Литерный Поезд / Полученные рецензии

   ''Кошмарное время может привидеться только тогда, когда ты сам живёшь в приятное,''– сказал мне он и тут же куда-то исчез. С тех пор в течение нескольких лет я даже не вспоминал об этой встрече. А тут недавно я вдруг подумал: ''Почему это время мне кажется прекрасным?''. И вдруг мне всё стало понятно – я же не люблю её, а всего лишь приятно заблуждаюсь, да и что там, честно сказать, любить. Время тут же приобрело совершенно другой вид.
  Тут-то ко мне и пришло оно.
  – Ты что же, млекопитающее недоразвитое, думаешь, что можешь делать со мной всё что угодно? Влюбляйся обратно, – сказало мне время.
  Детально осмотрев его, я пришёл к выводу, что оно действительно сейчас не в лучшем состоянии. Но испытывать то, что я испытывал раньше, я уже не мог. На следующий день планета взорвалась, а мозг мой отключился. Тут я понял, что мне надо найти его.
  Он сидел на верху Эйфелевой башни. Он сам окликнул меня, когда я проходил мимо. Ты что же это сделал? – спросил он. Я не могу ничего изменить. – Можешь: учись приказывать своему и чужому сердцам. Но как? – Сердце это обыкновенный орган, посмотри на меня.
  Я посмотрел. Его глаза на моих глазах поменяли свой цвет, волосы выпали, а на их месте тут же выросли другие. – Видел. Да. – Тогда я пошёл.
  Стой. И оно остановилось. Пульса не было – сердце не билось.
  Я оглянулся вокруг. Все люди стояли. Не просто стояли, а находились в каких-то неестественных позах. Значит, и ты остановилось. Оно мне не ответило. Иди. Ничего не произошло. Моей силы хватило только на одну команду.
  Я прогуливался по дневному городу уже в течение трёх дней, и это стало мне порядком надоедать. Интересно, старею ли я в это время. В какое время? Я нашёл зеркало на четвёртом этаже в пятой квартире налево от лифта ближнего ко входной двери в эту квартиру. Кто это? – А как ты думаешь? Ты! – Молодец. А где же я? – Ты так до сих пор и не понял? Я ненавижу тебя. – Можешь уничтожить меня.
  Я сильно поранил руку, разбивая зеркало, но крови не было. Была только зелёно-каряя жидкость, побежавшая из глаз. Я посмотрел себе в глаза, достав один из них, и убедился, что они теперь полностью прозрачные. Я становлюсь похожим на себя.
  Я посмотрел на облака. Они сильно закричали: еще никто не видел их обнаженными. Вдруг раздался сильный гром, звёзды начали падать. Одна приземлилась рядом со мной. Я узнал её. Бывал в её галактике. Она плюнула на меня и начала падать дальше.
  Я посмотрел в океан. Он раздвинул передо мной свои волны. Но я не стал входить в него. Я испугался его сияющей голубизны. Я просто перепрыгнул его. И оказался в том же месте. Обидно.
  Я посмотрел на кладбище. Они всё ходят, меняются местами, ищут, где удобнее. Как же спокойно им живётся. Завидую. Я разозлился на них: не хотят брать меня к себе. Ну, ладно.
  Я приказал себе умереть. Время в этом мире сразу восстановило свой ход, в том мире появился я. И тут я снова, но на этот раз по-настоящему, увидел его. И тут я полностью осознал, что он – это всего лишь я. И тут он-я (я-он) сказал: ''Со временем ты понимаешь даже время''.

Не было тишины  ночью: храпел, стонал и плакал во сне Иван Иванович. ОН не расспрашивал его, за что тот попал. Иван Иванович рассказал сам, что был банкиром, а сидит мол ни за что. По виду Иван Иванович смахивал на интеллигента-пьяницу.Вел себя тихо и культурно, не лез с расспросами, хотя и знал из газет, кто ОН. А газеты в камеру приносили в специально отведенное время.Кроме НЕГО и Ивана Ивановича в камере не было никого. Стояло 4 кровати. Но больше сидельцев не определяли. Видимо, правила были соблюдены. Контроль обеспечен в полной мере.

ОН лежит на койке на спине, вытянувшись во весь рост. В камере душно и сон не идет. Тело затекло, хочется вскочить и выйти из дома на воздух, накинув дубленку и сунув ноги в валенки.На дворе светят бледным светом дневные фонари. ЕГО собаки выбежали вслед за ним. ОН смотрит на звездное  небо и снег падает на обращенное к небу его бледное и усталое лицо. Охрана смотрит на мониторы и в журнале возникает очередная  запись. Наверное, что-то вроде того:
-02.15 вышел из дома.В 02.25 зашел. Двери закрыты.В 03.00 свет в доме выключен.Без происшествий,-может так.Работой охраны ОН не интересовался.Для этого всегда были специально обученные люди, которые занимались обустройством ЕГО быта.ОН был занят всегда и ЕМУ было не до них.Наверное, тогда-то и  началось его заточение.

ОН едет с работы на дачу.Машины сопровождения и ОН с водителем. Внезапно водитель затормозил и перестроился. ОН смотрел с заднего сиденья через тонированное стекло на дорогу туда, где на обочине подмосковного шоссе стоит высвеченная фарами машин сопровождения девушка с собакой на руках.Коротко потребовал:
-Останови,-никто не остановил кортеж, это не разрешено. ОН может уволить водителя, но, если бы водитель остановил машину, то нарушил бы ПРАВИЛА и на работу в хорошее место никогда бы более не устроился.

Или вот, как-то пару лет назад во французской  гостинице из-за перебоев в электроснабжении он с обслугой оказался отрезанным от всего мира. А французский мир, в лице молоденькой мулатки-француженки, заманчиво манил к себе.Она была миленькая и молодая... ОН не был свободен и тогда тоже. А в школе он был, как все. Еще одна ложь во спасение.

