Привожу заинтересовавшую меня статью «небезызвестного» Льва Бронштейна о Семёне Надсоне (сборник «Небезызвестный господин Троцкий», Нью-Йорк, 1979). Честно говоря, не ожидал, что ультрареволюционный автор относился к стихам «нытика» Надсона с симпатией. Да и вообще, литературные обозрения поэзии и «левый уклонист» мне чудились несовместными, как «гений и злодейство». Но в жизни всё опять оказалось гораздо запутаннее, чем в курсе истмата…
Ниже привожу текст статьи с предваряющим мини-предисловием её первых публикаторов.
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
Не так давно в иркутских архивах среди документов, оставшихся от закрытого в 1906 году полицией за нелояльность популярного еженедельника «Восточное обозрение», была обнаружена неопубликованная статья Льва Троцкого о Семёне Надсоне.
Для натасканных при «развитом социализме» на имя Троцкого читателей поясним, что в 1900..1902 гг. ссыльный марксист Бронштейн активно сотрудничал в этом издании, публикуя под псевдонимом «Антид Ото» литературно-критические обзоры и статьи на злободневные темы. Уже в этих, ранних сочинениях ещё малоизвестного революционера заметен его «фирменный» стиль – задиристый, полемичный и свободный, откровенный на грани допустимого тогдашней цензурой.
Судя по пометкам на бумагах, статья прислана в конце 1901 г., но напечатана не была: похоже, в редакции решили, что своевременнее её будет опубликовать в следующем году, к круглому юбилею – 40-летию со дня рождения поэта (14 декабря 1862 г.). Однако в августе 1902 г. Троцкий бежал из ссылки, и публикация стала нереальна.
Разумеется, не могло быть речи и о публикации статьи крамольного автора в СССР после её обнаружения: «подозрительные» бумаги ныне помещены в т.н. «спецхран» Центральной библиотеки им. Ленина в Москве, куда доступ обычным смертным запрещён. Нам их копия была безвозмездно передана вырвавшимся недавно из советской России господином Сержем Малаховым, когда-то участвовавшим в разборе архивов «Восточного обозрения», за что выражаем ему искреннейшую благодарность и восхищение от лица всех интересующихся наследием Троцкого (заметим, что в СССР даже сам факт несанкционированного копирования произведений запрещённого автора может повлечь весьма серьёзные последствия).
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
Неспящий в ночи: С.Я. Надсон и господа "декаденты"
Антид Ото
Не говорите мне «он умер». Он живет!
Пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает,
Пусть роза сорвана – она еще цветет,
Пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает!
(С.Я. Надсон, 1886)
«Какая ты дура, мой ангел!» – так начал Пушкин письмо жене 12 мая 1834 г.; почему-то именно этот комплимент классика всё чаще вспоминается при чтении откликов наших «новых» поэтов на очередные годовщины со дня рождения Семёна Яковлевича Надсона.
О, конечно, в большинстве из них нехотя признаётся за Надсоном некоторое влияние на умы нашего поколения, некоторая даже поэтичность его стихов, признаётся – но с превеликими оговорками относительно настроения этой поэзии и её формы: «Экая, мол, ты дура, мой ангел»… Ах уж эти нелепые шестистопные ямбы с непременной цезурой посреди, эти обличения, эти младенчески-целомудренные позывы к гражданской честности и каким-то там переменам!
Все знают – поэт жил тяжко и болезненно и умер обидно рано, предсмертно прославленный и оклеветанный – как положено российскому поэту. Но, говорят нам, – фи! – а с чего это так мрачны большинство его стихотворений? Зачем слышимый в них стон, надрыв, жажда какой-то несусветной «борьбы» и смешной жертвенности вместо воспеяния этого не худшего… да нет же! – лучшего из миров? Пусть бы и разочарование – но разочарование изящное, романтичное, символически-эстетное – благонадёжный сплин охотнорядского денди, пусть бы и тоска – но тоска по вечному, непреходящему, вышнему – как разряды «Табели о рангах», а тут –
От трусости людской не жду вознагражденья,
И давят небеса, жандармски-голубы́.
Глупец… глупец: к чему? – смешны с судьбой боренья…
Что ж не смеётесь вы, развратные рабы?!
Ну, что тут скажешь, милостивые государи?.. – «Сам напрашивается!»
