Привожу накопанные мной отрывки из статьи проф. В.П. Барановского «Царственный паяц: легенда заката», опубликованной в юбилейной (к 100-летию со дня рождения поэта) брошюре «Игорь Северянин. Поэза жизни» (М.: «Московский рабочий», 1987). Текст самым диким образом перекликается с заданной во втором туре «Парнасика» темой стилизации (летний закат в манере Северянина).
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Царственный паяц: легенда заката
«Я – царь страны несуществующей,
Страны, где имени мне нет…»
(Игорь-Северянин)
С Игорем Северяниным связано много ошибок и расхожих штампов. Это касается даже фамилии и псевдонима поэта. В большинстве изданий мы читаем: Игорь Васильевич Лóтарев, хотя, на самом деле – Лотарёв. А псевдоним, на котором остановился двадцатилетний поэт в начале 1908г. (возможно, под влиянием стиха К.М. Фофанова, где он был назван «северянином») – Игорь-Северянин (через дефис!). [Мелочь? А вот попробуйте просклонять: «стихи (чьи?) Игорь-Северянина». - А.З.] Именно так подписывался сам автор. Поэтому именовать его дальше «Игорь Северянин» или даже просто «Северянин» мы позволим себе только в силу установившейся традиции.
Однако наибольшие недоразумения связаны с литературным обликом поэта, особенно – в годы его наивысшей славы. Обычно Северянина характеризуют как городского, салонного забавника, ироничного декадента, упражнявшегося в изобретении мудрёных слов и в мягком эпатировании публики. Декларированный им «эгофутуризм» свёлся к словотворчеству, к технико-модерновому антуражу, самолюбованию и, изредка, – к подчёрнуто-пикантным темам.
Формально такой взгляд близок к истине, но чем объяснить невероятную популярность поэта в предреволюционные годы? Исследованию этого вопроса и посвящена данная статья.
- - - -
Итак, перенесёмся в 1912 год – год начала действительно всероссийской славы Игоря Северянина. Зал полон: дамы, гимназисты, чиновники… Бутоньерки, вуали… Предвкушение чего-то экстравагантного.
Но первое впечатление от выступления – недоумение. Длинное, «лошадиное» лицо, растрёпанная гривка жёстких волос, неожиданный в петербуржце провинциально-театральный выговор вызывают смешки.
А фривольная интонация?! А «выдуманные» слова? –
Чаруйный вечер! полёт жуúра!
Глаза и струны бурлят огнём…
Как своенравно покорна лира! –
Я аполлóнен! я полонён.
В пурпýрном небе – экстаз агоний…
О, дева! киньте цветок на бис!
Возможна ль муза златоикóнней?! –
Ах, оценúте же мой каприз!
Поэт декламирует наизусть, чаще – презрительно глядя мимо публики, – скорее поёт речитативом, манерно заменяя «е» на «э» («небрэжно», «блэск», «смирэнный»…), жеманно, «в нос» произнося «ё» и подчёркивая окончания мужских рифм:
В эйфорический час предзакатной истомы –
В час гротэска теней, опьянённых бордо –
Королевски-небрежно спускаюсь из дома,
Офанфарен экскортной клаксонью ландо.
Грёзно медлит светило, душой одиноча…
Что за блеск – арлекинить чуть-чуть дураком! –
Бархат чёрного шлейфа флиртующей Ночи
Прожигает, лобзая, смиренный дракон.
Мне улыбно-светло – так и хочется плакать:
Слышу в гневе мотора гармонию сфер.
Аве, ангел, отвергший небесную благость! –
Недоступный поэзоэкстазу шоффэр.
Мистерийный концерт пиццикатят цикады,
Мессмерично-астрально восторжит Луна;
Я плыву! – аргонавтом легенды заката, –
Я лечу в облака золотого руна…
«Пение» поэта гипнотизирует. Слушатели проникаются мелодией стиха, прозрачной лёгкостью новых словоформ, и в конце уже взрываются единодушными овациями:
Серебристое лето у холодного моря
Орхидэи закатов заплетало в венок.
Вы смеялись, как флейта. Я кокетил, миноря,
Амуретным легато: «Ах, как я одинок!..».
Вы играли простушку ироньезно-корректно, –
А зрачки под вуалью так просили любви...
Я мурлыкал на ýшко о тропинках Сорренто,
О петит-этуалью озарённой la vie.
