Тур - 209:" Это ты одолела Гингему?" (конкурс завершен)

На красной поверхности  Марса зелёные розы
Выращивал Вам я – Джон Картер, землянин и воин.
Меня поселил здесь известный писатель Берроуз,
Любви и бессмертия в книгах его удостоен.
Примите же, лапушка, с Барсума в лапку букетик,
Любимец судьбы и красивейших женщин Вас помнит.
Земного заката песок я рисую в карете,
Когда устаю от забот марсианского трона.

P. S.

Да, кстати, не Вы мне звонили (февраль, 23-е)?
Дворецкий сказал, что у нас ещё нет телефонов...

С овчинку - диск луны шагреневой
готов обречь на прозябание,
идут сражённые мигренями
за чёрной кровью Трансильвании.

Сверкают горные навершия
алмазной пылью звёздных россыпей,
полны железом соки вешние
и человеческие особи.

И если ты истерзан голодом,
горяч, здоров и плохо целишься,
тебя доставит свита Воланда
на званый ужин Влада Цепеша.

Себя считаете вы выше,
Кичитесь собственной породой,
Но слушать мы уже устали
Про вашу гордость и красу,
Ну да, не люди мы, а мыши,
Но также нам нужна свобода,
Не меньше вас мы любим сало
И кровяную колбасу.

Пускай не очень вышли рожей,
От жизни нам не меньше нужно,
И также погулять нам любо,
И также любим власть и лесть,
И я царевны вашей тоже
Ничем практически не хуже -
Есть когти острые и зубы,
Да и корона, кстати, есть.

Я тут, под вами, днём и ночью
Со всей своей мышиной стаей,
Я, только пискну, сразу крышка
Всем, кто хоть чем-то против нас.
Ох, я вам морды всем попорчу,
Ох, судьбы вам пообломаю,
Уж вы запомните, людишки
Меня и в профиль и анфас.

Хотите драться с нами – welcome,
Пролезем мы в любую щёлку
И моментально сразу в дамки
Без объявления войны,
Ведь много нас, хоть мы и мелки,
И нечего зубами щёлкать,
И нагло так кидаться тапком -
Своей мы серостью сильны!

                  Товарищ, верь, наверняка
                  нас всех накроет амнезия
                  и новый явится мессия
                  вещать в народ с броневика.

                    ® Евгений Израильский
                   Ответ А.С. Пушкину на его стихотворение "К   Чаадаеву"

Вещать мессия будет новый,
Скорей всего под рокот блёва
тех, кто, хватив рентген излишки,
Искать на топку будет книжки.

«Война и мир» горит получше.
Но, если все томищи в кучу.
А вот тургеневская «Ася»
Костёр всё почему-то гасит?

Окорочок от пекинеса
Протух, а парень был повеса,
Как он болонок, сволочь, трахал...
А там нашли зарытый сахар!

Хватай калаш, поищем каши,
Да и посрём там, всё подальше.
Сегодня уж бомбить-то вряд ли.
За кашей, брат? Держитесь, падлы!

Эх, жаль силёнок маловато...
Отбить бабцов. У тех. С Арбата.
С бабцами потеплей-то ночью,
Но пристают  шалавы очень.
Чего-то требуют и шарят,
Тепло, но спать-то как мешают.

Помыться бы на Патриарших,
Да там чеченцы ходят маршем.
Зелёные противогазы,
Тушёнка, спирт, пять раз намазы.
Тушёнка? Вот те крест: свинина!
А репу - в пост, не жизнь – малина!
            ***
Горит восток зарёю новой.
Грохочет где-то «Ураган».
Застыли танки на Садовой,
На страх неведомым врагам.

В смарфоне речи жжёт мессия:
«Возьмёмся за руки, друзья!
Одно последнее усилье,
И Вашингтон проклятый взят!»

"Вия" я смотрел довольно рано,
Лет примерно в восемь, или в шесть,
С клубного холщового экрана
Лезло в душу нечисти - не счесть.

И поднять испуганные веки
Было мне мальцу - невмоготу.
Извините, люди-человеки,
Детскую святую простоту.

