Крылатый Серафим (Повесть)

                «…И шестикрылый серафим
                На перепутье мне явился…»
                                         (А. С. Пушкин)

Серафим хлебал из блюдца чай, громко при этом кряхтя, причмокивая и сопя. Чай был у меня знатный – индийский (на пачке ещё слон такой большой был нарисован, сейчас такого чаю уже и не продают). Серафим любил хороший чай, пил его без сахара, закрывая глаза и громко произнося звук: «А-а-а-а!» после каждого блюдца. Кухня у меня была неважнецкая – прямо скажу, жаждущая ремонта с весьма подусталой газовой плиткой, дурно пахнущей горелым жиром. Впрочем, Серафима это не смущало. Чай был отменный – а это главное. После очередной чашки как и полагалось – разговоры. Чего хорошего было в моей квартире (кроме библиотеки), так это разговоров на кухне. Серафим отодвинув чашку, мол, продолжим церемонию опосля, это еще не конец, молвил:
- А душа то моя жаждет мятежа.
- Престранное желание.
- Чего же тут престранного? Будто бы Вы не участвовали в мятежах!
Я несколько сконфузился, даже слегка покраснел:
- Чего там греха таить, было. Было. Но мне как-то всегда хотелось участвовать в мятеже, который зовётся иначе.
- А мне всё равно. Для меня мятеж – стихия. Главное сам процесс, а не результат. «…А он, мятежный, жаждет бури…» - это Серапионовы Братья обо мне писали. Такова природа моя – мятежная…
- Ну, скажем, это вовсе не Серапионовы Братья писали, а один шотландец, потомок лорда и пророка Томаса. Бард из одного клана, который носил розу на шлёме и тартан в зелёно-сине-белую клетку.
- Да, какая разница! Каждый шотландец брат – Серапионов или Якоба – не важно. Хоть и носят они юбки – с понтом колокольчики, но всё равно братья. Но я ведь не об этом вовсе.
- А о чём? О том, что на Земле тесно стало?
- Именно! И знаете от чего? От языческих святынь! Открою Вам секрет. Только чу – никому-никому. Вокруг множество язычников. Даже Вселенский Патриарх – язычник. Самый настоящий. О московском, того что «Всея Руси», я уже молчу. Идолопоклонник и безбожник! Я Вам больше скажу: дай ему в руки нож, да впусти в языческий храм – тут же кровавую жертву принесёт! Тут же! В так называемой «Русской православной церкви» только один порядочный человек – отец Игнатий. Да и тот, по правде сказать, сволочь!
- Скажите пожалуйста, как интересно!
- Ещё бы! Я об неинтересном умалчиваю. Если и говорю что, так это интересное! Вот Маркс, например…
- Ой, не надо! О Марксе не надо!
- Нет, уж надо! Я с этим бородатый нервотрёпом был лично знаком.
- Это как же?!
- Да в позапрошлой реинкарнации! Я был тогда его закадычным другом и собутыльником. Как-то пошли мы с ним в кабак на пиво, пару бокалов баварского перевернули, вижу его сейчас на песни всякие и на хулиганство потянет, я ему и говорю: «Ерунду ты, Карл, написал! Бред полный! Этот коммунизм твой неосуществимая утопия, безнравстенная жестокая идея!» А он мне: «Ох, зи зинд мустахёд какарлаке! Ох, унд зи хабен ербсте гутсхерр! Ду бис айн кляне думкорф!» И по морде мне как заехал! Я ему тоже по мордасам бородатым! И пошло поехало! Нас местные алкаши еле разняли! А Вы говорите Маркс!
- И какой же выход?
- Это для матушки то или вообще? Для матушки выход один – кирие элейсон! Прямим ходом в Грецию! Только не в Византию к безграмотным бородатым императорам, а в Грецию!
- Это в «дрэ-грэ»?
- Да какая разница! «Дрэ-грэ» или «нео-грэ» - Греция – она под любым соусом Греция. Тут одно из двух: или машка-рашка, или Платон с Аристотелем.
- И Калигулой заодно. Как Post factum, как Epilogus ad regnum insanit.
- Но, я Вам больше скажу: все эти ваши марксисты, коммунизм, Маркс, Ленин – всё это это мелкобуржуазное жульничество! Всё это купцы! Купеческие штучки!
- Как же так? Неужели и Ленин – «мелкобуржуазное жульничество»?
- А то как же! Ленин – типичный купец-гуляка! Россию продал выгодно, так давай на эти деньги кутить – пьянкой кровавой. Весь этот коммунизм пролетарию чужд. Пролетарий он творец, труженик. Творец всегда уважает собственность, результат своего творения, свой труд. А коммунизм – фантазии мелкого буржуа: мою лавку ограбили, так я вам мировой пожар устрою! Моего брата повесили. Так я сейчас миллионы людей перережу! Так вот!
- Теперь ясно, почему «мятеж»… Коммунизм и прочие подобные системы больше всего боятся мятежа, ибо мятежник перестаёт быть частью системы…
- Именно! Пойду ка я какой-нибудь мятеж устрою – засиделся я тут у Вас за чаем. Бостонское чаепитие тоже был мятеж. Я хоть и не шестикрылый, но серафим. Мне уста людей глаголом жечь надобно…

Часть II. Серафим вкушает кофе

                «И чёрный рак на белом блюде
                Поймал колосья синей ржи...»
                (Велемир Хлебников)

Серафим человек хаотический. Посему приглашать его в гости многие считают неуместным эпатажем. Но мне он интересен как собеседник. Да и я человек тоже довольно хаотический. Может не до такой степени, но всё же. Называю его ныне я Новым Серафимом – ибо, сколько я с ним не разговаривал – он всегда будто бы совсем другой человек, будто бы новый. Вот я и пригласил Серафима в свою конуру, посадил на табуретку в своей грязной холостяцкой кухне и угостил кофейком.
- Кушайте, кушайте кофе, Серафим Петрович! Закусывайте булочкой и пряником. Вот. Не стесняйтесь.
- Как кофейку отведать, так Серафим Петрович, а как разговорчики на кухне или пожалеть маленько, так Серафимушка! Знаем мы вас – интеллигентов без кармана! А кофеёк то у Вас знатный, батюшка! Небось, колумбийский. Помнится, во время оно, ещё за царя Гороха из Колумбии знатный марафет привозили. Я им ещё клопов водяных в морилке травил.
- Ну, что же Вы, Серафимыч! Марафетом и клопов травить!
- А в старые времена так заведено было. Марафет тогда в аптеках продавался – каждый его свободно купить мог. Не то, что ныне... Да и подешевле был нынешнего. Очень даже подешевле. И в «Кока-колу» тогда вместо всякой гадости марафет добавляли. И «Кока-колу» тогда из вина красного делали.
- Да, когда это было, Серафим Петрович! Вы вот лучше попробуйте горячий кофе холодной водочкой запивать. Меня так научил один удмурт. И кайфу побольше, и меньше нагрузка на селезёнку.
- А давайте-ка попробую! О! Водочка у Вас вкусная! Я такую вкусную водочку пил разве что в Унгваре лет тридцать назад, в ресторанчике «Кёзэл а вар». И то, она сливами пахла, а Ваша водочка – земляникой. И пряник у Вас сладкий. С кофейком и водочкой его за милое дело.
- Вы мне, Серафим Петрович, лучше расскажите, как нам обустроить Россию.
- Да я Вам что, Солженицын, что ли, чтобы Россию обустраивать? Я Серафим. Может и шестикрылый. Просто крылья невидимые. Вот возьму и полечу сейчас.
- Да, я без намёков, Серафим Петрович. Это я так – для интереса спросил. Мне Ваши взгляды на сей вопрос интересны.
- А мне вот не интересны! Я человек натуры философической. Я не обустройщик. И даже не прораб обустройки. Я, можно сказать, Сократ проспектов, Диоген переулков. А Вы про строительство. И чего? Государства! Да об этом три тыщи лет писали! От Конфуция и Аристотеля до Томмазы Кампанеллы! А может я анархист? Может я государства только разрушитель, а не созидатель? А?
- И всё же, Серафим Петрович. Совет. Не для меня, для подрастающего поколения патриотов России.
-   Патриотов говорите? Да где это видано, что бы патриоты, да ещё и в Расее-матушке чего то там строили и обустраивали. Патриоты они – ура, вперёд, на танки, сапоги в Индийском океане мыть. А строить и обустраивать – это мужики и ваш брат интеллигентишка... Если и не вшивый, то в шляпе. Ну, так и быть. Дам я один хороший совет. Губернии там или области всякие там нужно отменить, а Россию поделить на лордства. И во главе каждого поставить лорда. И власть его сделать наследственной. Ибо губернатор он что – временный – ему бы наворовать да побольше. А лорд – он и землю сию беречь будет, ибо оную детям и внукам передать в целости и процветании надобно. И фамилии лордов изменить надобно, чтобы звались они по своим владениям: лорд Тамбов, лорд Калуга, лорд Вятка. И чтобы передавали они владения свои только старшему сыну. Чтобы владения не мельчали и не дробились. А если лорда, убьют, например, или казнят, а сын малолетний его владения унаследует, то до его совершеннолетия назначать регентов. И только если нет сына, только тогда наследует дочь, а при отсутствии оной – племянник, брат или на худой конец жена. Тут о наследии владений и титула лорда следует закон принять особый. И лорд будет заботится о черни, как о подданных своих, о сословиях на сей земле проживающих и доход ему приносящих. А о самих лордах будет заботиться лорд-протектор. Защищать лордов от бунта черни и от всяких неприятностей вроде землетрясения или трясоземления. А все прочие государственные учреждения и должности следует распустить за ненадобностью.
- Ой, какая увлекательная мысль! Дык, это что же – тирания, значит, не годиться для России, и деспотия тоже, и олигархия не годиться, и демократия не годится, и даже анархия – мать порядка – тоже не годиться. Это что же – аристократию подавай?!
- Именно! Именно! Яё, матушку! Яё – соль земли русской! Тирания и деспотия народ к холуйству приучают, олигархия – к сребролюбию и женоненавистьнечеству (а там и до атеизма бусурменского рукой подать), анархия к трудолюбию ведёт. а это для русского человека чуждо, как и любомудрие хранцузское. А вот аристократия – к чести и послушанию. Аристократ он будет ветром, а народ травой. Трава будет клониться по ветру.
- Да, где же этих аристократов то ныне сыщешь? Среди наших-то полей-тополей? Да эти угро-фины мещерские мордой не вышли! Из чуди такая аристократия, как из меня дышло!
- Эх, была бы аристократия, как общественный строй, а аристократы найдутся! Коли что, можно из заграницы пригласить, как Екатерина Великая когда-то. За бугром то всяких баронов, графов, герцогов – хоть пруд пруди. Пусть теперь лордами поработают. Был герцог Лейнстер, пусть теперь будет лорд Тамбов!
- Ой, какую замечательную картину Вы нарисовали! Макиавелли отдыхает и нервно кутит в сторонке!
- Вот, вот...
- А с церковью, с попами то, что делать? Али епископства тоже учредить, как владения? И кроме холопов лордских ещё и холопов церковных учредить?
- Не надобно сего! Вотчин лордов достаточно. Холопов следует в лохов переименовать. Так и родней, и по-отечески. А церкви – этой самой – «русской православной» необходимо признать верховенство Папы Римского. Ибо должна быть одна паства и один пастырь. Ибо Рим – это престол святого Петра, а Папа – это наместник Бога на Земле. Вот. Схизма – это великое зло. Время настало о схизме забыть, и вернутся церкви православной в лоно единой святой католической церкви. А там по примеру сему и протестанты, и прочие штунды вернутся под власть Папы Римского, и церковь христианская вновь станет единой.
- Ой, как отрадно! Да возможно ли это?
- Возможно! Ещё как возможно! Как Фёдор Михайлович писали: «И буде, и буде, и буде!»
- Да, неужто, Вы, Серафим Петрович, Фёдора Михайловича читатель и почитатель? Неужели? Как же это?
- Читатель. И то проницательный. А вот почитатель – так это вряд ли. Я, знаете ли, не принадлежу к отряду почитателей чего либо. Ибо нет для меня авторитетов. А коли нет авторитетов, так и не возможно и почитание.
- Неужели и Большой Пу для Вас не авторитет и не образец для почитания? А народ же как, он что – не прав?
- Не авторитет. И вовсе он не Большой Пу, а Маленький Ду. Как в Китае. Называть его следует не Моль, и не Краб, а Ду Пу. А то, что Маленький Ду может натворить большие глу, так это не новость – это часто бывало. Вот помниться...
- Ой, воспоминаний не надо! Особенно из прошлых реинкарнаций! Вы мне лучше скажите, почему Фёдор Михайлович Великого Инквизитора предвидел, а Большого Пу не предвидел.
- Потому что Маленький Ду явление слишком низменное и отвратительное для пророчеств. Таких как Маленький Ду в Африке было хоть пруд пруди – Бокасса на Мугабе ездит Каддафи погоняет. На всех этих карикатурных людоедов и пророчеств не хватит. А у Фёдора Михайловича тем более.
- Но Маленький Ду абсолютно не вписывается в Вашу картину будущей аристократической утопии! Ему там совершенно не место. Не записывать же в аристократию заблудшего вепса-недоучку или тамбовского вора?
- Именно, не место. Ему в тюрьме самое место. Или в больнице для умалишённых. Тут главное, чтобы фонарь пустующий в тот день под руку не подвернулся.
- А будущее, будущее то, Вы хоть видите, Серафим Петрович?
- А зачем? Могу, конечно, его увидеть, но зачем? Будущее – это бесконечное повторение элементов прошлого. Будто тот же суп, но с другой приправой... Так что, это даже не интересно заглядывать в будущее. Всё уже было.  
- Неужто, всё?
- Всё. И великие каналы рыли неоднократно. И стены великие строили не раз и не два. А империй сколько было – не счесть. «Назови государство – их было не мало, что не гибло, не рушилось, пылью не стало...» Так что всё пройдёт. И Маленький Ду с его идеей великих завоеваний, и византийщина, и новые Средние Века тоже пройдут. Только мы не пройдём. Ибо мы – флуктуации Пустоты. А Пустота – вечна.

Часть III. Серафим читает стихи

                «Бульварам и площади было не странно
                увидеть на зданиях синие тоги.
                И раньше бегущим, как желтые раны,
                огни обручали браслетами ноги.»
                (Владимир Маяковский)

В то холодное утро я решил прогуляться. И не просто праздно шататься по улицам города, а именно совершить прогулку «с удовольствием и не без морали» по берегам Невы, «где может быть родились Вы или бывали мой читатель». Прогуливаясь, я вдруг увидел среди улицы Серафима. Того самого – шестикрылого. Он снял и спрятал свои крылья и замаскировался под бомжа, который грелся, лёжа на вентиляционной решётке метро. Он заметил меня в толпе, вышел из задумчивости, узнал и кивнул мне головой – той самой, полной благородных и чистых мыслей. Я подошёл к нему. Как я узнал потом, утро у Серафима было удачным: он, роясь в мусорном баке, нашёл много пустых бутылок, сдал их, получив немного знаков товарообмена, довольно сытно позавтракал. Серафим продолжал лежать на вентиляционной решётке, и сам себе чего-то бормотал. Было ясно, что он сочиняет стихи. Подняв на меня глаза, он промолвил:

- Мыслей у меня много интересных, а поделиться не с кем...
- Серафим Петрович! А почему бы нам не устроить поэтический вечер? Мы давно не слышали Ваших стихов!
- А ведь можно. Я бы с удовольствием. При условии, что будут молодые пролетарские поэты. Нужно и опытом поделиться и, так сказать, поучить молодёжь. Передать эстафету поколений. Тем более, сегодня день рождения Владимира Ильича Ленина. Он хоть был и мелкобуржуазной сволочью, но отметить надобно. Пролетариат жаждет вождя своего помянуть.
- Так давайте сегодня же вечером устроим собрание русских патриотов и пролетарской молодёжи в виде поэтическим чтений! У меня по этому поводу есть шестилитровый бутыль стёклоочистителя с ароматом лимона.
-Вот и ладненько! Вот и чудненько! Лепо! Бегите, приглашайте слушателей! Соберёмся у Вас на квартире как обычно.

Я первым делом бросился к уважаемому и знаменитому литературному критику – сотруднику журнала «Пролетарская литература» товарищу Грязноперову Василию Емельяновичу. В дверь: «Дзынь!» Открывает мне личность с опухшим лицом и мутными глазами в грязной мятой пижаме. Я даже его не узнал – богатым будет (духовно). Судя по всему, он толи вышел из запоя, то ли почти. От него несло таким перегаром, что тараканы дохли во всём подъезде.  Вместо «здрасти», он как то испуганно:

- Какой сейчас день? А число какое? А месяц какой? А год какой?
- Год семнадцатый! А месяц...
- Это что? 1917? Мне же срочно нужно в Смольный, с товарищем Лениным поговорить! Это же скоро Великая октябрьская социалистическая революция будет!
- Успокойтесь, товарищ! Апрель месяц за окном! Успеете ещё! Вы лучше приходите к нам на вечер пролетарской поэзии! Нам очень нужен литературный критик.
- Это какого же буя мне туда соваться?
- Там будет бутыль стеклоочистителя с запахом лимона. Шесть литров.
- Так что же Вы раньше не сказали! С этого надо было и начинать! Обязательно буду!

Потом я начал подготовку к литературному вечеру. Бутыль стёклоочистителя был у меня надёжно спрятан в подвале. Поднимаюсь я с бутлем, а на лестничной площадке лежит около батареи парового отопления сантехник Потапов. Батарея тёплая – лежит, блаженствует. Как то раз он выпил лишнего и отрубился прямо на улице. Детишки его связали верёвками и потащили в подвал играть в «Штирлица и гестапо». Так бы его зверски и замучили, но к счастью это заметил бывший бухгалтер Тимофей Аветистович Шкурников из третьего подъезда. Ели отбил. Спас человека. За это ему Потапов бесплатно унитаз отремонтировал. Увидел меня сантехник Потапов, глаза сразу загорелись:

- Могу помочь выпить!
- Да ты же не пьёшь...
- Это я не пью?!

