку?
Зема-ханум, вы свидетелем будьте!
Правда ль, что все утекло, позабыто,
жизни осталась  какая-то долька?
Песни Утесова, Торрес Лолита...
Все это было, ведь было... и только.

* Нина Валацци - популярная оперная певица в Баку в 1950-х гг.

Дедуле
--------------
Деда мой, я так люблю тебя!
Сколько лет прошло, как мы не виделись?
Ты во сне ко мне приходишь иногда….
Столько лет, а слезы все не вылились.

Знаешь, дед, а у тебя правнУк.
Может позже, кто еще появиться..
Я поплачу, дед, от горечи разлук,
Ты не плач – ведь жизнь-то продолжается….

Разве ты не это защищал,
Отстояв свободу в дни военные?
Помнишь, как еще мне рассказал –
Взял ты “языка” военнопленного?

Помню всё, рассказы все твои
Про победы ваши и ранения….
Я поплачу, дед, уж ты меня прости.
Это, ведь, тебе стихотворение!

А "Спасибо" как еще сказать?
Жизни сотворить возрождение…
С высоты скажи "не надо воевать!" -
На земле напишут продолжение…

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/88780/

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/88908/

а где-то сейчас потом станет лучше

Сижу я, значит, играю на баяне, а вокруг танцуют женщи-
ны с картин Модильяни. И я бы пошёл танцевать, но я иду
под трибунал. Никак не могу заснуть у стены в черной по-
вязке. Кто-то срывается с крыш на истерику, а я не хотел
бы об этом сейчас. Я хотел бы поднять тост и страну, но
хватает меня лишь на тост. И я пью, запивая душой, а мой
дед запивал в 41-м. И если бы я в тот год играл с Гитлером
в гольф, то он услышал бы фразу: Не надо, Адольф

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/89916/

Мы тяжесть дат не ощутим,  
Над Родиной усталой стоны…
Как вкрались линии в ладони!
- На лоб - надтреснутость морщин…

Как голубь крыльями слабел,
Над миром – боль превозмогая…
Так хищным коршуном взлетая,
Война вершила беспредел.

Мы тяжесть дат не ощутим…
- Не наши плечи их сносили,
Но мы ту боль к себе пустили
По венам молодым своим.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/90159/
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/89819/
Вне конкурса.

ДРЕВО ПАМЯТИ
Опять морщины бороздят чело -
Невзгоды с радостями в крест;
"Надежды маленький оркестр...", -
Мелодия разносится окрест,
Вплетается в девятое число.

Край кладбища на стыке с краем парка -
Улыбка жизни с обликом печали:
Рождение поэта отмечают,
А рядом цвет гвоздик лежит попарно.

Вслух мелодию тихонько повели:
"Ах, война,..."; весеннее убранство:
Осколки жизни - воинское братство
Фотографиями впилось во стволы.

Ветви дерева вверх траурной каймой;
На граните не фамилии видны,
Там только цифра с запахом войны -
Сорок второго ратное клеймо.

Как родовое древо с именами:
У карточки для нас живого деда
Врос образ незабытого соседа,
Их креп ветвей колышется над нами.

Музыкант вывел строчку Булата:
"И пять морщинок на челе...",
Сто грамм на каменном столе,
Портреты - наша память на коре,
Пискарёвка, Девятое Мая.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/7702/

Спасибо, солдат, за победу!

Успешно Гитлер начал свой блиц-план:
Ползла по миру, множась, злая сила
За счёт ресурсов покорённых стран…
Ужасно это всё, но это было!

Мечтая превратить весь мир в рабов,
Фашисты из людей варили мыло,
Топили ими печи вместо дров…
Ужасно это всё, но это было!

Добрался Гитлер вскоре и до нас:
Росли повсюду братские могилы –
Удел (по наци) не арийских рас…
Ужасно это всё, но это было!

Солдат наш грудью встретил смерти шквал.
Он каждой пяди не сдавал без боя:
От жажды умирая, Брест держал
И амбразуру закрывал собою.

Вгрызаясь в землю, сдерживал врага –
Шла от напряга кровь и рвались жилы.
Врага была уж над Москвой нога …
Ужасно это всё, но это было!

Ни метр без боя им земли не сдан:
В окопе мёрз и жил в простой землянке
Он шёл, истратив пули, на таран
И, истекая кровью, полз на танки.

Израненный, был смерти на краю
И под бинтами вши кусали раны,
Но он, как вшу, врага прижал к ногтю –
Зря предвкушал победу враг так рано!

Спасибо и поклон тебе, солдат,
За то, что ты перетерпел всё это,
За то, что зла сильнее во сто крат,
За эту долгожданную победу!

Гордится, что сыны её сильны
И ныне благодарная Россия:
Не вынес бы солдат другой страны
Лишения и тяготы такие!

* * *

Находят военной поры командиры
В заветной Германии хлеб и квартиры.

Баварское пиво из кружек хлебают,
Бои вспоминают, друзей поминают.

Давно постарели, почти позабыли -
За что воевали? Кого победили?

Во сне не парад они видят сквозь слёзы -
Им снятся колымские злые морозы.

Суровая молодость не оглянулась,
Вожди обманули, страна отвернулась.

И мечутся русской земли робинзоны
Из лагерной зоны - в шенгенскую зону.

Аугсбург, 2005

Автор: Эдуард Караш

         ЦЕНА ПОБЕДЫ

Это было за ночь до начала
Той великой и страшной войны...
В парке музыка громко звучала,
Разгоняя ловцов тишины..

Мы с подружкою в тëмной аллее,
Вдалеке от людей и цимбал
Планы строили, как бы скорее
Скромной свадьбой отметить финал

Наших тайных любовных свиданий,
По-студенчески бедных даров ...
В эту ночь новизна узнаваний
Погружала нас в сонмы миров...

Но не знали ещë, что под утро
Станет небо над нами гудеть,
И в тиши предрассветной, как будто
Светлячки - смогут избы зажечь...

Фронт. И тяготы отступленья...
Брест, Смоленск, Курск, Луганск, Сталинград...
Не на жизнь здесь, а насмерть сраженье...
Нелегка и дорога назад....

А меня в сорок пятом убило –
Дотянулась война среди дня,
И сегодня за братской могилой
Под Берлином, обычай храня,

Смотрят дети – потомки тех самых
Задурманенных жизнью отцов,
Что «ссыпали» нас в «братские» ямы
В Бабьем Яре, в Хатыни – нет слов...

Помню я твой приезд вместе с сыном,
И букетик в дрожащих руках,
Благодарным «прости» под Берлином
Виновато ответил мой прах...

Да, я знаю, что мы победили -
У бессмертной души есть ключи
Приоткрыть цену адских усилий,
После той - предвоенной ночи...

Апрель,2008г.

Автор: Эдуард Караш
С О В Е Т С К О Й   Ж Е Н Щ И Н Е.
           Kо дню Победы

Тебе сегодня, милая моя,
Поболее трёх четвертей от века,
И ноженьки усталые болят,
А может быть, нужна тебе опека...

Но в эти предпобедные деньки –
На удивленье детям и мужчинам,
В глазах твоих сверкают огоньки
И на лице стираются морщины.

А руки, пережившие бои,
Умевшие детей поднять с трёх «соток»,
В сокровища погружены свои –
Из наградных, медалей, писем, фоток...

Неважно вовсе то, где ты сейчас –
В Москве, Рязани или на чужбине,
Перебираешь уж в который раз
В уме свои военные годины...

Ты растворилась в тысячах ролей
И возрастов, от шухарной девчонки –
Студентка, медсестра или старлей,
Прораб в тылу иль фронтовая жёнка...

Советская – привычна ко всему,
Советскую – “научим иль заставим”...
Не спросят – ни зачем, ни почему,
Советская – и всё! Раз надо – справим...

Спасибо, женщина, спасибо, Мать,
За всё, что вынесли святые плечи,
За то же и прости – уж не воздать
Сполна за те труды в твой поздний вечер...

Прости за внука, что погиб в Чечне,
За дочку, поседевшую в мгновенье,
За то, что обещают по весне
Добавку к пенсии – на погребенье...

От ветеранов, чуточку хмельных,
Прими поклон, как дама жизни светской,
Но до скончанья лет своих земных
Останешься ты женщиной советской...

Апрель, 2005-2006, Хьюстон.

                                                         Эдуард  Караш

        ВЕЧНЫЙ  ПРАЗДНИК

Мой земляк и мой ровесник,
Мой коллега – иммигрант,
Мы и здесь с тобою вместе,
Как и много лет назад.

Как когда-то, в сорок пятом,
В тот счастливый Май и Год –
Был ли на войне солдатом,
Иль в тылу «пахал» на фронт.

Может, не тогда родились,
Или время не пришло –
Не на жизнь, а насмерть бились,
Что ж, всё былью поросло?

Нет, в торжественную дату
Каждый быть в строю привык –
Дню Победы не преграды
Океан и Материк!

Этот праздник вечно с нами –
Безвозвратных вёсен счёт
И друзей, чьё гаснет пламя,
Умножая нам почёт...

