Итак, проза. Кстати, есть такое устойчивое выражение, проза жизни. Что это? Пустяковина. Чепуха. Рутина. Бытовуха. Нудятина. Сейчас и на литературную прозу смотрят вот так.
А если посмотреть на это устойчивое выражение с другой стороны? Проза и жизнь. Проза, сохраняющая жизнь. Литература, оберегающая жизнь. Романы, обучающие людей жизни. Литература, спасающая страну. Совсем другое дело! А ведь так и было всегда.
В последнее время в прессе всё чаще мелькают словосочетания с основным понятием «безопасность страны». Кроме основной, военной безопасности, есть ещё много других безопасностей. Как говорится, наука имеет много ГИТИК. Продовольственная безопасность. Информационная безопасность. Экологическая безопасность.
Рискну предложить совершенно новое, но абсолютно необходимое понятие «беллетристическая безопасность». Звучит хорошо, похоже на баллистическую. Только это серьёзней ракеты, посерьёзней атомной бомбы. И это не шутка, не преувеличение.
Последнее время русскую прозу используют чаще как повод гордиться перед всем миром: а вот даже Америка до сих пор читает Толстого! Да мы и сами, всем миром, в прямом эфире читаем «Войну и мир». Закрепляем скрепы. Не уверен, что после этой акции резко увеличилось количество россиян, прочитавших полностью роман Льва Толстого. Это как в деревне: ладно, там за меня поп помолился, а мне косить пора.
Только не сочтите эти скромные размышления за «плач Ярославны» или авторское брюзжание. Дело в том, что самой-то прозе абсолютно индифферентно – читают её сейчас или будут читать через сто лет. Это как чистая вода в природе – хочешь сейчас напейся или потерпи недельку, если не умрёшь, а она есть, она совершает свой кругооборот в природе. Это не мы нужны ей, а она нам необходима, как обоснование жизни.
О Толстом и Америке чуть позднее. Да, читают. Но среди читающей публики в Америке популярен русский писатель Толстоевский, и это не анекдот.
Важнее нам самим определиться – что есть русская проза для страны. Развлечение для почтенной публики? Структура, обслуживающая власть наряду с сервильной прессой? Клуб тихих сумасшедших, тихо поскрипывающих пёрышками? Как много у нас прозаиков? Несколько десятков тысяч в многочисленных Союзах писателей да плюс миллион на различных литературных сайтах. А прозы уже почти нет. Удушили. Заменили. Подсунули фальшивку. А страна не заметила подмены.
Согласитесь, что-то неладно в нашем бумажном королевстве. Вот статистика, которую недавно опубликовали российские СМИ.
Итак, Достоевский Фёдор Михайлович, гордость русской литературы, на 12-м месте, Лев Толстой, на 17-м. Так и вспоминается сакраментальное: «Шарапов, твоё место семнадцатое!» А остальной Русской Литературы, настоящей Прозы как бы и не просматривается в издательском выборе.
Но позвольте, скажете вы, да тут вообще многие авторы не имеют отношения к русской прозе! Что они пишут? Ну, сляпали ребята чтиво, дамский роман, детективчик... Это же разные вещи. Это же не проза!
И всё же – что есть проза, что нам толкуют словари?
Проза – это письменная речь без деления на соизмеримые отрезки — стихи; в противоположность поэзии её ритм опирается на приблизительную соотнесённость синтаксических конструкций (периодов, предложений, колонов).
Да, согласитесь, очень расплывчатое определение. Так и заявление от жильцов дома 35 в ЖЭК можно назвать прозой. А уж коллектив авторов под именем «Донцова» – тем более прозаик.
А что такое русская проза в понимании тех, кто служит Ея Величеству, с точки зрения тех, кто любит читать настоящую прозу?
Тут каждый ответит по-своему. Для меня проза – это исповедь. Это правда, которую надо рассказать людям. Иногда – желание, чтобы описываемые события случились. Проза – это работа, которая не отпускает тебя до тех пор, пока её не закончишь. Это мысли среди ночи, это голоса, разговоры, это литературные герои, которые могут быть более живыми, чем некоторые биологические существа с паспортом в кармане. Проза – это вздорные характеры персонажей, которые чёрт знает что вытворяют помимо воли автора. Проза – это то редкое и неповторимое удовольствие, с которым ты знакомишь персонажа с прототипом. Это ещё и абсолютное спокойствие после того, как написаны последние слова повести или романа: они сами разберутся – когда и где им появиться, на каких страницах, в каких краях, в какие годы. Проза – это реально существующие параллельные миры.
