В восьмом туре конкурса «Парнасик» была, если кто помнит, задана стилизация под «раннего» Есенина.
Мне недавно попалась на глаза статья как раз на близкую тему, с достаточно интересными, хотя и полемичными, наблюдениями автора и с малоизвестными текстами Есенина: Горпенко В.А., «Весенней гулкой ранью…» (в сб. «Начало пути. К 100-летию со дня рождения С.А. Есенина», Рязань,1995). Может, и Вам она скажет что новое о классике.
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
Весенней гулкой ранью…
Горпенко В.А.
«Есенин»… А ведь фамилия-то какая говорящая: «есень» – «осень» по-старославянски. Так и бóльшая часть лирики – с грустинкой осенней, иногда – золотая осень, иногда и ноябрь с тучами предзимними.
Но ведь была же, была в самом начале весна…
Однако посмотрим на ранние стихи поэта без шор «официально принятой» хронологии. Даже неспециалист легко заметит, что указанная в собраниях дата написания многих ранних произведений совершенно абсурдна, хотя и основана на датировке самого автора, проставленной им в роковом 1925 году для первого собрания сочинений.
Например, известнейшее «Выткался на озере алый свет зари» обычно датируют, вслед за пометкой Есенина от 1925-го года, 1910 годом, автору якобы 14-15 лет (заметьте – опубликовано только в 1915-м!): «Выткался на озере алый цвет зари. / На бору со стонами плачут глухари. / Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло. / Только мне не плачется – на душе светло». Смотрим, не мудрствуя, рифмы: «зари – глухари», «дупло – светло», «дорóг – стог» и т.д. – нетривиально, легко и непритянуто. Особых формальных эстетств нет, но и в рифмах, и в чёткой цезуре, и в умелом, легко произносимом звукоряде видна рука мастера, а не начинающего.
А вот и «более позднее» стихотворение «Звёзды», в собрание сочинений автором не помещённое, дата создания – 1911 г., вполне достоверная дата – оно показалось лучшим его учителю литературы Е.М. Хитрову в сохранившихся тетрадках стихов, подаренных Есениным в середине 1912 г.: «Звёздочки ясные, звёзды высокие! / Что вы храните в себе, что скрываете? / Звёзды, таящие мысли глубокие, / Силой какою вы душу пленяете?». Казалось бы, техника, как минимум, обязана быть не хуже, чем в «Выткался…»: с предыдущего прошёл год. Однако рифмы «высокие – глубокие», «скрываете – пленяете», «тесные – небесные», «могучего – жгучего», «сияете – ласкаете» и т.п. – рифмы ученические, начального уровня, сплошь – грамматические, а то и просто глагольные, скучно-детские. Верится, что писал деревенский парнишка 15-16 лет, не без способностей, но абсолютно неопытный (учителя, как ни странно, сумел поразить и этот наивный текст – с серьёзной критикой Есенин в домосковский период явно не сталкивался).
Аналогичное недоумение возникает и по лексике, и по образному ряду: в «Звёзды» они подражательны, старательно имитируются книжный язык и книжные «высокие» мысли, как то казалось необходимым начитавшемуся классиков XIX-го века мальчишке, а «Выткался на озере…» совершенно самостоятельно, эпитеты свежи, чувствуется нарочито «просторечный» стиль уже состоявшегося самобытного творца.
Заметим, что остальные тексты в тетрадях Хитрова ещё наивнее, чем «Звёзды» (ср. «Солнца луч золотой / Бросил искру свою / И своей теплотой / Согрел душу мою» или «Вот уж осень улетела / И примчалася зима. / Как на крыльях, прилетела / Невидимо вдруг она»…).
Почему же Есенин не включил в набор лучших (на тот момент) своих стихотворений в подарок учителю действительно сильное «Выткался на озере…», а записал там только тексты очевидно детские?
Может, гениальный ученик снизошёл до эстетического уровня своего учителя и потому подарил ему только стихи, подымающие «глубокие поэтические темы»? Но даже позже, в конце 1912-го, окончив училище, он едет в Рязань и всерьёз пытается опубликовать сборник «Больные думы», состоящий из шедевров вроде: «Нет сил ни петь и ни рыдать, / Минуты горькие бывают, / Готов все чувства изливать, / И звуки сами набегают». Обида творца на «неоценивших» его рязанцев осталась на всю жизнь: очевидно, что именно эти наивные тексты он и считал тогда своими «самыми-самыми» («Не ставьте памятник в Рязани!» – мстительно напишет он, уже известный поэт, через несколько лет)…
Или – из письма к Г.А. Панфилову, июнь 1911 года. С гордостью цитируются последние исправления в свеженьком стихотворении: «Ты на молитву мне ответь, / В которой я тебя прошу. / Я буду песни тебе петь, / Тебя в стихах провозглашу». Нормальный текст неопытного подростка – будущей всероссийской славы ничто не предвещает.