Короче, пришлось и его пригласить на поэтический вечер в качестве представителя пролетариата. А потом и Клавдию Петровну Трипёрову. Она хоть и старая ять, но крестьянского происхождения. Так что явка трудового крестьянства и городского пролетариата была обеспечена. Потом пошли бесконечные звонки местной богеме – нашего района и молодым литераторам. Приглашение я начинал по сути: «Тут у нас есть бутыль стёклоочистителя...» Короче гостей наломилась полная квартира. Хорошо, что мебель всю я давно пропил – места было навалом. Стулья и стол одолжил в ЖЭКе. Бутыль выставил на стол, стаканчики пластмассовые мы нашли на мусорке. Все с нетерпением ожидали начала и косились на бутыль, стоявший на столе. Я сразу предупредил, что фуршет будет в конце вечера, сначала выступления. Пришёл, наконец, Серафим Петрович. Все радостно зааплодировали. Вечер открывал я. Речью:

- Позвольте Вам представить известного и всемирно знаменитого русского поэта Серафима Петровича Бухалова-Водочкина! (Крики из зала: «Ура!!!») Я мог бы очень много и долго рассказывать о моём друге Серафиме (крики из зала: «Не надо!») Но скажу только, что Серафим Петрович русский патриот, архангел, который спустился к нам с небес, особа приближённая к президенту Российской Федерации, собутыльник Патриарха Всея Руси, аристократ царских кровей – потомок императора Николая II Романова и Матильды Кшесинской, бывший депутат Государственной Думы, ударник производства, герой социалистического труда, победитель соцсоревнования, делегат XXIX съезда КПСС, ветеран коммунистической партии, переводчик сочинений Ленина на феню и олбанский язык падонков, великий магистр питерской масонской ложи «Молот и серп», заслуженный космонавт, большой, толстый и почётный член Тамбовской академии парапсихологических наук, доктор чёрной и белой магии, уважаемый вагоновожатый депо номер четыре, командир отряда чёрной сотни имени Михаила Архангела и Максима Горького. Просим, товарищ, просим!

Серафим Петрович прокашлялся и начал:
- Прежде чем читать стихи, я хотел бы произнести речь. Но стихи читать на трезвую голову у меня не получается. Да и речь произносить тоже... А что попало я не пью. У Вас есть средство для ванн «Боярышник»?

Я смотался бегом на кухню и приготовил коктейль «Ленин в октябре» из тормозной жидкости, ацетона и яблочного уксуса в пропорции 9:3:4. Серафим Петрович понюхал, попробывал на язык и сказал:
- Я ведь всё-таки особа царских кровей, благородная личность, аристократ духа, русский патриот...

Я понял с полуслова, снова метнулся на кухню и приготовил коктейль «Александр III» из «Тройного одеколона» и одеколона «Саша», размешав, как положено палочкой из жимолости, которую ничем нельзя заменить. Серафим Петрович выпил залпом, крякнул от удовольствия:
- Вот это благородный напиток! Спасибо! И так, начнём литературный вечер, с позволения сказать, литературные чтения. Объявляю литературный вечер пролетарской поэзии открытым! (Крики из зала: «Ура!»)

- Товарищи рабочие, колхозники, служащие и трудовая интеллигенция! Мы с вами собрались в удивительное время. Россия продолжает вставать с колен. Теперь главное, чтобы матушка Расея не упала мордой в лужу, ибо матушка наша, как всегда, пьяная вдрызг, вставать с колен чревато падением. Лужа глубокая и полная дерьма, можно утонуть. Мы просто обязаны, товарищи, матушку поддержать или хотя бы посадить, когда она начнёт падать. Задача у нас одна – построение коммунизма и мировая революция. Даже две задачи. Коммунизм близок, товарищи! Пол Пот построил коммунизм за двадцать четыре часа. Ким Ир Сен остановился в пол шаге от коммунизма. А нам что слабо? А построив коммунизм, мы передадим всю власть Патриарху Всея Руси. Бросаю ныне я в массы лозунг, как бросают камень из пращи: «Вся власть Патриарху!» А передав власть Патриарху, мы построим Православное Русское Теократическое Государство (ПРТГ). И опять запустим в космос собачек Белку и Стрелку, как посланников русского народа. Они подойдут к Вратам Святого Петра, их пропустят в их собачий рай, а по дороге они зайдут в человеческий рай и передадут привет Юрию Гагарину и скажут: «Юра! Было дело – мы всё проевали, но теперь опять Крымнаш и водка по пять рублей за пол литра  и даже бесплатно!» А еще я вам хочу рассказать о новом достижении русских моряков. Они сумели доплыть до Края света и доказать, что земля плоская, они пощупали Твердь Небесную и доказали, что она хрустальная. Потом сумели заглянуть за край земли и увидели, что земля стоит на трёх слонах, а слоны на ките Левиафане, который есть символ Государства Русского, символ Самодержавия, Православия, Народности и Коммунизма.  Этой Тетрады Верноподданичества и Благочестия. (Крики из зала: «Ура!») Наша задача, как бойцов литературного фронта, писать стихи и романы, создавать пролетарскую литературу. И не забыть при этом семьдесят иркутских героев-метиловцев! Вечная им слава! Цели понятны, задачи ясны, за работу, товарищи! (Крики из зала: «Стихи! Читайте стихи!»)

- А теперь на многочисленные просьбы товарищей трудящихся я буду читать стихи. Дайте мне ещё стаканчик коктейля «Александр III», пожалуйста! Благодарствую, товарищ сударь! Я долго думал, что вам прочитать. Думал сначала поэму «Товарищ Ленин и марсианские туманы», но потом решил прочитать своё новое стихотворение «Ленин и Сталин – вожди советского народа и покровители труда». (Крики из зала: «Просим! Просим!»)

И Серафим начал:

На субботнике стройном ходил и кричал
Многостройный девиз изначальных начал –
Ленин – товарищ труда и борений минут
Караульный сантехник боярских капут.

Ночь. Мне поспеть бы за поездом вслед
Тормознуть старотерпских отрядов-комет,
А по Арктике дивной плывёт ледокол
Я укутался в плед, как чудак частокол.

Просьба: студентов пускать на обед
Ибо таков Патриарха седого обет,
О, работяги-терпилы, воскликнем: «Ура!»
Ибо откроется в Небе высоком дыра.

Славен свершений ситцевый Маши подол,
А пролетарий, хоть нищ был, и беден, и гол,
Машу привел к Православию – в храм,
Ленина тень там опять и опять увидал.

Смело, товарищи, в ногу, и крикнем «Карниз!»
Тут – кто куды – а я только с Неба и вниз,
Сонмы архангелов ясных Россию блюдут,
Нам бы театра афишу лихую, а тут баламут.

Ночи Калабрии, сны Колеопатры и вера, и стон
Сталина лик над паровозом стосильным рождён,
И дровосеки идут на ударный стриптиз,
Вниз, камчадалы-архангелы, вниз!

Серафим поклонился, давая понять, что стихотворение прочтено, квартира утонула в аплодисментах. Потом Серафим Петрович читал стихи из своих новых сборников поэзии «Утюги Урюпинска и Великий Октябрь», «Феликс Дзержинский и Великий Ноябрь», «Крупская, Арманд, Колонтай и Великий Декабрь», «Великая Сексуальная Коммунистическая революция и товарищ Берия». Потом к всеобщей радости начался фуршет. Стёклоочиститель быстро выпили – не хватило. Я сбегал за антифризом «Пермь» - выпили – не хватило. Дядя Гриша по быстячку принёс растворитель «Хабаровск» - выпили – не хватило. Отшлифовали это дело средством для разжигания костров «Огонёк». Расползлись по домам утром после опохмела уксусом...  

Часть IV. Серафим катается на велосипеде

                «Простыни вод под брюхом были.
                Их рвал на волны белый зуб.
                Был вой трубы - как будто лили
                любовь и похоть медью труб.»
                (Владимир Маяковский)

Совершая свой ежедневный променад на берегах Невы с целью размышлений и получения умовыводов, я обнаружил на поверхности асфальта Серафима, который катался на велосипеде. Есть такое устройство в обществе человеческом. Применяется для передвижения в пространстве-времени. Состоит сие устройство (велосипед то есть) из двух колёс, которые вращаются под воздействием усилий ног. Там на велосипеде этом есть такие стремена крутящиеся, педалями называемые, на них ногами всадник нажимает, от сего малое колёсико крутится, а связано оно цепью с большим задним колесом. И оно от этого крутится. А колёса касаются земли и, в следствии касания и кручения, происходит перемещение в пространстве велосипеда вместе с седоком.  А всадник велосипеда восседает на седле и держится руками за перекладину, рулём называемую. Руками он эту перекладину поворачивает, и от этого переднее колесо изменяет своё положение в пространстве. И сам велосипед от этого изменяет траекторию движения.  Это я объяснил тем, кто не знает что такое велосипед. Я то с велосипедом с детства знаком. У меня в детстве был велосипед, только с тремя колёсами с педалями на переднем колесе. Поэтому к велосипедам у меня особые сентименты. А тут я увидел Серафима на велосипеде, а не в своём обычном положении – в лежащем состоянии на вентиляционной решётке метро. Завидав меня в состоянии прогулки, Серафим остановил своё перемещение относительно асфальта. Относительно центра Галактики Серафим продолжал передвигаться по кругу – вместе с велосипедом, планетой Земля и «звездой по имени Солнце». Сошедши с велосипедного устройства, Серафим  немало возрадовался моему присутствию. Я пожелал ему добро утра, добро дня, доброго вечера, доброй ночи, доброй недели, доброго месяца, доброго года, доброго правительства, доброго президента, доброго патриарха и доброго общественного устройства. А после этого спросил:
- Уважаемый Серафим! Гражданин хороший! Зачем Вы катаетесь на велосипеде?
- Я занимаюсь перемещением в пространстве с целью получения приятных впечатлений от движения. Кроме того это есть научный эксперимент. Я выясняю, останусь ли я сам собой, если буду совершать движения относительно поверхности земли, а не только по отношению других планет.
- Прежде чем полюбопытствовать о результатах сего научного опыта, я позволю себе спросить Вас, а где Вы взяли этот велосипед. Ибо по моему сведению у Вас нет имущества – движемого и недвижемого, ибо Вы современный Диоген, и средств товарообмена для приобретения транспортного средства у Вас нет.
- Это Вы про такие разноцветные бумажки, которые меняют люди на еду и вещи, и которые они называют деньгами? Да?
- Именно!
- Я редко пользуюсь деньгами, ибо это просто бумажки и воплощение зла. И таковых у меня действительно нет и не было, и не будет. Сказано же в Писании: «Будьте как птицы божьи – они не жнут, не сеют, а хлеб свой имеют». Вот и я так.
- Так откуда же велосипед?
- Велосипед я обнаружил стоящим около дома, где я имею привычку отдыхать на лавочке. И обнаружив его, я сразу понял, что он есть общественная собственность. Ибо как говорил товарищ Ленин, всё нужно обобществить, частную собственность нужно отменить и превратить в общественную. Я решил следовать учению великого Ленина – вождя мирового пролетариата, и этот велосипед обобществил. А поскольку он принадлежит обществу, то значит и мне. Как говорил великий Ленин: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя!» Вот я и приобщился к обществу, сел на велосипед и начал перемещаться в пространстве-времени. Кроме того, Вы знаете, что предком моим был Иван Велосипедов, живший в XVII веке. Откуда у него такая фамилия в то время – одному Богу известно, велосипедов тогда не было. Так что к велосипедам у меня отношение особое! Фамилию Бухалов-Водочкин даровал моему предку Игнатию Велосипедову государь-ампиратор Пётр III вместе с именным дворянством за особые заслуги на посту придворного виночерпия. Кроме того, товарищ Ленин тоже на велосипеде катался. Я следую примеру вождя мировой революции.
- Серафим Петрович! Мне кажется, Вы совершили очень нехороший поступок. Можно даже сказать плохой поступок. Ибо до сего времени на этом велосипеде, возможно, катался некий несовершеннолетний отрок, мальчик можно сказать, Ленина он не читал, и считал велосипед своей собственностью. И не обнаружив такового, он подумал, что его забрали с целью обмена на денежные знаки – столь презираемые Вами банковские билеты. И теперь он сидит и плачет, рыдает. Вы увеличили число страданий во Вселенной. Кроме того, насколько мне известно, Вы вчерась злоупотребляли алкоголь содержащими напитками. И уровень этанола в жидкостях Вашего тела недопустимо превышательный. И Вы можете сами того не желая наехать колёсами сего устройства на человека и причинить ему боль. Что тоже увеличит число страданий во Вселенной. И к тому же сейчас Вас заметит полицейский и сделает умозаключение, что велосипед должен находится не в Ваших рукопожатиях. После чего полицейский будет наносить удары по разных частях Вашего тела, вызывая неэстетические изменения его поверхности. А после чего отведёт Вас в закрытое помещение, и Вы не сможете совершать прогулки, а будете находится в том закрытом помещении в обществе людей, которые о Диогене вообще не слышали. Ибо полицейский Ленина не читал и имеет совершенно другие представления о собственности и о человеке. Так что во имя гуманизма отвезите сей велосипед на то место, где вы его взяли. А удовольствие лучше получать от написания стихов, чем от перемещения в пространстве на велосипеде. Кроме того, удовольствие не всегда благо. Напомню также, что Диоген никогда на велосипедах не катался. Вот. Кроме того, насколько я знаю, Вы шестикрылый архангел. Так что пристигните назад свои шесть крыльев и летайте себе под облаками для размышлений метафизических.

Часть V. Искушение Серафима

                «Мы, дыша мечтой блаженной,
                Сном работы, ядом книг,
                В душной кузнице Вселенной
                Всё куём за мигом миг...»
                (Валерий Брюсов)

В тот весенний день, который вошёл в историю Великой России как «День Искушения», Серафим отдыхал как обычно на вентиляционной решётке метро и пребывал в размышлениях о сути бытия и смысле жизни. И пришёл постепенно к выводу, что смысл жизни в том, чтобы понять, что жизнь не имеет смысла. Он постепенно начал распространять сей умовывод любомудрия на рабочий коллектив, потом на город, потом на общественный строй, потом на замкнутую вселенную под названием Россия. Тут ему вспомнилось, что слово «Россия» греческое, иноземное, появившееся только в петровские времена, во время строительства города, на улицах которого он жил бродягой и философом. И подумал, что неплохо бы России придумать новое название, коренное, этническое, из наречий аборигенных народов, составивших великорусский этнос. Например, Маа Тюхмат или Кюля Хумаласса Ихмисет. Из этих благочестивых размышлений его вывел молодой человек, который шел мимо, отделился от толпы, которая равнодушно сновала туда-сюда мимо лежащего философа и подошёл к Серафиму. Молодой человек был одет в синие штаны, ярко-зелёный пинджак с карманами, красную рубашку, фиолетовый галстук и кросовки (такие как у Димона). Серафим совсем не удивился подошедшему и даже не обиделся, что прервали его философские размышления.
- Здравствуйте! Скажите, а Вы тот самый Серафим?
- Точно! Тот самый! Других таких Серафимов нет во всём Питере. Да, куда там в Питере! Во всей России таких Серафимов больше нет. Спутать меня с кем-то невозможно. Однажды меня перепутали с одним известным олигархом, а потом посмотрели – пиджак не тот: у меня порванный, грязный, помятый, неопределённого цвета с характерным запахом. А у него новенький, без дырок. И сразу тут всё выяснилось.
- Скажите, пожалуйста, а Вы действительно философ и современный питерский Диоген?
- Именно! Только вот Диоген жил в бочке, а я в ящике из-под холодильника, накрывши его полиэтиленом для непромокаемости. Кроме того, на бочку Диогена никто не зарился, а у меня коробку дворники спёрли. Диогена посетил Александр Македонский, а меня Вальдемар Вальдемарович Краб - гарант наш незыблемый. Но вопросы те же задавал и ответ тот же получил: «Проси у меня, что хочешь!» «Отойди пожалуйста, ты мне закрываешь солнце!» - я ответствовал. А во стальном всё сходится. И киник я, и пацифист, и свободен я от желаний и нужд. И даже Питер мне северные Афины напоминает.
- А это правда, что вы великий русский поэт?
- Правда! Я всемирно известный гениальный русский поэт, затмивший своей славой Пушкина, Демьяна Бедного и Маяковского! Поэму «Бледная Луна и Тихий океан» - это я написал. И стихо «Полосатые штаны и соцсоревнование» тоже. К тому же я гениальный писатель. Именно я автор эпического романа «Широкая и глубокая река» о безответной любви русского тракториста к Родине.
- Ой, а Вы действительно русский патриот?
- Он самый! Я особа приближённая к президенту Российской Федерации, собутыльник Патриарха Всея Руси, основатель Могучего патриотического альянса граждан, прямой потомок российского императора Николая II Романова и Матильды Кшесинской. Так что я очень даже патриот. Патриотичнее некуда. Патриотичнее меня только памятник Афанасию Никитину. И то сомнительно.
- А Вы православный христианин по вероисповеданию?
- А то? Православнее некуда! И крещен отцом Феокластом в церкви Святого Калистрата Египетского деревни Дурноплясово, и крестик вот есть, ой извиняюсь, пропил вчера. Но это не главное – Бог простит. Главное, что я по убеждениям православный. Даже благословил одного чудака, который неделю назад с моста в воду прыгну. Его потом на третий день из реки вытащили...
- А это правда, что Вы избегаете женщин?
- Правда! Ибо среди женщин ныне много склонных к разврату, чревоугодию, пустословию, вожделению, самолюбованию, скудоумию к прочим грехам. А я человек праведный. Мне в грех впадать ни к чему. К тому же женщины мешают философии. Вот.
- Это же прекрасно! Серафим Петрович! А почему бы Вам, коль женщин Вы не любите, полюбить мужчин ещё больше? И не только духовно, ибо всех людей надобно любить, но и телесно? Как русскому патриоту. Ведь много русских патриотов и государственных деятелей не чужды были мужелюбию. Вот, например, император Пётр I любил не только дам многочисленных, но и своего близкого друга Меньшикова, да и Пётр III тоже имел друзей близких, и полководец Суворов любил солдат своих не только душевно, не чурался близости с ними. И многие Романовы были сему не чужды. А в более древние времена царства Московского иностранцы дивились, как часто в Московии встречается любовь мужская, и дружба мужская крепкая бескорыстная, что даже называли это явление «русской любовью». И в церкви православной в монастырях монахи не чужды были такой любви, даже обряд был такой в Русской православной церкви – синцития – освящение дружбы близкой между монахами. Ни в какой другой церкви этого не было. Только у нас. Да и многие писатели и поэты русские мужиков русских любили очень. Перечислять не буду. И церковь это не осуждала, ибо даже Содом и Гоморра сожжены были за насилие, а не за любовь взаимную. Да и не грех это вовсе. А если и грех, то Бог простит. И Ленин вот тоже это не осуждал сие, а Колонтай писала, что это самая что не есть пролетарская и коммунистическая любовь. И что при коммунизме все будут любить друг друга именно так. Будет «любовь пчёл». Так как, Серафим Петрович?
Серафим задумался. Потом посмотрел на молодого человека и изрёк:
- Изыди, искуситель! Изыди, соблазнитель! Сказано же в Писании: «Не введи нас во искушение!» А Вы меня во искушение вводите! Никак Вы посланец того, чьё имя не называется! Ибо пылая любовью телесной к другу, мы превращаем его в кумира своего, а ведь сказано в Писании: «Не сотвори себе кумира!» Античные философы хоть и склонны были к любви к друзьям своим, но исключительно к любви платонической, во имя мудрости и познания истины, а не во имя наслаждения. Ибо наслаждение, да и само желание «недруг познанья и света». Патриотов русских мы ценим не за их любовь телесную, а за любовь к Отечеству, опять же платоническую. Хотя и не всегда платоническую. А в поэтах и писателях русских мы ценим их творения и нравоучения, а не пристрастия и вожделения. А при коммунизме «свобода каждого будет не противоречить свободе всех», как писал великий Ленин. Так что каждый будет тогда выбирать свой способ любви к другим пролетариям, главное, что бы это не мешало коммунистическому производству. Так, что не желаю я с Вами заводить дружбу, товарищ гражданин!
Вот так Серафим отрёкся от соблазнов, отрёкся от искушения. Решил Серафим, что лучше уж быть не совсем русским патриотом, чем заняться увлечениями, мешающими философии.