Каждый год всё меньше, меньше
Тех, кто жизнью смерть попрал,
И тонувших, и горевших,
Кто Страну отвоевал.

День Победы снова с нами –
Память славных дел хранит
И друзей - их орденами
Наша молодость звенит...

Мы в России, в Тель-Авиве,
В Штатах, в сёлах, городах,
Ветераны! Те... кто живы,
Счастья Вам! Везде! Всегда!

Апрель 2007

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/87221/

Дожить до рассвета

Героям-пограничникам

******************************

Эпиграф:

"...Далеко родимая сторонка

Вечер вставил в окна синеву

Затеряйся где-то, похоронка!

Если!

Если до рассвета доживу..." (Григорий Глазов)

****************************

Как хочу я дожить до рассвета,
Как хочу улыбаться лучу,
И с винтовкой пройти хоть полсвета,
Защищая Россию свою.

И не нужно наград мне и званий,
Только б тихий увидеть рассвет,
И в обычном звенящем молчаньи,
Ждать его и встречать много лет.

Только б с тонкой берёзкой обняться,
Горсть землицы бы к сердцу прижать,
Ах, как тяжко мне с ней расставаться,
И вдали от неё погибать…

Не хочу от врагов я пощады,
Не желаю, не буду молить!
Отбиваться готов хоть прикладом,
Мне бы лишь до денницы дожить.

Я готов, как и все те другие,
Смерть принять, за страну умереть…
Но ведь чувствую: есть ещё силы,
Вдруг смогу достоять, дотерпеть.

Всё шепчу и шепчу я: «Не надо…»
Но душа моя, сердце болит…
Где-то смерть уже близко… нет, рядом,
И с издевкой в глаза мне глядит…

Всё померкло в тиши, без ответа,
И покрылось седой пеленой.
Пусть другой доживёт до рассвета,
И останется вечно живой…

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/37961/

Дорога домой

Всем Защитникам Родины посвящается

********************************

Стучат, стучат колёса,
И тоненький дымок
Плывёт такой белёсый,
Куда-то на восток.

А я в Россию еду
Сквозь вёрсты и сквозь тьму,
И тихую беседу
С ней про себя веду.

Сомкнул печали круг
Сиреневый закат,
Запел нам песню вдруг
Молоденький солдат.

Нахмурив грустно брови,
Меха он растянул
И сердце, тронув болью
Он песню затянул.

Она вдаль полетела
Сердечно, не спеша,
Казалось нам, что пела
В тот миг его душа.

Впервой за это время
Умчалась прочь тоска,
И с плеч свалилось бремя,
Жизнь стала вдруг легка.

А паренёк с гармошкой
Играл, играл, играл,
Я, сидя у окошка
От радости рыдал.

И лентою дорога,
А вдоль неё поля,
Мы живы, слава богу,
Жива и ты, страна…

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/47020/

А ему восемнадцать было…

Александру Матросову

Было это давно, не полвека назад,
И дождями года эти смыло,
Как бессмертье обрёл здесь отважный солдат,
А ему восемнадцать было.
Он ходил по земле и о лучшем мечтал,
Чтобы солнце скорее всходило,
Но война началась, и закат запылал,
А ему восемнадцать было.
Зазвенели штыки, загремели приклады,
И Отчизна его попросила,
Чтобы землю топтать он не дал этим гадам,
А ему восемнадцать было.
В 43-ем году он ушёл воевать,
Когда бомбами всё вокруг выло,
Он за Родину-мать жизнь готов был отдать,
А ему восемнадцать было.
Под деревней Чернушкой подвиг он совершил,
Только ветер свистел тоскливо,
Позабыв о себе, дзот собою закрыл,
А ему восемнадцать было.
Он шёл вперёд, ни на что не смотря,
И опасность его не сломила,
Так пускай же всегда люди все говорят,
Что ему восемнадцать было.
Но обидно всё это, обидно до слёз,
Так, что сердце моё вдруг заныло,
Тишина, ни души, кудри шепчут берёз:
«А ему восемнадцать было…»

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/37960/

Память

Кровь и взрывы
Вокруг,
Но мы живы,
Мой друг,
Хоть нас двое осталось от взвода,
Но позиций
Не сдали,
И их твёрдо
Держали,
И уйдём с пеленою мы года.
Пусть запасов
У нас
И не хватит
На час,
Их всего: три патрона с гранатой,
Не добьются
Враги,
Не поднимем
Руки,
Ведь мы крепкого рода ребята.
Пусть врагов
Батальон,
Мы с тобою
Вдвоём,
Сердцем чистым сильней и смелее,
Бой гремит,
Как гроза,
И свет меркнет
В глазах,
И пылают от крови траншеи.
Восемнадцати
Нет,
Ни тебе
И ни мне,
Жалко жизнь нам даётся лишь раз,
Только просим
Мы, Вас,
Вспоминайте
О нас,
Вспоминайте, потомки, о нас…

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/37958/

Разговор перед боем

Дай-ка, друг, гитару,
Песню позвончее,
Спели бы напару -
Было б веселее.
С песней бы слетали
В дом родной тогда,
С песней б рассказали
Про свои дела.
Эх, дожить бы, брат,
До родного дома,
И увидеть сад
С травкою затонной.
К речке побежать,
Где златистый плёс,
Снова услыхать
Шум родных берёз.
Завтра будет бой,
Снова будут взрывы,
Мы умрём с тобой,
Может, будем живы.
Если ж мы падём,
В этих грозных сечах,
Ты зажги, Россия,
По нам звёзды – свечи.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/92301/

У войны суровый устав

У войны суровый устав,
Для неё нет своих,
для неё все чужие,
Она не глядит кто прав,
У неё ведь законы другие.

У неё закон твёрд и таков:
Или ты победишь
иль враги победят,
Одинаково льётся кровь
У врагов и своих ребят.

Но отступит всё же она,
Как всегда
перед Совестью с Честью,
Если правда в бой повела
Со священною ярою местью.

А павшим героям слава,
И живущим,
что в грозных боях повезло,
Впрочем, нет у войны устава –
Побеждает Добро, а не зло.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/92512/

Кружит над миром осень золотая,
и всё покрыто палою листвой...
Бутылки из-под листьев выгребая,
идёт дедок с потрёпанной сумой.
Патрульно-постовой наряд не тронет
привычного, как дождик, старика;
порою на ходу смешок обронит
иной ханурик, выпивший слегка,
да пацанёнок, чуждый пацифизма,
засунет пальцы в рот и засвистит...
А дед плывёт, как призрак коммунизма,
и лишь себе под чоботы глядит...
Снимите, люди, шляпы виновато,
когда шагает в сумерки герой:
он - в ранге Неизвестного Солдата -
остановил фашиста под Москвой,
пред ним склонились Вена и Варшава,
ему сдалась в Берлине вражья рать...
Он заслужил в стране родимой право -
себе на хлеб - бутылки собирать.
...И он уходит в отблеск обветшалый.
А в небе, не прощая ничего,
струится журавлиный клин усталый.
И в том строю есть место для него.

                                                             День победы.
    Мой отец был простым солдатом Великой Отечественной войны. Родился в 1922 году в небольшой деревне под Гомелем, что в Белоруссии. Успел побывать на Финской и на фронтах Великой Отечественной  воевал да 1943 года, до того момента, когда в очередной раз ранило настолько, что был  списан вчистую и отправлен долечиваться в Сибирь.
   Про войну рассказывал мало, а когда начинал вспоминать, то в его глазах я не раз замечала скупую мужскую слезу. Отец воевал в составе 2-ой ударной армии и из окружения под Мясным Бором  из батальона их уцелело лишь 6 человек. Здоровый молодой мужчина после скитаний по болотам, вышел из окружения весом в 32 килограмма.
   Весь израненный летом 1943 года прибыл на юг Красноярского края. Женился. Нарожал  пятерых детей. Всю оставшуюся жизнь мечтал побывать на Родине в Белоруссии. Родных там  у него никого не осталось: мать повесили немцы, а отец умер во время войны. Так и не съездил ни разу, о чем сильно сожалел. По-русски говорил с акцентом, прибавляя, где надо и где не надо к каждому слову, как приставку-словосочетание «ка»:  «Я-ка пошел» и так далее. Отчего в деревне у него было прозвище :»КаЯрец», производное от его фамилии Ярец.
  Как все уцелевшие фронтовики, любил выпить, а выпив, пел белорусские народные песни. Слуха у него не было, но всегда старался петь выразительно и громко. Отец и так-то был добрым и мягким человеком, а выпив, позволял нам брать и играть его военными наградами и, расщедрившись,  давал мелочь на конфеты и кино. Так и затерялись все отцовские медали еще в нашем далеком детстве.
    Инвалид войны более 30-ти лет носил в голове осколки от снаряда. Они каким-то образом свободно гуляли по его голове, время от времени выходя на поверхность под кожу. Тогда отец говорил старшей сестре: Валя, возьми нож, чиркни!», но сестра не решалась.
 Любимое занятие отца в свободное время была рыбалка. Со зрением в -9 без очков свободно плавал на моторной лодке по притоку реки Абакан- Тубе, в тех местах, что описаны Черкасовым в книге "Хмель". В своем увлечении был удачлив. Со всей деревни в минуты радости и скорби шли люди к отцу с просьбой наловить рыбки и никогда не получали отказа.
 Так и жил с нескончаемыми головными болями, полуслепой, но не сломленный жизнью.
    Самый большой в его жизни праздник был День Победы. Ежегодно ждал его с душевным подъемом и радостью. Мать, бывало, ругалась  на отца  за его пристрастие к спиртному. Так и в свой последний год жизни говорил маме: «Вот дождусь 30-ти-летия Победы и брошу выпивать!» И действительно дождался и бросил. В 6 часов утра  9 мая 1975 года умер от абсцесса головного мозга.
   Столько лет прошло…. Но для меня Светлый праздник Победы, не только праздник, но еще и День памяти самого главного человека в моей жизни - день памяти отца - Ярец Николая Степановича.

