По поводу четырнадцатого тура конкурса «Парнасик» (стилизация под поздний период Сергея Есенина).
Я нашёл одну любопытную статью с неизвестными мне ранее текстами поэта и с немного полемическими выводами автора, врача-психиатра, о состоянии здоровья Есенина: Погорелко К.П., «Диагноз: гениальность» (в сб. «В этой жизни умирать не ново», СПб, 1997). Поскольку к теме конкурса она имеет прямое отношение, не могу удержаться от перепечатки здесь (с небольшими сокращениями, в основном – в местах, где автор сползает в чересчур специфические области с медицинской терминологией; на общий смысл они не влияют).
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
Диагноз: гениальность
Погорелко К.П.
Недавно произошла прошедшая почти незамеченной (в пылу скандальных дискуссий об обстоятельствах смерти Сергея Есенина) маленькая литературная сенсация – специалистам были переданы ранее неизвестные стихотворения и черновики поэта. История их обретения одновременно и невероятна, и обыденна для нашей безалаберной страны.
Как известно, Есенин за несколько дней до гибели сбежал из платной психиатрической больницы, сбежал, вопреки принятым в подобных учреждениях правилам, якобы выйдя проводить выписанного товарища. Чтобы не вызвать подозрений, он даже оставил на прикроватной тумбочке раскрытую тетрадь с черновиками – так она и осталась ждать хозяина, заложенная карандашом (у Есенина с собой было несколько тетрадей, про оставленную литературоведы до недавнего времени не подозревали).
В дальнейшем все вещи были возвращены клиникой владельцу, кроме этой тетрадки.
Причина в том, что одна из практиканток (Т.И. Маркова) не удержалась и взяла её почитать, а потом было поздно возвращать… В результате эти стихи находились в её семье на протяжении почти века. До 60-х годов отечественная критика не особо жаловала поэта, находя за ним кучу прегрешений перед «передовой советской литературой», и о ценности раритета его держатели представления не имели: пустые листы во время войны были реквизированы на нужды детей-школьников, но записи, к счастью, сохранились. Год назад правнучка Тамары Ивановны передала их в музей.
Поскольку основная клиническая карта Есенина утрачена, споры о его психическом заболевании вряд ли когда иссякнут. Обретённые тексты являются одними из последних, написанных поэтом перед самоубийством, и могут косвенно пролить свет на его диагноз. В этой плоскости они и рассматриваются в данной работе.
Сделанные нами выводы интересно сравнить с выводами в статье проф. И.Б. Галанта, известного психиатра, современника Есенина (Галант И.Б., «О душевной болезни С. Есенина», Клинический архив гениальности и одаренности (эвропатологии), том 2, вып. 2, 1926), в которой поэту по его хорошо известным стихотворениям поставлен диагноз не только алкогольной психопатии, но и скрытой зоофилии и слабоумия [ см. здесь (А.З.) ].
Собранные в тетради черновики и отрывки крайне разнородны, и, как нам показалось, существенно уступают лучшим произведениям поэта. При чтении возникает ощущение, будто автор перебирал свои былые стили в поисках новой манеры… или прощался с ними. Мы рассматривали только более-менее (внешне) завершённые стихотворения. Понятно, что часть из них вообще не была предназначена для стороннего читателя, часть, вероятно, была бы перед публикацией переработана. Но, думается, любой черновик информативнее для психиатра, чем трижды отлакированное собрание сочинений.
Мы попытались в меру возможности сгруппировать прочитанное по времени написания и значимости для психиатрического диагноза.
1. Тексты, предположительно, до-больничные
Открывающие тетрадь тексты созданы, вероятно, до поступления в клинику.
Первый из них записан почти без помарок – похоже, по памяти. С точки зрения техники, для автора необычна рифмованная цезура – в стихах Есенина она редка. Зато из подчёркнуто-простонародной лексики и обилия инверсий можно заключить, что это что-то раннее, но переделанное в последний период:
Зорька соловьиная, на любовь бедовая,
Кычешь за овинами ведовскúми зовами,
Эхами смешливыми, косами зелёными,
В серебре над нивами таешь перезвонами.
Только сердце выстыло снеговою слепенью –
За метелью-выстрелом где вы, гуси-лебеди?