ОН НИКОГДА не был, как все.Еще когда ему сделали обрезание и, узнав, что он еврей, понял, что все - как все, а ОН на особицу. В школе спрашивали, не еврей ли он. Смеялся и отвечал детям рабочих, инженеров и военных, что он Советский и Русский, а дома бабушка говорила, утешая его, что не кошерно ему чураться еврейского, вот он вырастет и будет большой-пребольшой, и женится на хорошей, красивой еврейке и уедет на землю обетованную.Не долго были вопросы. ОН встал на сторону СИЛЫ. Он не курил в туалетах и не был участникам драк. ЕГО уважали. Это он говорил с трибуны за всех счастливых детей страны. Это он пел в хоре и нес знамя на демонстрации. И это он ходил к посольству Юнайтед Стейтс с красным флагом, крича детским неокрепшим голосом лозунги придуманные с вечера парой таких же, как и он,юнцов, про свободу Анжелы Дэвис.Из милиции их отпустили на удивление быстро.

Ни тогда, ни позже ОН не был уголовником, но всегда был силой. Он был силой и тогда, когда председательствующая в судебном заседании полдня читала приговор и срок - 10 лет. А стал ОН несвободен раньше. С момента, когда начал лаять по ветру.

Из полудремы ОН вырвался, как зек из автозака.Гудящее чрево автозака. Мороз, сумрак, лают собаки, а впереди свет, но на дороге к нему - новые унижения.
Шеренга охраны, рвутся с поводков голодные, нервные собаки.
-Бегом, шибче!- дубинкой по спине.И  заплетаются ноги, о которые колотятся неудобные сумки.
Все так же ровно дышит и сопит, и чавкает, и канючит во сне,  жалобно и по-детски  Иван Иванович.Наверное, снится председательствующий по делу, который, как это водится, слушает только себя и руководствуется даже не Социалистическим правосознанием, как предписывал ИМ ранее Закон. А чем? Сразу ясно, что ни говори такому,  вопрос не виновен-не виновен, а лишь -сколько дать и как обосновать.

В камере были посторонние. ОН ощущал на себе чей-то взгляд. Быстро и бесшумно привстал и сел на кровати. Синее шерстяное одеяло прикрывало нижнюю часть тела....

-Гоша! Иди уже кушать,скоро спать а мы не ели,-слышу с кухни деланно рассерженный голос жены.
-Да иду я!Иду.
Так, что же делать?Не разобрался в условиях конкурса и превысил объем текста. По пляжному ,точнее по домашнему одетый я сижу за старенькой Тошибой.
Дома +27 а на темной Симбирской улице -30. Завтра на работу. Подъем в 5 утра. Да при чем тут это!
Внезапно завибрировал китайским изящно-темным дорогим телом, купленный летом телефон. Читаю эсэмэс и тут писком настольных динамиков дал о себе знать скуп.
-...Май либшен!Мне тебя не хватает ну куда ты запропастилась а? Одного Москвича елки-моталки искали -искали и вот ты а?...

...Крыс его не боялся.ОН  тоже никого не боялся и теперь-то он свободен. Когда вот так, как теперь, его вызвали в первый раз на "пересуд", когда он надеялся, тогда судья,  не смотря в зал, исправила приговор в сторону увеличения срока.Тогда двое адвокатов заняли не лучшие камеры Лефортово и одна из них поехала в Мордовскую зону рожать ребеночка и ей не дали ее младенца.Он находился под присмотром  ГОСУДАРСТВА. Наверное, кормила его грудью и плакала в короткие минуты свиданок, и плакала и кормила. Тогда Он стал жить сутью – Сейчас, а Завтра больше не было. "Не жди, не бойся, не проси!"

ОН смотрел на крыса:
-Я не брошусь на тебя первым, крыс, - Иван Иванович спит и пусть себе спит. Спит тюрьма, спит охрана, спят жены и спят вчерашние многочисленные друзья, не желающие ничего знать о мне сегодня, леденеющие от одного упоминания МОЕГО имени. Спит справедливый БОГ. Воздал МНЕ за мое, не за чужое, за грехи, за гордыню. 25 лет и более. Не страшно мне здесь и везде, когда есть БОГ и когда и если ОН со мной...

-Итак!Вернемся к нашим баранам,-и что тут можно исправить...,-телефон недовольно завозился на диване и маленькую комнату с постелью на диване наполнили негромкие аккорды песни Тимура Муцураева (уроженец Н.Атаги,Шалинского):
-...Наташ, ну я Вам четко сказал, что работаю в банке и не занимаюсь Вашим делом .Вам я нашел адвокатессу и сколько и что и как обсуждайте уже с ней. И Ваш друг судом будет истребован из психдиспансера куда был помещен из за спора о наследстве...

...Сознание растворялось в небытии:
- Господи, спаси и сохрани и пусть будет, как будет, и ни разу ведь не было, чтобы никак не было, все равно когда-нибудь, как-нибудь да будет...

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/243518/

Есть у меня тётка, которую я очень люблю. Я знаю, что и она любит меня, как родную дочь. В общем, любовь у нас давняя и взаимная. Поэтому, когда у меня хандра, кризис или плохое настроение, я прихожу к ней.  Пью чай, полулёжа в широком, продавленном кресле и слушаю её рассказы. Она называет  их  - случаи из личной жизни.
- Тётя Маша! – канючу я, - расскажи ещё какой-нибудь случай из личной жизни.    
Тётя Маша улыбается:
- Да уж, кажется, всё я тебе рассказала. Чего ты там выискиваешь интересного? Жизнь как жизнь.
Потом задумывается  и, глядя куда-то вдаль, поверх моей головы, начинает погружаться в  прошлое.