Но страшнее старенького Вия
И его чертовских рогалей,
Мне казалась мертвенная выя
И глаза Наталии Варлей.

Стал с тех пор не хлипким я мужчиной.
Многое нестрашно мне давно.
Но теперь пропитан чертовщиной
Мир сильней, чем старое кино.

Океан малахитовой глыбой
катит в утро по шкуре песка,
пенной крошкой в избытке осыпав
берег, согнутый в серп на века.

Ветер впился порывом упорным
в толщу дикой и тёмной воды
словно мастер горы недокормыш
ищет форму всё взяв на дыбы.

Я смотрю на свое отраженье
в этот норов всклокоченных грив,
корчу рожу от соли блаженно.
Соль шипит за щеку укусив.

Недокормыш, ты жизнь – это верно!
Голодна, ищешь форму мою
мнёшь жестоко меня ежедневно,
словно скульптор, а я всё стою.

Луна, бокал вина и кот,
Окно на улицу открыто.
Она всё знает наперёд,
Булгаковская Маргарита.

В окне вино тихонько пьёт,
Луну качая на ладони.
А кот её, не Бегемот,
Мурлычет песенку спросонья.

И пыль жемчужная луны
Блестит в накрашенных ресницах,
И вьются бабочками сны,
Щебечут нежно рядом птицы.

И звёзды катятся во тьму
Её несбыточных желаний,
И вспыхивают на лету,
Оставив горсть воспоминаний.

Текут по розовым щекам
Сурьмой разбавленные слёзы.
Свечей клубится фимиам,
В сиреневые тянет грёзы.

Расстроена и так слаба
Сегодня ведьма Маргарита,
Любви безмолвная раба,
Счастливая когда-то Рита.

Пускай приснится вновь Арбат,
Где Мастер дарит ей тюльпаны,
Их встреча много лет назад –
Пролог печального романа.

Ревность слепа, любви не увидит.
Зависть - с глазами, но так ненавидит,
Что в своей ярости слепнет…

Ревность и зависть, сёстры родные.
Обе - несчастные, обе - слепые…
Но жалости нет к ним....
***
Одолеешь Гингему, первой.
И утопишь в себе равнодушно.
Фиолетовой станешь стервой:
"Пофиг все эти ваши души!"
Как Бастинде, сестре Гингемы.

Не ловите врагов на крыше.
Мир - паноптикум, знаем все мы.
Нам познать бы всё то, что выше...
На Земле не решают дилеммы.
Всё за всех решено и точка.

Мы Любви разомкнули клеммы.
Все кареты из тыквы, дочка...

Допустим, Бог поэтом руко-водит,      
Когда под видом творческой стихии    
Издалека его рукой выводит        
«Онегина»...
                    Когда ж стихи плохие,    
Кто водит графоманскою рукой?          
Не Бог же это, кто-нибудь другой!    
Альтернатива свыше нам дана:            
Бог в помощь...
                         А не Бог, так Сатана.

............. Мой поклон Эдгару По

В брошенной усадьбе, в старом парке,
след бывалых дней давно простыл.
Изредка пройдет влюбленных пара.
Скроется – и тропы вновь пусты.

Чаша на высоком постаменте
издали влечет сквозь юный лес:
кажется, что в ней – любви и смерти –
есть на дне напиток – дар небес.

Площадь возле чаши круговая
накрепко кустами заросла:
веточки сомкнулись, не пускают;
бьешься, словно пленник, в их узлах.

Клумбы потеряли очертанья,
флоксы затерялись средь репья,
пух репейный медленно витает,
тайну парка старого тая…

Ряска закрывает покрывалом
возле постамента гладь пруда.
Все еще спускается устало
к чаше ворон с кличкой «Никогда».

Да, человек и низок, и велик,
Он – праведник и грешник в одночасье,
Безудержен в своём порыве к счастью
И средствами гнушаться не привык.

Загнать народ покорный в рай был рад
Правитель, вам его известно имя,
Намерениями, помнится, благими,
Готовил людям он дорогу в ад.