Нас окутал порфирой сам божественный Август;
Догорали руины омятеженных туч,
Заливала полмира аргентúнная тáнгость,
Исступлённо рубиня феерический луч.
Вы эффектно скучали на террасе отэля,
Истеричащих чаек изучая в лорнет. –
Пели скрипки печали голосами Офелий,
Был изменчиво-чáрен остывающий свет…
Мы расстались наутро у «Испано-Сюизы».
Без надежды и злобы, в огнезарном бреду
Я погибельно-ýтло, именинно-сюрпризно, –
Сам не знаю – чего бы?! – растревоженно жду.
«…» Закат... «Оранжевый закат! ты мой давнишний друг»… Нет, сам поэт чаще отождествляет себя с рассветом (или полднем), с весной, возрождением. Но «вечерние» нотки ненароком пробиваются среди мажорнейших (или «грёзных» – любил Северянин это словцо!) строк:
Я играю, ликую, смеюсь, –
Неужели когда-то смирюсь?
Неужели заставят года?!
– Никогда, никогда! Никогда?..
Или:
Мистериóзно, светло и веще –
Как зов кукушки в лесной глуши –
В лелейном утре свирелит вечер,
Тревожа грёзный извив души.
Похоже, бравада, восторженная экзальтация – только маска: «Пылай восторгом, ретивое: / Ведь даже в счастьи скорбен я!» – признаётся поэт. Но эта маска и стала его расхожим образом.
«…» Итак, является ли Северянин «декадентом», «упадочным» поэтом? Нет, и ещё раз нет! Хотя…
В музыке есть термин «каданс» (от итал. Cadenza – «падение»): аккорды, эффектно завершающие произведение или его раздел. В этом смысле творчество молодого Северянина можно назвать, на французский манер, «де-кадансом» – как эффектное, несколько аффектированное и бравурное, завершение основной поэтической струи, «мелодии», старой России. После – тишина.
Правда, в этой тишине зазвучали новые темы, новые мелодии, зародившиеся в недрах других ветвей поэзии – но это уже было искусство совсем другой страны, другого времени, другого социального класса, попытавшееся в запале боя «сбросить с корабля современности» всяких там Пушкиных...
Здесь – корни ностальгии многих представителей эмиграции по «эпохе Северянина», истоки с годами всё более искажённых отблесков его поэзии. Но ещё сильнее с его именем связана тоска по изящному, необременительному, бездумному существованию, – тоска по легенде о «бывшей» жизни. «Ловите женщин, теряйте мысли… /// И будет счастье в удобном смысле!..» – ах, как сурово негодовал Лев Николаевич! Или, в контрастно-вызывающем:
Лéнно-сплúнны дэнди-позы
Гривуазливых персон,
Элегантят грациозы,
Легковействует гарсон…
Мысли, мысли!.. – сиры, бóсы,
Вечер крылья распростёр…
– К чёрту «вечные вопросы»! –
Пью фиалковый ликёр.
– почему-то «фиалковый ликёр» запомнился обывателю больше, чем желчная издёвка стиха.
«…» Тайна Северянина в том, что он – вовсе не «зачинатель», а «завершитель». Парадоксально, но, будучи «футуристом» по самоназванию, реально он ассоциируется с последней вспышкой дореволюционной поэтической традиции.
Фигура поэта выглядела тем грандиознее, чем ближе к горизонту клонилось освещавшее её закатное солнце эпохи. Когда отбрасываемая тень ушла в бесконечность, эпоха кончилась. Зрители поаплодировали (27.02.1918 – «да здравствует король поэтов!!!») и разошлись.
А творец остался в холодной ночú, наедине с собственной «будуарной» легендой, постепенно обретая новый, совсем иной облик – строже, лиричнее и грустнее. Исчезли королевы и кареты, осталась неброская природа, усталая ирония и – ожидание:
Мы жили – нé-жили, пожалуй, слишком долго,
Удобно-тусклой верою греша;
Огимни, вечер, сокровение восторга –
Да встрепенётся спящая душа!
Услышим заповедь беззвучного бельканто,
Омоет светопадом красота, –
Возьмёмся зá руки у алтаря заката,
И тихо скрипнут царские врата…
А может, этот облик и не был новым, – просто поэт вернулся к своей сути, стряхнув конъюнктурную мишуру.
Но это было позже. А пока в стихах раз за разом, настойчиво повторяется образ: «за струнной изгородью лиры». Не герой – сам автор отгораживается творчеством от реальности, все более апоэтичной: «За струнной изгородью лиры / Провозглашаюсь королем».