Было это году… Сейчас скажу, в каком. Я училась во втором классе. Значит -  это было в пятьдесят шестом году. Развлечений особых в нашем городишке  не было, телевидения, как ты понимаешь, тоже. Поэтому поход в кино был для нас целым событием.
Помню мой восторг, когда мама сказала, что вечером мы пойдем на новую комедию. А когда я узнала, что пойдут и многие наши соседи с детьми, то радости моей не было границ. Это значило, что мы с подружками будем идти впереди. Перед взрослыми. Конечно, спокойно идти мы не сможем, мы будем скакать, толкаться и смеяться оглядываясь на степенно выступающих родителей.  Они будут деланно строго одёргивать нас, но мы, отлично понимая, что всё это лишь для порядка, будем беситься до самого клуба.
Кино мы смотрели в родном железнодорожном клубе, где и протекала вся культурная жизнь нашего района: мой папа играл в духовом оркестре, мама училась на курсах кройки и шитья, я путалась под ногами у своих более взрослых подружек в танцевальном кружке, и все вместе мы брали книги в клубной библиотеке. Ты  представляешь!? Все читали. Взрослые и дети.
На столе  у библиотекаря лежали стопки потрёпанных , самых популярных книг. За некоторыми даже в очередь записывались. А особо уважаемых читателей допускали пройтись по полкам и выбрать книгу самостоятельно.
Ой, что-то я отвлеклась. Это я тебе отдельно расскажу как-нибудь. Клуб  - это уже много историй и случаев из личной жизни. А пока слушай дальше.
 
В тот день я училась во вторую смену. Но если после уроков нигде не застревать, как это нередко со мной случалось, то в кино я успевала.

Школа наша - бывшая церковь. Деревянная, с башенкой  на крыше,  большим залом и изразцовыми печами. Ну, это мне так казалось тогда. А когда я пришла в школу много лет спустя, оказалось, что она не такая уж и большая. Но восьмилетней девочке всё казалось огромным.
А еще в школе  был необычный коридор  с высоким стеклянным  потолком. Мы ждали здесь начала занятий. Зимой там было тепло, тесно, пахло влажными оттаявшими валенками, а сквозь крышу было видно небо и облака.  

В классе у нас в тот день тоже было тепло от хорошо протопленных печек, по-домашнему уютно и дремотно. Наша учительница, Марианна Федоровна, полная пожилая дама, в белой старомодной блузке и длинной юбке, размеренно ходила по классу и монотонным голосом что-то нам объясняла. Но, разумеется, я ничего не слышала и не понимала. Мысли мои были заняты другим.

Марианна Фёдоровна пару раз спросила меня, я ответила невпопад. И она оставила меня в покое, только головой покачала в знак неодобрения. Она была хорошей учительницей, той,  ещё дореволюционной, школы. Но иногда она употребляла такие слова, которых я не понимала. Например «кООператив». Она произносила именно так, подчёркивая две буквы о. «Сходите дети в кооператив и купите цветные карандаши.» Что за таинственный кооператив? Не в пример современным, раскованным детям, мы не решались спросить учительницу об этом. Потом оказалось, что под кооперативами подразумевались обычные магазины. Так  их называли  в послереволюционное время.

Я многое знала о частной жизни моей учительницы. Дело в том, что она была еще и нашей соседкой. Ее дом отделялся от нашего только зарослями сирени, да  покосившимся забором.
Марианна Федоровна жила там вместе с двумя своими сестрами - Анастасией и Александрой. Они очень смешно называли друг друга – Марюка, Настюка и Шурука. Все три -  старые девы.
Говорили, что по какому-то прежнему укладу полагалось сначала выдавать замуж старшую сестру, а потом и остальных. Старшая что-то засиделась в девках.
И младшие поэтому тоже не вышли замуж.
Хотя, по рассказам уличных кумушек, Настюка  большой озорницей была в молодости. Вот какую историю рассказывали про неё.

Как-то посватался к ней молодой священник. И в период сватовства пригласили ее с сестрами к жениху в гости. К их приходу испекли большой круглый калач с дыркой посередине. Сидят девицы чинно, ждут, когда самовар принесут.
И тут случилась заминка. Суетятся хозяева, а в чем дело, непонятно. Потом признались – калач пропал.
А Настюка  невозмутимо так: «Да  он на кухне. На стенке висит.»
Оказывается, в стене на кухне был вбит крюк. И когда никто не видел, Настюка зашла туда и повесила  калач на крюк!
Хозяева шутку поняли и за чаем дружно смеялись,да вспоминали, как искали пропавший калач.

Признаться, мне очень трудно было представить моих соседок молодыми и озорными. Мы очень уважали их, а уж Марианну Федоровну особенно. Несмотря на то, что я многое видела из ее быта,  все равно она оставалась для меня существом высшего порядка. И я попросту боялась её.

А теперь представь мой ужас, когда Марианна Федоровна именно в тот день не отпустила нас домой после уроков! Решила провести беседу. Наверное, это было какое-то плановое мероприятие. Не знаю.  
- Все пропало! – поняла я. – Я  не буду идти  вместе со всеми по улице.  Я пропущу весь этот праздник похода в кино. И главное- я вообще не увижу фильм!  А все потом будут его обсуждать, повторять какие-то интересные моменты. И будут смеяться над тем, чего я не увижу. Вот какая беда ожидала меня!

И я заплакала. Горько и безутешно.
На вопрос Марианны Федоровны о моем самочувствии, я может быть, первый раз в жизни, соврала, что у меня что-то там болит. Она поверила и отпустила меня.

Всё-таки я успела к началу сеанса. Торжественный выход семейств был пропущен. Но минут за пять до начала я уже сидела на подлокотнике деревянного киношного кресла у самого прохода. С заплаканным, но тем не менее, счастливым лицом я разглядывала переполненный зал кинотеатра. По проходу спешили последние зрители. И среди них… Марианна Федоровна.
Я в панике сползла вниз, под ноги родителям, в надежде, что учительница меня не заметит.
Но тут, к счастью, погас свет.
И начался фильм «Карнавальная ночь».