Русская проза двести с лишним лет была для России всем. Хорошо кто-то сказал: у нас настоящая История – это русская литература. А ещё наша проза – это и география, и психология, и экономика, и многое, многое другое. При тех масштабах страны, что мы имели, проза выполняла тот связующий элемент, государственный цемент между народами и регионами, который сейчас утерян.
По книгам учились жить, действовать, проверять свои поступки. Купил за рубль двадцать книжку, прочитал – словно курс лекций в университете прослушал.
И вот эту прозу убивают на глазах. Она выживала в самые страшные годы. При Ленине и Сталине, при Хрущёве и Брежневе. Писателей отстреливали, как тетеревов на току, сажали и выкидывали из страны, а литература не просто жила, она была лучшей в мире. Этого часто не замечал Нобелевский комитет, созданный на деньги, заработанные Нобелем в России. К прозе снисходительно относилась власть: «Я писатель. Прозаик». – «Про каких ещё… заек?!» Но талантливая, необходимая стране проза жила.
Потом пришла свобода слова и прозу быстренько заменили чтивом. Тиражи литературных журналов от сотен тысяч и даже миллионов упали до двух-трёх тысяч. Писателей перестали приглашать на телевидение, сейчас там политические и нравственные проблемы чаще комментируют, заикаясь, звёзды шоу-бизнеса или всё те же создатели чтива.
Слегка надоевший русский вопрос: кто виноват? Власть? Издательства? Читатели? Сами писатели? Кто-то ещё?
Ответ очевиден: виноват в равной степени каждый из выше перечисленных.
Начнём по порядку.
Власть
Почти всё царское и советское время писатели жаждали свободы. Долой цензуру!
И в самом деле – свобода слова превыше всего!
Не все молодые читатели знают, что в каждой области всю прессу при СССР цензурировал свой Обллит. Официально: комитет по защите гостайны. А если совсем просто сказать – контора по цензуре. Все пишут, говорят, вещают, а он Главный. Если что не так – вычеркнет красным карандашом.
Я работал на Камчатском телевидении в 80-е годы. Тогда мы очень смешно сохраняли государственную тайну. Журналистам, например, не разрешалось говорить о том, что на Камчатке есть воинские подразделения. Пограничники есть, а лётчиков, танкистов, ракетчиков, подводников и просто пехоты нет. Легендарная Чапаевская дивизия – это не у нас. И про какое там «осиное гнездо», которое надо разорить говорит госсекретарь США Генри Киссинджер – непонятно. Какие атомные субмарины нужно разбомбить? Неясно. А ещё у нас «секретили» топографические карты, заставляли тушью замазывать выс;ты – цифры, указывающие выс;ты гор, хребтов, перевалов. Один мой приятель из-за такой вот карты лишился возможности работать по профессии – пилоты, перед тем как высадить его отряд где-то на Восточной Камчатке, попросили его планшет, у них была «полумиллионка», а нам выдавали «стотысячную», поточнее. Карту сдуло с колен второго пилота, отряд две недели ползал по тундре на четвереньках, всё искали этот чёртов планшет. Потом его лишили допуска к секретным материалам, остаток жизни он проработал в камнерезке, пилил минералы, но нет худа без добра – собрал хорошую коллекцию минералов. Кстати, через месяц после потери карты ему привезли с Аляски точно такую же, только вся топонимика была на английском языке. И все выс;ты там были прописаны правильно, мы проверили.
А у последних царей вообще было несколько типов цензуры: религиозная, военная, почтовая, иностранная, журнальная и газетная, театральная, кинематографическая (это при том уровне кино – без цвета и звука!), была ещё и цензура научной и научно-популярной литературы.
Цензура была страшная, а литература лучшая.
Но писатели в годы перестройки продолжали кричать: к чему нам издательские планы? долой дома творчества! даёшь альтернативные союзы писателей!
Дали. Получилось в точности по Высоцкому: «Мне дали вчера свободу, что я с ней делать буду!»
Издаваться можно хоть каждый день, успевай только платить, творческих союзов уйма, а насчёт домов творчества, похоже, зря бунтовали.
И тут вспомнили, что кроме цензуры – политической и общегосударственной, ещё были в Советском Союзе творческие требования. Что это значит для нормального, вполне обычного прозаика? То, что рядом с тобой не напечатают опус махрового графомана.