Говорят – злосчастный я, всё некстати деется.
Зоренька ты ясная, погадай мне, девица.
Душу распотешную, как хромую ýтицу,
Помани надеждою – вдруг оно и сбудется.
Вдруг и – бесприютное сердце распогодится…
Поздно! Дума лютая мечется по горнице.
Искушает, мучая, будто шёпот в пропасти.
Ты, заря горючая! Чую: ты – не попусту.
Ты запеленай меня в руки ворожбиные,
Зорька поминальная над моей судьбиною.
Безнадёжность, «дума лютая», «шёпот в пропасти», «зорька поминальная»… Были ли они в первоначальном варианте текста или привнесены уже в последние дни жизни поэта? Ответить уверенно невозможно – и в его юношеских строках попадаются близкие мотивы, но то, что автор записал именно эти стихи перед концом, симптоматично.
Или – вот это, явно навеянное осенней непогодицей:
Сердце, сúротко, стóит ли плакать?
Пусть куражатся снег с дождём,
Даже в мыслях смурнáя слякоть, –
Мы с тобою вдвоём подождём.
Да не ной ты, не ной! – перебьёмся,
Перед хлябями не лебезя.
Нам бы только по искорке солнца,
И – чтоб где-нибудь ждали друзья.
Жизнь, поверь, не особая пакость:
Вдруг – проснёмся, а всё – путём?
Ты поплачь, если хочется плакать…
Ничего. Эту хмарь переждём.
Вполне «сезонный» текст, выражающий осеннее обострение депрессии. Ключевое слово – «ждать». Но – а какова альтернатива? Именно в такие, беспросветные, дни осенняя депрессия часто завершается суицидом; не это ли имел автор в виду?
А вот следующее, похоже, вызвано воспоминаниями о летней поездке в Константиново:
Ах, какая жалость… Зацепился месяц.
Шёл себе над рощей, голову повеся.
Месяц деревенский – молодой, неброский;
Закружили парня пьяные берёзки.
Щекотнó играли, зелены́м поили,
Рожки голубые косами обвили.
И теперь он в ветках у болотной плеши
Серебристой песней подпевает лешим.
Так и я когда-то зоревал по-пéрву…
Как же целовались озорные стервы!
А сейчас давно уж никому не нужен,
С холостой гулянки шлёпаю по лужам.
Настрой знакомый, светло-грустный есенинский, но, опять же, отметим итоговое: «никому не нужен». Может, потому и вспомнился этот стих поэту последней осенью?
Есенина навязчиво преследовали многажды знакомые сцены пути из кабака: сугробы, нарастающее опьянение… Похоже, его, как обычно, ведёт домой кто-то из друзей – «аудитория»… глухая морозная ночь…
Эй ты, ночка! – что млеешь ужасом,
Как дворняга, укравшая кость?
Тихо-тихо хихикают-крýжатся
Синие хлопья звёзд.
Непротоптанная сугрóбица,
Беспутёвая наша судьба…
А покусывает! знать, торопится:
Ночь – не худшая из собак.
Из собак… Ишь, кабак – «ресторация!»,
Половые, барьё… – тьфу на вас!
В жизни много лупил пидарасов я,
Бог не выдал, а чёрт не спас.
Всё допито? Пошарь, ну пошарь ещё…
Стой, ямщик! Не гони коней –
Не пожар, просто злое пожарище
Начадило в крови моей.
Ночка гложет башку недужную,
Дайте, дайте дворняге кость!
Тараканами лезут с дружбою
Надоедные хлопья звёзд.
Чур меня! провались, скаженные!
Вот поймаю – как дам разá!
Мне зарыться бы в сонное, женное,
Не уснуть – хоть закрыть глаза…
Тараканы метелицей крýжатся,
Ночь разыскивает конуру,
Окна крестятся, глупые, в ужасе –
Подворотням стихи ору.
По воспоминаниям, поэт в подпитии мог «дать разá» не только звёздам. Крепчающий пьяный кураж к последней строфе сменяется разгулом галлюциноза. Текст ценен протоколом смены настроений, подкупает аутентичностью (заметьте, например, – «хлопья звёзд»: размытость изображения может быть вызвана как дифракцией в морозном воздухе, так и плохой фокусировкой глаз нетрезвого героя, что более вероятно – ведь звёзды ещё и «хихикают-кружатся»), поэт сохранял профессиональную наблюдательность даже в состоянии крайнего опьянения.