Портрет
http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/31632/

Нагулявшийся вдоль реки ветерок игриво взъерошил листву вьющегося по стене винограда, запутался в ней и утих.
– Нижайше прошу вас не шевелиться, моя донна, – в сотый раз повторил художник, заметив, что дама тревожно следит за влетевшей в комнату осой. – Смотрите только на меня.
Задремавший мальчик-слуга встрепенулся и принялся старательно работать опахалом из перьев страуса. Парнишка до смешного напоминал кузнечика, разве что острые коленки торчали вперед, а не назад. Гладкое невыразительное лицо с выпуклыми глазами цвета корицы; крепкие челюсти сжаты от усердия, волосы взмокли под бархатной шапочкой. Маэстро усмехнулся в седые усы: пройдет не так уж много времени, и этот неуклюжий кузнечик превратится в саранчу. Жадную, хищную и вечно голодную, крайне опасную для легкомысленных бабочек-стрекозок, коих немало в «цветущем» городе.
Впрочем, сидящая напротив дама явно другой породы. Сколько она замужем, – восемь, девять лет? Достаточно, чтобы утратить свежесть и подвижность, приобретя взамен плавность линий, приятную глазу. Если обнаженной изобразить, да в полный рост, – вот это получилось бы полотно!
Маэстро встретился с насмешливым взглядом женщины и подавил вздох сожаления. Перепачканные пальцы крепче сжали почти стершуюся палочку красной сангины. Они оба устали, а ведь работа над портретом только началась. Впрочем, этот сеанс будет последним; продолжить можно, не имея перед глазами оригинала. Заказчик, он же супруг, скуп, но придирчив, – обычное дело. Желает не только узнавания, но чего-то большего, значительного. А художник так и не решил пока, что можно сделать из предъявленной ему довольно аморфной натуры.
До чего же интереснее было писать ту малютку Гальерани! Правда, случилось это лет двадцать назад… Но до сих пор пробирает дрожь, стоит лишь вспомнить линию покатых плеч и поворот головы Цецилии. Девочка отчаянно боялась встречаться с художником взглядом и все поглаживала своего юркого зверька чуть дрожащими нервными пальцами. Ее покровитель, могущественный дон Сфорца, славился крутым нравом. Угодить такой персоне ох, как непросто…
Отступив от мольберта, маэстро принялся сосредоточенно сравнивать почти готовый набросок с оригиналом. Все на месте, но чего-то не хватает. Вот она сидит на фоне белой стены, отгородившись от зрителя подлокотником дубового стула, на котором сложила холеные руки. Да, руки – лучшее во внешности этой дамы. Сколько сил положено только на то, чтобы убедить ее в необходимости молчания во время сеанса! И теперь бескровные губы недовольно поджаты, что отнюдь не красит полного лица. Ох, уж это женское стремление следовать моде! Готовы сотворить с собой все, что угодно, лишь бы не отстать от нее. Как будто лоб, увеличенный за счет сбритых волос, сделает его хозяйку умнее. А кому помешали брови, их-то зачем убирать с лица?
Художник сильнее насупил свои – густые и нависающие над глубоко сидящими глазами. Пресвятая дева Мария, на что приходится тратить драгоценное время! Ведь его не так уж много осталось, а сколько всего нужно успеть… Но заказ есть заказ, жить на что-то надо.
Он сделал знак скучающей в уголке дуэнье, чтобы та поправила покрывало, наброшенное на плечо дамы. Платье – почти одного цвета с жидковатыми распущенными волосами. Не получится ли портрет слишком мрачным? Особенно с учетом пейзажа, на фоне которого решено изобразить женщину? Приснилась недавно на диво загадочная местность. Все в дымке: извилистая дорога, по которой он шел к мосту через быструю реку, холмы… Ничего общего с Тосканой. Не дает покоя тот сон, его непременно нужно перенести на холст, чтобы избавиться, освободиться. В данном случае будет доска, но суть не в этом. Главное – изобразить, как запомнилось, и добавить кое-что от себя. Неважно, что нет на земле таких ландшафтов. Раньше не было, а теперь – будет.
– Еще немного терпения, моя дорогая донна: я почти закончил. Возможно, понадобится завершающий сеанс, но это случится нескоро.
Женщина, почти не моргая, смотрела на него с таким выражением темных глаз, будто единолично владела великой тайной, и это раздражало. В самом деле, пора заканчивать. Когда-то он мог целыми днями стоять за мольбертом, но те времена давно прошли. С цветовым решением все ясно, поза и весь облик давно схвачены. А что делать с лицом, можно решить дома, – в уютной тиши мастерской, где ничто не будет отвлекать. Еще немного углубить тень под грудью и вот здесь, в самом низу. Все.
Маэстро отложил ненужный больше мелок и отвесил даме почтительнейший поклон:
– От всего сердца благодарю вас, госпожа. Передайте дону Франческо, что в написании вашего портрета я постараюсь превзойти самого себя.
Не без труда распрямившись, он заметил тень улыбки, тронувшей губы женщины. Вот теперь – действительно все.