Сейчас за деньги печатается опасное количество графоманов, а тогда подобное безобразие было просто невозможно представить. Были серые писатели, были скучные писатели, были и графоманы, но их не ставили в издательские планы.
Сейчас затосковали: раньше-то с молодежью работали – от сети литературных объединений до семинаров, совещаний молодых писателей, рекомендаций в СП. Конечно, много талантливых оставалось за бортом СП СССР, но такого наплыва безликих, бездарных, безграмотных, без… без… без… ещё не было.
Ещё вспомним, криво улыбаясь: раньше журналы гонорары платили, а сейчас, в лучшем случае, бесплатно опубликуют. А чаще попросят заплатить за публикацию этак несколько тысяч наших быстро конвертируемых рублей.
И опять вздохнут: раньше-то у литературных журналов тиражи были от стотысячных до миллионных, а сейчас три тысячи за счастье считают.
А тут ещё новое веянье: литературные журналы стали укрупнять, объединять с организациями, которые нашим чиновникам кажутся близкими по роду деятельности. Например, региональный журнал «Дальний Восток» отдали под крыло… научной библиотеки. Причём библиотека в этом тандеме главная. Теперь придётся дальневосточным прозаикам взглянуть на свою прозу с точки зрения сопромата.
Получил на днях пару авторских экземпляров журнала «Смена» и ахнул: некогда мощное издание, выходившее большим форматом, миллионными тиражами, где считали за честь печататься Маяковский и Зощенко, Алексей Толстой и Горький, скукожился до размеров школьной тетрадки. Нет, и сейчас опубликоваться там – большая честь, но совсем недавно он был «толстым» журналом, выходил два раза в месяц тиражом 3,5 млн экземпляров, а сейчас… три тысячи.
В одном питерском журнале старушка-секретарша пригласила меня присесть на продавленный задницами классиков стул, взяла и зарегистрировала мой рассказ, а затем как-то просто и честно (O sancta simplicitas! – воистину, святая простота!) сказала: «Понимаете, у нас уже сложился свой баланс. Авторы наши пишут, а потом они, их друзья и родственники выкупают весь тираж. Мы боимся нарушить это шаткое равновесие. А вдруг вы не понравитесь нашим авторам? Они уйдут, а вы свою часть тиража не выкупите, журнал погибнет».
Уходя, подумал: раньше на каждую рукопись редакции и издательства рецензию писали, даже безнадёжным авторам советовали читать Пушкина, а теперь вышлешь и как в прорву, молчат, как вымерли. Лучше бы обматерили…
Другими словами, власть не отпустила русскую литературу на свободу, а просто выкинула её на улицу.
Скажете, так всегда было, «…и не Милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесут». Так ведь сбылось на какое-то время – несли Белинского и Гоголя.
Нет, конечно, наш Президент на свой день рождения регулярно пьёт чай с писателями. Вот и намедни, пишет «Независимая газета»:
«После этого присутствовавшие на встрече писатели переместились в отдельную комнату. В группе общавшихся с Путиным были замечены Сергей Минаев, Захар Прилепин, Татьяна Устинова, Дарья Донцова, Александра Маринина и представители различных издательств».
Кажется, я уже упоминал эти имена. Ах да, они лидеры списка наиболее издаваемых авторов. Это раньше было, что «из всех искусств для нас важнейшим является кино и цирк» (да-с, господа, и цирк, говорил Ильич). Сейчас «цирка и в жизни хватает», и важнейшим искусством стало умение правильно читать намёки власти.
Не так давно один из центральных телеканалов долго тележил данные соцопроса. Речь шла о литературе. Точнее, о читателях. Было видно, что инициаторам опроса очень хотелось вернуть россиянам статус самой читающей державы. Ну не всё же – чтиво, ток-шоу с мордобитием и рыданиями, не только длинные и бездарные сериалы. Духовности захотелось нашему ТВ.
И вот выяснилось, что в нашей стране до сих пор вполне читающее население. 60 % имеют электронные книги, остальные читают бумажные. 40 % предпочитают детективы, 30 % – исторические романы, 20 % – поэзию. Что-то вроде некоторых сводок избиркома, с конечным результатом в 140 %. Забавно то, что организаторы забыли включить в опрос обычную прозу, тот жанр, в котором работали Толстой и Достоевский, Чехов и Булгаков, Виктор Астафьев и Василий Белов.