Показательна техника: то и дело отбрасывается один из слогов в третьей стопе анапеста, что придаёт звучанию немного «пьяную», разговорную, более капризно-эмоциональную окраску. Этот приём прочно вошёл в палитру автора – в меньших дозах он присутствует и в других его стихотворениях.
Напрашивается вопрос: в какой степени образностью стиха мы обязаны поэтическому воображению, а в какой – реальным алкогольным галлюцинациям? Ответить невозможно: в этот период болезнь и талант уже были слиты, подпитывали друг друга.
2. Шуточные тексты
Конечно, у классика в клинике бывали «светлые» периоды – в тетради попадаются хулиганские экспромты. Хотя и в них настроение – на грани между хохотом и руганью. Например, здесь он негодует на горящую всю ночь (по обычному распорядку) синюю лампочку:
Что в больнице мне не спится?
Синий свет… Едрёна мать!
Бл***! Больница – мастерица,
Чтоб лечиться, но не спать?!
Здесь – рисует нелицеприятный портрет главврача:
Приходил с утра главврач Ганнýшкин,
Голова и ушки – как галушки,
Обещал в два счёта излечить.
Говорит, что тоже из Рязани –
Там, в Рязани, куча важной срани.
Так лечи ты тёщу на печи!
Здесь – оттачивает юридические формулировки своих разногласий с органами правопорядка:
А у нашей родимой милиции
Вознамереньеца ох*úстые,
Только х*юшки им, и х*éшеньки –
Я ведь, вроде бы как, сумасшедшенький.
А здесь (тщательно кем-то замазанное, но прочтённое дотошными специалистами) – просто человек доволен собой и мирозданием:
Обоссаться, не совру:
Отодрал я медсестру!
Нынче каждой ночью
Я е*у, не дрóчу.
Существенные медицинские выводы сделать трудно, но неожиданный инфантилизм очевиден. Впрочем, больше удивляет разница настроя этих лихих «произведений» и опубликованных стихов того же периода – похоже, поэт писал всерьёз именно в часы депрессии.
3. «Нетипичные» для поэта тексты
Однако и некоторые из текстов, написанных «не на шутку», звучат непривычно по сравнению с хрестоматийным творческим обликом поэта.
Например, следующее стихотворение, вероятно, датируется первыми днями лечения – известно, что Есенин поступил в клинику в крайне угнетённом состоянии:
Синий вечер. Всё тише и тише.
За окном – растоптанный снег.
Мне теперь, что в Москве, что в Париже,
Глубоко и на всех…
А ведь снилось: по жизни – вприсядку!
Только где они, блудные сны?
Грязный снег… как же сердцу зябко.
Не дожить до весны.
Трезвый. Рады? На кой мне слава…
Будто кто-то по мне вздохнёт.
Кто?! – кабацкая, в дым, шалава,
Да вот этот пригревшийся кот?
Быть поэтом – смешная заслуга,
Скоморошья судьба не новá:
К тридцати – ни подруги, ни друга.
Скажут, сам виноват.
А – пускай. Пусть уйдут, пусть забудут.
Даже лучше, когда больней.
Сука память… убью, паскуду!
Синева. Синева – и снег.
… Это для него не снег, а нечто в собственной душе, испачканное и затоптанное. Пророческое «не дожить до весны». «Глубоко и на всех…» – и подавляемая тяга к людям, людям, которые, как он считает, предают его (жена, друзья…), тяга, выраженная «от противного». Жажда понимания, детская жажда сочувствия – до крайностей, до, возможно, самоубийства «нáзло». Мотивы жизненного краха, опустошённости, конца.
По аналогичному поводу проф. Галант пишет: «Притупление чувств у Есенина доходит до того, что он не питает ни к кому больше чувств любви, не чувствует себя ни с кем и ни с чем связанным». Думается, это не так – именно в таких «пусть уйдут…» проявляется обострённая боязнь остаться одному, выраженная эмоционально до истерики, «навыворот»; такие тексты нельзя читать буквально, как записанный медсестрой анамнез.