Примеры можно множить и множить – если просмотреть дошедшие до нас достоверно записанные в 1911..1912-м годах стихи Есенина (без последующих исправлений), уровень их ВСЕХ принципиально, на много ступеней ниже якобы написанных в 1910 г. «Выткался на озере…», «Калики» и т.п., и вполне укладывается в шаблон «детская графомания»1.
Единственный естественный вывод – авторская датировка автором выдумана, а в «тетрадках учителю» помещены, увы, реально лучшие на тот момент произведения. Нет, конечно, мальчик Серёжа вполне мог в 1910-м году написать нечто о заре и озере, но известное всем стихотворение 100% создано позднее, молодым, но умелым мастером – Сергеем Есениным: 1913-1915 годы были годами серьёзной работы над собой, формирования настоящего поэта из сельского графомана.
Это подтверждается и тем, что Есенин прочитал именно «Выткался на озере…» проф. П.Н. Сакулину во время учебы в университете им. Шанявского. Логично предположить, что он читал то, что считал наилучшим на тот момент, т.е., самое свеженькое, ещё «не остывшее»: «Сам он всё время был под впечатлением этого стихотворения и читал его мне вслух бесконечное число раз», пишет в воспоминаниях об этом случае товарищ поэта, Н.А. Сардановский. Такое поведение совершенно не вяжется с якобы четырёхлетним возрастом стихотворения к тому моменту – вероятнее, текст написан в том же 1914-м году, и никак не в 1910-м.
Разумеется, в недоверии к авторской датировке ранних стихотворений Есенина ничего нового нет – об этом многократно писало множество специалистов, например, В. Вдовин, К. Зелинский, В. Кожинов и др.
Но широкий читатель с этими работами не знаком, и мешанина в датировках приводит к тому, что детские тексты поэта используются «педагогами» для иллюстрирования творчества Есенина-мастера: ученикам (реальный факт!) на полном сурьёзе предлагают произвести разбор, например, упомянутого образца высокой поэзии «Нет сил ни петь и ни рыдать»… Думаю, что после такого упражнения дезориентация в головах учеников только возрастает – большинство из них могли бы сочинить заведомо не хуже.
Детские стихи поэта ценны именно тем (и – только тем…), что по ним можно проследить развитие таланта, а резкие сбои в датах эту возможность уничтожают на корню.
--- --- ---
Но зачем же Есенин дал такие нелепые датировки своим ранним стихам?
Однажды меня удивило, что знакомый поэт при публикации пометил новенький текст, написанный в моём присутствии, восьмилетней давностью. Я был настолько бестактен, что спросил его об этом. Ответ был довольно сумбурный: мол, восемь лет назад автор был ещё мальчишкой – по опыту, естественно, и – да, так писать не мог, но у «теперяшнего» поэта к тому неумехе глубокая симпатия, почему бы не сделать подарок… а у самого автора сейчас такого, «умелого», – завались, не убудет… и мысли такие уже тогда брезжили… да и гораздо забавнее такой текст звучит от имени начинающего… Не знаю, что в этих версиях было правдой, но других я не получил.
Не секрет, что поэты склонны создавать легенду о себе и даже, потом, сами в неё свято верить. Особенно это было распространено в «серебряный век» русской поэзии – вспомните повадки Бальмонта или Северянина. Впрочем, даже у Пушкина и Державина есть тексты, датированные ими (для собраний сочинений) весьма прихотливо.
А ведь Есенин тоже любил покрасоваться в маске, сперва – золотоволосого отрока «от сохи», позже – апостола всевышней коровы, затем – хулигана… Одной из чёрточек позднейших масок, похоже, стала легенда о деревенском вундеркинде, пришедшаяся по сердцу его поклонникам. Не исключено, что именно поэтому датировка «ранних» стихотворений в подготовленном поэтом собрании стала совершенно мифической, и их стиль даже отдалённо не соответствует достоверно написанным в указанные годы текстам (которые, естественно, в прижизненное собрание сочинений включены не были – слишком очевидна разница!).
Однако не будем спешить бросать камни в поэта – психологически причины могут быть гораздо глубже и трагичнее примитивного тщеславия (уж чем-чем, а славой Есенин к тому времени обделён не был…).