Так в чём же главная тайна русской литературы? Чем она отличается от литературы западной? Всё просто. Вы помните, как по-английски будет «проза»? Fiction. Фикция. Вымысел. Игра воображения. А настоящая русская литература – это всегда правда. Правда жизни. Это как раз то место, где и царю говорят в лицо всё, что думают.
Издательства и книжные магазины
Большинство издательств работает по принципу «плати;те и забирайте тираж», при этом мало кто интересуется качеством прозы. Издательства посерьёзнее сами определяют, кого издавать, а кто будет издаваться сам. Наверное, это рыночный и общемировой принцип. Даже в легендарном русскоязычном ИМКА-Пресс в Париже вначале деньгами интересуются, у меня спросили: какую сумму смогу я заплатить за издание книги? Сказал, что почти ничего не смогу с таким-то курсом евро, но тема интересная, для них – новая… Повесили трубку.
Получается, что графоман с деньгами имеет больше прав, чем талантливый, но небогатый писатель. Время святых Сытиных прошло, трепетное служение издателями русской словесности превратилось в обычный бизнес.
Обычную прозу сейчас современные сытины считают некоммерческим жанром. На весь Санкт-Петербург только один книжный магазин «Книжная лавка писателя» принимает на реализацию книги, изданные питерскими авторами (но только у членов Союза писателей России и не более одного экземпляра!) – есть там у них на Невском унылая полка в дальнем углу.
Конечно, можно найти спонсора и за пятьсот тысяч рублей издать книгу прозы тиражом аж в тысячу экземпляров. А дальше? Себестоимость книги будет такой высокой, что продать её просто невозможно.
Да, не берут и другие книжные магазины на реализацию чужие книги. Мы для них тоже «не формат». Свой же товар сетевые гиганты книготоргового бизнеса оценивают дорого, простому читателю и не докупиться.
Когда-то Венечка Ерофеев свою легендарную книжку «Москва – Петушки» просил оценить в 2 руб. 87 коп. по существовавшей тогда цене бутылки водки. Сейчас книги стоят наравне с элитным алкоголем. Пока водка считается среди большинства сограждан предметом первой необходимости, книга – помощник и учитель – не должна стоить дороже бутылки. Это чисто русский, как говорил кот Бегемот, «тщательно упакованный силлогизм», иностранцы не поймут.
Так мало того, что дорогущие сетевые книжные магазины заставили свои полки чтивом и фэнтези, так они ещё и вторглись на суверенную литературную территорию – начали печатать в красивых обложках пересказы популярных фильмов. Не сценарии или синопсисы, где должна работать фантазия читателя, а просто подробные пересказы фильмов.
Нельзя сказать, что это совсем уж новый жанр. Новизна его только в том, что он издан на хорошей бумаге. А так, в вербальном исполнении, это творчество в местах лишения свободы называется «р;ман» – чтобы ослабить информационный голод, поразвлечь братву, старшой вечером даёт команду: «А ну-ка, Шнырь, травани что-нибудь!» И тот, как правило, пересказывает какое-нибудь интересное кино.
Читатели
Прежде чем обвинять читателей в кризисе русской прозы, нужно понять, что на одном историческом отрезке собралось несколько групп читателей. Это не просто «Отцы и дети» и даже не «Отцы и сукины дети», это люди разных эпох. За последние четверть века поменялось как минимум четыре эпохи: советская, горбачёвская, ельцинская, путинская. Воистину: «Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе?» Порой отцам понять детей труднее, чем русскому понять турка.
Нас с детьми могла бы помирить русская литература, но мы разбежались по разным читательским квартирам. Старшее поколение беседует с Толстым и Чеховым, Шукшиным и Нагибиным, а их дети – с Владимиром Сорокиным и Людмилой Улицкой, с Александром Кабаковым и Владимиром Маканиным. По крайней мере, это тоже русская литература. Внуки уже предпочитают стиль фэнтези. «Волшебник Изумрудного города» как-то быстро эволюционировал в юного волшебника Гарри Поттера.
Громких имён в российской прозе много. А читателей всё меньше. Это видно не только по обвальному падению тиражей литературных журналов, по всероссийской ликвидации домашних библиотек (менее трёх процентов осталось, ниже статистической погрешности), это видно по среднему уровню молодых писателей.
Писатели
Я давно подозревал, что русская проза – это самостоятельное энергетическое образование, способное осмысленно совершать различные действия. Она подкидывает гениальные идеи тем, кто ищет, она утраивает силы, когда писатель достигает определенной степени контакта, она может бросить в депрессию, даже убить, если пишущий погрешил против законов Ея.