Стихотворение раскрывает предельно неустойчивое, истероидное психопатическое состояние, характерное для больных, склонных к суициду. Незавершённый курс лечения смог лишь отсрочить результат.
Ещё более тяжёлое впечатление оставляют некоторые другие черновики.
Сволочи. Сволочи! Все вы – сволочи.
Наливай… Что сопишь, оторва?
Да ну хватит жалеть меня, стóнучи! –
Эка новость – гляжусь не здóрово.
Ты, красивая, думаешь – кончен я?
Был поэт, прогремел… был, да вышел?!
Отпевать меня хором охочие?
Знаю, знаю, радетели. Шиш вам!
Я ещё поору, всем на зáвидки.
А вот нáзло! – возьму, и не сдохну.
Наливай… Эх! допью, и от заиньки
Усигаете голыми в окна.
Кто?! я – пьян? Да, я пьян… Эй вы, трезвые!
Даже люстры, и те здесь пья́ны.
Фу-ты, ну-ты: тверезвые бездари…
Наливай. Хороша, окаянная!
В этом пьяном словоизвержении уже невозможно узнать известную со школы, напевно-задумчивую манеру автора. Скорее – «зачин» знаменитых есенинских дебошей. Пишут, что, крепко выпив, он становился совершенно другим человеком, задиристым, жестоким, мнительным, даже внешне менялся, – и, похоже, это его «другое» лицо проступает в приведённых строках. Психопатия? Разлад между подсознанием и сознанием? Джекилл и Хайд, борющиеся за перо поэта…
Да, такой эффект запущенного алкоголизма – раздвоение личности – хорошо известен в психиатрии. Весьма вероятно, именно эта патология пугала друзей больного резкими его «перевоплощениями».
Или – ещё более эпатирующий намеренным антиэстетизмом, совершенно неесенинский хрип:
Что, исписáлись? Вам мало
Фиалок, поэз и нег?
Слышите стоны хорала
Колёс выгребных телег?!
Распевки хлыста и рёва… –
Чуете запах грёз?
Это Луна-корова
Роняет лепёшки звёзд.
Взликуйте болотной чернью,
Небесные гальюны! –
Поэты, крылатые черви,
Дожрáлись-таки до Луны.
А как вам, под вой веселья,
Рожей – в дерьмо?! ничком?
Солнышко, свет-Расея…
Жареное очко.
Оцензуренная присказка перед битьём зеркал в буфете Дома печати? Соло дорвавшегося до пера «Чёрного человека»? Рецидив той самой «струи рязанской кобылы», минутное настроение, алкогольный стёб, заведомо не рассчитанный на публикацию – или проблеск чего-то более значимого? Это останется тайной.
Но удушливое ощущение ярости и омерзения примечательно, а также примечателен бунт против святых для поэта «деревенских» образов. Не прервись путь Есенина в декабре 25-го – кто знает, может, его творчество сделало бы очередной крутой вираж, как ранее – от «Миколы» к «Пугачёву» (только было ли пространство для таких виражей в рамках нараставшей цензуры?).
По теме статьи: можно уверенно утверждать, что психика автора находится в безнадёжно расстроенном состоянии, вполне готовом к суициду.
4. Предчувствие смерти
Однако вернёмся к более традиционным для поэта стихотворениям. Их, всё же, большинство в тетради.
Лирика, неизменно элегическая, – фирменный знак Есенина. Но в последний период к грусти добавилось почти обязательное предчувствие смерти, возможно – добровольной:
Время, погоди! Довольно бега.
Стала явь прозрачней и больней,
Будто поманил холодным эхом
Звонкий клин предзимних журавлей.
Я сегодня верую в земное –
Спáла жизнь, как полая вода.
Может, оттого и пью вино я,
Что в «вода» мне слышится «года»?
Вижу, время, ты течёшь скорее,
Миг – и унесёт твоей рекой.
Как невозвратимо мы стареем…
Слушай, а давай – за упокой?
Выпьем! – напоследок, у порога.
Вместе тридцать лет – достойный срок.
Мы ж, бывало, ладили неплохо,
Давний враг мой. Ну, на посошок?
Занюхнú. Не всхлипывай, не нужно!