Вот, кстати, и Надсон признавал, что его поэзия – вовсе не рулады поэтического бельканто! Его стихи –
Не трели соловья, – сдираемая кожа
Души истерзанной, чью боль не утолить
Ни яростной мольбой, ни сном: мученья множа,
Безумный, и во сне я верить и любить
Мятусь… но тщетно всё, и тяжко пробужденье
Среди молчания озлобленной толпы; <…>
а то и нечто, совсем уж не принятое в приличном пиитическом обществе:
Набат – и прочь слова! Заговорю страданьем:
Слова привычно лгут, но чувства – никогда,
На дыбе горестей язык пророков дан им. <…>
– и как такого не пнуть мимоходом человеку утончённому?..
Зато уж кто – кто, а ругатели его – творцы таланта всенепременного и творят только вечное и для вечности. К примеру, вернувшись поутру зимой из нужной комнаты, зябко цедят разметавшейся под одеялом пассии: «О, закрой свои бледные ноги!» – и, вострепетав от небесности глаголемого, кидаются ошарашивать этим однострочным (но от того ещё более эпохальным!) шедевром читателя. «Бледные ноги» – предмет бесконечно более близкий изысканному поэту, чем какие-то там (фи!) борения «души», нелепо задыхающейся во вполне комфортной людям нормальным, принюхавшимся, российской атмосфере...
Но мы, с позволения читателя, всё же осмелимся вернуться к этому трижды «устарелому», «ничтожному», «примитивному», возмущающему тонкий декадентский вкус воистину всем (и, особо, своей упрямо не меркнущей славой!) Надсону.
---- ---- ----
Тяжкая, душная, предгрозовая ночь России и ожидание неминуемого рассвета – ожидание активное, при горьком осознании ничтожности своих сил, – вот тема многих стихотворений поэта:
Зарницы дальние, гляди, уже трепещут;
Пусть неподвижна ночь и давит духота,
То – тишь перед грозой: тем яростней захлещут
Бичи небес! Да, ныне тьма густа,
Ни дуновения, и грома глас не слышен:
Всё мёртво. Но поверь, что стоит, – стоит жить!
И где-то звёзды есть, луна, цветенье вишен,
И соловей… – безумствует, дрожит.
Ах, мне́ б так петь! Но нет. В чаду людского горя
Впиталась сажей тьма и в думы, и в слова,
И грех, немыслимо, восторгом песнь позоря,
Быть сча̀стливу. Лишь нервов тетива
Звенит уверенно средь муки и проклятий,
Как сталь суровая под молотом Творца,
Чтоб кличи-стрелы слать – ночных зарниц крылатей –
В сердца людей… неспящие сердца.
«Не бойся, что вокруг – глухая тишина, то – тишина перед грозою...» – аналогичные мотивы ночи повторяются снова и снова – например, в следующем стихотворении:
Безотрадная ночь, непроглядная тьма,
Стон в хохочущем ужасе тонет.
Только ветер и я … два сходящих с ума,
Ветер, ветер! поёт и хоронит.
Неужели нет воли и там, за окном?
Только муки… и смерть – во спасенье?!
Ветер плачет навзрыд, ветер молит… о чём?
Ветер, брат мой! – терпенье… Терпенье.
Капли тьмы – истощённые мысли-рабы –
Цепью скованы в мозге усталом.
Неужели лишь призраки, грёзы борьбы
Нас уносят обманчивым шквалом?
Неужели надежды на утро пусты?
Так пропой мне погибель, ветрище!
Умереть на руках у усталой мечты –
Есть ли доля печальней и чище?
Безотрадная ночь, непроглядная тьма,
Ветра реквием… Жребий неведом.
Пой! пускай я умру… эта тьма не нема́:
Пой – и тьма отзовётся рассветом.
Здесь «тьма» – образ угнетённых и безграмотных, живущих во тьме российской ночи, но уже начинающих осознавать свой путь («тьма не нема̀»). «Это не песни – это намеки», поэт говорит прозрачно-иносказательно – хотя в других местах его голос кипит открытым обличением, не уступающим некрасовскому («Страна безвинных жертв и наглых палачей, страна владычества холопа и шпиона», «Порабощенная, несчастная Россия», «… мир ваш – мир цепей, мир горя и борьбы», …), но и его иносказания, и прямые обвинения падают на благодатную почву – так, в недавно появившемся «Гордо реет буревестник…», написанном выходцем из той самой просыпающейся «тьмы», слышится взошедшее надсоновское «Чу, кричит буревестник!.. Крепи паруса!».