 Черная бабочка
Мой отец был военным. Мы часто кочевали с места на место. В далеком 1949 году наша семья переехала во Владивосток, где папа преподавал на военных курсах.
Жили мы на окраине, в районе, который назывался "Гнилой угол". Когда над Владивостоком светило солнце, у нас моросил дождь.
Нам, детям, все было нипочем. Гуляли в любую погоду. Летом ходили в лес, карабкались по сопкам за цветущим багульником, ходили купаться в бухту Потрокль. Ныряли в океан за морскими звездами, ежами и трепангами.
 Напротив нашего дома через дорогу шла стройка. Там трудились пленные японцы, их утром, под конвоем приводили охранники. Вечером, когда работа кончалась, их строили в колонну и уводили в лагерь.
Японцы вызывали большой интерес у ребятишек. Одни их дразнили, показывая кулаки и выкрикивая "банзай!", а другие жалели и приносили кусочки хлеба. Пленные выглядели очень измученными. Униформа висела на них, как на вешалках. Они были так малы ростом, что казались мне, семилетней девочке, ровесниками.
Пленные часто подзывали нас, и, отдавая свои гроши, просили купить для них еду или папиросы. Им было нельзя уходить со стройки. Мы выполняли их просьбы, хотя в магазинах ничего нельзя было купить, кроме черного хлеба и ржавой селедки.
 Я и моя подружка Зойка часто беседовали с пленными, несмотря на строгие запреты. Их сторожили бдительные охранники, наводящие ужас не только на японцев, но и на нас. Они постоянно отгоняли всех от пленных, грозя тюрьмой за предательство и шпионаж.
Мы и сами побаивались чужаков, ведь, несмотря на солнечные улыбки, они были нашими врагами.
 Среди японцев мы выделяли двоих, самых молодых, которые постоянно нас приветствовали и пытались шутить на ломаном русском языке.
-Дети-сан, смотри! - говорил один из них и показывал, как "отрывает" себе палец, при этом закатывал глаза и издавал мучительные стоны. Мы понимали, что парень шутит, и весело смеялись. Нам, маленьким девчонкам, льстило, что взрослые люди разговаривают с нами на равных.
 Как-то раз, один из японцев с таинственными видом подозвал меня и дал коробок, в котором что-то шуршало. Я приоткрыла крышку и увидела бабочку - черного махаона, которого даже в те времена, было очень трудно встретить. Потрясенная  красотой и размером насекомого, я спросила:
-Где ты взял ее?
Он гордо ответил, что поймал бабочку специально для меня. Затем, смущаясь, робко попросил принести ему кусочек хлеба.
- Да, да, конечно! - сказала я и помчалась домой, прижимая к себе коробочку с черной красавицей. Дома схватила кусок хлеба и собралась бежать обратно.
Мама остановила меня и сказала:
-Зачем ты берешь хлеб? Лучше мой руки и садись обедать. Сегодня я приготовила вкусный борщ с мясом.
Я показала маме бабочку и ответила, что хлеб несу пленному японцу, который подарил ее мне. Мама вздохнула, немного подумала и сказала:
- Бедный малый! Он, наверное, очень голоден. В лагере их держат на хлебе и воде. Приведи его к нам. Пусть поест горяченького.
Я радостно побежала звать своего знакомого на обед. Рядом стоял его друг. Пригласила обоих. Японцы переглянулись, о чем-то поговорили, и, воровато оглядываясь, пошли со мной.
Было обеденное время. Охранники сидели в стороне на пустых ящиках. Ели селедку, чем-то запивая ее. Можно было отлучиться незаметно.
Мама, увидев двоих гостей, вместо одного, погрозила мне пальцем, но ничего не сказала. Усадила обоих за стол. Налила им по полной глиняной миске вкусного дымящегося борща, крупными ломтями нарезала буханку черного хлеба.
Японцы замерли при виде роскошного угощения. Затем молча принялись за еду. Если бы вы могли только видеть как они ели! Я никогда не забуду этого зрелища. Быстро загребая ложками, почти не жуя, они глотали этот живительный борщ, закатывая от блаженства узкие глазки. Чтобы не уронить не одной капельки, они подставляли под ложку кусочек хлеба, неся ее ко рту.
Когда миски опустели, гости хлебным мякишем вытерли их до блеска и отправили сочные кусочки в рот. Затем собрали со стола все хлебные крошки и съели их. Действовали одинаково и очень слаженно.
Покончив с едой, японцы улыбнулись нам, встали из-за стола, и, сложив руки ладошками вместе, долго кланялись, благодаря нас. Мама растрогалась и заплакала. Ей было очень жалко изголодавшихся молодых ребят.
После этого обеда мои знакомые японцы встречали меня, как родную. Мы каждый день разговаривали. Они очень смешно произносили некоторые русские слова: хреп - вместо хлеб, растуй - вместо здравствуй. Мое имя Лиля они произносили как Риря. В японском языке нет буквы "Л" и во всех русских словах они заменяли ее на "Р".
Мне удалось узнать имена своих новых друзей. В шутку или всерьез, они назвались: Тор и Ками. Причем Тор, называя себя, показывал на стол, а Ками - брал в руки камень.
Тор и Ками еще много раз обедали у нас. Мама старалась приготовить для японцев рыбу и рис, это была  их любимая еда.
 Однажды мама спросила гостей, как они попали в плен? Ребята смутились и стали уверять:
- Моя русский не стреряй! В прен сама пошра. Не хотера война. Оба очень тосковали по дому, в плену они томились почти три года.
У Тора отец был крупным промышленником. Он смешно изображал своего папашу - надувал щеки и округлял живот руками, показывая, какой он богатый и толстый.
Ками был из простой рабочей семьи. Но война стерла все сословные грани, и в плену они стали лучшими друзьями. А еще молодые японцы очень полюбили наш черный хлеб. До войны они даже не знали  его вкуса. В Японии этот продукт не едят, его заменяет рис, и даже пирожные пекут из рисовой муки.
- Когда моя пошра дома, то скучай русский хреб, - говорили они.
 Прошло несколько месяцев, и однажды мы увидели, что вместо пленных на стройке трудятся русские рабочие. Думали, что замена временная, но японцы больше не вернулись. Никто не знал, куда их увезли, отправили на родину или перевели в другой город.
Тора и Ками я больше никогда не видела. Вскоре и мы переехали из Владивостока в другой город. А черная бабочка - махаон еще много лет хранилась в моей коллекции, пока не рассыпалась от времени.