Часть VI. Серафим рассказывает рассказ

                «Я сошью себе черные штаны
                из бархата голоса моего.
                Желтую кофту из трех аршин заката...»
                (Владимир Маяковский)

Вечерами, граждане хорошие, я люблю читать книжку умную про хороших людей. Хотя в умных книжках если пишут о хороших людях, всегда обязательно напишут также о плохих людях. Зачем писатели такое вот допускают на страницах своих сочинений, я понять не мог. Хотел понять, старался, усилия для этого прилагал разные  умственные, думал об этом много, даже курил этот вопрос вместе хипарём Климашкой. Но всё без толку. Понимания этого у меня не прибавилось. Климашка тогда накурившись курева и намыслившись мыслями предложил предложение:
- А давайте пригасим Серафима и зададим этот вопрос ему, как человеку человечному знания знающему!
- Опомнись, Климашка! Ныне ветер северный, бореальный даже, кто же приглашает Серафима при таких направлениях движения воздуха? Разве что водолюбы! К тому же сегодня вторник, семнадцатый день месяца нисана. У Серафима при таких совпадениях календарных обязательные  благочестивые размышления, согласно графика богемных философствований.
Пришлось нам ждать благоприятного момента, согласно «Книги перемен». Выпало благоприятное стечение гексаграмм на понедельник после языческого праздника Юноны Капитолийской. Мы пригласили Серафима в гости, пообещав подарить ему жёлтую кофту, которую пошила нам «из трёх аршин заката» швея третьего разряда фабрики имени Розы Люксембург Софья Александрова Давыдова-Розенблюм. Мы ей за это подарили коробку конфет «Ромашка» и женские духи «Красная Москва» в бумажной упаковке с рисунком московского кремля.
Серафим прийти к нам в гости согласился, особенно после того как мы пообещали ему угощение в виде разных кушаний. Чай мы приготовили сами, а кушанья разные купили в универмаге «Кришна», где продавщицей работает Зинаида Прокофиевна Толстозадова. Она имеет излишний вес в виде отложений живой ткани, содержащей клетки липоциты с включениями липидов, липопротеидов и холестерина. В качестве угощения мы купили кренделя, ватрушки, бублики с дыркой посередине изделия и булочки, испечённые из теста с добавлением сахара.
Серафим как раз накануне пережил просветление во время созерцания толпы, состоящей из людей и города, состоящего из кирпичных и каменных строений. Явился он к нам к назначенному часу с пунктуальностью кливлендского клерка, хотя часов он отродясь не носил. Время ему подсказывает его внутренний голос и (о чудо из чудес!), всегда подсказывает правильно. У меня внутренний голос всегда время говорит ошибочно: вместо одного времени говорит другое. И с пространством тоже самое: путает мой внутренний голос пространства и измерения.
Возрадовавшись пришествию Серафима, мы подарили ему тут же жёлтую кофту. Потом усадили на стул около стола и угощали угощениями. И только потом при испитии третьей чашки чая индийского из Индии привезённого вопросили вопрос:
- Товарищ Серафим Петрович! Гражданин Бухалов-Водочкин! Мы очень хотим, чтобы Вы рассказали рассказ.
- Рассказать рассказ то можно, особенно если этот рассказ сочинённый сочинителем, то есть мной любезнейшим.
- Мы знаем, Серафим Петрович, что Вы гениальный гений и пишущий писатель, поэтому польщены возможностью внимать прочтению одного из Ваших сочинений в авторском исполнении!
- А вот тут ошибочка, граждане хорошие! Булочки у Вас отменные, чай вкуснительный, но писателем пеня называть неправильно. Ибо писатель пишет. А я не пишу ничего. Ибо букв не знаю, а без букв написать трудно, особенно если иероглифов тоже не знать. Разве что рисовать рассказ знаками - пиктограммами. Но я рассказы не рисую, ибо бумаги и карандаша у меня нет. Поэтому, подобно Сократу, я все свои сочинения сочиняю только.
- Ах, вот как! Ах, вот оно на самом то деле! Так, что же получается, что Вы все свои романы, пьесы, новеллы, рассказы, пьесы, фельетоны, очерки, репортажи, мемуары запоминаете?! Да не может этого быть!
- А вот и может! Ибо я уподобился брахману, который запомнил всю «Ригведу» дословно. Ибо мои сочинения по значению для человечества намного важнее «Ригведы» и истории КПСС вместе взятых.
- Невероятно! Тогда просим, просим! Расскажите рассказ!
- Это всегда пожалуйста!
И тут Серафим Петрович Бухалов-Водочкин – гениальный сочинитель, «великий человеколюб и людовед», лично видевший мёртвого Ленина в мавзолее и живого бодхисатву Авалокитешвару во сне, рассказал нам рассказ. А мы слушали ушами напрягая слух. В этом рассказе были героями только хорошие люди, а плохих людей не было в рассказе вовсе. Ибо рассказ был сочинен Серафимом о себе самом. О том, как Серафим лежал себе на вентиляционной решётке метрополитена на улице Октябрьской и размышлял о сути бытия. А Серафим – человек хороший. Вот.

Часть VII. Отрицание Серафима              

                «Угрюмый дождь скосил глаза.
                А за
                решеткой
                четкой
                железной мысли проводов -
                перина...»
                (Владимир Маяковский)

День был дождливый. Серый и мокрый – весь мир промок. И это не казалось. Это было. Не только Серафим и я. Хотя я был под зонтиком, а Серафим нет. Но это не важно. Когда день такой мокрый, промокает всё и вся. Я, собственно, в такие дни люблю посещать музей. Какой, спросите? Да, свой любимый. Только не говорите что это и ваш тоже любимый музей. Мы так не договаривались. Я так не играю. Но завидев Серафима, мокнущего под дождём, я поход в музей отменил – передумал медитировать, созерцая экспонаты. Я пригласил Серафима в свою конуру, напоминающую то келью монаха, то обитель Раскольникова, то дом отшельника, то вертеп языческий. Обсохнуть, разумеется, попить чайку с лимоном и булочками (сладкими) и пофилософствовать. Фразы Серафима редко напоминают философию. Вот откровения – это да – напоминают. Хотя не всегда таковыми являются, чаще пародией на откровения. Но когда за окном дождь, когда весь мир сер, а в моей обители сухо и тепло... В такие дни тянет на философию. Иногда на поэзию – ностальгическую. Или на прозу – сухую и немного сладковатую. После чашки ароматного чая вопрос:
- Серафим Петрович! Дроля! Вы почему зонтик используете токмо для защиты от лучей светила нашего, а не от воды с небес падающей? Так ведь и захворать можно от промокания одеяний!
- От солнца ясного закрываюсь я зонтиком не всегда. Когда светило ласково – наслаждаюсь я лучами его и греюсь. А вовсе не прячусь от его любезностей! А коль непогода как ныне, как днесь – так прячься, не прячься -  не миновать бытия мокрого! А хвори – они от судьбы. Коль суждено захворать, так тому и быть, а не суждено, так мокни, не мокни...
- Фаталист, Вы, однако, Серафим Петрович! Фаталист!
- Я, скорее, киник, пацифист и гудец.
- Эва! Экий Вы велий любомудр! Вы ещё одну лагвицу зелья китайского отведайте!
- Благодарствую! Знатное у Вас зелье, болярин! Хинские люди в зелье знают ся!
- Аз вот о чём вопрошать Вас желал. Днесь многие отрицают норманскую теорию происхождения государства Русь. Вы ведь тоже отрицатель, Серафим Петрович! Ваше то мнение какое?
- Любезнейший! Да Вы вокруг посмотрите – постмодернизм за окном! А Вы о норманской теории... Звучит это глупым анахронизмом. Даже Дон Кихот в ренесансной Испании выглядел менее глупо...
- И всё же, Серафим Петрович! Разве норманская теория не может быть одной из тем постмодернизма? К тому любопытно узнать Ваше мнение. Особенно с точки зрения отрицания.
- Вы знаете, уважаемый мыслитель, я ведь не только скептик и новый Диоген, я ещё и диалектик. А коли так, то я отрицаю отрицание. В этом конкретном случае особенно. Все критики норманской теории субъективны – отрицают либо ради отрицания либо исходя из «патриотических соображений», что смешно. Французы не отрицают, что государство Франция создали франки – германцы то есть. Англичане тоже не отрицают, что государство Англия создали англы и саксы – опять же германцы. Тоже самое относится к многим другим государствам. И не только Европы.
- Но, Вы же согласитесь, что викинги – они же варяги явление полиэтническое. В своё время и ирландцы были викингами, и финны, и эсты. И славянские племена в том числе. На брегах моря живущие, разумеется. Почему же не допустить, что Рюрик был славянином, а не скандинавом?
- Согласен. Но когда ирландцы были викингами и совершали заморские грабительские походы в Британию и на материк?  В III – V веках. Дальше как то это угасло. А в VIII веке они только и помышляли о том, как бы защититься от скандинавских викингов – не более того. Даже верховный король Ирландии Лугайд Мак Лоегайре (479 – 503) уже не осуществлял заморских походов, а грядущие короли тем более. Разве что плавали монахи для основания новых монастырей за морем и торговцы. Славяне были викингами довольно короткий период времени – в V - VI веке, во время славянской экспансии и расслеления. И уж никак не в IX веке. Эсты и фины, саксы и англы тоже были викингами до скандинавской экспансии и владычества скандинавов на морях и океанах. Да, возможно, Великий Новгород основали славянские переселенцы, может быть даже и славянские викинги. Те, что поселились на берегах Балтики на территории нынешнего Мекленбурга и Померании во времена Великого переселения народов, заняв место германцев, которые переселились в земли Римской империи. И «Старгород» находился именно там. И поселились они среди угро-финского моря, основав маленький островок славянства – Новгород. Но, если это принять, получается довольно забавная ситуация. На берегах Балтийского моря жило в то время славянское племя укров. Получается, что Новгород и государство Российское, точнее государство Русь основали укры. Что, согласитесь, в нынешней ситуации звучит довольно провокационно.
- Значит, скандинавские викинги, то есть скандинавские германцы основали Русь?
- А почему бы и нет? Согласитесь, Рюрик, Аскольд, Дир – имена, мягко говоря, не славянские. Да и само слово «Русь» довольно натянуто привязывается к славянским языкам. Слово «русый», скорее всего, произошло от слова «Русь», а не наоборот. Иранские теории – скифы, сарматы, племя роксолан тоже выглядят весьма натянуто. Проще допустить, что слово «Русь» произошло от кельтского «росс» - лес, страна леса. Тем более что кельты были соседями славян и на землях будущей Руси жили в своё время. Кстати, дарю Вам эту мою новую версию происхождения названия Русь. Наиболее вероятной есть всё-таки финно-скандинавская версия происхождения слова Русь. От слова «руотси» - так финны называли германских скандинавов. Викинги (они же варяги) во время экспансии на славянские земли стали одновременно и элитой, владыками, конунгами и их наёмниками. Их государство угро-финны называли Руотси – Русь. Напомню, что в старые времена слово Русь писалось через букву-дифтонг – Роусь. А слово «варяг» может быть любого происхождения, ибо происходит от общеиндоевропейского корня вар-. Вспомните санскритские Варуна, варна и прочая. И вполне вероятно, что слово «варяг» тоже скандинавское. Самое интересное тут вот что. Французы вовсе не отрицают происхождение своей государственности от германцев – от германского племени франков. То же самое относится и к Англии, и к Испании (вестготы), и ко многим другим странам. Кельты не могли создать государство в современном понимании этого слова. Кельты были слишком свободолюбивы и не терпели над собой никакой власти, даже власти своего короля. Напомню, что у кельтов вождей и «королей» избирали. И в случае если вождь им не нравился, они считали законным лишить его власти или убить и избрать нового вождя. К тому же вождь клана или король после избрания должен был ещё и доказать, что он достоин быть королём. К тому же сама природа должна была быть к нему благосклонна. Если имели место быть засухи, неурожаи, мор, бури, то виновен в этом был прежде всего король или вождь клана, которого просто необходимо было лишить власти. Напомню, что землёй и скотом люди клана владели сообща, земля только распределялась во временное пользование. Относительно славян тех времён мы знаем намного меньше, впрочем, уклад у них был довольно близок к кельтскому. Вождь племени избирался и был только временным военным вождём, а не владыкой. Приказы его выполняли постольку поскольку и вовсе не поклонялись ему как хану. По сути, это была даже не демократия, а анархия. Славяне склонны были к анархии изначально и всегда. Они были не готовы к созданию государства нового типа. А угро-фины тем более. Над ними давлело огромное пространство и суровая природа, они готовы были подчинится чужой власти, но создать свою – от этого они были бесконечно далеки. Германцы в то время несли совершенно иной тип общества, авторитет власти, наследственной власти. Их герцоги, конунги управляли людьми силой и авторитетом. И власть их была наследственной. Именно они несли государство народам Европы после падения античной цивилизации. Славянам в том числе. Призвание викингов вряд ли было – пришли они своевольно, а призвание ужо опосля придумали для благолепия. И «земля была богата, и порядка только не было» – это правда. Да нужен ли был этот так называемый «порядок», государство то есть?
- Выходит, что славяне и кельты были более отсталые относительно к германцам, грекам и латинянам?
- Ничего подобного! Вы почему-то воспринимаете государство как благо. Но это не так! Государство это зло. Государство – это насилие над человеком. И с каждым новым уровнем развития общества это насилие становится всё более изощрённым. Государство возникло как союз граждан, которые часть своих обязанностей решили переложить на уполномоченных людей. В принципе государство это я, Вы, они – так должно быть. Но создавая государство нового типа, как способ насилия над человеком, люди утратили над ним контроль. И государство как система перестало (и очень быстро) служить людям, а стало жить для самого себя. Всё больше и больше паразитируя над гражданами, а потом и подданными. Государство – это зло, государство – это то, что должно быть уничтожено. Совершенный общественный строй не нуждается в государственном устройстве! Пожалуй, это единственно ценная мысль у Маркса – государство со временем отомрёт, должно умереть, ибо оно не нужно. О, сколько раз в разные времена и в разных странах столько усилий и жертв люди прилагали для уничтожения диктаторов и тиранов! Не диктаторов и тиранов нужно уничтожить, а государство как таковое! Государство порождает диктаторов и ничего не даёт обществу, кроме разграбления, нищеты, напрасной траты ресурсов, войн, угнетения, тюрьм. Отсутствие власти – анархия – вот единственное естественное состояние общества. Именно при таком положении вещей люди превращаются в творческие личности, начинают понимать, что всё зависит от них самих, перестают быть вечными ждунами того, что придёт царь-батюшка и всё наладит, подарит им благоденствие.
- И Вы верите, что в современной России уничтожение государства возможно? Установления анархии в которой люди будут сами естественным путём решать все проблемы – это возможно?
- Не забывайте, что я скептик – я ничто не принимаю на веру. Даже аксиомы. Я только излагаю факты. А современная Россия как государство это отвратительный гибрид совка и дореволюционного самодержавия. Нынешнее государство Россия взяло всё худшее, что было при коммунизме и всё худшее, что было при царской России и соединило это в некий абсурдный суррогат. При этом всё лучшее, что было при советах и при царизме безнадёжно забыто...
- Похоже, что Вы, Серафим Петрович, довольно мрачный пессимист. Неужели всё так безнадёжно?
- Почему же безнадёжно? Всё в этом мире изменяется неожиданно. А в славянском мире тем более. Угро-финны они вообще непредсказуемы как тайга и пурга. Так что я вовсе не удивлюсь, если вдруг появится новый Нестор Махно и закрутит всё в весёлой карусели нового бытия и новой революции. Напомню, что Сергей Есенин просто боготворил Нестора Махно и писал, что крестьяне – как славяне, так и угро-финны видят в нём свою надежду...
Серафим допил чай – это заморское хинское зелье и ушёл в паутину улиц города, растворившись в толпе людей и машин.