Надо с прискорбием признать, что многие авторы сейчас не только не владеют приёмами классической прозы, но даже и не совершают усилий овладеть этим ремеслом. Чаще эти изданные в толстых переплётах прозаические опусы напоминают схему, длиннющий синопсис, просто черновой набросок.
Кино
Кино изначально было второй производной от прозы. Это литература породила кино, но до сих пор не может сказать подобно гоголевскому Тарасу: «Я тебя породила, я тебя и убью». Хотя есть за что. Не будем сейчас обсуждать малобюджетные сериалы и боевики,
Это не искусство вообще, а место для размещения рекламы.
А вот некоторые экранизации классических произведений вызывает не только яростные споры, но и (для неокрепших читательских душ) отторжение от литературы.
Два наиболее характерных примера – это «Трудно быть Богом» и «Тихий Дон». Оба произведения доведены до экранного показа сыновьями авторов, что уже похоже на тенденцию, можно сказать, «сыновний синдром».
Повесть братьев Стругацких «Трудно быть богом» была написана в славные времена хрущевской «оттепели», работа над фильмом началась в эпоху брежневского застоя, продолжилась в годы генсековских похорон, продолжалась сниматься уже в другой стране – России, при другом общественно-экономическом строе, и, наконец, была завершена Германом-младшим.
Конечно, при таких кардинальных изменениях исторического фона трудно было в нужную тональность. Тем паче, что все съемки были сделаны по мотивам повести Стругацких, но, по сути, с точностью наоборот.
Дон Румата – весёлый, сильный и добрый прогрессор с Земли, в фильме получился тупой, спившейся скотиной. Он не говорит, а что-то бормочет себе под нос, иногда хватая собеседника за шкирку, чтобы тот его лучше понял. Он не ест, а жрёт, даже любовь там – плевок в физиономию.
Он очнулся и разжал ладонь.
- Нет-нет... А еще что ты делала?
- А еще я прибрала твои комнаты. Ужасный у тебя все-таки развал. Я
нашла одну книгу, отца Гура сочинение. Там про то, как благородный принц
полюбил прекрасную, но дикую девушку из-за гор. Она была совсем дикая и
думала, что он бог, и все-таки очень любила его. Потом их разлучили, и она
умерла от горя.
- Это замечательная книга, - сказал Румата.
- Я даже плакала. Мне все время казалось, что это про нас с тобой.
- Да, это про нас с тобой. И вообще про всех людей, которые любят
друг друга. Только нас не разлучат.
Безопаснее всего было бы на Земле, подумал он. Но как ты там будешь
без меня? И как я здесь буду один? Можно было бы попросить Анку, чтобы
дружила с тобой там. Но как я буду здесь без тебя? Нет, на Землю мы
полетим вместе. Я сам поведу корабль, а ты будешь сидеть рядом, и я буду
все тебе объяснять. Чтобы ты ничего не боялась. Чтобы ты сразу полюбила
Землю.
В фильме Кира только орёт, шипит как кошка, плюётся.
Разговор о Боге, центральная сцена, давшая название повести, происходит не в доме, не в присутствии Киры, как описывают Стругацкие. Некому было посмотреть на него «с ужасом и надеждой».
Было уже далеко за полдень, когда Кира пригласила благородного господина и его высокоученого друга к столу. Доктор Будах, отмывшийся, переодетый во все чистое, тщательно побритый, выглядел очень внушительно. Движения его оказались медлительны и исполнены достоинства, умные серые глаза смотрели благосклонно и даже снисходительно.
В фильме сцена происходит на каких-то задворках во время совместного мочеиспускания. Бормоча что-то, журча одновременно, они говорят о Боге. Точнее, бормочут.
Режиссеры любят поправлять писателей. Вот показался им ненужным барон Пампа (а Румата гордился, что спас его), так они убьют его, утыкав стрелами, как дикобраза.
Для тех, кто любит повесть, но не ушёл через пять минут из кинозала, просмотр превратился в угадывание героев, ситуаций и реплик. Я встречал таких кинозрителей, которые не угадали вообще ничего, хотя повесть читали не раз.
Фильм вызвал шквал резких рецензий, реплик, постов в интернете. Но братья-кинематографисты всё- таки дали ему всевозможные статуэтки и премии.