А Фауст кто? Помельче он злодей,
Он – слаб и падок. Кто из нас безгрешен?
К тому же, дьявол явно здесь замешан,
Потворствует он слабостям людей.

А Фауст кто? Постигнув мудрость книг,
Больным он помогал, служил науке,
Ослеп несчастный, обречён на муки,
Так заплатив за счастья краткий миг.

Когда душа узрит небесный лик,
Господь решит, с ним спорить не годиться,
Как поступить, как с ней распорядиться,
Да, человек и низок, и велик.

Фонари – вопроса знаки,
Спят бомжи, и спят собаки,
Только бродят буки-бяки
Вдоль фасадов и аллей.
Привидения – не враки:
Присмотритесь, в этом баке
Кто-то злой и в черном фраке,
В грудь стуча, кричит: - «Налей!»

А под клёном, из бурьяна
Тот же клич несётся пьяный.
И друг друга лупят рьяно
Принц, Кощей и Бегемот.
Нынче пятница, ребята,
День рожденья супостата,
И число, что всеми клято,
Если память мне не врёт.

Хают зря число тринадцать!
Что зазря зубами клацать –
Лучше под гитару сбацать,
Чёрной пятницы блюзон.
Да, не любят эту дату
Те, кто сами же рогаты,
Те, кто сыты и богаты,
Те, кто духом не силён.

Этой ночью пахнет серой,
Кошки как обычно – серы,
А котяры – кавалеры
Злей волков. Не подходи!
Здесь тебя в объятья примут,
Скрутят, скурят вместо «Примы».
И залёг змеёй голимой
Скользкий страх в твоей груди.      

А луна, размежив веки,
Слёз янтарь роняет в реку,
Цапнет рак за руку Греку, -
Впредь наука дураку!
Да плеснёт волною Лета,
Запечатав рот поэта…
Лишь рассеет морок этот
Хриплый глас: «Ку-ка-ре-ку-у-у!»…

Застывшим глазом бешеной волчицы,
Вселяя тихий ужас в  окоём,
Взошла на трон бездушная царица,
За кромку переполненная злом.

Подсвечены в лесу ночные тропы,
На озеро легла златая гать.
И до утра царицыны холопы
В засаде терпеливо будут ждать.

Окинут взглядом, нападут, привяжут,
С издевкой вынут все твои грехи,
Вонзят клыки и не припомнят даже,
Что ты им часто посвящал стихи.

Сначала обрывается рассудок,
Но ужасы отчётливо видны:
Твоею кровью полнится желудок,
И без того, раздувшейся Луны.

Ну вот, ты наконец в мой дом пришла.
Но отчего так медлишь на пороге?
Есть у тебя важней меня дела,
Или совсем застыли твои ноги?
Могу тебе я сделать комплимент,
Не возражай, худышка, сделай милость!
Прекрасно, что число прошедших лет
Никак в лице твоем не отразилось.
Неужто сорок лет уже прошло
С момента нашей первой близкой встречи?
Как мне тогда с тобою повезло!
А ты ушла, и тот февральский вечер
Хранился долго в памяти моей,
И в жизни безнадежные мгновенья
Я звал тебя, как звал жену Орфей,
Зов смерти заглушая своим пеньем.
Меня не мучит краткость наших встреч,
Я знал – всему потребно свое время.
Конь бледный сбросит ношу с мощных плеч,
И новый всадник вложит ногу в стремя.
Да, за столом сидеть нам не впервой,
Минут совместных прожито немало.
Я часто был готов идти с тобой,
Ты ж мне все время с кем-то изменяла.
Не то чтобы тебя я страстно ждал,
Но литр Martell’я сделал свое дело.
Могу сказать, что видеть твой оскал
Мне в общем-то смертельно надоело.
Опять уходишь, сволочь? Ну и пусть!
Оставь косу, противная старуха,
Чтобы я сам решил, когда просплюсь,
Мне горло резать или только ухо.

Вышел царь по утрУ на крылечко.
На пленер! До чего ж хорошо!
Пастораль! Пастушок и овечки!
А, слуга: Вашество! Ваш крюшон!