Часть VIII. Серафим едет в Крым

                «...Ты знаешь, мудрецы с издавних пор мечтали
                (Хотя задача их разрешена едва ли)
                На языке небес прочесть судьбу людей...»
                (Поль Верлен)

Было июньское утро. А все судьбоносные события в жизни Серафима происходили именно утром. Серафим как-то засуетился. Местные дворники удивлённо вопрошали: «С чего бы это?» Вместо спокойного созерцания начало нового дня вдруг - суета. И чья? Серафима! Философа мостовых, киника тротуаров. Подобные явления вещали недоброе: то ли перемену погоды, то ли перемену власти. И то к худшему. Последний раз Серафим суетился подобным образом перед ливнем, затопившим подвалы и превратившим улицы в грязные реки. Серафим собрал свои нехитрые пожитки – пустые пивные бутылки, снёс их знакомому утильщику, на полученные банковские знаки купил себе бутыль минеральной воды «Невская» (что тоже было удивительно). Потом достал из нычки свою котомку и явно направил куда-то свои стопы. Это заметили не только дворники, но и местный алкоголик Серёга:
- Ты куда Серафимушка? Неуж-то, покидаешь нас? И на кого? На Краба?
На что серафим озабочено как-то (что тоже ему не свойственно) ответствовал:
- Еду, Серёжа, еду! Не скучайте тут без меня, не унывайте! Как сказал один мудрец: «Ешьте жирно, пейте сладко, спите мягко и монашествуйте!» Краб – он алкашей любит и о них заботится. Так что унывать он тебе не даст. Не пропадёшь.
- Да, куды же ты, родимый? В какие дали?
- В Крым еду, Серёженька, в Крым! В Таврию дикую, к таврам пастухам, к лестригонам сыроедам, к скифам лохматым, к киммерийцам молокоедам. На древних курганах медитировать. Мидиями питаться и о аргонавтах вспоминать.
- Ой, ли! Отдыхать, что ли?
- Какое там! Нет в жизни отдыха! Всё это иллюзия, забавы Майи. Жизнь это страдания, труд, поиски истины. Нет в жизни ни радости, ни отдыха. В нирване отдохнём, дружище!
- Так зачем же тогда?
- А там тепло. Сыро мне в Питере и мокро. А порой и холодно. А как говорил Остап Бендер: «В Крыму тепло, там яблоки...»
- Ну, это он не про Крым говорил, а про Рио-де-Жанейро.
- Ну, все равно, нам бродягам бездомным в Крыму самое место. И теплее, и сухо, и море рядом – омыть тело своё грешное можно, если что, и фрукты на шару если осторожно. И уподобиться Диогену там легче и сподручнее. К тому же поищу я там следы готов и поплачу о величии княжества Теодоро – канувшего в небытиё...
- Так что же – Вы туда на ПМЖ, Серафим Петрович?
- Какое может быть у бродяги ПМЖ? Я туда на БПМЖ – на «без постоянного места жительства». Бродяжничать то есть.
- А на какие же шиши ты туда дохромаеш? Али пешочком вздумал? Так туды сухопутный путь ныне заказан. Особенно личностям беспаспортным. На пароходик не пустят. На границе сто раз засекут как подозрительного элемента.
- А я вот как – автостопом. Помнится, когда-то сижу я у трасы, размышляю о странностях бытия, а тут два парня в шортах и в майках на трасу выходят с картонкой, на которой написано: «Казантип». Стоят они, тут крутой мерс около них по тормозах скрип! Выходит из машины девица в джинсах потёртых и в огромных тёмных очках как у черепахи из мультика про львёнка: «Шо, чуваки, на Казан? Бросайте свои кости в тачку и поехали!» И так они до самого Крыма бесплатно и доехали. Я так тоже хочу. Вот – я даже уже картонку оформил.
И Серафим показал большую картонку с надписью «Казантип». Серёга всплеснул от неожиданности руками:
- Серафим Петрович! Радость Вы наша! Фестиваль «Казантип» давно уже прикрыли. Медным тазом! Нет его в Крыму давно. Один мыс остался и развалины атомной станции. К тому же девица лет молодых Вас с собой не возьмёт. Не тянете Вы на секс-символ эпохи. Ну, никак не тянете!
- Не забывайте, что я философ. А философов послушать всегда люди жаждут. И девицы возраста молодого тоже. Так что возьмут меня. Даже если «Казантипа» уже нет – по старой памяти – кто помнит. Я ведь в молодости ой как на танцах зажигал! Под баян!
- Серафим Петрович! Но, там же в Крыму у власти уголовник по кличке Гоблин. Даже не бывший – бывших уголовников не бывает. И порядки он там завёл уголовные... Как в большой тюряге...
- Серёга! Да оглянись вокруг! А в России - где нынче у власти не уголовники? Кругом у власти воры, бандиты, жульё. Вор на воре сидит и вором погоняет. Так что разница небольшая...
- Но в Крыму люди часто без вести пропадают. Был человек - и нет. И то при весьма подозрительных обстоятельствах...
- Все мы пропадём когда-то. Каждый из нас это сплетение дхарм. Нас то и нет на самом-то деле. Флуктуации Пустоты. Временное сплетение дхарм. А то чего нет и пропасть не может... Мне пропадать - не привыкать. Я уже десятую реинкарнацию то пропадаю, то появляюсь. Я в одной реинкарнации был джентльменом в Англии. Так меня убили и в яму с известью бросили – Дикенс ещё этот случай описал – пропал я тогда. А потом вот опять появился в новой жизни.
- Но там как-то не очень уютно и вашему брату и нашему брату. Там замести могут менты ни с того ни с сего, сфоткают на фоне пилы и коробка спичек и скажут, что Вы диверсант и хотели весь Крым сжечь к ядрёной фене. И посадят на двадцать лет в тюрьму как террориста и экстремиста.
- А мне везде тюрьма. И тут – на улицах города – тоже тюрьма. Тюрьма тела моего. Не мне кичи бояться. Не мне.
- Но ведь те мордовороты и пытать могут, дабы Вы «признались», что собирались прорыть туннель от Бомбея до Лондона и засадить весь Крым отравленной кукурузой.
- А жизнь человеческая – это разве не пытка? Одной пыткой меньше, одной больше. Без разницы.
- Но ведь Крым то оккупирован. Как то неуютно на оккупированной территории околачиваться.
- А может я туда протестовать еду против оккупации и нарушения международного права? А?
- Ну, тогда Вас точно заметут. И даже знакомство с Крабом не поможет...
- А я скажу им, что я в Крым из патриотических соображений приехал. Для обрусения края. Я ведь исконно русский. У меня ни капли угро-финской крови нет. И тюрской тоже. О других каплях я уже молчу. Вот приеду я туда – появится в Крыму истинно русский человек и фраза «Крым – это исконно русская земля» уже не будет звучать как бред сивой кобылы.
- Вы знаете, зелёным человечкам пофик Ваши оправдания... Или Вы не слышали, что в Крыму зелёные человечки без опознавательных знаков появились и шастают. И людей порой похищают очень «вежливо».
- Это инопланетяне что ли? Так я же самый главный контактёр в России! Я когда-то с «серыми» в контакт вошёл. Лежу себе люке, философствую. А тут «серые» в фуражках... Я с ними быстро в контакт вошёл. Так с зелёными человечками и подавно войду. И на их летающей тарелке покатаюсь. И водкой их угощу. И песню «Во саду ли в огороде...» петь научу. И балалайку подарю.
- Да и с водой там ныне проблемы... Из трубы или вообще ничего не течёт или гадость такая хлорная и солёная...
- Да я знаю триста способов приготовления самогона. Из чего угодно. А у кого есть самогон – у того проблем не будет. Я самогон на чистую воду менять буду.
- Ну, тогда, аргументов у меня больше нет. Остаётся пожелать Вам счастливого автостопа. Прошу только об одном – наставления на прощание! Как завет великого учителя.
- Вот что я тебе скажу, Серёга. Не разлучайся с чарой вина! Пей, вино подарит тебе истину. Как писал старый алкоголик Хайям: «Глоток вина – источник нам душевного покоя. Врачует сердце он усталое, больное. Поток отчаянья тебе грозит? Ищи спасение в вине. Ты с ним в ковчеге Ноя...» Я ведь сам когда-то мечтал стать алкоголиком, но потом понял, что это не мой путь... Но это твой путь. Обрети его. Иди ним. Пей всё, что горит. И обрящеш истину...
И Серафим взял свою рваную котомку, картонку с надписью «Казантип» и поплёлся в направлении трассы Питер – Тмутаракань. Яко князь Таврический...

Часть ІХ. Серафим и второй совок

                «О Кенейский алтарь! Так ли мне воздается,
                Злополучному? Я ли тебе не принес
                Превеликие жертвы, - свидетель мне Зевс!»
                (Софокл)

После неудавшегося вояжа в Крым и тщетной попытки стать человек средиземноморской цивилизации Серафим вернулся в Питер и вновь погрузился в свою хаотическую жизнь. Он как и прежде Питер считал Северными Афинами, а себя Питерский Диогеном. Правда, называл сей город на античный лад – Атэна Гиперборейская. Вернулся он в Питер со своей совой - ему подарил сувенирную фарфоровую сову неизвестный почитатель любомудрия. Знакомые смеялись над ним: «Серафим! Ехать в Атэну со своей совой, пусть даже Гиперборейскую Атэну – это же смешно! Это всё равно ехать в Медвежье Болото со своим навозом!» Но Серафим только смеялся в ответ, цитировал без конца Софокла и называл знакомых философов эпигонами.

Как-то раз после очередного философского монолога (который никто не слушал – все проходили мимо, считая Серафима уличным сумасшедшим) Серафим решил купить совок. Как ему пришла в голову такая идея – неизвестно. И зачем бомжу совок – непонятно. Если бы он хотел устроиться на работу дворником – это ещё можно было бы понять – дворники очищают мир и делают деньги. Но таких намерений у него не было – это известно доподлинно. Хотя, Серафим себя бомжом не считал, он называл себя вольным бродягой и философом улиц. И такой способ жизни он считал вполне естественным для русского человека и часто повторял:

- Россия – страна невероятных просторов и бесконечных дорог, понятие дома для русского человека чуждо. Это не англичанин со своим «хоум» и не ирландец со своим «земли моего клана». Это человек пути и пространства. Вечного движения. Русский человек – вечный странник...

А посему бродяг и как говорят аглицкие люди «хоумлесс» Серафим считал «солью земли русской».

Итак, решив купить совок, Серафим порыскал в карманах и нашёл там несколько помятых бумажек – банковских билетов, средств обмена. Завалялись они в карманах Серафима ещё с незапамятных времён, с тех пор как Серафим как-то толкнул на улице речь о Сократе и разгорячившись, бросил оземь свою шапку. А прохожие подумали, что это такое развлечение - зрелище и накидали ему в шапку оных бумажек. Серафим тогда очень рассердился, кричал им вдогонку: «Вам бы только хлеба и зрелищ, плебеи!» Но денежные знаки не выбросил, а запихнул в карман видавшей виды куртки. Вот и решил Серафим поменять эти бумажки на совок.

Отправился он в поиски магазина, где оный предмет можно было бы приобрести. После долгих блужданий улицами Питера, он увидел магазин, над входом в который красовалась надпись «Совки». Немало удивившись, серафим вошёл внутрь. Он редко входил в магазины. Привык к тому, что из магазинов его изгоняли – торговцы понимали, что Серафим чужд товарно-денежным отношениям, как и всякий киник. А для торговцев сии отношения были святы. Но из этого магазина Серафима не изгнали. Серафим увидел продавца довольно солидной внешности, средних лет, в жилетке, с залысинами и мягким говором – не здешним. Серафим тут же с вопросом:

- Скажите, пожалуйста, милостивый товарищ, почему ваш магазин называется «Совки». Тут что, продаются товары в стиле совка, всякие там «дворник инкорпорейтид» или совковые принадлежности – всякие там ручки-штучки?
- Нет, уважаемый гражданин Серафим! Тут продаются совки!
- А откуда Вы знаете, что меня Серафимом зовут?
- Да кто же не знает Серафима Петровича – философа бесконечности, мыслителя бытия?
- Вы мне льстите, сударь!
- Итак, чем могу служить?
- Мне нужен новый совок!
- Ах, пожалуйста! Это завсегда! А какой Вы хотите совок?
- А что, разные бывают?
- Очень даже разные! Очень.
- Тогда мне дайте совок номер три!
- Есть такой, но отпустить Вам мы его не можем! Пока не реализован совок номер два, совок номер три не отпускается.
- Ах, вот как! Ну, тогда дайте мне совок номер первый.
- Увы, совок номер первый кончился. Был и вышел весь. Ушёл в небытие. И больше не будет.
- Ну, была не была! Давайте мне совок номер два, раз уж только такой и есть!
- Вот, пожалуйста! Большой, неожиданный, с портретом Краба. Ой, извиняюсь, с рисунком краба. Пользуйтесь на здоровье. Почти как новый. Похож на совок номер один, только совсем другой, модифицированный.
- А скажите мне по секрету – какой совок лучше – номер один или номер два? Только честно, как философ философу.
- Если честно, то, как говорил усатый-конопатый: «Оба хуже». Хоть мне и не к лицу так говорить о товаре, который мне, так сказать, поручили реализовать.
- И сколько же этот совок стоит? У меня тут есть денежные знаки – казначейские билеты...
- Ну, что Вы, серафим Петрович! Этот совок мы раздаём бесплатно. В подарок так сказать. Кроме того, эти деньги здесь не действительны. Так что берите даром. Берите, берите. По-хорошему. Иначе Вас просто заставят его взять. Вон там два охранника уже подоспели...
- Ладно, возьму. Мне лишние рукоположение на поверхность лица вообще излишнее мероприятие.
- Вот и ладненько! Только напоследок, откройте мне наивному секрет – для чего Вам совок?
- Да я и сам не знаю. Глупость какая-то в голову взбрела. Бред какой то... А Вам зачем?
- А мне он ни к чему. Я хоть и совками торгую, но ими не пользуюсь. Я другими средствами пользуюсь. А это так – работа у меня такая. Средство заработка. Люди ведь разные бывают. Иные приходят и хотят совок любой ценой приобрести. Я говорю – это простенько, и денег не надо. Коли Вам так совок по зарез нужен, то Вы только бумажку подпишите, что мол после смерти свою нематериальную субстанцию душой называемую завещаю магазину. Вот только не чернилами, дайте пальчик уколю...
- Понимаю, товарищ. Ладно, я пошёл. Жил я без совка, теперь с совком номер два жить буду. Коль подарок, на шару – так и уксус сладкий. И совок не совок, а экскаватор с пропеллером. Авось не помру...

И Серафим вышел из странного магазина и побрёл улицами. Он хотел подарить денежные знаки встречной собаке, но она презрительно отвернулась...

Часть Х. Серафим даёт наставления

                «Кто над морем не философствовал?
                Вода.
                ……………………………………..
                Давайте — знаете —
                Устроимте карусель
                На дереве изучения добра и зла!»
                (Владимир Маяковский)

Случилось это одним весенним утром. День начался невесело и ничего хорошего не предвещал. Было сыро, мокро, холодно. Серафим изрядно озяб и промок. Ему бы согреться и обсушиться где-нибудь в дворницкой или в каморке для ветоши, на худой конец, заныкаться бы в подвал сухой, коль ночлежек и приютов для бродяг на его тоскливую душу не хватило. Но где там! Серафим продолжал спокойно созерцать утренний город: дома, окна, собак, людей и машины и дрожать от холода. О чём думал он в то утро – сие так и осталось загадкой. Серафим об этом умалчивает (хотя наверняка помнит), а мне догадаться об этом нет никакой возможности: и ошибиться боюсь и обижать Серафима ложными гипотезами не хочу.

В такой вот день в самый раз пригласить бы Серафима на чашку горячего чая, отогреть бы его на кухне совкового стиля, угостить бы пряником и конфеткой «Тузик», завести разговор о Сенеке и Марке Аврелии. Но я во время утреннего моциона – прогулки размышлений Серафима не встретил. А другие жители Питера об этом ритуале и давнем обычае позабыли (а зря!).

Так бы Серафим и провёл бы утреннее время в созерцательности, но к нему подошёл молодой человек. Ничего удивительно в этом нет. К Вам, небось, тоже молодые люди подходили и не раз с вопросами разными. А тут Серафим – как же его не спросить, его – Диогена улиц, коль вопросы мучают разные. Вот юноша к нему и обратился:

- Уважаемый философ! Серафим Петрович! Подскажите мне пожалуйста, дайте мне наставления в поисках моих! Вопрос к Вам у меня есть!
- Спрашивайте, молодой человек, спрашивайте! На вопрос ответить – это я всегда готов. Я же не Сократ, что только задавать вопросы был горазд. Я и отвечать на вопросы умею.
- Скажите, мудрый человек, как и где мне счастье найти? Ищу вот давно. А найти не могу. Всё вроде у меня бы есть. И деньги есть, и вещи разные, и друзья и подружки, и Родина у меня большая, и правительство хорошее, а счастья нет. Подскажите путь.
- Как же я могу указать путь к тому, чего не существует? Как я могу сказать, где оно, если его нет в мире этом? Напрасны Ваши поиски. Нет никакого счастья – всё это выдумки. Не бывает и не может быть. И радости не бывает. Жизнь – это страдание. Человек рождается в страданиях и умирает страдая. И жизнь – это сплошная боль, утраты, потери и страдания. Я страдаю – значить я существую. Радость и счастье – это иллюзии. Выдумали, чтобы людей хоть как то утешить. А зря выдумали. Бывают краткие мгновения отсутствия страданий – люди думают: вот оно счастье! А через миг опять мучения бытия. И то, что раньше воспринималось как радость, уже обыденная привычная серость. Нет в жизни счастья! Нет, и не может быть!
- Так в чём же тогда смысл жизни?
- А в жизни нет смысла! Жизнь человеческая бессмысленна! Точнее смысл жизни в том, чтобы понять, что в жизни нет смысла.
- И где же тогда выход из этого кошмара бытия, из этого мира вечных страданий? Где он?
- Небытие. Вот оно – вечное блаженство, вечный покой – небытие. Там нет страданий, нет разочарований и утрат. Угасание души в абсолютной пустоте вечного Ничто.

Молодой человек услышав это, умолк. Потом пошёл вдоль набережной, взошёл на мост – на самую его середину, залез на поручни и моста и бросился головой вниз в тёмные и холодные воды Невы – буль! Только круги разошлись на воде. А потом река вновь затихла и продолжила нести свои воды в море. Прохожие, наблюдавшие сию картину, думали, что молодой человек вынырнет. Но мысль эта была ошибочной. Он не вынырнул и исчез в глубинах реки. Потом его искал водолаз. Есть такая профессия у людей – лазить в глубину воды и смотреть, что там есть и при возможности увиденное из воды на воздух доставать. При этом водолазы дышат воздухом через трубку. Потому что водой человек дышать не может. Человек это совсем не рыба. Так вот, водолаз в реку в том месте погружался, но молодого человека, точнее его тела там не нашёл. Совсем уже все думали, что унесло его в Финский залив и далее в море Балтийское, и съела его рыба килькой называемая, и продолжило тело сиё вечный круговорот атомов по консервным банкам  и никто тело сиё не найдёт. Но на третий день тело всплыло. Видать зацепилось на дне за что то – или за старый ржавый велосипед или за ещё какую-то ненужную вещь, которую кто-то в реку бросил, мы этого не знаем. Но, потом отцепилось и всплыло. У некоторых прохожих были надежды, что молодой человек на третий день воскреснет. Но тщетны были такие мечтания. Помер тот молодой человек совсем. У иных были мысли, что он будет «самым красивым в мире утопленником», как в рассказе Маркеса. Но и это надежды были напрасными. От долгого пребывания в воде утопленник-самоубивец приобрёл вид неприятный и даже, прямо скажем, ужасный и отвратительный. А как называли этого молодого человека – так этого никто и не узнал. Загадкой это осталось. Не было у него никакой бумажки, или карточки, где бы имя его было бы написано. Свезли его в мервецкую и потом сожгли в крематории. Серафим, узнав об этом, сказал:

- Да не его это сожгли, а оболочку его материальную, своего рода одеяние души. Это всё равно, если бы я куртку свою рваную сжёг, а сказали бы, что я себя сжёг. Глупости. Человек – это дух. А дух утопить или сжечь невозможно. Дух его или слился с бесконечной Пустотой, или живёт в другом теле. А какое имя ему когда-то люди дали  и как его называли – это не важно. Важно – достиг ли он вечного блаженства небытия, или вновь страдает. Вот что важно.