«Тихий Дон» снятый и не законченный великим Бондарчуком снимался на американские деньги, на их восприятие русских, на их понимание российской истории. Но тем, не менее, книгу-то надо было прочитать. Актер Руппер Эверт, открытый гей, играет Григория Мелихова как человека отвратительного – жестокого, неопрятного (хлещет мутный самогон, течёт по подбородку), живущего в какой-то халупе, а не в казацкой просторной хате. Я думаю, что если бы режиссеру пришла в голову в голову такая весёлая мысль: уложить на пол в этой хате всё семейство Мелиховых, то места просто бы не хватило. Я уже не говорю про баз – хозяйственный двор: с конюшней, коровником, курятником, постройками для сельхозинвентаря, а так же баней и отхожим местом.
Нет необходимости обсуждать сам фильм, это жалкое зрелище: жидкие атаки «казацкой лавы», разухабистые гуляния, эротические сцены. Все по-американски. Думаю, что и сам Бондарчук видел это. Время было для кино беспощадное – всё быстро умирало. Он взял эти западные деньги, но и выпускать на экран это детище не стал. В похожей ситуации актриса Фаина Раневская, снявшаяся в рекламе, сказала: «Деньги прожрала, а стыд остался».
И тут срабатывает сыновний синдром – дети великих режиссёров заканчивают фильмы и выпускают их на экран. Возникает вопрос – зачем? Вас об этом просили? Если папа не доделал кино, хотя сто раз мог это сделать, значит, на это есть причины!
Но самое главное – от этого страдает Русская Проза. Как-то надо урегулировать эти отношения между субъектами права. Это, говоря дипломатическим языком, провокация. Вторжение на чужую территорию.
Когда-то Станислав Лем (про которого говорили, что это великий философ, маскирующийся под фантаста) грустно сказал Тарковскому: «Я думал, что вы мне покажете Солярис, а вы сняли «Преступление и наказание». И это еще самый мягкий вариант режиссерского прочтения прозы.
Кино наложило свой стиль на современную литературу. Повести похожи на сценарии, а то и вообще на синопсисы. Главное, что видно невооружённым взглядом, – это нежелание и неумение живописать. Сейчас вы вряд ли найдёте у современных авторов «чуден Днепр при тихой погоде», но не только пейзажными описаниями пренебрегают авторы. Отсутствует портрет как обязательный художественный приём. Все мы помним, как выглядел Гришка Мелихов, какой был увалень Пьер Безухов, да они, согласитесь, реальнее многих живых людей…
А что есть современные литературные герои? Зачастую они просто названы. Как в социальных сетях. Есть ник. Даже иногда есть аватар. И всё. Это не живые персонажи. Дурилки картонные – плоские и бесцветные.
Вот несколько цитат. Я не указываю авторов по простой причине. Те, кто живы, ещё могут исправиться, а те, кто умер, – им всё равно. Говорят, что критиковать и обсуждать умерших авторов нетактично. Ну, во-первых, критика чаще тем и занимается, что анализирует тексты умерших авторов, а во-вторых, латинскую пословицу «О мёртвых хорошо или ничего» несколько урезали в современном варианте. Латиняне говорили: «…или ничего кроме правды». Впрочем, правда в литературе – понятие субъективное.
Итак…
Mon amour, лет семнадцать я тебя так называю. В последнее время стал часто обращаться к тебе по-русски, восклицая по поводу и без: «Любовь моя». Когда ты злишься на меня, то упрекаешь: «Хватит повторять уже mon amour да mon amour, а ничего такого в твоём поведении я что-то не наблюдаю». Тогда, чтобы ещё больше подразнить тебя или самому защититься, я, как всегда, отмахиваюсь: «Да, ты права – это у тебя кличка такая».
Мне уже пятьдесят лет. Прошло двадцать пять с тех пор, как мы познакомились. Многое из того, что я напишу сейчас, ты уже знаешь: никогда мне не удавалось укрыться от твоих расспросов-допросов, умеешь же ты всё-таки вытянуть из меня почти всё до капельки. Почти. Ницше высказался по этому поводу вот как: «По-настоящему близкий человек – это тот, кто знает твоё прошлое, верит в твоё будущее, а сейчас принимает тебя таким, какой ты есть». Я не раз тебе повторял, что каждый человек имеет право на свой затаённый уголок, куда доступ всем остальным людским особям строго ограничен. В русском языке есть слово, которое хорошо отражает то, о чём я сейчас говорю (но не только, а в данном случае не столько), – «исподнее». Это не грязное бельё, нет. Это слово берёт начало от древнерусского «исподъ», то есть «низ». Но не хочу сейчас углубляться в серьёзный разговор. Скажем так: очень просто всё. Вверху у человека что? Голова. А внизу? Нет, не ноги. А то, что между ними. Опять я за свои шуточки. Как ты говоришь? Скабрезные? Ну, да ладно. Не это важно.