Страшный рёв вдруг в окрУге раздался.
Царь в испуге крюшон весь пролил.
«Что случилось?» Слуга колебался:
«Так… Небось… Наш дракон взовопил!»

«Почему? В чём причина тревоги?
Наложу на себя-ка я крест.
Может, ворог  у нас  на пороге?
Или лихо другое  окрест?»

А, слуга: «Вашество! Он – голодный!
Все верёвки, смотри-ка, порвёт!
И, ревёт, паразит, подколодный!
Жрать охота! Ну, вот и ревёт!»

Молвил царь: «Накормите ж беднягу!
Что он жрёт-то? Негодник-гурман?
Я ж ещё, хоть чуть-чуть, но–прилягу.
Накормить! Позволяет карман!»

А, слуга: «Значит... Как его...Это...
Он невинных девиц только ест!
Не подсунешь ни суп, ни котлеты!
Любит, сволочь, невинных невест!»

Царь, помыслив, слугу вопрошает:
«Ну-ка, где там, хвалёный твой квас?
А, дракон… Что ж… Ревёт и рыдает?
Жаль зверушку! Помрёт он у нас!»

     (о пользе профилактических прививок)

Как-то раз Кощей Бессмертный заскучал
И забрёл в библиотеку сгоряча,
Выбрал сборник русских сказок на авось.
В них всё больше о себе читать пришлось,
Да про смерть его, Кощееву, в яйце...
Подскочил с гримасой страха на лице —

Тот секрет, что был века́ми бережён,
Нынче издан миллионным тиражом!
Словно выставлен мишенью в людный тир!
Он от страха чуть кондрашку не схватил.
Правда, вовремя опомнился, чудак –
Для бессмертного кондрашка – ерунда.

Он позвал свою подругу давних лет
На военно-стратегический совет,
Рассуждая, дескать, шансы не плохи,
Если есть поддержка бабушки Яги.
Порешили: перепрятать до поры.
Сразу дружно застучали топоры.

И, когда, как рухлядь, рухнул древний дуб,
Развалился сгнивший старенький сундук.
Выпал заяц... да не заяц, а скелет,
Утки тож, как таковой, в помине нет.
А яйцо как будто свежее совсем –
Вот каким надёжным был Кощеев сейф!

Подняла яйцо дрожащая рука,
Тихо лопнула сухая скорлупа,
И в ладонь впилась пронзающая боль
От укола заржавевшею иглой.
Навзничь он упал и лишь ногами – дрыг...
Так настиг его внеплановый кирдык.

Он, как видно, прививался кое-как,
И, понятно, погубил его столбняк.                  

Пусть моя песня тонет в пчелином рое.
И злая ночь по прежнему пялит бельма.
Ты был наивным, впрочем, как все герои.
Не самым честным, знаю, но самым белым.

Ты уходил, у скверов желтели лица.
И возвращался дремлющими лесами.
Нам на манер Высоцкого пели птицы,
Вещими, полухриплыми голосами,

Только убогих, знаю, не станет меньше,
Сколько ты не придумывай Чаш Грааля.
Дай мне с дороги, я постираю вещи,
Может быть мы дойдём, наконец, до рая.

Страшна как смерть! Так это обо мне…
(Хотя, кто видел, разве Бог иль дьявол?)
Рисуют жуткий образ при луне,
Но, не желая мужу и жене,
Ни сном, ни духом, ни в кошмарной яви…

Придумали поганейший оскал,
Как- будто все покойники, как братья…
А вот Ковьелло на меня чихал.
Я даже разделила с ним бокал
Да с Коломбиной, в чудном белом платье…

Тарталья, сдуру, «баунти» назвал.
Оно понятно: друг косноязычен,
Но язычок его, как сотня жал,
Когда б не заикался, ик… икал…
Большой охотник до речей и спичей!

Вот кружатся в паванне… Чудаки!
Веселье… шум… и пофигизм во взоре…
Поют… и взор, куда ни кинь
Под масками бессмертны и легки.
Поди, забыли о memento mori…