Вот какие мудрые наставления даёт иногда Серафим людям.

Часть ХІ. Серафим и русофобы

                «Толпа - пестрошерстая быстрая кошка -
                плыла, изгибаясь, дверями влекома;
                каждый хотел протащить хоть немножко
                громаду из смеха отлитого кома.»
                (Владимир Маяковский)

Разные люди шли мимо Серафима, когда он философствовал среди суеты улиц, излагая истину в пространство города. Разные. Среди них попадались и русофобы. Русофобов Серафим чуял издалека. Личный рекорд такого чутья он поставил 17 мая прошлого года, учуяв русофоба на расстоянии 1 километра, 45 метров и 32 сантиметров. Он тогда, как обычно, грелся на майском солнышке и рассуждал о нетленности античного понимания красоты. Вдруг он умолк и после сосредоточенной паузы произнёс:
- Русофоб идёт, крокодила ведёт!
Тут же охочие сбегали, проверили – и действительно, по улице шёл русофоб, прогуливаясь и любуясь питерскими городскими пейзажами и разными зданиями. Он как раз остановился и мечтательно смотрел на воды Невы. Измерили расстояние и установили именно такое рекордное число. Правда, русофоб прогуливался не с крокодилом, а с девушкой, но девица была зубатая и очень крокодила напоминала. Даже была немного крокодила страшней. Так что и тут Серафим не ошибся ничуть.
Вообще-то, в выходные дни улицами Питера редко когда русофобы гуляют с крокодилами. Как правило, они гуляют с бегемотами. Давеча один русофоб гулял с настоящим бегемотом на поводке. Он заставлял бегемота, которого он привёз из Африки, прыгать с моста в воду реки Невы. Бегемот прыгал, падая в воду с огромным шумом, поднимая фонтан брызг. Но это прохожих ничуть не пугало, а наоборот, забавляло. Нашлись весельчаки, которые тут же научили бегемота приносить из воды палку к всеобщей радости трудящихся и прочих домработниц.
Нужно заметить, что Серафим русофобов совсем не боялся. Однажды один нервный гражданин, чем-то будучи взволнован закричал среди улицы:
-  Русофобы идут! Спасайся, кто может!!!
И бросился бежать. Тут же поднялась паника, дамы начали кричать, дети плакать, граждане разбегались кто куды, прячась в подвалы, парикмахерские и магазины, забиваясь при этом под прилавки и кресла. И только Серафим остался невозмутим – продолжал лежать на тротуаре и размышлять:
- Не мне боятся русофобов! Не мне! Русофобы боятся России, не к лицу философу боятся людей, которые сами имеют страх. Я в своё время даже Чемберлена не испугался. Так что русофобов я и подавно не убоюсь! Я ведь даже Чемберлену ответ дал.
Тут же нашёлся вопрошающий. Это был Семён Иванович Балтагуров, дворник, которого называли знакомые просто Сенька. Он, значит, подошёл к Серафиму и спросил:
- Это как же ты и какой ответ дал Чемберлену?
- А вот как это было. Размышляю я, значит, о сущности урбанизма, сижу себе под фонарём, день был воскресный, а тут Чемберлен идёт. Увидел он меня и спросил: «Ту би о нот ту би?» А я ему тут же и ответил: «Ту би! Только ту би и никак иначе!» Вот как это было!
После этого случая Серафима очень зауважали.
Серафим вообще людей и лебедей делил на много категорий. Среди них были, разумеется, русофилы, русофобы, чуваки и клеветники России. Серафим полагал, что эти четыре категории граждан не пересекаются. По его мнению, чувак, например, не мог быть одновременно русофобом, а русофоб не мог быть одновременно клеветником России. Этот спорный тезис Серафим неистово доказывал разными аргументами:
- Русофоб Россию боится, а тот кто боится, редко клевещет на причину своего страха. А уж коль клевещет, то страх его невелик, а значит и русофоб он ненастоящий. То же самое можно сказать и о русофилах и о чуваках.
Клеветников России Серафим не любил. Как вспоминал о них, так возмущался:
- Это как же они могут на Россию клеветать? Нельзя на Россию клеветать. И главное, есть же много стран других, на которые клеветать можно. Например, республика Чад, княжество Монако, султанат Бруней, королевство Бутан. Клевещите на эти станы на здоровье! Так нет же, хочется им именно на Россию клеветать!
И возмущению его не было предела.
К разряду клеветников России он почему-то причислял Краба. Все удивлялись и вопрошали: «Почему?» Тогда Серафим объяснял:
- Каждое слово Краба о России есть ложь. А значит клевета. Погонялово своё Краб получил от существа в море – в водной стихии обитающего. И это суть его отображает. А Россия есть стихия сухопутная, близкая к воздуху и ветру, а, по сему, воды чуждая. Крабы сухое пространство не любят. Вот почему естество его России противно и деяния его для России губительны.
Впрочем, Серафиму мало кто верил.
Серафим с лёгкостью отличал людей, принадлежавших к сим четырём категориям. Относительно других категорий, коих множество, бывало, ошибался, а тут – нет. Бывало, лежит он на асфальте, смотрит на праздную толпу гуляк и говорит в пространство:
- Вот этот дядя русофоб, а это дядя русофил, а этот парень чувак, а этот мальчик клеветник России, а эта тётя русофилка, а эта девушка русофобка...
И так он мог часами людей угадывать и никогда ошибки не допускал.
А ещё Серафим мечтал как-то свести русофоба с русофилом и пусть они вместе филофобствуют и фобофильствуют о русо. А сам он что бы при этом наблюдал это со стороны и восклицал бы: «O, Rus! Et hoc infers terra est. Et vivet quaedam infers populo.»

Часть ХІІ.  Серафим даёт интервью

                «И тогда уже - скомкав фонарей одеяла -
                ночь излюбилась, похабна и пьяна,
                а за солнцами улиц где-то ковыляла
                никому не нужная, дряблая луна.»
                (Владимир Маяковский)

В тот тёплый и светлый день (даже не денёк – день, я не оговорился) Серафим возлежал на тротуаре Города и размышлял о странностях бытия. Он, вообще то, хотел размышлять о смысле жизни, но смысл жизни в то время был ему уже окончательно ясен. Но другие люди смысл жизни понять никак не хотели, не умели и не могли. Это Серафима удивило, он вдруг осознал, что бытиё человеческое странно. И об этом начал он размышлять. Из размышления его вывела девушка – незамужняя барышня лет, эдак, двадцати восьми. Незамужних барышень Серафим легко отличал от замужних матрон неким внутренним взором – шестым чувством, подсознательно. А возраст оценил приблизительно и долго об этом умалчивал, но всё же, поведал собеседникам (потом). Нужно сказать, что эта была не первая девушка, с которой Серафим беседовал о жизни. И не последняя (это точно – проверено). Ибо собеседниками Серафима были люди разные – разного пола, возраста, профессий,  мировоззрений и суждений. И судьбы, между прочим. Так что тот факт, что именно девушка вывела Серафима из сосредоточенных размышлений, никого не удивило. Даже его – человека, пришедшего в мир удивляться, а не удивлять других. Хотя Серафима расстроило то, что прервали его благочестивые мысли и суждения. И на девушку он несколько даже обиделся. Особенно когда услышал следующее:
- Товарищ Серафим! Я корреспондентка газеты «Питерский рабочий». Я хотела бы у Вас взять интервью!
- Ну, так берите!
- Эва! Во-первых оно у Вас грязное это интервью, во-вторых не здесь же, в третьих под интервью я понимаю совсем другое – разговор, в котором я задаю вопросы, а Вы отвечаете.
- А, так это, пожалуйста! Хотя я больше люблю задавать вопросы, чем отвечать на них, но если желаете – так это можно. Я человек разговорчивый и отвечающий. Валяйте. Только без пошлостей. А то я ведь аристократ духа. Эстет. Ценитель изящного. И всяких вульгарностей не переношу.
- Товарищ Серафим!
- Можно просто Серафимушка – я не обижусь. И без званий, пожалуйста.
- Итак, Серафим Петрович, а это правда, что Вы гордитесь советским прошлым?
- А то, как же! Горжусь! Очень даже горжусь! Давеча был съезд гордецов советским прошлым, так меня тоже туда пригласили. И был там конкурс гордецов, и я на этом конкурсе занял первое место. Меня признали самым горделивым гордецом советского прошлого. И даже избрали почётным членом Совета советских гордецов прошлого. Вот, могу показать...
- Не надо! Вы уже показывали! Лучше скажите, а чем именно из советского прошлого Вы особенно гордитесь?
- Да всем! Без исключения!
- А можно конкретнее? Так сказать, пример объекта гордости...
- Ну, это... Как его... Я так сразу не вспомню... Помню, что чем-то я очень гордился... А все мне завидовали... Как там у Маяковского: «Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза – смотрите, завидуйте...» Что же я тогда доставал из штанин... Эх, память, память... Но ведь ещё чем-то я гордился. И вчера тоже... Таким советским-советским...
- Шампанским?
- Нет... Ах, вот вспомнился эпизод яркий. Давно это было, ещё при зрелом совке, до общества трезвости. Я путешествовал Краснодарским краем и посетил совхоз имени Розы Люксембург, что в деревне Большые Бухалы. Тогда я там ещё я в школе перед учащимися выступал как представитель Института философии, я тогда ещё не был бродячим философом и Сократом улиц. Меня потом ещё познакомили со школьным Кружком юных виноделов имени Омара Хайяма. Дошло до дегустации продукции. А меня предупредили коллеги, что в тех краях делают такую кислую бормотуху, такое чернило – большей гадости на свете белом нет, лучше уж спирт пить. Я, думаю, попробую и процитирую им Григория Распутина: «А мадера у тебя дрянь, бочкой прёт...» Но попробовал, и язык не повернулся такое сказать! Чудо!  Просто чудо, а не вино – домашнее, сделано с любовью. Я так тогда дегустировал стаканчик за стаканчиком – вставать, а ноги не идут!
- А ещё вспомните, пожалуйста,  что-нибудь как предмет гордости! Не только же вино было...
- Самогон! Вот что! Какой самогон в то время делали! Куда там нынешнему пойлу! Помню приехал я в Красноярский край к знакомому, в деревню Гнилозубово. Это что стоит по дороге между деревнями Дыра и Мужеложичи. Каким меня там самогоном угостили! Чудо прозрачное. Нектар небесный. Я просто духом воспарил. А делал его местный колхозник и ударник труда Иван Пантелеймоныч Тряпка. Большой советской души был человек! Он для каждой бутылки самогону этикетку рисовал. Там изображал серп и молот, писал красивыми буквами «Самогон Советский» и портрет товарища Сталина рисовал. Усы ну просто как настоящие! А с ног тот самогон валил пуще пулемёта. Жаль, что Ивана Пантелеймоныча потом трактором задавило, никто потом такого славного самогона не варил... Так что есть что вспомнить из советских времён и есть чем гордится. Были достижения трудящихся. Были.
- А кроме искрометных пролетарских напитков?
- Я очень гордился и горжусь полным собранием сочинений Владимира Ильича Ленина! Какие там увесистые тома! Мне как раз на день рождения как-то подарили. Хоть и говорят, что тяжёлые это книги, а я говорю, нет – увесистые. И бумага там хорошая. Как то пришёл ко мне однокашник Стёпа, мы повздорили, выпив лишнего, на предмет развития философии в колхозах Тамбовской области, так я его десятым томом как стукнул по голове, так он тут же и отключился. Так что сочинения Ленина отнюдь не легковесны. Жаль, не сохранились у меня это собрание сочинений. Знаете ли, как туалетная бумага дефицитом стала... Был такой период... Да и печку на даче у Коляна растапливать надо было... Да, жаль... Я Вам скажу, ни один нынешний графоман столько и такого бреда не напишет, как Володя Ленин написал. Я теми книжками гордился и гордился. Очень даже. Каждый день гордился.
- Скажите, пожалуйста, товарищ Серафим, а Вы смотрели фильм «Триумф моли»?
- А то, как же! Три раза смотрел! В кинотеатр меня не пустили, хоть и сеанс был бесплатным, так я у знакомого по телевизору смотрел. Я Вам скажу фильмец славный! Моль там выглядит как настоящий Краб. А Крым не Крым, а просто зарница! Я Вам скажу, что по равнению с фильмом «Триумф моли» фильм Лени Рифеншталь «Триумф воли» не фильм, а лубок, который отдыхает и нервно курит в сторонке.
- Очень интересно! Вы не только философ, но и перспективный кинокритик. А скажите, почему директор Института философии Константин Иванович Недоумов сказал, что мол «Серафим – это наш позор» и что назад на работу в институт Вас ни за что не возьмут?
- Я Вам на это вот что скажу: лучше быть нашим позором, чем их Терпсихором.
- Ах, вот как!
- Да, да! Был у меня один знакомый, работал в Институте философии слесарем-сантехником. Иду я как-то утром мимо института (уволился я уже тогда, бросил работу и квартиру свою продал), вижу – идёт он. На голове венок из дикого плюща, в одной руке лира, в другой плектр, идёт, песню поёт о Дионисе. На плечах плащ, а на спине написано: «Цец». Терпсихором стал! Нет, думаю, не хочу я такой судьбы. Пусть меня лучше Сократом и Диогеном называют, пусть я в ящике из-под холодильника жить буду, но Терпсихором я не буду... Не дождутся... С той поры я и стал бродягой – гражданином Вселенной. Мой дом – Город. А судьба – дороги без конца и края...

Часть ХІІІ. Серафим и маленький уродец

                «...Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!
                Бритвой ветра перья обрей.
                Пусть исчезну, чужой и заморский,
                под неистовства всех декабрей.»
                (Владимир Маяковский)

День был осенний и пасмурный – неприветливый до крайности. Похожий даже не на брюмер, и не пушкинский ноябрь, а на бодлеровский плювиоз. Вовсе не вдохновляющий на философские размышления, особенно, если ты философ бродячий, как Серафим. Более того, вызывающий крайне унылые мысли и побуждения. Но Серафим то ли имел закалённый дух, стойкий к телесным страданиям, то ли закалённое тело – он продолжал пребывать на тротуаре среди пустоты улиц и полноты людей толпы. Размышления Серафима сего дня были далеки от метафизики. Они были грубы и прагматичны. Серафим вздыхал: «Эх, пора туманов и холодов...». А потом Серафим мыслил о тракторизации колхозов. Он подумал: «Так вот почему в царское время была такой низкой производительность труда колхозников! В колхозах за царя не было тракторов. Дайте колхознику трактор, и удои молока у коров сразу повысятся! Только трактор необходимо использовать по назначению. Трактор есть механическая тягловая сила, предназначенная для обработки земли с использованием энергии сжигания углеводородов. И только так его и следует использовать». Ему тут же вспомнился знакомый крестьянин - ударник, герой социалистического труда колхозник Василий Петрович Пердунов. Он имел в своём хозяйстве кроме петуха Агитатора и собаки Мурки ещё и ручною ворону, которая умела человеческим голосом говорить слово «пролетариат» с характерной картавостью, как у Владимира Ильича Ленина. Так вот, Василий Петрович, будучи кроме всего прочего, трактористом, садил энтую ворону на крышу трактора и катал её целыми днями по всей деревне для всеобщей радости колхозниц и прочих тружениц, которые при виде такой картины громко смеялись и тут же воспламенялись желанием вступить с Василием Петровичем в интимную связь.

Такие вот умилительные воспоминания Серафима были прерваны весьма неэстетичной картиной. Серафим заметил маленького уродца, который бродил по улицам Питера. Уродец был самого, что ни есть, отвратительного вида, каждая часть его тела была извращена природой, от него исходило зловоние, отравляющее людям воздух и самую жизнь. Маленький уродец отворял каждые двери, заходил в каждый дом и каждую контору, в парикмахерские и булочные, школы и редакции газет. Прохожие при виде столь отвратительного существа лишались чувств, сходили с ума, многим было плохо. Некоторые тут же блевали графоманскими ура-патриотическими текстами. Уродец при этом зло смеялся и выставлял напоказ свои исковерканные бытиём части тела и красно-коричневую кожу. Казалось, что уродец заполнил своей сущностью всё окружающее, проник в само сознание людей, их мир, залез каждому гражданину за праздничный стол и в постель, под юбки их жён с целью плодить новых и новых уродцев. Серафим заметив это, был вначале обескуражен. Он не мог понять – кто это? Первое, что ему пришло в голову, что это тот самый «уродец-век», о котором писал Маяк:

                «…Время!
                Хромой богомаз,
                Лик намалюй мой
                В божницу уродца-века…»

И с ужасом подумал: «Неужели этот век – Двадцать первый тоже уродец? И ещё более отвратительный уродец, чем прошлый век – Двадцатый?» Но потом Серафим понял – это не век. Это русский фашизм. В других странах фашизм являлся в виде гигантского ужасного монстра, пожирателя и сокрушителя. А в России явился в виде маленького уродца. А всё оттого, что рождён он был преждевременно – кесаревым сечением вырезал его из утробы пьяной бабы России Краб, который вылез даже не из моря, а из гнилых угро-финских болот. И в утробе уродец сей развивался патологично, и на свет появился неестественно. Серафим ещё подумал, что и не удивительно, что русский фашизм появился таким вот образом именно в Питере. Сам Питер, как сказал некогда Макс Волошин, был незаконным дитём славянства, которого исторг из чрева кесаревым сечением мясник майн герц герр Питер. И вот теперь пошла череда незрелостей и уродств. Уродец бродит болезненный, неизбежно умрёт – в этом климате это яснее ясного. Но прежде чем это произойдёт, немало кому он успеет жизнь отравить – и в буквальном и в переносном значении этого слова...

Серафим ещё подумал, что как философ он чужой в этом мире уродца. Точнее в мире, где живёт и ехидствует уродец и дышит с ним одним воздухом. Нужно либо из философа превратиться в паяца и шута, либо податься в края иные, где тепло и не так отвратительно. И не моросит дождь. И не надо согревать тело ватником...

Часть XIV. Серафим и Торквемада

                « ... как чашу вина в застольной здравице,
                подъемлю стихами наполненный череп...»
                (Владимир Маяковский)

Как-то раз летним днём – приятным и тёплым Серафим возлежал не на тротуаре, как обычно, а около стены дома – большой и плоской, без окон, без дверей, в жёлтый цвет покрашенной. И философствовал не о смысле жизни, не о сути бытия, как обычно, а о временах Ренессанса.  Нужно тут сказать, что Серафим в детстве увлекался рисованием, посещал художественную школу, и даже многие учителя отмечали в нём особый талант к сему искусству. Жаль, что Серафим Петрович не развивал свой талант и поприще сие закинул. Лежал себе Серафим, размышлял о творчестве Джироламо Маччиетти, но тут нахлынули на него воспоминания, и Серафим нарисовал на стене портрет Томаса де Торквемады цветными мелками, которые подарил ему давеча школьник гимназии номер пять Петя Булочкин. Портрет получился ярким и выразительным – Торквемада смотрел на прохожих как живой. Серафим возлёг под портретом на свой знаменитый коврик и продолжал размышлять о мастерах Возрождения. Прохожие останавливались и удивлялись. Мало кто оставался равнодушным, узрев портрет Торквемады.