Картофельные котлетки

Отца призвали в первые дни войны. Мама плакала, мы с сестренкой ревели, и, прижимаясь к отцу, умоляли взять нас собой.
Мне тогда было четыре года, но я запомнила на всю жизнь, как папа стоял на подножке вагона, махал нам рукой и что-то долго кричал …
Близилась зима, немцы наступали, в городе началась паника. Власти удрали, захватив с собой все, что можно, даже мебель и комнатные растения. А многие люди уходили  пешком из-за нехватки транспорта.
Мы остались, бежать было некуда и не на чем.
Пронесся слух, что опустевшее здание Горсовета заминировано и вот-вот взорвется. Но в его подвалах был большой запас картофеля, который закупило для себя начальство, но не успело вывезти.
Толпы голодных начали стекаться к Горсовету, пришли туда и мы с мамой. Все стояли и обсуждали, как добыть эту желанную, вожделенную картошку и остаться в живых. Никто не решался спуститься вниз.
Мама была храброй до безрассудства. Она собралась с духом и полезла в подвал. Толпа с ужасом наблюдала за ней и, затаив дыхание, ждала: что  же будет? Вскоре мама появилась  с мешком отборной картошки. Радостные крики толпы приветствовали ее появление.
Но мама на этом не успокоилась, она спускалась в подвал еще дважды. Эта картошка спасла нас от голодной смерти.
Некоторые люди последовали ее примеру, им удалось вынести большую часть правительственного запаса, но одному старику не повезло, он напоролся на мину. Здание взлетело на воздух.
На подступах к городу шли ожесточенные бои. В каждом дворе вырыли окопы – щели, в которых прятались люди во время бомбежек. Нередко мы там проводили всю ночь. Было страшно, осколки снарядов и пролетали прямо над головами.
Мы, маленькие дети, не совсем  понимали, что нам угрожает смерть. Когда свистели пули, спрашивали:
- Мама, как это так? Ночь, а птички поют?
Она ничего не отвечала, а только еще крепче прижимала нас к себе.
Как-то во время обстрела старушка-соседка сказала:
-  Молитесь детки, вы еще безгрешные, Бог скорее вас услышит.
И я с жаром молилась, повторяя за ней непонятные слова:
- Услышь меня пресвятая Богородица, накрой меня священным омофором!
Кто знает, может эта молитва и спасла нас от смерти?
Через несколько дней в город вошли немцы.  Сначала показались автомобили и мотоциклы, затем с ревом и скрежетом проехали танки. Всем приказали приветствовать немецкую армию. Детям раздали флажки со свастикой и заставили кричать:
-  Хайль Гитлер!
Так началась жизнь в оккупации.  На столбах появились объявления, которые кончались словами:  
- За не выполнение – расстрел!
Чтобы прокормить нас, мама решила торговать на рынке картофельными котлетками. Она обменяла свое единственное украшение -  золотые серьги на бутыль подсолнечного масла и немного кукурузной муки. Стала жарить котлетки, мы называли их «картофельниками».  Какие они получались красивые! Обваленные в кукурузной муке, они были золотистыми и румяными. Мы, глотая слюну, жадно наблюдали за процессом приготовления, надеясь получить хоть что-нибудь. Иногда нам перепадала перемятая бракованная котлетка. Какая она была вкусная!
Немецкие солдаты хорошо их раскупали. Глядя на желтые, аппетитные котлетки они спрашивали:
– А яйки там есть?
- Я, я, яйки есть, - отвечала мама, хотя кроме картошки, муки и соли в них ничего не было.
Но однажды случилась страшная история. Мама взяла нас с сестрой на рынок, обещая после продажи котлеток купить по петушку на палочке. Мы весело болтали, рассуждая, какой петушок вкуснее: красный или зеленый?
Мама разложила товар на прилавке и стала зазывать покупателей. Торговля шла бойко, уже через полчаса, половина котлеток была продана.
Вдруг к прилавку подошел немецкий солдат с автоматом. Он был огромного роста, с красным одутловатым лицом и злыми маленькими глазками. Солдат пристально посмотрел на маму и огромными ручищами начал хватать с подноса котлетки и отправлять их в рот. При этом он что-то говорил на немецком, подмигивал и причмокивал языком.
Мама сразу же поняла, что немец заигрывает с ней, и решила скорее от него отделаться. Она строго спросила:
- А кто будет платить?
Немец сделал вид, что не понял и продолжал жрать. Мама еще раз задала вопрос:
- А деньги?
Фашист не ответил, перестал жевать и, бесцеремонно разглядывая маму, закурил папиросу. Она рассердилась и сказала:
- Что вылупился? Плати деньги и убирайся!
Тогда фриц покраснел еще больше, швырнул папиросу на землю и гаркнул по-русски:
- Подними!
Мама не двинулась с места, только стиснула зубы. Мы испугались, прижались к ее юбке и заревели.
- Подними!- еще раз грозно крикнул солдат, наводя на нас автомат, и добавил что-то по-немецки.
- Убирайся отсюда, фашистская сволочь, - тихо, сквозь зубы ответила мама и плюнула на дымящийся окурок.
Немец стоял с автоматом наперевес, размышляя: стрелять или не стрелять? Вначале он посчитал свою выходку милой и безобидной шуткой, но дело приняло серьезный оборот.
Мы с сестрой горько плакали, мама спрятала нас за спину. Вокруг стали собираться женщины. Все уговаривали ее.
- Ну, подними же, что тебе стоит? Ведь он застрелит тебя и детей.
Но мама стояла не шелохнувшись. Неизвестно, чем бы закончилась эта история, но тут подошел немецкий офицер. Он совершал утренний обход, в сопровождении трех вооруженных солдат. Быстро оценив обстановку, офицер приказал подчиненным арестовать обидчика, извинился перед мамой, купил весь оставшийся товар, и гордо задрав подбородок, с пафосом произнес:
- Доблестная немецкая армия не воюет с женщинами и детьми. Затем он медленно удалился. Мы были спасены, и только тогда мама осознала, какой опасности мы подвергались. Обняла нас, заплакала и увела домой.
Вскоре начались усиленные бомбежки, наши войска перешли в наступление. Помню, как в панике отступали немцы. Некоторые люди добровольно уходили с ними, мама говорила, что это предатели и изменники Родины.
И вот, наконец, в город вошли наши войска. По улицам с громкими криками, лихо промчались казаки. Затем медленно вползли танки, за ними следовала пехота. Население высыпало на улицы. Люди радовались, целовали и обнимали освободителей.

 
 Черная бабочка
Мой отец был военным. Мы часто кочевали с места на место. В далеком 1949 году наша семья переехала во Владивосток, где папа преподавал на военных курсах.
Жили мы на окраине, в районе, который назывался "Гнилой угол". Когда над Владивостоком светило солнце, у нас моросил дождь.
Нам, детям, все было нипочем. Гуляли в любую погоду. Летом ходили в лес, карабкались по сопкам за цветущим багульником, ходили купаться в бухту Потрокль. Ныряли в океан за морскими звездами, ежами и трепангами.
 Напротив нашего дома через дорогу шла стройка. Там трудились пленные японцы, их утром, под конвоем приводили охранники. Вечером, когда работа кончалась, их строили в колонну и уводили в лагерь.
Японцы вызывали большой интерес у ребятишек. Одни их дразнили, показывая кулаки и выкрикивая "банзай!", а другие жалели и приносили кусочки хлеба. Пленные выглядели очень измученными. Униформа висела на них, как на вешалках. Они были так малы ростом, что казались мне, семилетней девочке, ровесниками.
Пленные часто подзывали нас, и, отдавая свои гроши, просили купить для них еду или папиросы. Им было нельзя уходить со стройки. Мы выполняли их просьбы, хотя в магазинах ничего нельзя было купить, кроме черного хлеба и ржавой селедки.
 Я и моя подружка Зойка часто беседовали с пленными, несмотря на строгие запреты. Их сторожили бдительные охранники, наводящие ужас не только на японцев, но и на нас. Они постоянно отгоняли всех от пленных, грозя тюрьмой за предательство и шпионаж.
Мы и сами побаивались чужаков, ведь, несмотря на солнечные улыбки, они были нашими врагами.
 Среди японцев мы выделяли двоих, самых молодых, которые постоянно нас приветствовали и пытались шутить на ломаном русском языке.
-Дети-сан, смотри! - говорил один из них и показывал, как "отрывает" себе палец, при этом закатывал глаза и издавал мучительные стоны. Мы понимали, что парень шутит, и весело смеялись. Нам, маленьким девчонкам, льстило, что взрослые люди разговаривают с нами на равных.
 Как-то раз, один из японцев с таинственными видом подозвал меня и дал коробок, в котором что-то шуршало. Я приоткрыла крышку и увидела бабочку - черного махаона, которого даже в те времена, было очень трудно встретить. Потрясенная  красотой и размером насекомого, я спросила:
-Где ты взял ее?
Он гордо ответил, что поймал бабочку специально для меня. Затем, смущаясь, робко попросил принести ему кусочек хлеба.
- Да, да, конечно! - сказала я и помчалась домой, прижимая к себе коробочку с черной красавицей. Дома схватила кусок хлеба и собралась бежать обратно.
Мама остановила меня и сказала:
-Зачем ты берешь хлеб? Лучше мой руки и садись обедать. Сегодня я приготовила вкусный борщ с мясом.
Я показала маме бабочку и ответила, что хлеб несу пленному японцу, который подарил ее мне. Мама вздохнула, немного подумала и сказала:
- Бедный малый! Он, наверное, очень голоден. В лагере их держат на хлебе и воде. Приведи его к нам. Пусть поест горяченького.
Я радостно побежала звать своего знакомого на обед. Рядом стоял его друг. Пригласила обоих. Японцы переглянулись, о чем-то поговорили, и, воровато оглядываясь, пошли со мной.
Было обеденное время. Охранники сидели в стороне на пустых ящиках. Ели селедку, чем-то запивая ее. Можно было отлучиться незаметно.
Мама, увидев двоих гостей, вместо одного, погрозила мне пальцем, но ничего не сказала. Усадила обоих за стол. Налила им по полной глиняной миске вкусного дымящегося борща, крупными ломтями нарезала буханку черного хлеба.
Японцы замерли при виде роскошного угощения. Затем молча принялись за еду. Если бы вы могли только видеть как они ели! Я никогда не забуду этого зрелища. Быстро загребая ложками, почти не жуя, они глотали этот живительный борщ, закатывая от блаженства узкие глазки. Чтобы не уронить не одной капельки, они подставляли под ложку кусочек хлеба, неся ее ко рту.
Когда миски опустели, гости хлебным мякишем вытерли их до блеска и отправили сочные кусочки в рот. Затем собрали со стола все хлебные крошки и съели их. Действовали одинаково и очень слаженно.
Покончив с едой, японцы улыбнулись нам, встали из-за стола, и, сложив руки ладошками вместе, долго кланялись, благодаря нас. Мама растрогалась и заплакала. Ей было очень жалко изголодавшихся молодых ребят.
После этого обеда мои знакомые японцы встречали меня, как родную. Мы каждый день разговаривали. Они очень смешно произносили некоторые русские слова: хреп - вместо хлеб, растуй - вместо здравствуй. Мое имя Лиля они произносили как Риря. В японском языке нет буквы "Л" и во всех русских словах они заменяли ее на "Р".
Мне удалось узнать имена своих новых друзей. В шутку или всерьез, они назвались: Тор и Ками. Причем Тор, называя себя, показывал на стол, а Ками - брал в руки камень.
Тор и Ками еще много раз обедали у нас. Мама старалась приготовить для японцев рыбу и рис, это была  их любимая еда.
 Однажды мама спросила гостей, как они попали в плен? Ребята смутились и стали уверять:
- Моя русский не стреряй! В прен сама пошра. Не хотера война. Оба очень тосковали по дому, в плену они томились почти три года.
У Тора отец был крупным промышленником. Он смешно изображал своего папашу - надувал щеки и округлял живот руками, показывая, какой он богатый и толстый.
Ками был из простой рабочей семьи. Но война стерла все сословные грани, и в плену они стали лучшими друзьями. А еще молодые японцы очень полюбили наш черный хлеб. До войны они даже не знали  его вкуса. В Японии этот продукт не едят, его заменяет рис, и даже пирожные пекут из рисовой муки.
- Когда моя пошра дома, то скучай русский хреб, - говорили они.
 Прошло несколько месяцев, и однажды мы увидели, что вместо пленных на стройке трудятся русские рабочие. Думали, что замена временная, но японцы больше не вернулись. Никто не знал, куда их увезли, отправили на родину или перевели в другой город.
Тора и Ками я больше никогда не видела. Вскоре и мы переехали из Владивостока в другой город. А черная бабочка - махаон еще много лет хранилась в моей коллекции, пока не рассыпалась от времени.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/12472/
Честь имею...
Стихи, не вошедшие в рубрики