Кто тут может что-то поменять…
Новый день пойдёт по старым лужам,
День как день. Не будет лишь меня.
Тоска по невозвратимой юности… Эмоция вполне естественная и «поэтичная», но – опять, опять, пусть в шутку, – «за упокой»! Возможно, сам поэт страстно хотел жить и был очень мнителен к своему соматическому здоровью (как вспоминают друзья), но его лирический герой твёрдо настроился умереть. Время показало, кто из них был сильнее.
А ведь, действительно, единственный – если он единственный – герой с годами приобретает власть над своим создателем, становится его неосознанным alter ego. И высказанные в его образе, вначале слабые, тенденции могут усиливаться в процессе такого «взаимовлияния». Причём, чем живее герой, чем ярче талант его творца, тем реальнее опасность.
Ещё более откровенно поэт говорит в следующем стихотворении. Предварительно поясним, что руководивший клиникой профессор П.Б. Ганнушкин был сторонником «кототерапии» – он отмечал, что во многих случаях общение с мягким, ласковым существом действует на больных успокаивающе («Об эффективности народных методов терапии эпилептоидных психопатий», Современная психиатрия, М., 1914, №2). В самом деле, поэт любил возиться с больничным котом Фрейдом. Вероятно, в один из таких моментов он написал:
Спой, мурзавец, довольная морда,
Размурлычь хулигану тоску:
Если жить надоело до чёрта,
То и слава не впрок дураку.
Свысока обаяй меня взглядом
Шемаханских мерцающих глаз,
В забулдыжьем ненастье заклятом
Намечтай голубой Шираз.
Жизнь – пожар: занялось – не жалко,
Всё оплáчу и всё приму.
Только звук стариковского шáмка
Горше пéтли стиху моему.
Что тебе до стихов, блохастый?
Это людям – сходить с ума,
Это нам под горластые сказки
Легче штопаная сума.
Мысли, мысли, – сырые поленья,
Душу рвёт непроглядица-муть…
Вот бы так же, на тёплых коленях,
Чуть мурлыча, навеки уснуть!
Ах, чистюля… Намой мне удачу,
Чтобы завтра, весёлый в дым,
Без прощаний и слёз, по-кошачьи,
Я успел бы уйти молодым.
Явные суицидальные нотки: «жить надоело», «горше пéтли», «уйти молодым»... Доминирует разочарование в жизни – может, оно и было катализатором бед поэта, от начала алкоголизма до закономерного конца? К моменту написания разочарование усугубилось ощущением безвозвратно уходящей молодости: 30 лет – возраст по-своему критический, появляется страх перед уже реально близящейся старостью, перед угасанием таланта. Страх перед прижизненной творческой смертью (как воспоминают знакомые, давно преследовавший Есенина) мог оказаться сильнее страха перед смертью биологической.
Кстати, в статье проф. Галанта говорится: «Без творческого гения жизнь теряла для Есенина всякий смысл» – с этим трудно не согласиться. Зато обращение к животному не имеет ничего общего с заподозренной там же зоофилией – скорее это безнадёжная попытка высказаться человека, не понятого окружающими, одновременно и боящегося одиночества, и не верящего людям.
Аналогичные – заупокойные – мотивы слышны и в большинстве других черновиков:
Сухлая берёза стынет над могилой.
Мне бы хоть словечко повидаться с милой.
. . . . . . .
Или:
Прощай. Прости… Любимая, не плачь,
Так повелось: цветы живут недолго.
. . . . . . .
Видно, что ранее эпизодические упоминания о смерти в последние месяцы стали почти назойливыми. Герой и его создатель становились всё тождественнее…
5. Завершающие тетрадь тексты
Только несколько завершающих произведений выглядят вполне здравыми. В первом звучит излюбленная есениноведами тема любви к деревенской России:
Озорная, берёзово-травная,
С-под платочка – лукавый взгляд,
Русокóсая Русь… эх, отравная!
А иная – на кой мне ляд.
Я немало намыкался пó миру,
И скажу после ихних стран:
Заработал там только оскомину
Знаменитый в Москве хулиган.
Не люблю фанаберию города:
Город – он деловой, но позёр.
Мне б степную сторонку, где молодо
Голубя́тся глаза озёр!