Шла мимо сердобольная старушка в синем платке в розовый цветочек и в сиреневой вязаной кофточке:
- Вы зачем это портрет Торквемады на стене нарисовали? Это Вам Флоренция, что ли? Это Питер, батенька. А Питер – это Северная Венеция. Нарисовали бы Вы лучше портрет дожа Джованни Дандоло, а не этого математика судьбы.
В ответ Серафим только улыбнулся и продолжил мечтательно смотреть в бесконечность.

Потом шёл мимо пенсионер с палочкой и в пиджаке в клеточку – чёрную и фиолетовою:
- Зря Вы так, Серафим Петрович! Зря! Ни к чему этот портрет Торквемады! Нарисовали бы лучше портрет Савонаролы. Это и патриотичнее и русскому человеку ближе. Идеи Савонаролы популярны, витают в воздухе, у всех на устах, особенно в Калуге и Тамбове. Вас бы поняли и меньше бы ругали. Савонарола – наш русский человек. А этот Торквемада – плотник да и только. Корабел дырявых каравелл давно утонувших в луже времени.
Серафим продолжал улыбаться в ответ.

Шёл мимо мужик средних лет с косматой бородой, в видавшей виды футболке и с рваной сумкой за спиной:
- А вот и правильно! Вот кто спасёт Россию! Торквемада! Я больше скажу: будет Торквемада - будет Россия! А без Торквемады это будет не страна, а бутерброд с маслом, который съел толстый полосатый кот. Торквемада – это снежный парус ветра северных стран! Так держать, Серафим! Сим победиши!
Серафим продолжал улыбаться и блуждать где-то в царстве мечтаний.

Шла мимо девушка лет сорока, ярко накрашенная в белых джинсах и синих кедах на босу ногу и в блузке в горошек, лопоухая, с большими круглыми серьгами в ушах:
- И зачем Вы Торквемаду на стене нарисовали? Зачем? Вам бомжам только бы корриду да быков вилками протыкать, а потом котлеты кушать. Вам волю дай, Вы бы весь Питер на арену превратили и тореадоров бы в клоунские наряды нарядили и на улицы выпустили. В Питере не нравится? Дуй в Толедо. Там и теплей, и лимонами пахнет, и ляжки у матрон потолще. Тоже мне, Пикассо нашёлся! Маху бы ещё обнажённую нарисовал, кубист несчастный! Думают, если они из философского сословия, то им всё можно. Козимо Медичи на вас нет!
И ушла. А Серафим продолжал улыбаться.

Шёл мимо товарищ в костюмчике и очках с портфелем в руках и в лакированных туфлях на ногах, с жирными немытыми волосами и вечно недовольным выражением лица:
- Кто это Вам разрешил рисовать на стенах города ветров и дождей портрет Торквемады? Есть у Вас официальное разрешение уличного художника с правом рисовать портреты политических деятелей эпохи Возрождения? Вы бы ещё тут портрет Леонардо да Винчи нарисовали, развратник Вы старый и сибарит! Если бы я был милиционером или полицейским или прокуратором Иудеи Понтием Пилатом я бы Вас за это посадил бы в тюрьму и расстрелял в последствии за содеянное. А ещё философ бывший! Тоже мне, Труффальдино! Сантехник бергамский!
Серафим продолжал мечтательно ухмыляться. Будто бы ни его собирались расстрелять, а Матильду Тосканскую.

Шёл мимо молодой человек, похожий на студента. Только не на Раскольникова, и не на Базарова, а скорее на Демьяна Бедного питерского пошиба:
- И правильно! Очень кстати Вы портрет Торквемады нарисовали. Россия очень похожа на Италию и ничем не хуже той страны полосатой. У нас даже мафия своя русская есть. И ничем не хуже сицилийской, даже в сто раз лучше всяких там «Коза ностра». Я бы вообще вместо рублей флорины золотые чеканил. А Новгород переименовал бы в Неаполис Ильменьский. А патриарха назвал бы Папой Московским. Я сам-то давно тёщу сеньорой называю, а жену донной Луарой. Хоти Вам сейчас «O sole mio» спою? Тенором? Не хотите? Ну, как хотите! Чао! И не унывайте.
Хотя Серафим унывать-то и не собирался, а только продолжал ухмыляться.

Шёл ещё один человек, не такой уже молодой в серых штанах и серой рубашке. Увидав портрет Торквемады, он вдруг встрепенулся, начал петь громко песню «Арриба, Эспанья!» и маршировать. И долго ещё топот его кривых ног и гортанное пение неслись по улицам. Серафим на это не отреагировал никак, только продолжал улыбаться.

Потом появилась дама, лет средних, одета явно не по моде, в очках и с синяком под глазом. Она долго рассматривала портрет Торквемады, наклоняла голову то вправо, то влево, цокала языком, причмокивала, протяжно говорила: «Да-а-а-а!», а потом изрекла:
- Дровишек, значит, Вам не хватает, дровишек. И толпы вокруг дровишек, и чувака мускулистого в балахоне. И ещё одного в шутовском колпаке. И толпы вокруг дровишек – погреться пришли, тоже мне, масленица. Гуляние народное. Сбор макулатуры. План по еретикам за 2017 год выполним и перевыполним. Нарисовали Вы бы лучше кораблик под парусами, я бы села бы на него у уплыла...
Серафим перестал улыбаться. Ему стало грустно. А потом выпал дождь – обильный и мокрый. И рисунок со стены смыл. Серафим промок до нитки, но так и остался лежать у стены и думать: «А хорошо бы сейчас умереть...»

Часть XV. Серафим, деньги и Новый год

                «Городов вавилонские башни,
                возгордясь, возносим снова,
                а Бог
                города на пашни
                рушит,
                мешая Слово…»
                (Владимир Маяковский)

Декабрь был сер и уныл. Хотелось праздника. Я вспомнил старую добрую примету, верность которой я испытал неоднократно на собственном печальном и убогом опыте: «Как встретишь Новый год, так его и проведёшь!» И я решил встретить Новый год в обществе Серафима – питерского Сократа, философа бытия, мыслителя факта. Кроме того, я хотел в ночь праздника интересного и хорошего собеседника (таких людей в Питере называют «интересники») да и хотелось задать Серафиму несколько вопросов, которые меня давно мучили – с раннего детства. Приглашать Серафима в гости ныне в Питере считается моветоном, эпатажем, ересью и чуть ли не крамолой. Но наступающий год – год Жёлтой Собаки, а значит и год киников, которые гордятся прозвищем «собаки», а значит и год Серафима – питерского Диогена. «Сей собеседник принесёт мне откровение в новом году!» - так я порешил. Решение пригласить Серафима в гости было необратимым.

Но тут, как говорится, легко сказать. Зная воззрения Серафима на окружающий мир, нужно было подобрать в доме соответствующий интерьер, создать нужную атмосферу, дабы сего философа не обидеть. И подобрать должную компанию, дабы не разразился очередной скандал с далеко идущими последствиями, как для Питера, так и для его богемы. Да, что там говорить, и для России в целом. Ибо Серафим, кроме того, что философ, любомудр и мыслитель, еще и крылатый небожитель, и шаман. А мало, что он может невзначай для России нашаманить.

Прежде всего – атмосфера. Интерьер, то есть. Зная, что Серафим не любит, просто не переносит ничего германского, никакого германофильства, ёлочку я подарил соседям. Они хоть и алкаши и ночные дрельщики, но ёлочку любят.  Ставить в доме ёлочки на Новый год и наряжать обычай германский, скандинавский даже. Как воплощение Мирового Древа Иггдрасиль в доме. Серафим этого не любит и даже презирает. И главное – сам то в Питере живёт – в городе германофильском. Тут каждый уважающий себя мещанин нанимает для чад своих гувернантку немку. И то обязательно лютеранского вероисповедания. И детишки распевают на Новый год: «Танненбаум, танненбаум!» Не только на утренниках в садике и школе, но и дома, заглядывая под ёлочку – что там подарили «фатер и муттер» и «герр Питер» - покровитель города, где к мэру обращаются не иначе как «майн герц», где церковь называют «кирхой», а попа «пастором». Серафим просто вечный пловец против течения. И любитель русской старины и обычаев. Я вспомнил старый добрый русский обычай наряжать на новый год мандариновое дерево. Хорошо, что у меня в доме уже вырос мандаринчик дай Боже. Украсил я его маленькими фонариками и колокольчиками и посадил под деревом глиняных игрушечных Лунного Зайца и Лунную Жабу, которые согласно представлений древних русичей приносят детям подарки – зелье вечной молодости и сладости. Потом я подарил собрание сочинений Иоганна Кристофа Фридриха фон Шиллера школьнику Пете с третьего этажа, а портрет Отто фон Бисмарка снял со стены и закинул на чердак. На стене образовалось светлое пятно и пустой гвоздь. Дабы не возникало вопросов я одолжил у соседей портрет Чингиз-хана. Всё. Традиционная русская атмосфера в квартире была создана. Игрушечных Деда Мороза и Снегурочку я просто выбросил. Знаю, что Серафим говорил и не раз, что в старые времена на Руси Дед Мороз -  это было божество злое, демон, символ смерти, что приходил и забирал души людей в преисподнюю. И ходила с ним рядом Смерть, одетая в белое – Снеговая Дева. И чтить такие персонажи на Новый год – это накликать беду и святотатствовать. И даже кощунствовать.

Далее – вопрос с гостями. Серафима далеко не все в Питере воспринимают как философа. Кроме того, следует учитывать его религиозные взгляды – не хотелось под Новый год получить вместо подарков мордобой в квартире на религиозной почве. Поэтому пригласил в гости людей из местной богемы – поэтов-символистов с длинными и давно не мытыми жирными волосами и поэтесс-модернисток с хаотической причёской, с волосами, крашенными в зелёный цвет и прочие ядовитые оттенки, длинными ногтями, покрытыми чёрным лаком и с губами в помаде такого же цвета. Эта публика к Серафиму относится терпимо. Даже любит послушать его «нетленку». Но тут я вспомнил, что дамы и мадмуазель из этой публики любят «припудрить носик». Я так и представил умоляющий взгляд поэтессы и феминистки Элеоноры Безбашенной: «А есть чем носик припудрить?» Тут же я побежал в аптеку Николая Рюмина «Капсула», что на Гороховой. Захожу, а там дедушка у кассы:

- Я ветеран труда, вот удостоверение, мне десять грамм кокаина по справке!
- Нету, дедушка, кокаина! Кончился!
Ушёл дед опечален.
- А Вам чего, бабуля? Какой припарки?
- Мне марафету для внучки!
- Нету, бабуля, марафету! Был, да весь вышел! Вот, травки лучше возьмите, индийский каннабис!  Сорт «Маша и Ваня».
- Не надо, милок. Мне бы порошочку белого…
- Нету, бабуля! На переиндексации кокаин!
- А вам чего, гражданин хороший? – и пачку резиновых изделий «Де Люкс» тут же достаёт и криво улыбается. Знаем, мол, для чего пришёл…
- Неужто, совсем кокаина нет?
- Нету. Ни в порошке, ни в растворе. Никакого.

Но по глазам вижу – врёт. Припрятал, сволочь. Спекулирует.
Выхожу из аптеки, тут тип какой-то небритый ко мне подходит:
- Есть и нюхнуть, и уколоться…

Я измерил его презрительным взглядом – знаем мы их – подсунут в последний момент вместо кокаина стрептоцид. Летай потом в поднебесье… Думал уже улётных грибов на Троицком рынке купить, но вспомнил про знакомого аптекаря. Побежал на Удельную, в аптеку «Граф Калиостро»:

- Санёк, выручай. Кокаин нужен, хоть немного. Новый год нужно с друзьями встретить.
- Ладно. Для себя приберёг. Раскупили нынче весь. А завозу нового нету. Вот есть баночка колумбийского «Яркое солнце» и флакон венесуэльского «Утро Ориноко».
- Я только колумбийский признаю. Спасибо, друг!

По дороге домой купил бутыль клюквенного соку и коробку конфет «Мишки в лесу» в гастрономе. Приготовил по-быстряку традиционных сладких рисовых колобков. Всё встречать Новый год можно. Хотя по старой русской традиции встречать нужно новый год на мосту, над рекой, дарить знакомым рисовые колобки и говорить, что принёс их Лунный Заяц. Но все обычаи ныне соблюсти просто невозможно.

Гости начали сползаться к семи. Болтали о том о сём попивая клюквенный сок. Дамы отходили «припудрить носик», возвращались весёлыми. Кто читал свои стихи, кто прозу, кто философствовал о «новой эпохе Жёлтого Неба». К восьми появился Серафим. Все просто возликовали и зааплодировали: «С наступающим Вас, Серафим Петрович! Заждались!» Серафим в ответ только виновато улыбался. Все чувствовали, что Серафим выдаст неминуемо Новую Мысль.

Ближе к двенадцати, чувствуя приближения торжества, поэт-символист Родион Раскольников (имеющий глупую привычку у всех знакомых ежедневно спрашивать: «Я тварь дрожащая или право имею?») неожиданно встал и попросил тишины:
- Друзья! Давайте выпьем за Гиперборею! – на его глазах появились слёзы, он давил появившийся в горле ком.
Дамы расплакались, Серафим глубоко вздохнул, и все опрокинули бокалы. На квартиру опустилась жуткая тишина. Поэтесса-феминистка Дарья Подстилкова предложила включить далекогляд, телевизор то есть, и послушать «бом-бом». Все как-то облегчённо вздохнули: не всё так плохо, не погибла ещё Гиперборея, авось воскреснет из небытия. Воскрес Христос, воскреснет и Гиперборея!

По телевизору как раз выступал Краб. Я знал, что вся эта богема – сплошная фронда. Подумал: «Ну, всё, конец празднику! Сейчас телевизор заплюют, потом разобьют на части и выбросят из окна и будут оставшуюся ночь грязно ругаться и выкрикивать из окна слова…» Но нет, пронесло. Хотя на лице у каждого было написано, что лучше бы выступал бы сейчас не Краб, а Устрица или Дельфин. Или на худой конец Морж. Краб философствовал о воде, о сетях, о рыбе, о волнах и течениях. Потом сказал: «С Новым Океаном, граждане!» И сразу: «Бом! Бом!» Тут все дружно заорали: «Сансара! Сансара!» Дамы завизжали, все перевернули в глотку очередной бокал клюквенного сока и закусили морошкой вместо фиников. Потом спели дружно: «Ом мане падме хyм!» раз двести. И после этого обратили все взоры на Серафима: «Просим, просим! Теперь Вам слово!»

Серафим в растерянности оглянулся вокруг, посмотрел молитвенно на портрет Чингиз-хана. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку я решил начать диалог:

- Серафим Петрович! Нам давно хотелось услышать Ваше мнение о деньгах. Говорят, что деньги Вы презираете, называете их бумажками и средствами обмена и не пользуетесь ими из принципа вообще. Только натуральный обмен. Так что такое деньги? Это мировое зло? Или фантазия нашего воспалённого больного сознания? Или пустая абстракция?

- Нет. Лгут люди. Не так я мыслю о деньгах. Не так. Деньги – это святое. Это воплощение Хлеба нашего насущного, который дарит нам Бог днесь. Выбрасывать деньги, это всё равно что выбрасывать хлеб. Тут Хорхе Луис Борхес был прав. Я не пользуюсь деньгами, ибо я грешник, я не достоин касаться этой святой субстанции своими перстами греховными. Деньги я люблю, почитаю и поклоняюсь им, как воплощению Бога на земле. Если бы русские люди любили деньги или хотя бы уважали их, это бы спасло Россию! Да что там Россию! Спасло бы всю Золотую Орду, всю Гиперборею! Но в России деньги не любят… Как вспомню эти разгульные буйства русских купцов, когда они сорили деньгами, били люстры, заливали пианино шампанским, становится грустно и печально. Да что там говорить… Не так давно я убедился, насколько у нас в России не любят деньги. Никто не любит. Зашёл я не так давно в один большой, просто громадный дом. Там было множество людей, сновавших туда-сюда: на первый взгляд бесцельно. Потом вижу – длинные такие бетонные столы, а на них разложены трупы животных, разрезанные или разрубленные на части. И люди подходят и смотрят на них близи. Думаю, что за развлечение такое ужасное придумали наши люди – убивать животных, а потом выставлять их трупы и части их тел на всеобщее обозрение. Ужас какой! А потом смотрю – подходят люди разного возраста и пола и меняют части этих трупов на деньги – отдают деньги и забираю части трупов себе в сумки. Думаю - что же это делается такое! Это как же нужно деньги не любить и ненавидеть их просто, чтобы менять их на трупы животных!!! И зачем им эти трупы? А потом я узнал ужасное!  Оказывается, эти люди приносили эти трупы животных домой, нагревали их до высокой температуры, а потом раздвигали свои челюсти – опускали нижнюю челюсть и помешали куски трупов животных в своё ротовое отверстие. Потом двигали челюстями, измельчали эти куски трупов и перемещали измельчённое себе в желудок. Потом выделяли стенками желудка соляную кислоту и пепсин, потом пропускали их через свой кишечник. Потом посещали комнату, где имеются водоотводящие устройства и выпускали остатки этих трупов через отверстие, которое у них имеется в нижней части туловища со спинной стороны! Это же до какого морального падения нужно дойти, чтобы соблюдать такой варварский обычай! Бедная Россия! О, люди, люди… О, времена! О, нравы!