02 – Зарплата (3)
02-17 Всякая зарплата - нам награда, всякая зарплата - благодать, даже и хреновую зарплату надо благодарно принимать! (Олька Линкина (buka-boo))
02-34 Зарплата большой не бывает. (Анастасия Чебыкина (Nameless))
02-61 Чем меньше нравится зарплата, тем легче получить её... (Александр Коковихин)

03 – Колбаса (1)
03-06 Колбаса - призрак мяса за реальные деньги. (Ирина Ашомко)

04 – Фантомас (2)
04-03 Фантомас - ударник капиталистического труда. (Алекс Фо (Призрак Гуманизма))
04-12 Публика не меняется, она требует чипсов и фантомасов. (Александр Коковихин)

05 – коллоквиум (1)
05-07 Коллоквиум - дополнительный урок пастуха со стадом. (Виктор Вин)

06 риск (4)
06-03 Риск - вот что отличает настоящего мужчину от разумного существа. (Александр Коковихин)
06-07 Риск - благородное дело, иначе, зачем в мире столько шампанского?! (Алябьев Валерий)
06-19 Кто не рискует, тот не рискует. (Виктор Вин)
06-26 Риск - благородное дело, осторожность - благородное слово. (Олька Линкина (buka-boo))

07 – Стих (4)
07-21 Сомневаюсь, что читающих стихи больше, чем пишущих...(Александр Коковихин)
07-26 Стих - не фомка, а ключ к признанию. (Кудинов Виктор)
07-43 Коль не дано глаголом жечь сердца, Глагольной рифмой тешься до конца...(Зоя Соснина)
07-52 настоящий стих всегда заставит искать автора (Коффе)

08 – Глупость (3)
08-06 Глупость - основная составляющая имиджа умной женщины. (Марина Старчевская)
08-37 Глупо доказывать своё первенство в глупости. (Валентин Багинский)
08-43 Казаться глупым ещё не значит быть им. (Мангупли Леонид)

09 – Модернизация (3)
09-12 Модернизировать надо так, чтобы не было мучительно больно... (Александр Коковихин)
09-40 Модернизация подобна склерозу: ничего не болит, но каждый день - новости. (Валентин Багинский)
09-44 Модернизация – штука непонятная, но очень полезная для модернизаторов. (Мангупли Леонид)

10 – Премудрость (2)
10-09 Сказки виноваты в том, что премудрые женщины влюбляются в дураков. (Алексей Ирреальный)
10-11 Мудрый, не слышимый сильным - слаб, Сильный, не слышащий мудрого - мёртв. (Данила Кукумберъ (Андрей Наройковский-Данильченко))

11 – Истина (3)
11-02 Истина - это правда, только совсем голая. (Мангупли Леонид)
11-14 Мало кто так пострадал за правду, как избитые истины. (Александр Коковихин)
11-19 Гоняясь за истиной натыкаешься на сотни правд. (Алексей Ирреальный)

12 - Милиционер (полицейский)  (0)