Говорят, это неореализм. А, по-моему, так это неумение писать прозу.
Раньше и в самом деле страна узнавала себя бескрайнюю, себя великую через книги лучших писателей: от Валентина Распутина – о Сибири, от Василия Шукшина – об Алтае, Василий Белов рассказывал о вологодской деревне, Виктор Астафьев – о Енисее. И это было не территориальное деление, просто каждый писал о родной земле, о том, что он знает лучше всего, они делились своими знаниями, своей любовью и болью.
Сейчас же современные авторы, получившиеся из книжных мальчиков и девочек, страны зачастую не знают, нигде не жили, не ездили, не видели.
Отсюда и сюжеты надуманные, поступки героев нелепые, голоса одинаковые – не отличишь. Зачем пишут эти авторы – остаётся загадкой.
Вот такой текст.
Повесился
Рано утром, ещё не было и пяти часов, услышала в подъезде шум, какой-то суетливый, тревожный – значит, что-то произошло серьёзное. Вышла. Повесился сосед. Повесился в ванной на трубе, – сказали соседки. Что только не говорили: – жена довела, сам был не от «мира сего».
У меня из головы не выходил его образ и разговоры с ним. Я, далеко от дома уже не могу уходить, садилась на лавочку и вязала салфетки. Володя – мужчина лет пятидесяти с небольшим, приятной внешности, идя с работы, часто подсаживался и общался со мной, он был какой-то застенчивый, очень вежливый – правда, не из нашего «мира сего». Жена его – казачка с особой статью, но в поведении с людьми – грубая, а проще говоря, хабалка. Он был городским, а она из села, недалеко от Михайловки. Я вспоминала, что все ссоры в доме были спровоцированы ею. У неё была способность объединять людей и натравливать на кого-нибудь. Когда у неё в огороде под окном выкопали два ряда картошки, то был чуть ли не обыск всех квартир. Если бельё повесит на верёвке во дворе, то никто не смел выходить со своими половиками и трясти их. Без конца собирала деньги на ремонт дома, а потом забывала сказать, что отремонтировали, и показать документы, а кто требовал, то она делала им мелкие пакости. Мне она не нравилась, и она это чувствовала, но в подъезде многие объединялись вокруг неё. Мне иногда кажется, что людям присуще чувство телячьей преданности тому, кто сильнее или богаче.
Муж её – Володя, который повесился, работал на Михайловском заводе…и так далее. Там дальше ничего нет, обычный монолог пенсионерки на скамейке.
Впрочем, для чего люди пишут – ответ простой. Хочется статуса. А тут тиснул рассказик на ПРОЗА.ру, вроде как и приобщился. Раньше было две категории пишущих: литераторы (они и не скрывали своих ученических амбиций) и писатели (а это были властители дум). Сейчас все называют себя писателями.
Русская проза всегда была многослойной. Есть такие россыпные месторождения золота. Намоет река, как старатель, слой золотого песка, а тут и жила иссякла. Ничего, время есть – моет дальше, снова добирается до другой золотой жилы, потом до третьей. Так и получается слоёный золотой пласт. Мощная драга, с двумя десятками огромных ковшей, в каждый из которых войдёт легковой автомобиль, сможет поднять весь металл, а мужичок с лотком возьмёт горсточку. Так и у лучших русских романов, каждый найдёт своё: кто-то – батальные сцены, кто-то – любовь, кто-то – судьбу страны. Можно всю жизнь перечитывать один и тот же роман, каждый раз открывая что-то новое.
Современная проза часто бывает жидкой на сюжет, бедной на события.
Настоящие прозаики не просто живописуют, они создают свои миры и населяют их живыми людьми. Так поступают демиурги. Современные авторы просто чертят схемы. Если по пунктам, то современных писателей характеризует:
– нежелание и неумение живописать,
– нежелание передавать душевное состояние героев,
– скверное знание реалий жизни,
– отсутствие проблемы, а вместе с этим и собственной позиции к описываемым событиям,
– непонимание – для кого он пишет. Для чего пишут многие авторы – видно невооружённым взглядом. А вот для кого? Для себя? Для друзей? Для коллег и начальства? Для издателей? Для читателей?
А есть и главный побудительный повод – человек пишет для русской прозы.