Серафим начал скорбеть и разрыдался. Мы утешали его как могли. За окном залаяла собака. Наступил первый день Нового года…

Часть XVI. Серафим и конспирация
  
                «… У меня из-под пиджака
                развеерился хвостище
                и вьется сзади,
                большой, собачий…»
                (Владимир Маяковский)

День был метафорический и даже немного метафизический – как осень. С Балтики дул ветер – холодный и немного злой, может быть даже немного нервный. Одни граждане думали, что это ветер перемен, другие – что это Западный Ветер Мао, третьи – что это ветер с моря, четвёртые – что это ветер с пива, пятые – что этот ветер сдует Глубоководную Моль, шестые, что этот ветер сдует пену с пива и не только. Только Серафим воспринимал ветер как ветер, а не как символ. И радовался, что ветер не несёт пыль и ересь, а только влагу и суть. Серафим возлежал на тротуаре Города и размышлял о странностях бытия. А ещё он размышлял о мировоззрении людей неолита. О том, что люди эпохи Нового Камня первые бросили в землю зерно – они мыслили космично и может знали о тайнах бытия больше чем мы – как знать… И мыслил он о том, что неолит с его мегалитами-обсерваториями тоже был дерзновенным порывом в космос, таким же бессмысленным, как и порыв людей века двадцатого. А ещё мыслил он о том, что неолит был эпохой людей Луны, людей тайн и загадок ночи, а бронзовый век был эпохой людей Солнца и света. И стало жаль Серафиму народы, что минуя неолит и век бронзовый сразу перескочили из мезолита в век железный. Ибо миновали они главные откровения бытия, наиболее великие и прекрасные эпохи. Его сокровенные размышления прервал молодой человек проходящий мимо. То, что он был именно Проходящим Мимо и всегда таковым пребудет Серафим догадался сразу. Моментально. Молодой человек был высокого роста, при галстучке, говорил басом. Подойдя к Серафиму он без предисловий и приветствий в крайне невежливой форме вопрошал:

- А скажите, Серафим, что Вы думаете о конспирации?  Что Вы вообще можете сказать российской молодёжи о конспирации? В качестве, так сказать, наставления? Как старший товарищ и человек опытный.

Серафим крайне удивился такой вот напористости и посмотрел на проходящего молодого человека широко раскрытыми глазами (что было Серафиму свойственно). Но молодой человек без театральной паузы тут же продолжил:

- Да ничего Вы не можете о конспирации сказать! Какой Вы после этого философ, мыслитель и общественный деятель! Вас даже феминистом трудно назвать, не то что Фемистоклом. Интересно чем Вы вообще занимались до 2017 года?

После этого молодой Проходящий Мимо окинул Серафима презрительным взглядом, закатил губу, задрал голову вверх, будто бы нечто увидел в этом растерзанном Небе Города и зашагал уверенно по улице. Серафим ещё подумал: «Ах, лучше бы он не шагал, а летал как Марк Шагал…»

Тем временем вокруг Серафима начала собираться удивлённая толпа горожан. Одни просто были поражены таким вот фамильярно-вульгарным обращением к Серафиму, другим гражданам было интересно знать: что же Серафим ответит на это оскорбление? Неужели ничего? Неужели он действительно ничего не знает о конспирации? Иные остановились «чисто поржать» - если Серафим ничего умного не ответит, то поржать с Серафима – вот он какой, оказывается, дурак! А если умно ответит, то поржать с Проходящего Мимо – вот они какие дураки, эти Проходящие Мимо! Серафим встал, отряхнул пыль со своего одеяния, прокашлялся, окинул граждан Города взглядом с сказал такую речь:

- Не прав этот молодой человек! Ой, как не прав! Многое я знаю о конспирации и многое могу о конспирации сказать! У меня жена была по имени Конспирация, а девичья фамилия у неё была Конспиратовна. Хоть она жена была ещё та – как у Сократа, но природу и суть её я как следует изучил за долгие годы супружества и исполнения долга. А кроме того тема моей кандидатской диссертации была «Конспирация в условиях развитого социализма» и защитил я оную «на ура» в Институте философии Российской академии наук, где потом работал и возглавил в последствии кафедру конспирологии. Монографию потом написал «Конспирация и марксизм-ленинизм». Имею много научных публикаций в журнале «Философская мысль»: «Конспирация и фрейдизм», «Конспирация и расизм», «Конспирация и патриотизм», «Конспирация и онанизм», «Конспирация, космос, комсомол, Ку-клукс-клан», «Методы конспирации на околоземной орбите и в открытом космосе». Я был избран почётным членом Российского общества конспирологов, в музее конспирации я оформил стенд в зале «Советская конспирация» за что мне торжественно вручили грамоту от райкома комсомола. Конспирацией я занимаюсь с детства и продолжаю заниматься, хотя мои лета уже преклонны, и я постоянно конспиративное движение молодёжи поддерживаю. И после этого Проходящие Мимо ещё будут утверждать, что я ничего не понимаю в конспирации!

Граждане Города услышав такие слова возрадовались и разразились аплодисментами. Каждый из них потом пошёл по своим делам, неся в сердце своём идею конспирации.

Часть XVII. Детство Серафима

                «Я люблю смотреть, как умирают дети…»
                (Владимир Маяковский)

С неким волнением и даже трепетом берусь я за повествование сие о детстве Серафима. Ибо уже слышу возмущённые реплики и даже крики проницательных читателей: дескать, Серафим небожитель и не может быть у него никакого детства, ибо он сущность извечная, изначальная, а значить возмужавшая до сотворения человека. Иные проницательные читатели будут  иметь возражения иного рода: Серафим бомж, а какое может быть детство у бомжа? Если детство и было, то это было детство совсем другого человека, который бомжём не был и стать таковым не мог, а значит, это было детство не Серафима, а иного человека с тем же именем, группой крови и митохондриальной ДНК. Т нечего нас тут путать и вводить во искушение. И тем не менее, осмелюсь. И даже не осмелюсь, напишу. А там – ругайте, не ругайте, возражайте, восхищайтесь, отрицайте – мне всё равно. Моё дело написать. А ваше дело прочитать и мудрствовать прочитамши.

Итак, Серафим был рождён на свет божий в годы шестидесятые века двадцатого в семье вполне порядочной, даже модернистской и прогрессивной, хоть и молодой. Отец его был инженером и учёным. Работал в лаборатории по разработке нового ракетного горючего. Была такая в те годы в городе Новочеркасске лаборатория, была. Мать работала учительницей в школе слепых, которая в те годы тоже стояла одиноко на окраине того же донского города и жили, и учились в ней дети, которые воспринимали мир звуков и касаний, но мир света и цвета был им неведом, или ведом очень незначительно. Родители в пору появления Серафима на свет были молоды – едва они окончили своё образование как соединили свою судьбу узами брака и Серафима на свет произвели. Имущества они в ту пору не имели никакого. Точнее, из имущества был у них только один матрас и ещё старый чемодан с бельишком. Поселились они в коммунальной квартире, где в двух комнатах жило четыре семьи. И дабы не смущать друг друга всякими откровениями, жители сей квартиры отгородились друг от друга занавесками в комнатах. А кухня и прочие нужные помещения были у них общими.

Когда Серафим появился на свет, родители его долго думали, какое имя ему дать. Решили, что выйдут гулять на улицу, первого же мальчика коего встретят, будут вопрошать о имени его. И что он ответит, такое имя рождённому и дадут. Но первый встречный мальчик был столь неопрятного вида и так испуганно прогугнявил слово Федя, что от имени Теодор они однозначно отказались. Как на беду в ту пору к родителям младенца приехала с визитом родственница, которая приходилась сестрой отца рождённого. Своих детей у неё не было и была она читательницей. В некой книге ею прочитанной героем был некто Серафим. И ей так понравился сей образ, что она всячески стала настаивать и просить назвать дитя именно так. Кроме того в голове у неё постоянно крутилась строка из Пушкина: «…И шестикрылый Серафим на перепутье мне явился…» Сестру уважили, проявив к ней некую жалость, и судьба мальчика была решена – он стал Серафимом.

Детство Серафима совпало с шестидесятыми годами, эпохой на удивление прозрачной и воздушной. Люди не ходили по земле – летали над ней, мысли будущим – невероятным и фантастическим, о прошлом забывали или не помнили такового, даже если оно было совсем недавним. События десятилетней давности, а тем более двадцатилетней мыслились какими-то невероятно далёкими, а события, произошедшие до 1917 года, воспринимались как события древности, произошедшие до новой эры.

Рос Серафим в городе Новочеркасске, что был года минувшие центром патриархальной цивилизации, унесённой Доном. Но Серафим об этом не подозревал и об этом в те годы никогда не думал. Вокруг все мыслили о будущем, о Космосе и науке, а не о прошлом.

Родители Серафима имущества никакого не только не имели, но даже и не стремились его приобрести. Жили как живётся. Но кушать хотелось очень, а зарплата была скудная, а помощи от родни никакой. По сему, отец Серафима дабы прокормить семью свою днём был учёным и инженером, а ночью грузчиком – разгружал вагоны. Как у него на это всё хватало сил – неведомо. Наверное, он был двужильным. Мать его учила слепых детей математике. Поскольку мест ни в яслях, ни в детском садике не было и сидеть дома с ребёнком тоже не было возможности никакой, Серафима с полутора лет и далее закрывали одного в пустой коммунальной квартире и уходили на работу. Заточение своё Серафим каждый раз воспринимал как трагедию и оставаясь в одиночестве – в вынужденном отшельничестве, плакал. Соседские дети порой приходили к запертой двери и спрашивали его: почему он плачет. На что юный Серафим отвечал, что одна причина сему – одиночество, а другая – очень страшный нож, в обществе которого он вынужден коротать дни. Дело в том, что уходя на работу родители запрещали Серафиму строго-настрого брать кухонный нож и объясняли на примерах насколько это предмет ужасный («вот один мальчик как-то игрался с кухонным ножом…»). Серафим бы его и не брал, но поскольку об этом предмете сказали и запретили, он заходил на кухню, нож находил и брал для игры. Дети, услышав сие, удивлялись и просили сей ужасный предмет показать. Он показывал его через замочную скважину, но дети, естественно, ничего увидеть не могли. Тогда он просил их подойти с другой стороны дома и показывал через окно. Дети смеялись и говорили, что нож этот совсем не страшный. На что Серафим обижался и окончательно ничего не понимал.

Игрушек у Серафима было мало. Был один старый изорванный плюшевый мишка. Достался он ему уже старым и изорванным (прошлым владельцам жалко было его выкинуть и подарили Серафиму). Мишку этого Серафим очень любил, относился к нему как к живому существу и часто с ним беседовал. Долгие годы он был его единственным собеседником и другом. Позже, когда Серафима уже не запирали в пустой квартире, а выпускали на целый день гулять, Серафим целыми днями блуждал пустырями. Дом тот, как и школа слепых стоял на самой окраине города. Мишка пришёл в такую негодность, что его выбросили на помойку. Но Серафим весь в слезах нашёл его на помойке и опять домой принёс. Родители сим поступком возмутились и мишку опять выбросили – на этот раз далеко и надёжно. Серафим плакал и долго искал его пустырями. Ему казалось, что друга его убили, и если он найдёт его, то вновь вернёт его к жизни. Но надежды и поиски его были тщетны, и Серафим ещё долго продолжал оплакивать тряпичного друга.

Потом подарили Серафиму игрушечное пластмассовое ружьё. Тогда серафим вообразил себя охотником в далёкой Африке, блуждал уже не пустырями, а саванами и охотился на воображаемых львов, слонов и крокодилов. И говорил, что когда вырастит, то станет охотником. Но потом вдруг как то осознал, что когда зверей убивают, то им больно и страшно. Тогда он выбросил своё ружьё и больше в такие игры не играл. Ему подарили карандаши, краски, кисточки и бумагу. И Серафим с тех пор целыми днями рисовал. И говорил, что мечтает стать художником. Рисунки были у него довольно странные. Он рисовал, к примеру, тайгу, хотя кроме степей иной природы в своей жизни не видел. Ещё он рисовал атомные бомбы и атомную войну. Хотя тоже ничего подобного не видел – даже по телевизору. Мотивы эти он впитал из разговоров взрослых, которые порой разговаривали на тему, а что будет если ядерная война случится. Взрослые смотрели на его рисунки и говорили, что похоже. И удивлялись, где это всё он мог увидеть.

В доме, где прошло детство Серафима, водилось множество крыс, они бегали по дому прямо посреди бела дня. Но крыс Серафим почему-то совсем не боялся и удивлялся, почему взрослые их боятся. Однажды ка кухне случился целый переполох, когда огромная крыса вылезла из дыры в полу, когда все жильцы готовили ужин. За крысой долго бегали, и кричали, пока наконец не накрыли её пустым ведром, а соседка, которая крыс особенно боялась, села на это ведро, чтобы крыса не убежала. Крысу судя по всему потом утопили в том же ведре, но Серафим столь жестокой сцены не увидел – его с кухни прогнали. В доме, разумеется, жило много котов, но крыс они тоже боялись и на них не охотились. Охотились они на ящериц, которых водилось около дома и в степи множество. Однажды Серафим увидел, как кот поймал ящерицу и оную живьём пожирал. Это кровавое зрелище столь поразило Серафима, что долго с отвращением это вспоминал даже в годы зрелые.

Соседские дети Серафима почему то не любили, часто его унижали, порой даже издевались над ним и били – совершенно не заслужено. Серафим по этому поводу печалился и чувствовал себя изгоем. В игры Серафима брали неохотно, иногда как наблюдателя. Однажды дети нашли около дома буханку хлеба – довольно свежую и аппетитную на вид. Тут же разделили и принялись есть. Серафиму, разумеется, не дали. Он с грустью и обидой наблюдал, как дети уплетают хлеб. Но потом оказалось, что этим хлебом травили крыс и дети отведав сей находки отравились и умерли не смотря на усилия врачей. Если бы Серафим был взрослее, он подумал бы что это Провидение спасло его для некой высокой и важной миссии, но Серафим тогда об этом и не мыслил. Мал был он ещё для таких размышлений. Следует отметить, что Провидение ещё не раз проявляло благосклонность к Серафиму и спасало его. Когда Серафиму было лет, эдак, шесть, он, гуляя на пустыре, заметил детей которые, играя, разожгли костёр и что-то туда бросили. Серафим решил подойти к детям и спросить: во что они играют и не возьмут ли его в свою компанию. Но не успел он сделать и шага, как раздался взрыв, и детей у костра разорвало на части. Как оказалось впоследствии, дети нашли снаряд времён войны и бросили его в костёр с желанием узнать что будет. И это был не последний случай в детстве Серафима когда он воочию столкнулся со Смертью, видел её ужас и грязь. Именно в шесть лет – за год до школы родители всё-таки сумели устроить его в детский садик, и беспризорное детство Серафима кончилось. Началось упорядоченное детство. Впрочем, от садика у Серафима остались очень печальные воспоминания: садик был грязный и неопрятный, детей в случае непослушания пугали тёмным чуланом: «Сейчас закрою я тебя там и съедят тебя крысы!!!». Самый ярким и печальным воспоминанием было следующее: пол в раздевалка садики был кафельный. Воспитательница поскользнулась, упала, и разбила себе голову. Умерла в агонии и конвульсиях на глазах у Серафима. Ему потом всю жизнь мерещилась алая кровь на белом кафеле и конвульсии агонизирующего тела. Хотя страха он в тот день не почувствовал никакого.

Страх в детстве Серафим испытал трижды. Даже не страх, некий глубинный ужас. Впервые это случилось у телевизора.  На весь дом был только один маленький чёрно-белый телевизор на втором этаже. В тот вечер на голубом экране была премьера фильма «Белое солнце пустыни». Собрались все соседи, в комнате стало тесно, Серафима посадили около самого экрана. С первых же кадров фильма (голова, торчащая из песка) Серафим ощутил такой невероятный ужас, что вырвался от взрослых убежал из комнаты и забился под лестницей в угол и там несколько часов дрожал от страха. Его долго потом искали. Второй случай ужаса тоже был связан с кино. Отец взял его в кинотеатр на фильм «Приключения Одиссея» - цветной и широкоформатный. С самого начала фильма Серафиму стало жутковато: эти греки напоминали не эллинов, а варваров и мир во круг них был дик. Но когда дело дошло до циклопа и его ослепления, тут Серафиму стало не просто страшно – в него вселился ужас. Убежать из кинозала не было никакой возможности. Серафим закрыл глаза и с содроганием просидел так весь фильм. Открыл глаза он только однажды и увидел, как Цирцея превратила спутников Одиссея в свиней, и ему стало ещё более страшно. Но эти переживания ужаса ещё как-то можно было объяснить. Третий случай был приступом совершенно необъяснимого страха. Серафим играл в песочнице около школы слепых. Ни других детей, ни людей вообще вокруг не было. Серафим привык гулять в одиночестве, и такая обстановка была ему не в новинку. Вдруг Серафим заметил, как из песка вылезает оса аммофила песчаная (Ammophila sabulosa L.). Серафиму показалось, что это некое создание потустороннего мира, существо преисподней. Но его испугала не оса как таковая. Серафим почувствовал бесконечное одиночество во Вселенной, её ужас и бездну, как-то осознал, что всё вокруг может вдруг кончится, наступит вечное Ничто, что всё зыбко и кратковременно, что все люди лишь эпизоды, флуктуации Небытия, этой неизмеримой тьмы. И что все люди умрут, и что миру этому когда-то придёт конец… Ему стало так жутко и страшно, что он бросил свои игрушки и пустился бежать в поисках защиты от жестокости мира сего.

Книжки Серафиму в детстве читали разные. Русские народные сказки ему не понравились – они его только пугали. Даже богатыри вызывали подсознательный страх. Может быть виной были иллюстрации – художник изобразил всех этих носителей меча жутковато. Корней Чуковский его восхитил – Айболит, Бармалей, Тараканище, «Телефон» были ему забавны, впрочем, как и фильм «Айболит-66». Но дикий восторг вызвала у него трилогия о Незнайке Носова, которую читали ему перед сном. Он настолько увлёкся героями и сюжетом, что решил стать уже не художником, а писателем и самому придумать и написать нечто такое же увлекательное. Первая книга, которую он пытался прочитать самостоятельно в возрасте пяти лет, но осилил только картинки и отдельные абзацы, была «Астрономия» - школьный учебник для десятого класса. О том, что существует огромный Космос, он слышал от родителей и ранее. Смотрел с изумление вечерами на Луну, ему показывали пальцем яркую звезду на вечернем небе и говорили: «Это Венера, планета!» Но прочитанное поразило Серафима до глубины души: «Так вот он какой, этот мир! Невообразимо огромный и прекрасный! Вот оно – величие Мироздания!» Первой книгой, которую Серафим прочитал самостоятельно полностью была сказка «Приключения Буратино» Алексея Толстого. Тогда книга его увлекла и восхитила. Серафим был просто очарован. Образ Страны Дураков его особенно удивил и ему тогда уже показалось, что эта страна очень уж похожа на ту в которой он живёт и просто злая карикатура на Советский Союз. «Пиноккио» Серафим тогда ещё не читал, и воспринимал «Буратино» как неофит благую весть. Только много позже у Серафима появилось полное отвращение и презрение к Алексею Толстому, при чтении его произведений у Серафима возникало чувство вторичности, плагиата, примитивности, осознанной лжи.