«В грядущем я уж вижу палача под львиной лапою восставшего народа» – ах, экий этот подпоручик Надсон «мямля» и «нытик», не правда ли, мужественнейшие господа декаденты?!
Своими учителями поэт считал Некрасова и Лермонтова. Вчитаемся в:
Прии́ди к страждущим, к униженным приѝди,
Ветрам и пустошам глаголящий пророк!
Или в:
Нет, не могу молчать под хохот палачей:
Кто, видя, лишь смотрел – всех более виновен.
– Надсон, в отличие от своих ругателей, предлагает читателю не «искусство» элегантного бегства от жизни (столь милое «истинным» поэтам), не эмпиреи высокопарных философствований, а акты сострадания, содрогающие, без розовых очков и прочих, «реальность улучшающих», приспособлений. И эта поэтическая неудобь оказалась очень даже востребована настоящей, не притерпевшейся к общественному смраду русской интеллигенцией – в том источник бесящей наших «эстетов» популярности поэта.
Правда, стихи Надсона полны высокопарностями – не «поцелуи», а, чаще, – «лобзания», не «глаза», а «очи», не «лоб» – «чело»… Но при этом в тоне поэта нет назидательности, скорее – горькое размышление. Его строки подчас исполнены простодушного пафоса, он сам это видит, но его позиция –
… Страдать, сопеть, над рифмами корпя,
Пусть даже и в венце терновом, – пошлость,
Когда страдаешь только за себя,
и пафос Надсона – пафос общего дела, пафос гражданский. Нет, он не изображает из себя сверхчеловека («Слова, слова, слова!.. Не требуй от певцов величия души героев и пророков», «Не вини меня, друг мой, – я сын наших дней, сын раздумья, тревог и сомнений»), скорее его герой – человек, честно пытающийся своим творчеством делать то, что ему вряд ли по силам:
Торговцев полон храм, и плеть в руке моей,
Поруганных святынь всё громче в сердце ропот,
Но шаг! и – пуст алтарь, угрюмей круг теней:
Брезгливо мечет рок колоду тщетных хло́пот.
Наивность и искренность – вот, пожалуй, основное, что привлекло читателей в первом (и единственном прижизненном) сборнике Надсона. Поэт трезво оценивает масштаб своего дарования:
Я знаю – слаб мой стих, и тих усталый голос,
Толпу не в силах он на подвиг повести.
«Я сын наших дней», говорит он… Да, по сути, Надсон – голос своего поколения, «Я ушел в толпу и вместе с ней страдаю»:
Мой друг, ты устала: пройти этот путь
Дано лишь немногим идущим.
Зовущей тоскою наполнена грудь,
Мечтой о не нашем грядущем.
Стремиться – и не мочь… Его герой то исполнен жаждой живого дела, созидания и борьбы, чувством долга, то впадает в столь милый русской интеллигенции нигилизм – и появляется нечто неожиданное, возможно, для него самого:
Ах! день ли, ночь вокруг… Пылает мраком сердце.
Что – жизнь: алтарь? закат предгрозовой?
Мираж, что лжепророк навёл в единоверце,
Приворожив безумца за собой?
Алтарь… о, нет! – кому? Не боги правят в мире,
Хоть жертвы им кровавые горят.
И Прометей забыт, но чу! во тьме всё шире
«Даждь света нам! Воскресни, Герострат»,
Явись отверженным, как приходил доныне!
«Разрушу храм!» не ты ли рёк векам?
И вновь распнут тебя, падёт звезда полыни,
И в сотый раз рабы воздвигнут храм...
Осанна, дерзостный! Молю о храмовержце:
Чтоб юный свет и новый демиург!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ах! день ли, ночь вокруг? Лишь пепел, пепел в сердце…
А за окном – промозглый Петербург.
Ах уж эти потерянные, совсем не ницшеанские – скорее, гаршинско-чеховские Прометеи и Геростраты 80-х: их сомнение во всём, надлом «борьбой», культ страдания, ужас перед бесцельностью жизни… Герой Надсона измучен более всего собственным бессилием, он живёт не «над» миром, а «в» мире, и видит, и понимает, что нет оков прочнее, чем пустота, пустота духовная.
Только представьте себе Герострата с факелом, обнаружившего, что храма-то и нет…
---- ---- ----
Но правильно ли считать Надсона поэтом «одной мелодии»? Действительно, он любил писать о долге, борьбе, жертве и душевных муках, даже, пожалуй, чаще превозносил, чем проклинал, страдание и скорбь, но стоило убивавшей его чахотке хоть на несколько месяцев ослабнуть, и появлялись стихи на удивление свежие и жизнелюбивые, например – светлая улыбка «Закралась в угол мой тайком», или хотя бы вот это, так и не оконченное, с праздника в Ницце:
Вакханка юная с призывными очами,
Куда влечёшь меня, смешливая краса?