Почти донкихотствуя, поэт живёт в вымышленном, «эстетном» мире: его дешёвая квартирка с номером 13 – дворец, где он – объявляя в газете! – устанавливает расписание приёмных дней и журфиксов, приходящая прачка – мажордом, а трамвай – «комфортабельное ландо». Расхожая легенда о жуирующем светском льве была сотворена им же самим:
Бульвар бомонден, бомонд бульварен,
Ночéет вечер богемных снов.
Ликуйте, дамы, – поэт в ударе! –
Я донжуанен и казанóв.
Вбушуйте, тóлпы, в моё палаццо!
Сверкай, электро! закаты – чушь:
Давайте феить, любить, смеяться!
Маэстро, жарче бравурьте туш!
Впрочем, хотя в манифесте эгофутуризма был пункт: «Мысль до безумия: безумие индивидуально», Игорь-Северянин не реализовывал его столь буквально, как, например, его соратник Константин Олимпов (сын К.Фофанова). Причуды оставались в рамках экстравагантной игры «на читателя».
Вальмар Адамс вспоминает, что свои наиболее «эстетские» творения Северянин открыто называл (в 20-е гг.) «стихами для дураков». Поэт исполнял то, что от него ожидала «почтеннейшая публика»: «делал ей красиво» (и «… эпатажно»), в душе насмехаясь над вкусами экзальтированной толпы. Да, это была буффонада, но какая неподражаемая буффонада! Воистину – «царственный паяц»…
Однако –
Я – не игрушка для толпы,
Не шут офраченных ничтожеств!
Да, вам пою, – пою! – И что же?
О, люди! как же вы тупы́… –
Я – ветер, что не петь не может!
– восклицает он в раздражении: поэт никому не прислуживает, даруя толпе сокровища своего гения.
И позже, и в молодости доминантой поведения Игоря Северянина была демонстративная, всепобеждающая самоуверенность. В своей гениальности он не разрешал усомниться ни другим, ни себе. Претензии его героя – владетельно-космические:
Мой царский жест – эфирным бóнзам:
Да канет гонг заката в тень!
Я вознесён над падшим Солнцем,
Чтоб вечить беззаконный день.
Внемлúте, бездари, светилу!
Моё ярмо рабам легкó:
Встречать орлящего Аттилу
Несите лавр и молоко.
Ловлю лениво в небе звёзды,
Кручу кометы, как пращý…
Ко мне в шатёр вселенски-грёзный
Придите, братья! – всех прощу.
«…» Многие произведения названы «филармонически» – «ноктюрн», «увертюра», «прелюд», «интродукция»… Поэт подчёркивал в воспоминаниях любовь к «мелодической музыкальности», «склонность к мелодии» своих стихов, «оперные» истоки своей эстетики (говорят, и сам он неплохо пел). Манеру его исполнения можно назвать «мелодекламацией без музыки». А публика, недавно хихикавшая, уже восторгалась прихотливым «речитативом» знаменитости:
Я музыки хочу! – хочу проникновенно;
Капризно и легко шопенится закат.
Пускай же скрипачу огнём овеет вены, –
Дары мадам Клико желают эскапад!
Бальзам зари горчит опаловым туманом,
Аккордами мечты – имперственный каданс.
Прибив камейный щит на своде златотканом,
Сжигает Ночь мосты, соединяя нас.
И – странное противоречие: когда вспоминаем шансонье – современников Северянина, в памяти первым всплывает блистательный Александр Вертинский, – есть в его нервически-эстетном стиле нечто похожее (да и часть песен Вертинского – на стихи Северянина). Но сам поэт певца не любил, считал «пародией» на себя («Изобретя особый жанр кретинный, / Он смех низвел на степень смехоты»). Однако, не было ли это неосознанной неприязнью к «зеркалу», к cобственному образу? Сравните «В бананово-лимонном Сингапуре, в буре, / Когда поёт и плачет океан» [танго «Магнолия» – А.З.] Вертинского и:
Онéженный цветок – дитя салонных прерий –
Наúвом чистоты так бархатно жесток…
О, как мне пробудить грезéрящую пери –
Онеженный цветок?!
Гневéет хор теней, лучáтся тучи-перья,
Закатная фиоль трагичит мой восторг. –
Ты – мой полёт, экстаз, ты – чудо! Ты – потеря…
Цветы желают глаз! – и весь – глазá теперь я,
Поэзных литургий вершитель и итог,
Хрустально, не дыша, – себе не веря! – верю
В онеженный цветок.