--- --- ---
К нам, на кафедру филологии, обратился наш бывший соотечественник, владелец частного собрания, с просьбой проверить подлинность покупаемых им автографов Есенина – писем разных годов, черновиков переписки с редакциями и нескольких стихотворений с дарственными надписями. Даже беглого взгляда на присланные копии было достаточно, чтобы понять новизну некоторых из имеющихся там произведений. Нам удалось договориться о разрешении на публикацию вновь найденных стихов из этих раритетов в случае положительного результата проверки, на условиях анонимности владельца (нижеприведённые тексты печатаются в современной орфографии и с несущественно подправленной пунктуацией). К нашей радости, как текстологический анализ, так и почерковедческая экспертиза, проведённая специалистами ЭКО УВД, показали аутентичность большинства предоставленных бумаг.
1. Первое из обнаруженных нами произведений, ещё предельно наивное по форме и содержанию, записано в 1911 году:
Гордое сердце стенает и плачет,
Мрачные думы мне душу гнетут.
Знаю, судьба мне жестоко назначит
Тяжкие тропы и каторжный труд.
Брат мой, прости, но идти одиноко
Я осуждён до скончания дней.
Люди в меня не поверят жестоко,
Скоро погаснет мой пламень очей.
Стихотворение – неумелое подражание упрощённо понятому Надсону – обращено к школьному товарищу Сергея. Несмотря на «высокохудожественные» эпитеты («гордое сердце», «мрачные думы», «пламень очей» и пр.), здесь оно приводится, только чтобы подчеркнуть разницу текстов Есенина домосковского периода и позднейших стихов начинающего поэта.
2. Зато следующие стихи уже вполне самостоятельны и демонстрируют его «взрослый» стиль:
Звонным утром с грустью ранней
Провожаю в небе стаю;
Будто снится этот край мне,
Кто я, где?.. и сам не знаю.
Странный сон: седой – и юный;
В купырях2 волхвует ветер,
Кличут птицы-гамаюны
За Окою на рассвете.
Брызжут с облачных ладоней
Зори золотом на листья,
Колокольный гомон тонет
В перепевках гармониста.
А вокруг, пришпорив сучья,
Мал-мала̀ воюет Плевны,
И плывут, глаза посупя3,
Домотканые царевны…
Звоны бла̀говестят к тайне,
Богоро̀дицыну раю;
Знаю, снится этот край мне,
Но проснуться не желаю.
Поэт, очевидно, вспоминает осенний вид на сельский храм Казанской Божьей матери и Заокье, открывавшийся из окон родного дома. Читатели, побывавшие в доме-музее Есенина в Константиново4, наверняка удивятся такому предположению – сейчас рассмотреть Оку и «за Окою» из его окон затруднительно, особенно летом: горизонт заслонен кустами и деревьями на противоположной стороне улицы. Но ещё в школьные годы Сергея (до 1909 г.) на этом месте стоял совсем другой, дедовский дом – на высокой подклети, и его «первый» жилой этаж фактически был на уровне крыши демонстрируемого туристам строения; вот из его-то окон и открывался отличный вид на излучину Оки5.
Текст, предположительно датируемый 1914..1915 г., перекликается с «Песня, луг, реки затоны, – Эта жизнь мне только снится» (начальный вариант стихотворения «Колокольчик среброзвонный») и, вполне вероятно, ему предшествовал. Более того, если учесть радикальность переработки стихотворения от версии к версии («Песня, луг, реки затоны…» – «Желтый лист звезды в затоне…» – «Колокольчик среброзвонный…»), законна гипотеза, что найденное представляет собой как бы «нулевой», забракованный автором, вариант впоследствии опубликованных. Впрочем, нам больше импонирует мысль, что обнаружено самостоятельное произведение.
3. В третьем озорующий поэт безо всяких высокохудожественных комплексов вспоминает ливень во время жатвы, заставивший молодёжь забиться под деревья; аккуратно проставлено название – «Ильин день» (в последующие годы Есенин названия давал своим стихам всё реже, а старые – вычёркивал):
Валит рожь кудлатый ветер,
Крутит пыльные столбы,
Рвёт солому на повети6
Перепуганной избы.
По реке – круги и волны,
В дрожкой пене камыши.
С тучи Спас Нерукотворный
Кучит брови: не греши!
– Боже, разве ж… Это дождик,
Веришь? – дождик виноват!
Дождик жатве не помощник:
Балаболка, шалый сват…
Стонет лес и хляби плещут,
Жарок мокрый сарафан,
Обниму тебя за плечи,
Изомну невинный стан.
Дышишь лушником7 и мёдом,
Быстроглазая жнея…
Дождь как дождь, а для кого-то –
Сводник праведный Илья.
Скрой, чапыжник8, от подружек:
Нам сейчас не до смотрин!