Отдельным и новым явлением стала российская пенсионерская проза. Раньше было проще – вышел генерал от инфантерии или статский советник в отставку, так обязательно сидит себе и пишет мемуары. Обычным простым слогом. Бакенбарды теребит… А нынче всё это зачем-то облекается в форму художественного произведения – романа или повести. Деньги для издания такой прозы у наших пенсионеров есть, связи не утеряны, романы выпускаются хорошими тиражами. Конечно, главный герой там – сам автор. Там он молодой, дерзкий, принципиальный, чуть что – бьёт в челюсть.
Я именно почуял, а не услышал движение за спиной. И тренированные, умные мышцы, опережая сознание, сработали экономно и точно: перенятым у Глеба приёмом я отбросил вверх руки мужичка и нырнул под него с шагом в сторону.
Над головой кокнуло, будто «бабой» по свае. Мысль ещё металась в поисках. Но едва я сделал два шага, как на меня наскочил низкорослый, плотный мужичок. Я было подумал, что запоздалый гость нечаянно наткнулся на меня в темноте. Собрался сказать «извините» и «пропустите». Но он уже цепко схватил меня за грудки и, дохнув крутым, душным перегаром, протянул: «Ты-ы... Да-а-а...»
У боксёров долгими тренировками вырабатывается собачье чутьё. В момент опасности они «видят» спиной, кожей чуют ответ на вопрос: «Что это?» А умные мышцы ног уже выносили тело наверх, а зрячие мышцы спины и плеча уже развернули корпус и подбросили кулак полусогнутой правой вверх – точно в челюсть второму, со спины зашедшему.
Под кулаком хрупнуло, но я не ощутил удара, значит, попал точно. Я шагнул в сторону, готовый встретить очередного противника. Встречать было некого. Двое лежали голова к голове и рядом полено. Увидев его, я понял, что удар им должен был достаться мне, но пришёлся по голове первого «гостя».
Молодые люди читают и думают, что это и есть настоящая проза. Критиковать же молодых писателей пенсионного возраста бесполезно. Чехов писал, что «писатели обидчивы, как пудели». Он ещё не видел современных старых пуделей.
Роман «Обитель» Захара Прилепина стал самой популярной книгой года среди посетителей московских библиотек, сообщает агентство городских новостей «Москва».
«При составлении рейтинга учитывались данные, которые каждый месяц собирали для МГБЦ самые популярные библиотеки в каждом из округов Москвы. В топ-10 попали издания, которые читатели чаще всего брали из библиотек. Десятка лучших была выбрана из 165 произведений 134 авторов, которые лидировали в своём округе в каком-либо месяце», — сообщили в Московском городском библиотечном центре.
Второе место заняла книга Людмилы Улицкой «Детство 45-53: а завтра будет счастье», третье – «Любовь к трём цукербринам» Виктора Пелевина.
Кроме того, в десятку вошли книги Дины Рубиной, Сергея Лукьяненко, Фёдора Достоевского, Донны Тартт, Эриха Марии Ремарка, Джорджа Мартина и Рэя Брэдбери. Отмечается, что в топ-30 также пять книг Бориса Акунина.
Уже повеселее выглядит список имён, чем у издателей, но изменения непринципиальные. Российские читатели всё-таки больше предпочитают чтиво.
Но это не страшно для прозы. Её уже начали покупать и переводить в Китае. Если совсем будет туго – выкупим назад. И снова переведём на русский.
Что же делать? – воскликните вы. А ничего. Точнее, писателям нужно писать. У журналистов есть комплиментарная для себя, любимых, шутка: если весь мир погибнет, то журналисты ещё десять лет будут рассказывать – как он погиб и почему. Не будут. Говорю это ответственно, как человек, проработавший полжизни в журналистике. Как только исчезнет у газетчика печатный станок, а у радийщиков и телевизионщиков их студии, они просто уйдут. А вот писатели, настоящие писатели, вот они и будут ещё сто лет рассказывать – как погиб мир и почему.
Как помочь русской прозе? Не знаю. Вернуть издательские планы, Дома творчества, начать финансировать журналы и альманахи? Опять начнётся толкотня около кормушки, и, как всегда, наиболее талантливые будут первыми затоптаны и замараны.
Да и не наше это дело – давать рекомендации. Александр Герцен как-то сказал: «Мы не лекари, мы – боль». Неплохо сказано для человека, который способствовал (при активном содействии) русской литературы) развалить Российскую империю.
Санкт-Петербург, 2015 г