Да, конечно, одно – «в ритме танго», другое – «омодерненное» рондо… Но и там, и там – китч, ироничное жонглирование сентиментальными красивостями на самой-самой грани вульгарности.
«…» Может, поэт был одержим Музами, – этакий фанатик с мрачным огнём вдохновения в глазах? Вот ещё!.. Среди увлечений Северянина основные – рыбалка, лыжи, пешие прогулки, затем [?? ;) – А.З.] – женщины и выпивка (пил много, но не пьянел), потом – опера и чтение, и лишь после того – сочинительство.
Стихи давались ему легко: «как он писал стихи! За обеденным столом, во время беседы, экспромтом» – рассказывает Адамс. Что-что, а «экспромтить» Северянин обожал:
Владимир, брось ты это «кубо», –
Оно по мерке Бурлюкý бы:
Что рост, что сзади, что в плечах…
Тебе роднее – каланча!
– вышучивал он комплекцию кубо-футуристов на пирушке в январе 1914г. Впрочем, на рефлекторное пародирование своих текстов Маяковским («Я верю, доблестный мой дед, / Что я в поэзии – асторик, / Как ты в "Астории" – поэт») по-детски обижался.
«…» Да, он стал, наконец, знаменит, достиг относительного внешнего благополучия, – легенда начала претворяться в жизнь. Но, чем кропотливее он перечисляет: «Мне первым написал Валерий, / … / И Гумилёв стоял у двери, …», тем меньше веришь в его торжество – чудится в этом, мелочно выделенном автором, слове «первым» глубоко спрятанное подозрение в легковесности пришедшей славы, уязвлённость годами непризнания. Вот для «Валерия» достаточно одного имени – и всем понятно, о ком речь!
«…» Неужели поэт не понимал несусветность своих «королев», «виконтесс», «пажей» и «ландо»?! Понимал, конечно: он – «лирический ироник», а не идиот. Но, право же, – как все эти эфемерные красивости восхитительно-эстетны! Особенно – на сером фоне реальности:
Эстуáзно крыля лепестками поэз,
Истончаясь дыханием вейной свирели,
По немытой России идут менестрели,
Под лохмотьями пряча алмазный эфес.
Светозарной дороге не видно конца, –
На глаза набегают жемчужины грусти…
По цветам и насмешкам идут, златоýстя,
Остриём упоенья пронзая сердца.
И, когда от восторга спасения нет,
Выпускают на волю вечерние грёзы, –
Им аучат в лесу куртизанки и гёзы,
Под тальянку – в лаптях – учудив менуэт.
А мечты, завершившие алый полёт,
Напоённые скерцо закатоэксцесса,
Овиньетит в атласный альбом виконтесса,
И кабацкая голь со слезой пропоёт.
«…» Над Россией грозовéл закат империи…
Кровавый шторм расколол планету. Огненные плуги фронтов вспахали Европу. «В терновом венце революций» навис 17-й год.
«За струнной изгородью лиры» смеялся и рыдал царственный паяц...
Я оскандален и окумирен,
Мимозно плачу, смеюсь до слёз:
Лишь я и Солнце в закатном мире! –
Я – вне эпохи! Я – грандиоз!
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Короче – «Это было у моря, где блаженная пена / Пропитала собою утончённый песок…» :))
Как Вы заметили, здесь размещены, в основном, «летневечерние» куски публикациии и отдельные ключевые суждения. Заинтриговали процитированные – незаслуженно малоизвестные – произведения. Но мнение автора о подчёркнуто-«закатном» характере поэтики Игорь-Северянина выглядит спорно – мне, например, она всегда казалась утренней, восторженной до сарказма. Впрочем, возможно, такой вердикт был вынужденным реверансом в сторону тогдашней политической элиты, поэта не жаловавшей.
Хотя приведённый текст найден уже после окончания конкурса и не повлиял на выбор темы или на судейство, его связь с возможными интерпретациями задания показательна.
Андрей Злой
(для мастер-класса «Поэзия»)
_________________________________________________ _ _ _
P.S. Бонус добравшимся до конца – анекдоты про Игорь-Северянина.
P.P.S. «Если вы желаете меня оскорбить, подражайте мне» (Игорь-Северянин, «Блёстки») – вот и запоздалое напутствие мэтра участникам конкурса... :))
P.P.P.S. А, вааще-то, лучше всего про поэта написал он сам.