Дядька-ветер тучи кру̀жит,
Хлещет дождик на Ильин.
«Ильин день» (20 июля по старому стилю) – традиционный день начала жатвы. Здесь поэт обыгрывает образ Ильи-пророка как покровителя дождя и летних гроз. Запись датируется началом 1915 г.; стихотворение, вероятнее всего, создано уже в городе, в 1914 г.
Видно, что при внешней простоте и «наивности» текста он совершенно самостоятелен (хотя слышится нечто «частушечное» – поэт позже и сам подчёркивал народно-песенные корни своего творчества). Может, именно о подобных стихах Есенина Блок написал в марте 1915 г.: «Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные».
4. В четвёртом найденном стихотворении чародействует весенняя луна:
Костёр погас, лежу, но – не до сна,
А мысли бродят, сча̀стливы и босы…
В небесном омуте русалочка-луна
Вновь расплела серебряные косы.
Ах, спеленай нас в эти пряди, ночь!
Дай, захлебнусь пахучей тишиною,
Дай в поцелуйной дрожи изнемочь –
Зрачки в зрачки с влюблённою луною.
Весна снесла запруду облаков,
Смеются в струях звёздные кувшинки;
Спустила ночь монашеский покров
И жадно молится на ландыш у осинки…
Куда тут спать! – когда такая цветь,
Такая круговерть, что звёздам тесно;
Мне б не заснуть – блаженно умереть
Меж певчих трав и шёпотов древесных.
Луна склонилась, точно кроткий Спас,
Берёз коснѝцы ѝскристы и клейки.
Ах, косы, косы… как любил я вас…
Чертёнок памяти играет на жалейке.
Здесь интересно отметить вкрапления шестистопных строк в пятистопный стих, присущие манере Есенина, начиная с его ранних текстов («Шел Господь пытать людей в любови», «Не бродить, не мять в кустах багряных», …) по последний период («Отговорила роща золотая»), причём на слух разностопность почти не ощущается. Вряд ли стоит думать, что поэт не умел «пальцы загибать» – неправильности придают своеобразную раскованную мелодичность, эмоциональность произведению, на наш взгляд, оказывающемуся ближе даже не к разностопному стиху, а к чему-то среднему между силлаботоникой и тоникой (вглядитесь – «неправильные» строфы при «правильном» чтении сохраняют количество иктов: «КостЁр погАс, лежУ – но не до снА, / А мЫсли брОдят, счАстливы и бОсы… / В небЕсном Омуте русАлочка-лунА / ВнОвь расплелА серЕбряные кОсы» – может, причина гладкости прочтения именно в этом?)9.
Судя по дарственной надписи, стихотворение написано не позже 1916 г., но в нём нет диалектизмов, которыми поэт особо увлекался в более ранний период – потому, скорее всего, оно было написано не раньше конца 1915 г.
5. Юношеские гимны весне – не слишком ли предсказуемо?.. Да, зато на последнее из найденного вдохновила-таки Есенина та самая, фамильно родная «есень»:
Вдовьей песней летят паутины,
Над покосами дышит туман,
У калитки под зов журавлиный
Загорюнилась осень-кума.
Эх, родимая… Ка̀к ты? Зашла бы,
Почаёвничаем, посидим:
Доля-долюшка, счастьишко бабы…
Бабье лето – над полюшком дым.
Кроткий вечер идёт через плёсы,
Гасит двор и рябинный костёр.
Всё хмельней хороводят берёзы
По червонным окладам озёр.
Стой, не надо!.. берёзки смеются,
В сердце входит холодная синь;
Осень чай допивает из блюдца,
Чайным запахом веет полынь…
Гнутся травы под росною зернью,
Ночь раскрыла свои тропари,
Губы осени шепчут вечерню
Изумлённой иконе зари.
Элегическому настроению ритмически удачно соответствует выбранный поэтом медлительный анапест (с окончания поры увлечения Надсоном нечастый в его стихах), а перегруженность обострённой и гротескной на грани абсурда образностью предваряет будущие теоретизирования имажинизма.
С другой стороны, как ехидно заметил в 1917 г. Георгий Иванов по поводу другого стихотворения Есенина, «и Брюсов, и Сергей Соловьев, и Эллис, словом – любой изысканный москвич (в Петрограде так писать уже перестали) мог бы поставить под этими строками свое имя»: в последнем тексте практически не заметно есенинской «чернозёмной» индивидуальности.
Текст написан, судя по содержанию документа, в конце 1916 года.