Шшелест. Шшорох. Ших-ших-шик. Ё-шик. Плывет по океану опавшей листвы, загребает лапками. Замер на месте – и снова ших-шик. К ближайшему дереву, к семейке грибов. Столпились, потерпевшие, на островке: где ты, наш дед Мазай?
Вот он я. Только не с лукошком, а с метелкой. И тоже ших-шик. Иду, аки Христос по воде, разгоняю желто-багряные волны.
Утро доброе. Солнце ясное. Тишина и лепота. А по обе стороны от меня лица... Дамы с шиньонами, мальчики, под ноль стриженные; ветераны в орденах, невесты с кудряшками. Улыбаются робко, хмуро, задумчиво. Иногда смеются - щедро и заливисто.
Это фотокерамика. Кладбище.
Чистота дорожек и сохранность памятников - моя забота. Каждые четыре часа - обход территории, даже ночью. Но я люблю это кладбище утром, когда в воздухе звонко и пряно, пахнет не водкой, а листьями. И люди с фотографий смотрят только на меня.
Они улыбаются тем, кто приходит. Они словно уверяют: «Все отлично, ребята! Там хорошо. Не грустите». А я не верю их улыбкам. И, сделав пару шагов вперед – ших-шик, - возвращаюсь обратно, чтобы застукать растерянный взгляд и глаза, полные слез.
Первая смерть, которую я увидел рядом, была тоже неотделима от жизни. Сначала просто крики: долгие, бессвязные. Потом более внятные – «Руку дай! Дай руку!» Мужики в палате плевались, ворочаясь в кроватях: «Ведьма помирает, спать не даст»; медсестры психовали на посту: «Обезболили, снотворное дали. Что еще?!» А мне было интересно, кто может так пронзительно цепляться за жизнь. Я вышел в темный больничный коридор и сделал те самые четыре шага из песни.
В темноте пустой комнаты свет от заоконного фонаря казался лучом софита. А на кровати-сцене разворачивалось действо. Нечто непонятного пола корчилось и хрипело: «Не хочу». А потом вдруг всхлипнуло, открыло рот … и так и не закрыло. Я не стал считать пульс и прикладывать пальцы к горлу. Не стал орать сериальное: «Помогите! Мы ее теряем». Смерть, как выяснилось, очень узнаваема, и даже никогда не видевший ее не ошибется при всем желании…
- Батя, как нам участок 146 найти?
Вот и посетители потянулись.
- Пойдемте.
Для тех, кто приходит сюда раз в год на Красную горку, кладбище – лабиринт Минотавра. Повороты, изгибы, тупики… А в конце пути неизбежная смерть. Чужая пока что. Этого пацана, например. Кудрявого и красивого.
«Евгений Петриченко».
Я помню, как его хоронили.
Стояло пекло, и в застывшем июльском мареве все напоминало сцену из «Медеи». Траурная тень матери на крышке гроба и хор по обе стороны от могилы. Кто-то негромко говорил про гараж и выхлопные газы, а я все ждал, когда объявится «бог из машины» и завершит трагедию. Он появился – парень с гитарой. И пьеса превратилась в мюзикл.
«На небе вороны, под небом монахи…». Слова кружили над головами, а потом падали туда, откуда доносился стук земляных комьев. Слова закапывали заживо, а я думал, что театр - это тоже жизнь.
- Выпей с нами, батя.
Мне сорок. Я немногим старше этих ребят. Просто не бреюсь. Давно. И не пью почти столько же.
- Не воруют?
От водки можно отказаться, но как спрятаться от праздного любопытства?
Я киваю на камеры наружного наблюдения. Их мало, но гопоте и этого достаточно. Обходят стороной.
- Говорят, у вас тут криминальные трупы с «чистыми» хоронят. Правда, нет?
От меня ждут залихватских рассказов в стиле балабановских страшилок. С кровью и мясом, и обязательной развязкой, где могильщик рыдает над покойником, узнав в нем своего друга. Ждут, чтобы пересказать с придыханием дома. И не допускают мысли, что пострадавшим «чистым» может оказаться их же родственник.
- А как же. На днях бомж бомжа замочил и в свежую могилу сбросил. Утром народ хоронить пришел, а в яме — труп. Три «скорые» вызывали.
Длинная пауза. Вытянутые лица.
- Это анекдот?
- Это жизнь.
В небе гремит, и ребята спешат восвояси. Пожимают руку, просят присмотреть … и замирают, в последний раз взглянув на памятник. Капли стекают по фотографии на улыбку - и скрывать очевидное становится бессмысленным. Только мне неловко. Как будто я повинен в том, что тайна этого парня стала достоянием каждого.
Они мечтают вернуться. Все.
Я видел, как на одной из могил занимались любовью готы. Пыхтели, стонали… Это было забавно, и ребята с пластиковых фоток смотрели улыбаясь. Только сложно судить, чего в их улыбках было больше: снисхождения или зависти.
А однажды…
- Вон он! В кусты побежал! Туда!
Это дети, которым скучно со странными взрослыми, гоняют нашего кота. Полосатый, как тельняшка, одноухий пират Уксус – вот кто здесь настоящий хозяин. Харон в животном обличье. Проводник между мирами, вопреки всем слухам о вражде котов и покойников. Сейчас он беспомощно болтается на голом пузе одного из преследователей, но, стоит тому зазеваться, рванет потайными тропами к полюбившимся могилам. Я видел его на одной такой, среди незабудок и петуний. Он глядел на заходящее солнце, привалившись боком к памятнику и медитируя. Можете не верить, но я разобрал мысли о Барби и бабушке. А с фотографии его внимательно слушала белокурая девчушка в обнимку с плюшевым кроликом…
- Зря ты. Им там хорошо.
Мы сидим в своем вагончике на топчанах и пьем чай. Мы – это я и могильщик Толик, бывший алкаш и поклонник НТВ.
Ничего сверхъестественного: голые стены с редкими полочками, телек, бубнящий в углу, и громкий свисток чайника, закипевшего на электроплитке. Но Толик любит поговорить на отвлеченные темы.
Он опускает набрякшие веки и дует на горячее блюдце:
- А чего? Бабла не надо, нервы никто не треплет. Свобода! Все лучше, чем здесь.
- Тогда почему мне плохо?
Толик потеет, качает головой: чудишь, брат, заговариваешься.
Не хочет верить, что и живым можно быть уже мертвым.
- Не понимаю я тебя. Чего ты здесь забыл среди жмуриков? Продал бы тачку, все равно не водишь…
- И что потом?
- И куда-нибудь … на Багамы. К телкам.
Я не отвечаю. Беру метлу и иду в дальний конец кладбища: ших-шик. Мостик через ручей. Деревянная скамейка. Три креста за оградкой. Моя семья - Галка, Шурик и Маруся.
Что есть жизнь? Черточка между двумя датами? Отсутствие смерти? Смертельная болезнь? Стоит зайти в интернет, и масса интеллектуально одаренных просветит тебя, невежду.
Я не делаю этого. Я брожу по кладбищу и смотрю на фотографии незнакомых грустных людей. Они знают ответ. Но рассказать уже не могут.

"Чудо Божие"
Недалеко от нашей деревни, куда я приезжал каждые каникулы к дедушке и бабушке, было небольшое поле. На нем посреди  ромашек и лютиков росла ель. Большая, ветвистая, корявая, со  многими пустотами в коре, из которых виднелась посеревшая от дождей древесина. Ель меня чем-то пленяла и пугала одновременно. Мой детский ум видел в этом дереве что-то необычное и таинственное. Скорее всего, причиной этим эмоциям послужил  тот факт, что в округе не было ни единой сосны. Все сплошь осины, дубы да березы. К тому же стоит учесть, что в то лето, когда произошла эта история, я читал очень страшные сказки.
Зеленое поле манило, притягивало. Я любил гулять по нему, играть с друзьями в кладоискателей, казаков-разбойников. Да и просто лежать в траве, наблюдать за полетами стрижей, изменяющимися на небе облаками, было замечательно! Но к одинокой ели не подходил, всегда держался от нее на почтительном расстоянии. Внутри меня часто звучал чей-то вопрос: “Почему ты не подходишь к ней, боишься?”, на который я «смело» отвечал: «А что мне около нее делать-то, захочу -  и подойду!»
Сейчас я, конечно, понимаю, что это была простая боязнь неизвестного…
Однажды вечером я гулял по полю один. На синем небе светило теплое, ленивое солнце. В траве стрекотали кузнечики так громко, что, казалось, когда они замолкали, наступала гробовая тишина. Не было слышно ни одной птицы. Я с детским интересом наблюдал за двумя толстыми гусеницами, пожирающими иван-чай. Вдруг солнце и все небо заслонила серая туча, начался ливень.  Хотел было бежать домой, но почему-то помчался к ели…
Под деревом было сухо, лишь иногда на опавшие желтые хвоинки падали мелкие капельки. Я сел, прислонившись спиной к стволу. Мой взгляд упал на муравья, несущего мотылька. Он деловито спешил к себе домой, но на его пути показалась какая-то преграда, таинственно блестящая в сумерках. Я подумал, что это золотая пряжка или монета,  лег на живот, чтобы поднять предмет. Но он оказался больше, чем мне казалось. Встав на коленки,  аккуратно раскидывая хвою и песок, я скоро  понял, что откапываю икону. Очистив лицевую сторону, на которой не было ни одной царапины, я увидел проникавшие прямо в  душу глаза Богородицы и стоящего рядом с Ней Младенца. Меня охватило неизвестное до сих пор чувство восторга. Надо ли говорить, что от этих глаз я долго не мог оторваться. Подсунул  пальцы под верхний край иконы, нащупал, за что можно зацепиться,  поднял ее. Образ оказался довольно тяжелым: он был написан на очень толстой доске.
К этому времени дождь уже закончился. Посидев немного, прислонив икону к дереву, я пошел домой, бережно прижав к себе находку. Километр, который отделял поле от деревни, прошел быстро и легко. Во время пути по щекам моим текли слезы. Тогда я не понимал - почему.
Доселе не ходивший в церковь, я не знал, какую именно икону нашел. А дома бабушка сказала, что это Казанская Божия Матерь, случилось чудо Божие… К нам пришел старичок лет восьмидесяти, живущий в этой деревне всю жизнь. Он вспомнил: «Кажется, в Гражданскую сожгли соседнюю деревню с небольшим храмом. Ходили слухи, что батюшка, служивший там, перед тем, как его расстреляли, спрятал какую-то икону, которая была чуть ли не чудотворной… Поговорили, поговорили, да и забыли… Вот, наверно, она и есть, икона-то».
С тех пор минуло двадцать лет, я крестился, женился, у меня родились два сына и дочка. Увы, дом в деревне после смерти бабушки продали, тогда были трудности с деньгами. Если есть свободный денек, мы все едем на поле, где до сих пор растет та ель. Чуть поодаль построили маленькую часовенку, внутри которой висит всего одна икона,  и эта икона – та самая. Каждый раз мы поем акафист Ей, Честнейшей Херувим. На  душе  становится  легко и светло. Мы чувствуем, что Господь поистине среди нас…