Мы примеряли смерть, как портупею,
она у нас скрипела за спиной,
и твёрдо говорили: «Честь имею!»,
и не пугали девушек войной.
Война… она для нас была работой,
которую мы выбрали когда-то.
Командовали взводом или ротой,
учили воевать своих солдатов.
Пропахшие и порохом и потом,
и о любви почти мечтать не смея,
мы молча пили водку над «двухсотым»
и говорили твёрдо: «Честь имею!»
…………………………………
Война уже закончилась, однако
не в силах память вытеснить те дни…
и я опять во сне веду атаку,
а рядом кто со мною был сродни…
Не молод я уже, и голос севший,
и говорить красиво не умею…
друг часто снится, рано поседевший,
шептавший перед смертью: «Честь имею...»

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/7779/

Бой на перевале, или Навеки капитан...
 
Собрались здесь не мальчики – Мужчины,
и каждый шёл сюда своею волей.
А для отказа не нашлось причины –
судьба давно распределила роли.

Не ангелы, поскольку все грешили,
зато держать своё умели слово.
В один кулак их всех соединили –
и молодых и воинов суровых.

Они ещё не знали, что герои…
Что после боя всем дадут медали…
Стояли насмерть с матом, криком, воем,
но всё-таки назад не отступали…

По тайной тропке отходили ночкой,
Из батальона выжило семнадцать…
Комбат остался, проводив «сыночков»–
Он не имел приказа возвращаться…

И, затянувшись горьким табачищем,
Слова, толкая из осипшей глотки,
Хрипел по рации: «Ударьте… да почище…
в квадрате «А»…по самой…по серёдке…

…долбите высоту…теперь не сложно…»
В эфире разорвались связей нити…
«Другие варианты невозможны?»
Молчание…и кашель: « Не тяните!»

Ударили…из всех орудий разом…
Потом на землю пала тишина…
и вороны сверлили чёрным глазом,
какая тут добыча им дана…
…………………………………………

Одновременно, будто слыша грохот,
Мать вздрогнула и, посмотрев в окошко,
сказала: « Что-то мне сегодня плохо…»,
и по стене сползла: « Сынок…Алёшка...»

Цветы ей офицеры приносили…
Сам генерал, смотревший виновато,
Сказал: « Теперь Ваш сын – Герой России!
А я его мальчишкой знал когда-то…»

Она кивнула, поглядела мимо –
на фото… хлеб… наполненный стакан…
подумала: «Алёшенька…любимый…
навеки рядом... и навеки Капитан…»

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/91197/

День Победы

Стихи, не вошедшие в рубрики

А День Победы начинался просто:
Дождь с утречкA поморосил немножко,
Дед хмурился, высказывался «остро»,
А мать в тарелки разлила окрошку.

Все ели молча, а меня свербило,
Сказать хотелось: «Дед, ну, расскажи!
Как там, в Рейстаге, это было?
Как батальоном брали этажи?
Как перед строем получал награды,
Дед, расскажи, мне это надо!»

Дед усмехнулся, понял всё без слов.
Надел пиджак и звякнули медали:
«Дороже всех моих наград любовь,
С которой меня дома ожидали.

Там, позади, остались смерть и боль,
И юность, обожженная войною.
Мы обо всём поговорим с тобой,
Когда поедем зA реку, в ночное».

Поправил ордена, махнул рукою,
И захромал на праздничный концерт.
Пять долгих лет он был на поле боя,
Россию заслонял, как мог, собою,
Мой самый лучший, мой любимый дед!

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/91195/

Одноглазая и плоская
 

Автор: Елена Долгих

Проза / Рассказ, рассказ-миниатюра

Деду моему, Степуленко Петру Михайловичу, посвящаю.

В 1941-ом Петру исполнилось 35 лет. Жена, пятеро деток: четыре дочери и наследник-сын. На фронт его взяли осенью, когда фриц под Москвой готовился к победному параду.
Парад состоялся, только по Красной площади шли наши бойцы, и среди них Петр.

Попал он в Сибирскую дивизию, задачей которой было остановить врага любой ценой. Вместе с ним в батальон зачислили племянников, сыновей старшего брата, девятнадцати и двадцати лет. Служили они в разведроте и славились отменным балагурством, которое от отца своего переняли. Несколько раз Петр виделся с ними. Парни имели рост под два метра, белозубые улыбки, чёрные кудри – в общем, гроза для девчат. Младший, Иван, тот посмирнее, а со старшим, Антоном, никакого сладу не было. И порол его отец до 18 лет, а толку не добился. То, понимаешь, с молодайкой свяжется из соседнего села, то вдову пригреет, а иной раз и замужней голову задурит.
Уж как его мать умоляла: «Женись, сынку!», а тот обнимет её и задушевно так молвит:
« А что если, мама, судьба моя живёт где-то далеко отсюдова, и ждёт меня не дождётся…. А я женюсь! Как же, мама, тогда получится? Погожу я чуток». Так до войны и годил. Уезжая на фронт, сказал: « Ждите, мама, вернусь с невестой!»
Пётр увиделся с племяшами перед отправкой на передовую, возле теплушки. Навалились вдруг откуда-то сверху, обнимают:
- Дядька, соскучились по родне. Как вы тут?
- Помаленьку, - Петр раскурил самокрутку, - Вы как?
Младший открыл рот, но, получив тычок от брата, замолк.
¬- Нормально всё у нас, - молвил Антон. Заулыбался белозубо:
- В медсанбате славная сестричка есть!
- Тебе всё бабы! – закашлялся Пётр. – Матери письмо написали хоть?
- Написали, дядя Петро,- вступил в разговор Иван.
- Слышь, дядь, - не унимался Антон, - нам здесь один учёный сказывал, что есть такая рыба – камбалА называется. Она плоская и у неё всего один глаз. Говорит, что жареная страсть как вкусна. Как думаешь врёт?
- Ясно дело, врёт! – Иван рубанул рукою. – Как тебе рыба с одним глазом будет жить? Ты такую хоть раз видал?
Дядька докурил самосад и выдохнул:
- Бог его знает, можа и есть.
Паровоз гуднул три раза. Антон шагнул вперёд и крепко обнял родича:
- Не поминайте лихом, ежели что. Родным кланяйтесь поясно и маманю обнимите.
Иван добавил:
- Хорошо хоть мама Настьку родила напослед, будет у кого внуков нянчить.
Пётр вскинулся:
- Вы что это? Прощаетесь, как перед смертью. Вы бросьте это!
Старший глянул незнакомо, по серьёзному:
- Да не серчайте, дядько. Чуем, что в последний раз видимся.
Не дав Петру более сказать и слова, они по очереди крепко обняли его и ушли.