Лукаво шепчет ночь… Как жарко мы молчали,
Как мило ты потупила глаза!
Два одиночества под громы карнавала…
Колёса пламени в распахнутых зрачках,
Гирлянды, столики, жонглёры-зазывалы,
И звёзды – грозди звёзд, но краткий свист и – ах!
В петардах небо всё…
– как ночь здѐсь отличается от удушающей ночи в процитированных выше стихотворениях! Нет, Надсон был – вопреки сетованиям его хулителей – поэтом широчайшего диапазона тем и настроений, причём поэтом развивавшемся: его предсмертные стихи явно совершеннее стихов юношеского периода, обычно цитируемых «критиками».
Грустно подумать, скольких так и ненаписанных произведений мы лишились в результате его ранней гибели – в 24 года, на взлёте! (сравните, например: столь гремящий ныне г. Бальмонт только в 23 года дозрел до своей первой, ещё ученической, книги, и только в 26 издал нечто мало-мальски интересное). Надсон за̀долго знал, что обречён, – но и перед смертью продолжал творить:
Топор судьбы взнесён… Надежд не стало.
Но есть запас бумаги, старый стол,
В усталом мозге – холод идеала,
А в сердце – обжигающий глагол.
И это – «нытик»?!.. Поэт любил жизнь – любил страстно, до боли, до слёз, до страдания. И считать его певцом самих страданий, а не этой, жестокой к нему, жизни, отменно нелепо, господа эстеты.
---- ---- ----
«Пусть истина тебе слова твои внушает»…
Только задумайтесь: сколько крылатых афоризмов, принадлежащих Надсону, стало частью нашей повседневной речи?! «Как мало прожито – как много пережито», «Только утро любви хорошо», «Облетели цветы, догорели огни», «Безотрадная ночь, непроглядная тьма», «Я не раздумывал, я нѐ жил, – а горел», «Чу, кричит буревестник!.. Крепи паруса!», «Блажен, кто в наши дни родился в мир бойцом», «Кто, видя, лишь смотрел – всех более виновен», «Что дашь ты родине, что в силах ты ей дать?», … – эти и множество других. Можно ли всерьёз называть «бедным» язык поэта, так щедро нас обогатившего?
Перечитаем, например, строки эпиграфа этой статьи: все четыре стали ныне поговорками, причём их повторяют все – седые профессора, стрекочущие гимназистки и даже те, кто читает только вывески цирюлен и трактиров. Все четыре строки из четырёх. Да, воистину «Пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает!» И это – «слабый поэт»?! «Фи, какая безвкусица – глагольные рифмы»… А многие ли из надуманно-«безупречных» конструкций господ декадентов удостоятся в народе такой памяти и такого почитания?..
Поживём – увидим.
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
Стыдно признаться – до сих пор про Надсона «знал», пожалуй, только неодобрительно-северянинское «у нас полвека центрит Надсон», что умер молодым, а писал что-то вроде «Страдать всегда, страдать везде, страдать – и никаких гвоздей!». А ведь моя бабушка в гимназии им наверняка зачитывалась и слёзки проливала!
Неисповедимы пути славы. Пути зависти коллег – тоже.
И ведь и впрямь – не слишком много строк символистов стало поговорками. Разве что кое-что из Блока… А тот же Брюсов, в пору своей известности так усер(д)но презиравший Надсона, не оставил по себе ничего. Даже из великолепных стихов Бальмонта (в ранних текстах которого чувствуется надсоновское влияние), пожалуй, в обыденную речь не проникло ни строчки. Зато фразы «Как мало прожито – как много пережито» или «Только утро любви хорошо» даже я – лопух-лопухом! – ещё в школе знал, в 60-е, не подозревая об их авторе.
Не случаен, кстати, и подбор автором статьи цитируемых стихотворений. Почитал один из сборничков Надсона – у меня впечатление, что в среднем там стихи попроще, но помелодичнее. Но «трибун революции» явно предпочитал ярко закрученное словцо, и в молодости – тоже. Недаром потом, в гражданскую, славился как оратор презажигательнейший.
… «стрекочущие гимназистки»… эх, бабуля, бабуля…