Дома снова проснулся бы рано я,
Во дворе петухи гомонят…
Эх, Россия, колдóвно-муравная!
А иная – на кой мне ляд.
Настроение стихотворения нейтральное, резко от вышеприведённых отличающееся. Хотя в рефрене «а иная – на кой мне ляд» и слышится боязнь за эту «колдóвно-муравную», теснимую напористым городом, но боязнь без истерики и замогильностей (правда, «пролетарская» критика наверняка обвинила бы поэта в ретроградстве и кулацком духе… – и он это понимал).
В следующем Есенин, очевидно, вспоминает один из наездов в родные места, вспоминает во вполне лирическом ключе, без «задрав штаны, бежать за комсомолом» и порывов к изучению «Капитала», просто – иронично-элегичная встреча с малой Родиной:
Да ну что вы, дрýги, я не стóю…
Неужели это мне, всерьёз?!
Всполошённо лопоча листвою,
Набежала сýтолочь берёз.
Протолкался к зыбистой дороге,
Раскорячился почтейно клён.
А ведь помнит, гад, как у Серёги
Драл штаны ухватистым сучьём!
Всё знакомо – как же всё знакомо…
Точно с детства не забытый сон.
В три окошка ветхие хоромы
Подбоченились седым крыльцом.
Милые! Да разве вас покину?!
Возвратясь по жизненной стерне,
Я готов расцеловать крапиву:
И крапива здесь – родная мне.
Что – поэт? Копни – всё тот же пахарь.
Я на землю, где корнями врос,
Занесён писать… а может – плакать
Про смешную сутолочь берёз.
Здесь в конце – грусть, но тоже без суицидальных ноток. Светлая грусть по чему-то уходящему. Возможно, по той деревне из детства, которой уже не будет.
Отметим, что, например, в выражении «плакать про смешную …» с точки зрения психиатрии есть эмоциональное противоречие; «амбивалентность аффектов – тяжелый психопатологический симптом, встречающийся чаще всего у больных ранним слабоумием», пишет проф. Галант в своей статье. Однако нам такой вывод кажется преждевременным – в поэзии это просто стандартный приём (оксюморон), подчёркивающий скорее рассогласованность или эпилептоидность потрясённой чем-либо психики героя (автора), чем его «слабоумие».
Наивный эгоцентризм здесь тоже не признак патологии – он является азбучной позой в лирических текстах, элементом жанра.
Возможно, поднятию настроения поэта способствовал и роман с кем-то из медперсонала, «ведьмой в белом»:
Вот так диво, что со мной такое!
Будто в зиму – липовая цветь,
Будто и не мнилось мне порою
Под чужим забором околеть.
Это ж надо… Нет, ну это ж надо:
В голосе – вальяжная ленца!
Ведьма, ведьма в белом виновата,
Что смеюсь уже не в пол-лица.
Жизнь права. Я зря развесил нюни:
Муз полнó не только в кабаке.
Хрéна ль ждал, пока петух не клюнет?
Пил и целовался с абы кем?!
Черновик явно не окончен, как, похоже, не был окончен и сам его «сюжет». Но уже факт появления муз в медучреждении говорит о начавшемся выздоровлении автора.
Тетрадь обрывается на неожиданно не-зимнем тексте:
Мне давно не думалось так тихо,
Словно отоснился летний гром.
За окном неспешная портниха
Вышивает лунным серебром.
Ты не верь, я не совсем пропащий –
И молва бывает не права.
И не надо в запоздалом плаче
Целовать убитые слова.
Я хотел бы жить, как все на свете,
Даже – не писать, а просто жить.
Только ветер, греховодник ветер,
Каждой ночью листья ворошит.
Потому, наверно, и не спится,
Потому натянут, как струна, –
Дома, над Окой, берёзам листья
Старый ветер треплет с бодуна…
Опять тематикой – тоска по родным местам. Выраженная парадоксально, в стиле «В огороде бузина…», но существенных психиатрических выводов по этому факту не сделаешь – вполне традиционный поэтический приём.
Тексты – последние в тетради, и, похоже, своим жизнелюбивым тоном они обязаны проведённому лечению. Жаль, что завершить курс не удалось, хотя при тогдашнем уровне фармакологии эффект вряд ли был бы долговременным.