--- --- ---
Обнаружение целых пяти (!) неизвестных ранее стихотворений Есенина – редкостная удача. Жалко, конечно, что оригиналы бумаг оказались вдали от России – что, впрочем, вполне закономерно ввиду многолетне проводившейся политики пополнения музеев на безвозмездной основе.
Как мы видим, приведённые стихи хорошо вписываются именно в схему «линейного» развития таланта Есенина (детские эксперименты – 1910..1912 гг., разные стадии мастерства – с 1914 г.). Они, в основном, ритмически стандартны («фирменные» есенинские укороченные «ударные» стопы и т.п. пришли позже), рифмы уже не всегда точные, но всё ещё близки к школьной классике. Нет ещё в них и вызывающих «Господи, отелись!» – легко представить, как отнеслась бы к такому николаевская цензура. В последних двух стихотворениях отсутствуют рязанские диалектизмы, зато заметно сознательное стремление к максимальной выпуклости образов – черты уже следующего периода.
Зрелые тексты подкупают своей «светлостью», тихим ожиданием и надеждой, контрастируя с хулигански-мессианским эпатажем последующих – первых послеоктябрьских – годов и, особенно, с надрывом предсмертного периода поэта.
Похоже, именно этот ушедший настрой вспомнил поэт в щемящих строках: «Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне…». Это была лучшая пора в жизни Есенина – пусть он сам ещё этого не понимал, многого не умел, пусть был малоизвестен – до 1917 г. в тени Клюева и даже Клычкова, но юность и «всё впереди» – что может быть упоительнее!..
И, может быть, поэтому в самом конце пути, уже качаясь над пропастью, он попытался создать легенду, как призрачную опору себе, в воспоминаниях с лихвой наделяя того задиристого золотоволосого мальчишку единственным действительно бесценным, что обрёл за остальную жизнь – мастерством поэта? Так вправе ли мы всерьёз пенять ему за несколько переставленных дат…
Впрочем, это уже вопрос человечности, а не литературоведения.
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
Угу… Наговорил, наговорил… Эндыть, блин, типа:
Заглянул на кладбище алый свет зари,
Песенки страдальные стонут упыри.
Кто-то стихи творит, а кто-то «литературу ведает» и ею кормится. Культурненько-наукообразненько… упыри. Во-во! – ох, и не люблю я ентих знатоков! Мне-то чё – годом раньше написано, годом позже… Есенин – он и в подгузниках Есенин, главное – в слове «писать» ударение правильно поставить.
Хорошо хоть, стихи автор накопал незнакомые. И на том спасибо.
Примечания:
1. Авторы комментариев к полному собранию сочинений поэта, не отрицая обоснованности сомнений, это несоответствие пытаются затушевать неуклюжим рассуждением: «Делать из факта достаточно обычного временного совмещения самостоятельных и подражательных вещей выводы о необходимости пересмотра авторских дат с тем, чтобы придать творческому пути жесткую линейную перспективу, – неправомерно». Но, даже если учесть, что у любого поэта качество произведений варьирует в один и тот же период, «Выткался…» никак не может принадлежать ни 1910-му, ни даже 1912-му году – разница принципиальная, всё равно, что всерьёз объявить одновременными младенческое гугуканье и «Восстань, пророк, …», и защитники «авторской датировки» это наверняка и сами ощущают. Ощущают – но «по должности» вынуждены отстаивать заведомо нелепую позицию: иначе, действительно, не понятно, какие даты им ставить в издании…
2. Купыри – луговая трава с резким пряным запахом, семейство зонтичных.
3. Глаза посупя – нахмурившись, опустив глаза.
4. Кстати, при всей любви поэта к своей малой родине название села – «Константиново» – ни в одном из есенинских стихотворений не упоминается. Возможно, это связано с тем, что соседи считали Есенина просто уехавшим «в город» чудаковатым односельчанином, поэтическим занятиям никакого значения не придавая (ни разу не попросили даже выступить в местном клубе или школе!) – «нет поэта в своём отечестве».
5. Заметим, что и заменившая его постройка 1910 года в 1922 г. сгорела, так что на всех фотографиях с громкой подписью «Дом, в котором родился С.А. Есенин» мы видим домик, заселённый в 1925 г. – в год смерти «новорожденного»…
6. Поветь – соломенная крыша избы или пристройки, соломенный навес.
7. Лушник – хлеб, испечённый из теста, замешанного с прожаренным луком.
8. Чапыжник – густой кустарник.
9. Похоже, подобные эксперименты вызывали нешуточные споры в то время – например, Ахматова вспоминает, что Андрей Белый, хваля её стихи, особо отметил отсутствие шестистопных строк в пятистопниках; многократно ругал такую манеру Гумилёв, …