Прямо с поезда да в бой. Отбросили немцев, но от дивизии осталось одно название.
Смолотили жернова войны Сибирских богатырей. Петра ранили, и он, подлечившись в прифронтовом госпитале, возвращался назад, в свою часть. Поджидая машину, курил, прислонившись к стене.
- Предъявите документы!
Седой капитан сурово глядел на бойца.
- Слушаюсь!
- Из госпиталя?
- Так точно, товарищ капитан!
- Прошу вас, сержант, помочь. Тут такое дело, могилу надо закопать, а в госпитале ни одного на ногах. Да я, брат, не совсем здоров, - капитан вымучено улыбнулся.
- Сделаем, товарищ капитан. Куда идти?
- Тут недалеко.
Могила была неглубокой и наполовину заполненная водой. Рядом лежало два тела, обёрнутые в плащ-палатку.
- Что ж так-то, не по-людски?
- Нет времени, да и сил, сержант, тоже.
Капитан устало потёр лицо.
- Хоронить некогда, поминать некогда. Еле добился разрешения похоронить братьев рядом, не в общей могиле. Деревеньку-то разметали и погост тоже. Вот тут, в рощице решил.
- Командир ты им, что ли?
- Командир. Они жизнь мне спасли, а сами вот… Перед смертью младший бредил, всё просил ему пожарить одноглазой рыбы.
Петр застонал, и, упав на колени, открыл лица покойников. Иван и Антон.
- Знакомые? – наклонился капитан.
- Племянники, - еле слышно пробормотал он в ответ.

Вернулся с войны Пётр в сорок пятом, в марте, комиссовали по ранению. Два ордена, три медали и почти недействующая правая рука, но – живой! Жена Прасковья упала перед ним, обнимая за ноги и благодаря Богородицу, что уберегла кормильца. За калиткой стояла Пелагея, жадно глядела ему в лицо:
- Петя, знаешь, как погибли мои соколики? Где похоронены, ведаешь?
Он склонил голову:
- Сам хоронил их, Пелагея. Всё обскажу, как есть…

Этой же весной завербовался Пётр на Сахалин, в город Александровск. Ещё лет двадцать ходил рыбаком на катере в артели. Ловил камбалу, сельдь, красную рыбу. Жена на Сахалин не хотела ехать, и вышел у них по этому поводу скандал, но Пётр на своём умел настоять.

- Чего не ешь? Петя? Чего молчишь? Камбала уже остыла вся.
Голос жены вывел его из прошлого.
- Да так, задумался. Вспомнилось кое-что.
Он взял в руки вилку и усмехнулся:
- Одноглазая и плоская.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/92942/

Письма
 
Автор: Елена Долгих

Проза / Рассказ, рассказ-миниатюра

Человек интересно устроен – помнит то, что давно прошло и забывает, что делал вчера. Я - не исключение. За долгую жизнь (которая кажется короткой!) многое было, но запомнились почему-то два дня. Между этими днями пролегли 16 лет,однако, в памяти они стоят рядом…

Письмо первое, лето 1944 года.

Широки воронежские степи! Солнышко греет ласково, наконец-то можно очертя голову бежать и бежать, задыхаясь от переполняющего счастья.
-Лёна! – кричит мать, - Зови всех на выгон, кулеш варить будем!
Выгон, на котором пасли коров, находился прямо за деревней, и мы постоянно крутились около него. На большой треноге поставили котёл, а под ним уже веселился костёр. Не могу толком вспомнить, что именно бросала мама в котёл, но пахло оттуда невероятно вкусно! В конце приготовления мама, как всегда, влила в кулеш молока, осталось подождать, чтобы варево закипело.
Мы в нетерпении поглядывали на маму, а она задумалась, глядя на костёр. О чём она думала тогда? Об отце, от которого с начала войны не было ни слуху, ни духу? Ни одного письма ведь не дошло от него.… О том, как будет жить дальше? Все ждали окончания войны, как манны небесной. А, может, вспоминала то, что было в её нелёгкой жизни. Теперь я никогда уже не узнаю это.
- Таня! Тааняя! – по дороге от села к нам бежала письмоносица Зинка, размахивая письмом. Задыхаясь от бега, она кричала:
- Егор Пахомов жив! Жив! Таня, он жив! Егор твой живой!
Мать взметнулась к ней птицей, схватила письмо и, обнимая Зинку, зарыдала в голос.
Обернувшись, она обхватила всех нас, целуя и приговаривая:
-Жив папка наш! Живой! Господи, боже мой!
Со всех сторон бежали женщины:
- Что? Что случилось-то? Таня, что случилось?
Узнав, что Егор жив, они, плача, принимались обнимать и целовать маму, нас, друг друга.
Над выгоном стоял плач всех женщин нашего села. Плач о тех, кто уже никогда не вернётся, плач о тех, кто вернётся(но надолго ли!!) из плена, госпиталей, из того ада, что назывался коротким словом – Война…
Я смотрела на маму, односельчан, на сестёр и братьев и никак не могла осознать до конца, что отец жив, что скоро он будет рядом с нами. Деревянная ложка, крепко зажатая в руке, царапала мне кожу, кулеш давно вскипел и лился на костёр, а в душе смешались в непонятный комок ликование и страх, восторг и ожидание чуда. Не знаю точно, в какой миг из глаз хлынули слёзы, и я, переходя из одних объятий в другие, безостановочно повторяла:
- Папка - живой! Папка вернётся! Папка наш жив!
В тот год мне исполнилось восемь лет…

Письмо второе, лето 1960 года.

Где вы, любимые воронежские степи? Кто б сказал - не поверила, что решусь я со своим мужем уехать в край неведомый, в край далёкий.На Дальний Восток - на Сахалин! Остров удивил необычной щедростью ягод, грибов, рыбы и покорил чудесными морскими пляжами. Здесь родилась доченька, Иринушка, и счастью не было предела.
Лето стояло в разгаре. Мы с соседкой собирались прогуляться после полудня по берегу моря. Сидя на скамейке возле дома, я раздумывала о том, о сём.
Знакомая почтальонша, выйдя из соседнего дома и увидев меня, заулыбалась и прибавила шаг.
- Лена, пляши! Тебе письмо от мамы!
Плясать не хотелось. Совсем. Я вяло отмахнулась:
- В следующий раз спляшу, давай письмо.
- Нет, пляши! Пляши! А то и письмо будет в следующий раз! – настойчиво приставала она.
С трудом, заставив себя сделать несколько «па», я выхватила письмо.
Отчего так сжалось сердце? Что-то уж слишком душно сегодня!
« …доченька, родная… папа.. умер… случайно отрубил мизинец топором… заражение крови…. уже похоронили… прости…»
Строчки прыгали и сливались между собой, не хватало воздуха, всё закружилось вокруг меня карусельно.
« Папка, папочка, как же так? Что ж так рано-то? Ведь всего – 50! Почему?», - мысли путались, время заскользило назад, и я чётко услышала голос мамы из того, из 44-го года:
- Папка наш жив! Господи, боже мой! Счастливые вы у меня!...
Слёзы… разве они помогут?
Мне было 24 года, и я ещё не знала, что эти два письма останутся в памяти двумя маячками, высветив жизнь радостью и болью…

ПАРАД В ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Вячеслав Дербишер

Солдаты! Встаньте из могилы!
Пришел ваш день и ваш черед,
В кулак сожмите ваши силы
И выходите на народ!

И пусть в году далеком, страшном
Сейчас останется ваш сон,
Где «танки бьются в рукопашном»,
Огня где просит батальон!

Наденьте ордена, мундиры,
Раздвиньте грудью мрака тень
И пусть ведут вас командиры
В передний ряд, в победный день!

Ветра весенние подули,
Тюльпаны в мае расцвели,
Слова в строку летят, как пули,
Прочтите их, сыны земли!

Без вас идут дожди косые
И внуков некому согреть,
И слезы матери-России
Не сможет время утереть.

И взгляд с портрета черно-белый
Себя, найдя в твоих чертах,
Обозначает след мгновений
В военных оживая снах.

Дыханья прошлого повеют,
Сотрут случайные штрихи
И что положено отмерят
Вам люди, песни и стихи!

На этом праздничном параде
Кто под Одессой был убит,
Орле, блокадном Ленинграде
Среди живых пускай стоит!

И, выгнув спину по уставу,
По мостовой, чеканя шаг,
Несите вы Отчизны славу,
Несите наш победный флаг!

Походным маршем, честь по чести
И генерал, и рядовой
Всегда шагать нам лучше вместе
Держа в веках парадный строй!

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/15368/

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/93336/

Стучащие колеса электрички…

Стучащие колеса электрички
звучат воспоминаньем. Старички,
выдерживая прежние привычки,
покуривают в тамбуре бычки.

За окнами дождями хлещет осень,
запятнаны деревья вороньём,
лишь изредка выглядывает просинь.
Курящий вспоминает о своём…

А память вырывает сорок первый,
сирены и пикирующих… вой,
натянутые выстрелами нервы,
убитых неестественный покой,

отыскивает живо сорок пятый,
подаренные девушкой цветы,
Берлин полуразрушенный, заклятый,
войною приземлённые мечты,

друзей, что, возвратившись после плена,
продали боевые ордена
в надежде приподнять себя с колена.
(Была ли в этой слабости вина?),

хирурга, отсидевшего десятку
по рапорту-доносу стукача,
сыгравшего в немыслимые прятки
за брошенное слово сгоряча…

шумливого безногого калеку -
доподлинную истину в войне -
обрубленную долю человека,
прижатую на паперти к стене.