6. Выводы
Делать выводы о психическом состоянии поэта по «анамнезу» из его произведений – дело крайне шаткое, но, если какие-либо мотивы многократно повторяются в творчестве, над этим уже стоит задуматься. Переиначивая пословицу: что у трезвого на уме, то у автора – на языке его лирического героя. Однако в случае диагностики по текстам произведений врач рискует поставить диагноз их персонажу, а не самому автору. Поэтому к таким экспериментам надо относиться с большой осторожностью, хотя, повторим, зачастую герой и автор срастаются за годы «совместной жизни».
Кроме того, поэтическое творчество – своего рода игра для ума и чувств, имеющая свои правила, традиции и условности, и рассматривать поэтические тексты буквально, «в пословном переводе на медицинский», как это сделано в работе проф. Галанта, вряд ли продуктивно. Если, например, поведение футболистов исследовать столь же прямолинейно, придётся всех их признать буйными психопатами.
Итак, постараемся сформулировать выводы общепонятным образом.
Очевидно, что указанный в сохранившейся дополнительной (терапевтической) карте диагноз – «Delirium tremens» (белая горячка) – обоснован, но не покрывает всего набора психических отклонений поэта. Впрочем, мы не нашли подтверждения заочно заподозренным проф. Галантом «зоофилии» или «слабоумию» – налицо обычное использование стандартных в поэтике технических приёмов, не принятых в не-поэтических текстах.
Судя по рассмотренным отрывкам, больной страдает психическими нарушениями истероидного и эпилептиморфного характера, осложнёнными хроническим алкоголизмом, вызывающими депрессию, раздвоение личности и галлюциноз, а также провоцирующими болезненную мнительность и беспричинную агрессию. В нашем, весьма неординарном, случае на фоне прогрессирующего возбудимого радикала особо опасен смертельный страх перед возрастным угасанием таланта (способный даже привести к суициду – вспомним, что эффективных антидепрессантов в 1925 году ещё не было, кроме… алкоголя).
По сути, неодолимая тяга к поэтическому творчеству сама является комплексным психическим отклонением, у многих маститых авторов сопряжённым с «обычными» патологиями (а, может, и происходящим из них). В какой степени образный ряд и техника поэта зависят от его психиатрического диагноза, вопрос пока ещё малоизученный и вызывающий много ненаучных эмоций, но в случае Есенина глубина этой связи очевидна. С другой стороны, сам процесс творчества, нестандартность и амплитуда переживаний, постоянное «общение» со своим, достаточно ярким, героем могут поощрять развитие психических травм.
Поэтому исчерпывающим (хотя и не принятым в профессиональной среде) диагнозом мог бы быть тривиальный: Сергей Есенин страдал поэтической гениальностью, заболеванием мучительным, крайне трудноизлечимым и, при некоторых формах, смертельным. С другой стороны, хотя больной подсознательно ощущал летальность своего «недуга», вряд ли он согласился бы на лечение от него.
Истинной, глубинной причиной самоубийства был не алкоголизм, не пресловутая «богемная жизнь», а психические отклонения, вызвавшие суицидальный комплекс и, одновременно, лежавшие в основе творческих способностей поэта, определившие трагическое своеобразие его голоса в последние годы. Алкоголь только проявил, обострил подавляемые в трезвом состоянии наклонности.
В какой-то степени и сам поэт это чувствовал:
Хитрый доктор, скажу тебе трезво:
Да, я болен, болен всерьёз,
Коль в крови с деревенского детства –
Белая горячка берёз.
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____ ____
Итак, откровенно говоря, из текста ничего особо нового я не вынес. Ну, пил классик по-чёрному, из психушки слинял и повесился… Это все знают. Насчёт зоофилии – спасибо, успокоили. Хотя – чего только эти ломброзофрейды не придумают, тьфу...
А стихи неплохие, даром что из черновика. Особенно – «экспромты». ))
И выводы шикарные. Это счастье, что я – относительно нормальный, здравомыслящий графоман, а не талант или, упаси Бог, гений какой; авось, проскриплю подольше. Чего и Вам желаю.
Андрей Злой
(для мастер-класса «Поэзия»)