http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/229641/

  Парк был давно заброшен. Он находился в старой части города и его никто не посещал. Асфальтовые дорожки были разбиты, детские качели не работали, опавшая листва толстым ковром стелилась под ногами.
  Мое состояние требовало одиночества, сидеть дома было невмоготу. Все, буквально все напоминало ту, которую я больше никогда не увижу. Безжалостная машина вырвала ее из моей жизни и уехала. Виновника не нашли. Жизнь продолжалась, но для меня в ней уже не было места.
  Каждую ночь я просыпался от собственного крика, иступленно твердя, свозь едва сдерживаемые рыдания, ее имя: - Мария...Маша...Машенька...Мокрая от слез подушка услужливо возвращала память к одному и тому же моменту: она идет ко мне через дорогу, вся такая легкая, воздушная. Откуда взялся этот автомобиль? - я так и не понял. Глухой звук удара и визг промчавшейся автомашины. Водитель даже не затормозил.  

  Эта машина разделила мою жизнь на до и после. До - были встречи и обещания, цветы и долгие прогулки, робкое предложение и смущенное согласие. Я даже ни разу не поцеловал ее. Весь ее вид отвергал саму мысль о возможности обладать ею до того, как закон официально признает нас мужем и женой. Она была так беспорочно чиста, а я - застенчив и робок.
  А после - ...
  Я приезжал на кладбище каждый день, чтобы положить гвоздики на маленький холмик. Краем глаза я замечал хрупкую фигурку на соседней могиле, но был так поглощен своими мыслями, что не обращал на нее внимания. А потом я ехал в старый парк и часами мерил его шагами.

  Я был не один в этом парке, на его дальних тропинках мелькала тень, иногда были слышны приближающиеся легкие шаги. Но я быстро менял направление и углублялся в противоположную сторону, потому что никого не хотел видеть. Тот, кто чуть не сталкивался со мной на тропинках старого парка, тоже искал уединения и не стремился к общению.
  Постепенно эти шаги стали привычными и, однажды, я поймал себя на мысли, что прислушиваюсь к ним и начинаю тревожиться, если долго не слышу и не вижу в дальней аллее мелькающую тень.

  В эту ночь я опять увидел ее во сне. Она шла ко мне через дорогу, а я со страхом ждал автомобиля. Но машины не было. Подойдя ко мне с улыбкой, она сказала: - Мы будем счастливы.
  Я проснулся с ощущением радости, которая не покидала меня весь день. Поехав на кладбище, положил гвоздики на маленький холмик. Маша улыбалась мне с фотографии, точно так же как во сне.
  Меря шагами тропинки старого парка, я неожиданно остановился, пораженный мыслью. Я бродил по парку не бесцельно, как я думал. В глубине души зрела мысль, что я давно не слышал легких шагов и не видел мелькающей тени в глубине тропинок. Мысль беспокойно ворочалась и, наконец, вырвалась наружу, накрыв меня тревогой.

  Я ходил по парку с вполне определенной целью – найти ту, которая также как и я стремилась отгородиться тишиной парка от общения с себе подобными.  С чего я решил, что это она, а не он? Я сам не мог ответить на этот вопрос. Но моя уверенность росла, заглушая слабые сомнения рассудка.
  Тревога не давала думать ни о чем другом. И вот, охваченный ею, я ускорил шаги, а потом побежал. Одна тропинка, вторая, третья...
  – Да сколько же их здесь? – с отчаянием думал я, сворачивая в очередной поворот.
  И, когда я уже вконец отчаялся, я столкнулся с ней лицом к лицу.
  - Машенька, здравствуй. - сказал я, пытаясь совладать со своим дыханием. – Я так долго тебя искал.
  - Здравствуй, Сережа. - ответила она, ничуть не удивившись. - Я тоже тебя искала.