Стучащие колеса электрички
звучат воспоминаньем. Старички,
выдерживая прежние привычки,
покуривают в тамбуре бычки…

На станции всплывают рестораны,
не знающие голода и ран,
реклама – обещания, обманы.
И память нажимает на стоп-кран.

немного частно о войне...
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/93724/
(жена Наталия за Сергея)

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/15183/

Уходят от нас ветераны,
Участники грозных боёв…
Земля залечила все раны,
Так что же ты, сердце моё,
Порою заходишься болью
При виде седых стариков?
Они защитили нас кровью
От страшных, жестоких оков.
Украшена грудь орденами,
По-старчески поступь слаба…
Их мало осталось меж нами…
Они не жалели себя
В тяжёлую, злую годину,
Когда позвала их страна.
Не прятались робко за спину,
Испили всю чашу до дна.
А были они молодыми,
Хотелось им жить и любить…
В пожаре руками своими
Победу сумели добыть.
Уходят от нас ветераны…
Так будем внимательны к ним!
И в память о подвигах славных
Все почести им воздадим!

Реквием

Минута молчания.
Одна минута…
Головы опущены низко.
Павших
Почтим молчанием
У обелиска.
В глазах
Застывшие слезы,
В руках
Гвоздики алые;
Даже склонились
Березы над павшими,
Грустно стало им.
Слава солдатам
Тем,
Лежащим под обелиском;
Почтим
Минутой молчания,
Опустим головы низко.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/63598/
На конкурс. mirddin.

На Сапун-горе
______________

Взметнулся к звёздам обелиск
Холодной мраморной стрелою,
Как будто грозное былое
В броске стремительном с земли
Застыло..., а бои прошли...
Цветы на камне расцвели.
Тем, не вернувшимся из боя,
Мы нашу клятву принесли,
И строй сомкнув, застыли тоже.
И ощутили вдруг вину,
Что не погибли в ту войну,
Родившись лет на тридцать позже.
У обелиска деревца.
Они - ровесники ребятам,
Хранящим в сердце под бушлатом
Святую память об отцах,
Что не пришли с войны когда-то
И здесь стояли до конца.
Огонь немеркнущий зажжён
У основанья обелиска.
Здесь многим вечная прописка,
Кто пулей вражьей был сражён.
Скупые строчки этих списков
Мы в каждом сердце бережём.
Сапун-гора, Сапун-гора!
Что не сбылось, о чём мечталось,
Тем вечным пламенем осталось
Гореть с утра и до утра.

Сергей Гамаюнов (Черкесский) (25.04.2009 г. в 22:04)

МАЛЬЧИШКИ

Военное  детство…
Мальчишки – солдаты,
Мальчишки –
к сохе и к станку.
Мальчиш-Кибальчиш,
Ты  из  сказки  ребячьей
Стал  былью  военной
И  встал  за  страну.

Не  много  силёнок,  
Да  много  заботы:
Чтоб дом не пустел без отца,
За  всех,  кто  ушёл,
Надо  сделать  работу
И  всё  довести  до  конца.

Мальчишки далёких тех лет
Сорок  первых
На  плечи  взвалили  войну…
Трещали  их  плечи,
И  груз  непомерный
Ломал  их  тела  и  судьбу.
И  всё  же,  ломаясь,
Они  не  сломились,
Они  победили  войну!

Мальчишки – мальчишки
Тех  лет  сорок  первых –
Для  нас  отстояли  страну.

"В СУДЬБЕ БЫЛА ВОЙНА" -
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/54555/

"ВОЙНА МОЯ" -
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/54554/

* * *

Мой дед был окопным бойцом.
За веру, царя и державу
он трижды был мечен свинцом,
он видел Европу. В Варшаву
его умирать привезли –
он сдюжил, он выжил – вернулся.
В трудах и молитвах он гнулся,
и стал он землёй от земли.

Мой отец пришёл с войны,
а точней, вернулся с фронта.
Наступлений, оборон-то
в километрах до Луны
он прошёл, прополз, проехал.
Скольких взрывов гром проэхал
в сердце божьего раба,
но не сгинул – не судьба.

У каждого своя победа
над ленью, страхом, суетой.
Но был и общий день святой.
Чью жизнь оборвала торпеда,
граната, пуля. За чертой
кого оставили болезни,
блокада, крематорий, страх,
чьи вены знали холод лезвий,
чьи души корчились в кострах –
своею смертью приближали
Великий праздник на земле.
И слёзы радости бежали,
и был для всех салют в Кремле.

* * *

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/94252/

Симанович Валерий

Стихи неизвестного поэта из лагеря Заксенхаузен
 

А звёзды плачут и смеются,
И я их слышу по ночам.
Но в прошлое нельзя вернуться –
За мною мчатся по пятам,
Слюною, брызгая и лая,
Военных лет четвёрка псов.
Оставлен Ад, но двери Рая
Закрыты Богом на засов…
И всё опять, опять вернётся
Сюда, где «каждому – своё»:
Кому-то - жизнь, весна и Солнце,
Кому-то – мрак и забытьё…
Мне выпало оставить память
Борца за торжество идей.
Но в честь кого, ответьте прямо,
Морочить головы детей?
Скажите просто: жил…и умер.
За нашу землю, за любовь…
А после, стащенный за бруствер,
Как падаль брошен в грязный ров.
И ваши лозунги не в силах
Меня из мёртвых воскресить.
Поверьте: стоя у могилы,
Мучительно хотелось жить.

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/94113/
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/94107/
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/94254/
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/94397/

1941
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/68684/
Притчу слыхал я. За давностью лет, может, не весь её вспомню сюжет. Помню лишь правду в тех мудрых словах: страх от паденья – не главный наш страх.
Хуже, когда кто-то рядом упал – и не поднялся. Ты понял? Не встал! Те, кто упал, не поднялся – мертвы. Что им теперь похвалы и награды? Их не разбудят победы раскаты: небо, да стебли усохшей травы смотрят им в лица. Колосьев несжатых поле – и в поле, упав на ходу, много из них полегло в борозду.
Страшный посев… Но взошедший добром: миром в днях наших, твоём и моём. Так что выходит, что те, кто упал, шанс дали тем, кто поднялся – и встал.

На Балатоне
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/74148/
"Знаешь, здесь, на Балатоне - тишина,
Эта зимняя, прозрачная, повисла.
Наступленью отдых дан, мне не до сна.
Только в голову настырно лезут мысли.
Здесь, должно быть, летом чудно хорошо:
Вот бы нам сюда с Татьянкой и Олежкой...
Я пока и сам не понял: как дошёл?
Как добрался? Будапешт увидел снежным...
А комроты наш с утра - уже смурной:
"Копошатся где-то близко, чую, фрицы!"
Здесь всего полшага до пути домой,
До Дуная, где советская граница.
Нам осталось - Будапешт, а там Берлин.
Потерпи, родная, скоро возвращаться..."
45-й год, февраль. Лишь день один -
И из роты их останется семнадцать...

Прага 45-15
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/47940/
Весенняя Прага. Зелёное море садов.
Сирени цветы. Черепичные красные крыши.
Чертовская мельница. Влтава. Гранит берегов.
Покой Вышеграда. Ольшанское кладбище. Тише…
* * *
На братской могиле цветы – память тем, кто ушёл.
Шум города меркнет. Ты медленно робко подходишь.
Второй Украинский… Отдельная рота… Нашёл.
Читаешь, шепча. Ты не видел. Но знаешь. И помнишь.
* * *
Последний бросок. Пыль дорог и бессонные ночи.
На запад. Осталось немного. Браток, потерпи.
А в спины нам – майский рассвет. Жить, как хочется, очень…
Ведь скоро победа. Смотри – прямо там, у реки.
* * *
Весенняя Прага. Восьмое. И тот сорок пятый.
Все семьдесят лет – как единый могучий поток.
Не видел. Но знаешь. И помнишь. Расскажешь ребятам…
Своим сыновьям. Чтобы знали. Расскажешь, внучок?

"Взлёт-Посадка"
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/41924/
Не вернувшимся из боевых вылетов посвящается...

Мне говорят – годами, мол, не вышел.
Нельзя на фронт. Не по тебе война.
А я гляжу на голубей на крышах –
И прорастает крыльями спина.

Пусть назовут с досадой «взлёт-посадка»,
И скорбно покачают головой.
А мы – переглянёмся лишь украдкой:
Себя покажем! Нам бы только бой!..

/.../

К нам в эскадрилью снова пополненье.
Всё молодёжь – а мы уж «старики».
Ну, значит, скоро будет наступленье,
Вновь до какой-нибудь границы у реки.

«А мне летать охота!» – как щенята,
И каждый норовит пролезть вперёд.
С улыбкой горькой смотришь... Эх, ребята...
Ушастый необстрелянный народ...

/.../

Который год война. И я украдкой,
Когда на вылет молодым настал черёд,
Молюсь за то, чтобы у них – «посадка»
Была сегодня. А не только «взлёт»...

Павшим в Карпатах
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/69631/
Опустите, пожалуйста, синие шторы небес
Там, где запад разлил над горами усталый закат.
Дайте чуть отдохнуть. Ночью бархатным кажется лес.
И в окопах, под шёпот с махоркой, задремлет солдат.
* * *
Опустите, пожалуйста. Пусть хоть ненадолго нам
Вдруг покажется, что отгремел орудийный раскат.
Ведь ещё впереди и Берлин, и Мукден, и Потсдам,
И глядит в небеса чёрный профиль суровых Карпат.
* * *
В канцелярии ангельской! Трудно вам, что ли, на час
Придержать этот занавес? В мути туманной рассвета
Может, скроет, минует, пройдёт стороной в этот раз…
Ведь победа, победа близка!… И взлетает ракета.

Одесса
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/69993/
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было. Было в Одессе:
Тридцать месяцев Транснистрии.
И пикни хоть: "Здесь ли?.."
Антонеску это даже не гестапо,
А гестапо - знаете сами...
У румын подлиннее лапы.
На задних лапах перед фюрером - молодцами.
Достойные ученики.
В бою толку никакого: бегут полки,
Только навались, ребята.
Наши их бьют как кроликов
Под Сталинградом. А они здесь:
В мундирчиках новых, парадом
Уводят. Куда - известно...
Звери? Да ну, куда там!
Зверям с людьми не тесно.
Сколько тогда... а вывезли?
За солдат по сотне, за офицеров две.
Остальные - в тысячах невернувшихся. И кровь на траве.

Победный выстрел.

Тропой, средь трав предгорий Крыма
Сжимая старый дробовик,
Сквозь пепелища, клубы дыма
На фронт, за войском, шел старик.

Уж две войны он с гильзой медной
Врага исправно, метко бил
И свято верил дед: победным
Его - последний выстрел был!

Он шел к рычащей канонаде,
Он в ужас шел, шел к смерти в пасть,
Крестясь на солнце - на лампаду,
И знал - не может он упасть.

И он дошел, и, встав в траншее,
Протер любовно гильзы медь.
Прижав приклад к плечу и к шее,
Послал картечь победу петь!

...Шальной снаряд, судьбой гонимый,
Старухи - смерти проводник...
Средь пепла трав предгорий Крыма
В окоп с улыбкой сполз старик...

Бойцы

- Деда, а вот эта вот - за что? - палец Ванюшки уперся в тусклый кругляш под ленточкой.
- Эта? Ох, внучек, - прокряхтел дед. – Это медаль «За отвагу», мне ее, почитай, в середине войны и вручили.
- В середине? А почему не сразу? Ты что, был не отважный? – Наивный вопрос внука поверг деда Герасима в легкий шок, перешедший в хрипловатый смех, вперемешку с кашлем заядлого курильщика. Кашель и смех, казалось, соревновались друг с другом в попытке придушить старого солдата.
- Нет, кхе-кхха… - откашлялся, наконец-то, он. – Нет, просто, когда началась война, то все люди отдавали все свои силы для победы, все-все… и, конечно-же, всем нужно было дать эту медаль, но ее еще не было… а потом она появилась, и стали выбирать самого смелого и отважного, чтобы они, и все вокруг, знали – их подвиг на виду, как маяк для других, яркостью своей показывающий путь другим. Понимаешь?
- Не-а...- замотал внук головой. - Не понимаю. Раз все отважные, значит, всем надо было давать, ты ведь хвалишь всех, кто хороший поступок совершает, значит и на войне все так-же должно быть.
- Ваня, вот посмотри, все отважные, но кто то совершает очень геройский поступок, он отважнее всех, и тогда его награждают, понимаешь? Он становится для других примером, вот как ты в садике, когда помогаешь воспитателю и тебя хвалят – ты тоже становишься примером. Теперь понял?
- Ну-у-у-у... кажется, да... – протянул Ванюшка, покачивая головой. – А мы пойдем завтра на парад? – по-детски непосредственно перескочил он на другую тему, отбросив предыдущую, как разгаданную и уже неинтересную.
- Да, пойдем, видишь же, китель глажу. – Дед бережно погладил сукно старой гимнастерки, пронесенной им через всю свою долгую жизнь, сохраненную не смотря ни на что. Пальцы нежно прошлись по истертым временем швам, которые отмечали его жизненный путь, напоминая о разных его вешках, ведь каждая из них была подобна выбитой в камне непонятной надписи, рассказывающей о чем-то, что ведомо лишь ее созидателю. Но ему не нужен был переводчик, чтобы читать их, он сам был автором, создавшим эти надписи. Вот эта – след от пули, в 44-м, от этой шальной заблудившейся в пространстве посланницы смерти, выпущенной где-то на той стороне мира, где были, вроде бы, такие же люди, только вот пришли они с одной целью – завоевать их, поработить и убить в них все светлое. Он тогда отделался легким ранением, оно было легким, ведь ничего не было потеряно, ни руки ни ноги, а отрезанный хирургами кусок легкого не в счет, не в счет… А вот это уже след от изогнутого куска металла, злобного осколка мины , чуть не лишившего его руки, но пронесло, пронесло. «Пронесло» - шепнул он сам себе.
- Деда-а-а-а... – внук выдернул его из нахлынувшего забытья. - Деда, а ты все медальки наденешь, а, деда? Все, все?
- Конечно, все, - нахмурился он. – Как ты это себе представляешь, чтобы я оставил какие-то награды в темном шкафу, когда остальные пойдут на встречу с братьями и сестрами? Ведь каждая медаль, каждый орден, имеют свою душу, внуча… и она живет, помнит, напоминает, рассказывает всем о прошлом и настоящем. Нельзя оставлять награды! – голос звенел сурово, словно натянутый канат, грозящий вот-вот разорваться от напряжения.
- Деда, деда... я понял, дедааа… - внук расплакался.- Не ругай меня, не нада-а-а.
- Ох, внуча, внуча… прости ты старого, не плачь... Просто запомни, что это не игрушки и не мамины бирюлечки-фитюлечки… каждая из них кровью большой оплачена, дедушки твоего и друзей его… и многих-многих других людей нашей родины, которые погибли на войне. Помоги лучше мне, - потрепал он маленький, но упрямый, чубчик родного мальца. – Подай мне фуражку. Вот смотри, вот здесь надо почистить суконцем,- потер он пальцем кокарду. - Сделаешь? А я тебе расскажу, что это за орден.
Они долго еще сидели в маленькой комнатушке деда, которую он содержал, словно землянку, в полном военном порядке, уничтожая любые признаки пыли и непорядка. И хриплый голос деда тек неспешно, погружая внука в истории, которые он никогда не слышал, не читал и не видел в кино. Это был простой суровый рассказ старого человека о тяготах войны, о боли и воле, о победе и поражении, о жизни и смерти.

А наутро был парад.

Их было совсем немного, старых людей, одевших этим утром гимнастерки и кителя, кто-то весь в орденах, кто-то с парой-другой скромно выглядевших медалей, а кто-то и с одинокой «За отвагу», но количество не имело значения. Ведь всех их единило одно – жизненная сила, бьющаяся в глазах, словно в этот день вся сила вернулась к ним, распрямив старые плечи и расправив грудь. Это был осколок старого мира, еще стоящий перед новым, наползающим неотвратно и беспощадно порядком вещей. Порядком, в котором почти не осталось места чести и отваге, в котором слава стала уделом паяцев с микрофонами, а не людей, отдающих свою жизнь за Родину.
С трибун неслись громкие слова, в которых не было огня, а лишь серый туман равнодушия, сытные лица улыбались и воздавали должное людям, которых не понимали и не любили. Забытым всеми, кроме их детей, да и те, зачастую, ушли далеко в новый мир, позабыв своих стариков. Но были и внуки, молодые побеги от старых корней, крепко врастающих в будущее. И теперь они стояли рядом с ними, цепко вглядываясь в глаза своим предкам, впитывая значимость этого дня.
- Памяти павших… боях... Родину… - донеслось с трибун. – Во имя…. Залпом…. Пли!
И небо разорвал залп, мгновенно превративший стариков в наполненных боевым огнем бойцов.
- Пли!
И руки взлетели к фуражкам, отдавая молчаливое «Славься!» и «Прости..» ушедшим
- Пли!
И одинокие слезы побежали по щекам, выбритым в этот день до синевы, пропадая в глубоких морщинах, избороздивших лица за долгую жизнь. Слезы никто не прятал, и ни одна рука не взлетела, чтобы смахнуть предательницу, выдающую силу душевной боли… нет... это были слезы сильных и гордых людей, не стеснявшихся своей слабости, не прячущих ее словно нечто постыдное, присущее лишь детям да слабым людям… но и не выставляющих ее напоказ. Лишь спины стали еще прямее, да руки крепче сжали сложенные в них ладошки внучат, словно передавая им сокрытое. Это день принадлежал им.

Уважаемые авторы!
Прием работ на конкурс завершен.
Результаты конкурса будут объявлены 9 мая.

С уважением, Nika Safo

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/94815/
Всем удачи !