  А потом была осенняя ночь. Мы бродили по старому парку, взявшись за руки, и не чувствовали усталости. И говорили, говорили, говорили...И совсем не удивлялись одинаковым событиям в нашей жизни. Даже машине, которая забрала ее жениха и тоже не остановилась. Это была другая машина, на другой улице, в другой день. Но какое это имело значение? И сон накануне, в котором к ней пришел погибший жених и сказал те же самые слова, которые мне сказала погибшая невеста...

  Мы расписались тихо, без мишуры и криков горько. А потом мы поехали на кладбище. И каждый возложил цветы на дорогой ему холмик.
  С кладбища мы отправились прямо в старый парк и долго бродили по его занесенным пожелтевшей листвой аллеям. На обратном пути мы, не сговариваясь, обернулись и одновременно сказали:
  - Спасибо тебе, старый парк!

И угораздило меня жениться на этой дочке... на дочке этого Марка Фурия Камилла. Ведь был же выбор. Был. Была Валерия, молодая и красивая. Была Юлия, не молодая, но умная. Была Клавдия, совсем не красивая и без головы, зато папа давал латифундию в Кампании и пятьсот тысяч сестерциев на обустройство. И обещал ещё столько же, если не разведусь с молодой через полгода. Ну и кто из нас без головы? Жил бы сейчас в солнечной Кампании, наслаждался деревенской обстановкой, сочинял стихи, а по праздникам ездил в Рим к Валерии и Юлии. Но пришёл этот Фурий, сунул в нос диплом на должность квестора, ткнул пальцем в дочку и попросил провести параллели.

Молодость – это состояние, которое жаждет славы, денег и любви одновременно. Люди более зрелые выбирают что-то одно, потому что  к моменту выбора два остальных у них уже есть. А у меня не было, и хотя на мордашку Фурия так себе, я провёл правильные параллели… Это я тогда думал, что правильные. Должность квестора не самая престижная, точнее, самая не престижная, зато открывает путь к безоблачным политическим горизонтам, и я повёлся. Болван. Ведь говорила мама: Квинтушка, заюшка, во имя всех богов Капитолия и египетской Изиды, будь она неладна, заклинаю тебя – ступай в школу! Но я не ходил… Да я бы и сейчас не пошёл. Писать я умею, цифры складывать тоже. Этот тупоголовый грек из Ионии дважды пожалел, что уселся играть со мной в кости. Я хоть и квестор, и жена у меня стерва, но в играх толк знаю. Я в свои кости свинец залил, и теперь у меня одни шестёрки выпадают. В школе такому не научишься.

И вот прошёл год. Я повзрослел, поумнел, разочаровался в политике. Жена заклевала, любимая собака сдохла, тесть тоже – и сижу я в этой таверне, пью дешёвое ватиканское, закусываю каштанами, никакого продвижения по службе… Эй, кто-нибудь, хозяин, ещё кувшинчик… Благодарствую. Да снизойдёт на тебя милость Юпитера Всеблагого Величайшего. И Бахуса, покровителя несчастных квесторов. Хотя за что тебя благодарить? Вино твоё – дрянь, и сам ты как вино. И не хватайся за нож. Пусть я не на работе, но всё равно при исполнении. Так что терпи. И не косись. Думаешь, мне приятно? Как бы ни так. На душе пасмурно, в кармане пусто, дома мегера, то бишь Фурия – тоска. И всё чего хочется – капельку яда в это красное пойло.

А ведь я стихи сочинял. Не веришь? Слушай:

Плакали нимфы лесов над погибшим жестокою смертью
Дафнисом, - реки и ты, орешник, свидетели нимфам, -
В час, как, тело обняв злополучное сына родного,
Мать призывала богов, упрекала в жестокости звезды…

Кто, говоришь, написал? Вергилий? Надо ж… А тебя не проведёшь. Умный? Любитель поэзии? Да если хочешь, я лучше сочинял. Только вспомнить не могу. Что-то там… э-э-э… У Тибра в камышах зелёных… или… В камышах у Тибра зелень… В общем, про любовь. На форуме читал. Людям нравилось. Аплодировали. И на кой мне сдалась эта политика? Дурак, ох дурак… Ладно, давай ещё кувшин…

Нет, душа поэта не должна сидеть в капкане брака. Она там умирает. Вот ты говоришь: Вергилий, Вергилий. Да где был бы твой Вергилий, будь у него такая… тьфу бы на неё и не вспоминать… А ведь мне сам Меценат дружбу предлагал. Да, предлагал. Подходит, руку тянет, говорит: «Квинт, ты настоящий поэт, будь моим другом»… Умер? Жаль… Он теперь там, я здесь. Великий был человек, покрыватель искусств. Давай за него…

Хорошее у тебя вино… Ватиканское? Неужели делать научились… Ещё бы в кости сыграть. Будешь? Бросим пару раз. Я жену, ты таверну. Свинец? Какой свинец? Клянусь Семоном Санком, нет там… Я говорил? Да не мог я… Тогда выпьем. Выпей со мной, брат… ты мне брат, а она не брат… Она стервь… я знаю… тихо. Ц-ц-ц-ц! Она слышит… Душа поэта… Плачу я, брат… плачу…

1-ое место – Травкина Елена – 300 баллов
2-ое место – Евгений Петропавловский – 200 баллов
3-е место – Олег Велесов, Артур Петрушин, Минь де Линь, Анна Хайль (Логиня) – по 100 баллов каждому

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПРИЗОВОЙ ФОНД – Приз зрительских симпатий:

1-ое место – Валерий Носуленко - 100 баллов

ФИНАНСОВЫЙ ОТЧЕТ:

Валерий Носуленко - 100 дата: 10.02.2012
Олег Велесов - 100 дата: 10.02.2012
Анна Хайль (Логиня) - 100 дата: 10.02.2012
Артур Петрушин - 100 дата: 10.02.2012
Минь де Линь - 100 дата: 10.02.2012
Евгений Петропавловский - 200 дата: 10.02.2012
Травкина Елена - 300 дата: 10.02.2012