В доме, где прошло детство Серафима люди жили разные. Но вот коммунистов не было. Крысы и тараканы были, а коммунистов не было. С крысами и тараканами жители дома боролись как могли, а вот с коммунистами нет. И вовсе не потому, что были приверженцами учения Маркса, а просто из-за отсутствия в доме таковых. (Написал это и стало как-то жутко: я представил себе, как бы жители дома травили бы коммунистов мышьяком и стрихнином или топили бы их в ведре с водой.)  В одной коммунальной квартире с родителями Серафима жили в двух комнатах четыре семьи, как я уже об этом писал. Ссорились порой, тесновато было, мягко говоря, но как-то жили. И не они одни так в те годы. Две семьи – так называемые работяги. Ещё одна довольно странная. Она, как говорят, «простая русская баба», толстая, сварливая со сквернейшим характером. Родом не местная, где-то из «русской глубинки», такой дремучей и угро-финской, что даже представить трудно. Борщ она называла «поросячьей едой», но всё же просила научить его варить, пыталась, но безуспешно – получался у неё не борщ, а месиво. Он – немец по имени Генрих. Из русских немцев, кажется поволжских. Работал поваром в заводской столовой. Но внешне был нетипичным поваром – не просто худой – тощий. Перед женитьбой он приходил и расспрашивал всех жителей дома – кто она, какая и стоит ли. Все отвечали: «Да, ничего, нормальная женщина…» После он смотрел на всех с обидой и укором, вздыхал: «Что же вы не предупредили меня…» Впрочем, он смирился с судьбой и махнул рукой. Пара получилась оригинальная: толстая и сварливая баба и худой меланхолик.

Разговоры взрослых Серафим рано начал впитывать как губка. Время было ещё прозрачное – шестидесятые, время надежд. Ещё не было той густой и тягучей удушливой атмосферы семидесятых – атмосферы безнадёги. О недавних жутких годах, которые были «теперь почти былинные, когда в срока огромные плели этапы длинные» говорили мало. У всех было настроение, что эти года ушли навсегда, больше не повторятся, и лучше не вспоминать, хотя вспоминалось. Ну, вынесли вампира из мавзолея и ладно. Хотя слова и фразы из той эпохи прорывались в разговоре режущим воспоминанием: «Что ты смотришь на меня как на врага народа?! Шибко грамотный?» Серафим интуитивно понимал, что намекают на нечто страшное, утаённое. Хотя по руках ходил «Один день Ивана Денисовича» из «Нового мира» и о повести говорили – в полголоса на кухне. Чаще говорили о другом. О пустых полках, полуголодном существовании, об очередях. Ещё глухо и с каким-то отчаянием говорили о расстреле демонстрации рабочих Новочеркасского вагоностроительного завода 2 июня 1962 года. Шептались на кухнях: «Как же так? Рабочие вышли на демонстрацию, кушать нечего было, магазины пустые, хлеба не было и зарплату снизили. А их расстреляли… То же мне «советская власть» называется…» Обсуждали разные слухи, зачастую неправдивые, об эпидемии холеры в Астрахани, о том, как некий китаец хотел взорвать мавзолей Ленина, но бомба взорвалась в очереди, о термоядерной бомбе в сто мегатонн, о стронции, от которого «хороша теперь столичная». Взрослые всё говорили, а Серафим всё слушал: «…Будет время, и люди будут вспоминать об этих временах, что мы пережили, как о самых жутких и страшных временах истории…» Хотя сказку Серафиму тоже рассказывали: «Вот скоро построят коммунизм, тогда в магазинах всё будет, и хлеб, и колбаса, и масло, и всё будет бесплатно – бери сколько хочешь. И замков на дверях не будет, потому что никто больше воровать не будет…» Серафим слушал и думал: «А сами то взрослые верят в это всё? Или рассказывают мне это всё как про Бабу-Ягу и Ивана-царевича?» Еще Серафиму запомнился старый рабочий, который стоял на улице и долго смотрел на табличку «улица Жертв революции», а потом сказал самому себе с ненавистью и громко: «Мы ещё покажем им улицу Жертв революции!» Потом название той улицы поменяли.

Серафим слушал, запоминал, но говорил мало. Как-то на уровне подсознание понимал, что многое услышанное говорить нельзя. Позже Серафим с немалым удивлением узнал, что дети как попугаи повторяют разговоры взрослых. Оказавшись в садике в возрасте шести лет услышал разговор трёх мальчиков, которые явно слово в слово повторяли споры отцов. Один мальчик эпично рассказал бытовавшую в те годы легенду об аресте и расстреле Тухачевского, другой тут же с пылом и жаром начал возражать: «Сталин ничего не знал, это всё творили Ежов и Берия!», третий мальчик с гневом воскликнул» «Убийца этот твой Сталин! Сколько народу убил ни за что, ни про что!»

Серафим вспоминал многое из своего детства. Память была у него удивительная, если не сказать странная. Серафим помнил многое такого, что человек в принципе помнить не может. К примеру, было у него воспоминание: принесли его к фотографу и посадили на стул. Родители начали переживать что он со стула упадёт, но хотели, чтобы его, всё-таки, сняли самого отдельно. Серафим ещё удивился: «Почему они так боятся, я ведь уже умею сидеть!» Оказалось, что такой эпизод был в действительности, но Серафиму тогда было все пять месяцев отроду. И фотография эта впоследствии нашлась. Были ещё более странные воспоминания. Он помнил, как вдруг он открыл глаза и ударил ему в сознание яркий свет, он сделал вдох и ему было больно вдохнуть воздух и он закричал. А над ним склонилась женщина в белом халате и сказала: «Мальчик! И ресницы есть и брови! Чудо просто какое-то. И на деда своего похож!» Или ещё более странное воспоминание: плавает он в какой-то тёплой жидкости, темно, но приятно и уютно. И он не дышит, ибо дышать и не надо… Это вообще странно – неужели Серафим помнил своё пребывание в утробе матери? Или ещё воспоминание: Серафим стоит на деревянной палубе корабля, ветер надувает паруса, рядом какой-то человек в странном камзоле грязно ругается языком Шекспира, недалеко качается на волнах каравелла с жёлто-красным флагом, Серафим подходит к короткой чугунной пушке и подносить горящий фитиль. И тут грохот, туча дыма… Это вообще не понятно. Серафим никогда под парусами не плавал и в кино никогда не снимался, тем более в Англии…

В школе Серафим дружбы с другими детьми не водил, был замкнут. К словам учителей относился скептически. И как-то рано осознал, что этот так называемый ЦК КПСС просто банда мафиози, которые думают только о власти и собственных привилегиях, и коммунизм они строить вовсе не собираются, и на народ им плевать, и всё что они говорят сплошной обман…

Философом Серафим решил стать неожиданно и довольно поздно. Было ему лет десять. О философии как науке он уже успел кое-что прочитать. Серафим был в гостях у бабушки, которая жила в Донецком краю в шахтёрском посёлке. Серафим был с другими детьми на ставке, который был заполнен грязной шахтной водой. Для местных жителей купание в этом водоёме летом было чуть ли не любимый развлечением, особенно детям. О том, что это для здоровья мягко говоря не полезно никто, естественно, не думал. Серафим резвился на таком импровизированном пляже и увидел шахтёра, который после купели загорал. На теле у него была татуировка: «Нет в жизни смысла!» И Серафиму вдруг захотелось найти этот вот смысл жизни – и для себя, и для других людей…  

Извиняюсь, что глава эта получилась у меня печальной. Я не хотел так написать. Так получилось.  

Часть XVIII. Юность Серафима

                «Если бы вы иногда читали этикетки шоколадок,
                вместо того, что бы их выбрасывать,
                вы бы могли избежать многих разочарований.»
                (Федерико Феллини)

Как и у всех людей, которые проходят весь жизненный цикл от зачатия до старости и смерти, у Серафима тоже была юность. Правда я знаю нескольких кадров, которые перескакивали сразу из детства в зрелость, минуя юность, или даже из детства сразу в старость, но к Серафиму это не относится – у него всё шло чин-чинарём: детство, юность, зрелость, старость. До смерти Серафим ещё не дожил – он всё ещё среди нас ходит, жуёт бутерброды, мыслит и глаголит. И на следующее рождение, на следующий жизненный цикл ещё никаких планов не строит. И как знать: может он достигнет нирваны и вообще не будет следующего жизненного цикла?

Итак, юность Серафима прошла в Городе. Он так его и называл – Город – с большой буквы. Все остальные города были с буквы маленькой, а потом следовало название. Тут же – просто Город. Даже когда Серафим говорил, а не писал, всё равно чувствовалось, что он произносит слово «Город» с большой буквы. На вопрос: «Почему?» Серафим отвечал так: «Да потому, что это не просто город, а город Серёги Климова!» Кто такой Сергей Климов и чего он такого выдающегося совершил – так и осталось загадкой. Серафим об этом умалчивал. И матушка история тоже.

Юность Серафима совпала с семидесятыми – эпохой унылого маразма, тоски и серости «зрелого совка», временем, когда «ничего не происходит» и предчувствий грядущей катастрофы. Если не всемирного Апокалипсиса, то страны.

Серафим в юности жил в комнатушке, которую снимал у какой-то сердобольной старушенции (бабушка-одуванчик). Ходили упорные слухи, что она приходилась ему родственницей, но это неправда. Комнатушку он нашёл через знакомых своих родичей по крови. В благодарность за крышу над головой Серафим давал старушке бумажные деньги с портретом Ленина, варил ей кашу и макароны и совершал для неё товарно-денежный обмен в лавках торговых. Серафим кроме прочего в юности дышал воздухом, говорил слова, читал книги и газеты и содержал кошку. Кошке он почему-то дал кличку Полковник. При этом он ежедневно заглядывал в почтовый ящик, громко вздыхал и говорил: «Полковнику никто не пишет!» Следует отметить, что соответствующее сочинение Габриэля Гарсиа Маркеса он тогда ещё не читал и имел о нём смутное и совершенно ложное представление. (Хотя, разве бывает совершенное ложным?) Ещё он учил кошку мяукать, но тщетно. Кошка вместо классического «мяу!» издавала звуки больше напоминающие слово «мама». Серафим показывал кошке кусочек ливерной колбасы и говорил: «Скажи мяу, тогда дам!» Но кошка говорила: «Мама!», Серафим печально вздыхал, на его лице появлялось выражение безнадёжности, и кошку он колбасой угощал. Так повторялось неоднократно. Ещё вечерами Серафим читал кошке сочинения Аристотеля. Особенно кошка любила слушать «Никомахову этику».

А ещё Серафим любил залезать на крышу (а жил он на девятом этаже), долго там сидеть, глядя на облака или на пустое синее небо, а потом звать беду: «Беда! Приди!» Делал он это не по злому умыслу, и не с побуждений мизантропии, а по той причине, что полагал, если беды не будет, то и счастья у людей тоже не будет. Такой уж Серафим был диалектик. О том, что беды вокруг и так хватает – у разных людей, Серафим и не мыслил. В своей жизни беды он не замечал. Всё ему приносило радость. Солнце взошло – радость то, какая, дождик пошёл – радость! Можно ходить под дождём с зонтиком и слушать, как капли воды барабанят и падают в лужи, образуя круги и брызги. Прохожие бродят, машины колесят – радость! Значит, движение существует и можно перемещения объектов в пространстве наблюдать.

В юности Серафим очень любил кино. Точнее искусство синематографа. Он понимал, что кино – это иллюзия. И смотреть кино – это углубляться в мир иллюзий. Но Серафим и саму жизнь, и весь окружающий мир тоже считал иллюзией, а посему не видел большой разницы между созерцанием кинофильмов и созерцанием жизни, ибо она тоже нереальна. Да и как можно этот окружающий бред считать чем-то реальным? Особенно он любил старые вестерны, понимая, что это сказка для взрослых мужчин. И мечтал, что в следующей реинкарнации он родится в прошлом – на Диком Западе ХІХ века. И будет разводить на ранчо буланых лошадей, пить виски и отменно стрелять из тяжёлого металлического «Смит-Вессона».

Из живописи в юности Серафим особо уважал голландских мастеров позднего ренессанса. Тёмный мир их картин сумрака эпохи вызывал у него благоговейный трепет. Испанскую живопись XVI века он называл «козлиной», французскую XVIII века считал легкомысленной и куртуазной, немецкую живопись эпохи Лютера презирал за грубость и однозначность. Для Альбрехта Дюрера он делал исключение, но считал его слишком печальным и безнадёжным. Франсиско Хосе де Гойю-и-Лусьентеса Серафим считал мрачным психопатом, его картин не любил и боялся. Понимание живописи модернизма и постмодернизма пришло к Серафиму позднее, когда юность добегала к своему преждевременному завершению. Тогда-то он восхитился Ван Гогом, Клодом Моне и Пьером Огюстом Ренуаром, но былое острое восприятие прекрасного (свойственного юности) было уже утеряно.

Из поэзии в молодости он чтил Александра Блока, Уолта Уитмена, Генри Уодсворта Логнгфелло, Ли Бо и Басё. Пушкина, столь чтимого им в детстве, он забросил и вспоминал с некой снисходительной улыбкой. О Велемире Хлебникове много слышал, но не читал, хоть и мечтал почитать. Владимира Маяковского перестал понимать, вернулся к нему опять уже в зрелости. Хотя обычно бывает наоборот. Из прозы особо ценил Достоевского, Анатоля Франса и Эрнеста Хемингуэя. «Сады Эпикура» были его чуть ли ни настольной книгой.

Еще в юности Серафима терзали сомнения. В детстве ему однажды стало всё ясно: и смысл жизни, и суть бытия и прочая. А тут опять появились сомнения, особенно по отношению вечных и проклятых вопросов. Серафим мыслил: «А существует ли Бог? А если существует, то, что это? И нужна ли ему наша вера и наши ритуалы? А нам нужны ли они? И что в действительности даёт спасение и освобождение от страданий? И действительно ли смысл жизни в постижении Истины? А может, Истины и нет никакой? Может все относительно и изменчиво? То, что есть Истиной тут, где там далеко в пространстве-времени ложно?» Знакомство с работами Эйнштейна и с книгами по квантовой механике эти сомнения не только не развеяли, но и усугубили. Истина, которая так ясна была ему в детстве, затерялась в тумане. И Серафим понял, что поиски её будут долгими и мучительными.

Так же вопросы общественного устройства вызывали у него в ту пору сомнения: «А может Маркс был прав? А может коммунизм не опасная и жестокая утопия, а реальность будущего?» В поисках ответа он пытался читать сочинения Карла Маркса – они нагнали на него бесконечную тоску и уныние. Он как то понял, что Маркс открыл только один аспект бытия общества в узком диапазоне истории, а подумал, что открыл всё. Кроме того, Маркс вызвал у него ощущение плагиата и неоригинальности. Ленин вызвал у него чувство примитивного и жестокого словоблудства. После упорного чтения работы Ленина «Что делать?» а швырнул её в угол с криком: «Это же бред сивой кобылы!» Мечтал он почитать Троцкого и Мао, интуитивно понимал (по цитатам), что по мозгам они бьют намного сильнее занудного Ленина, но в те годы достать писания сих мыслителей было невозможно. Да и смертельно опасно. Позже Серафим в коммунизме разочаровался окончательно и бесповоротно.

Но пока его терзали сомнения, он пытался, заставлял себя читать всякие коммунистические издания, даже дубовую чугунноголовую газету «Правда». Это напоминало некую форму мазохизма, когда Серафим заставлял себя читать передовицу газеты «Правда» в поисках некого сакрального скрытого смысла, особенно разные там постановления пленумов ЦК КПСС и решения съездов. Как-то он вычитал постановление пленума, где говорилось о повышении производства молока. Он так сразу зримо представил себе, как парторг колхоза заходит в коровник и читает сиё постановление коровам, и они в ответ радостно машут хвостами, и удои молока тут же повышают. «Ну, теперь молока в стране будет, хоть залейся! – подумал Серафим. – Оно будет течь прямо из водопроводных, теперь уже молокопроводных труб и кранов, и чадолюбивые мамаши будут купать в молоке своих деток!» На радостях он прочитал постановления пленума ЦК бабушке. Старушка покачала головой и с укоризной посмотрела на юношу: «Совсем умом двинулся парень! Верит партийным постановлениям и передовицам советских газет! Нужно бы его в психбольницу положить, путь подлечат. И книжки Ленина подальше спрятать. Правду люди говорят, кто Ленина всего прочитает и до «Апрельских тезисов» дочитается, тот свихнётся!» Серафим и вправду испугался, что его будут принудительно лечить в психушке, и больше газеты «Правда» вслух никому не читал. А сочинения Ленина если и читал, то никому об этом не говорил.

На проклятые вопросы (не вечные, он был в этом уверен), после разочарования в коммунизме Серафим давал однозначные ответы: «Кто виноват?» - «Власть придержащие!», «Кому на Руси жить хорошо?» - «Им же!», «Что делать?» - «Мыслить, читать, писать, ибо слово для нынешнего режима опаснее всего!» И дальнейшая юность Серафима проходила за чтением всего, на чём только останавливался его взгляд. И попытками писать.

В гэбэшку Серафим попал только один раз, и то зазря. Кто-то из коллег-студентов донёс, что Серафим хранит у себя «Один день Ивана Денисовича» Солженицина. Но это была неправда. Просто в разговоре с друзьями он как-то намекнул, что сию повесть читал. А среди друзей-собеседников был провокатор. Серафима на следующий день замели, но при обыске литературы не нашли, рукописей тогда у него ещё не было, дневника он тогда не вёл, на допросе с пристрастием Серафим всё отрицал и вёл себя благонамеренно. Его пытались завербовать, но Серафим просто не понимал, как это можно доносить на студентов и преподавателей и быть осведомителем отказался. Его ещё помурижили часа три на перекрёстном с лампой в морду, но потом отпустили – без последствий. Можно сказать, что Серафиму повезло. Хотя «на карандаше» он оставался ещё долго.

Одним из нетипичных периодов юности Серафима, который чуть было не изменил всю судьбу нашего героя был период армейский длительностью два года. Нужно сказать, что Серафим долгое время вообще не представлял себя в такой роли – военного, и даже не думал, что возьмёт в руки оружие. Была точка во времени, где он увлёкся движением хиппи: всякие там дети-цветы, всеобщая любовь и прочее. Дале лохматым ходил – длинноволосым. Но выпало ему быть студентом в годы, когда всех в армию гребли – и студентов тоже. С детства Серафима армией пугали: «Вот заберут тебя в армию, будет тогда тебе не сладко! Тяжело будет! Узнаешь, что почём!» Но Серафима это не пугало. В годы студенчества, во время мимолётного увлечения стоицизмом ему было даже интересно: как это – быть воином? И в армию пойти он даже захотел. Хотел увидеть иную жизнь, мир, мужественных людей, исполняющих долг. Армейская служба стала для Серафима наибольшим разочарованием в жизни, одновременно и крушением всех иллюзий, и откровением, утратой всех сомнений. В советской армии он увидел только грязь, жестокость, мордобой, нецензурщину, брутальность, безкультурье, подлость, алкоголизм. Он вдруг воочию увидел коммунизм, увидел общество, каким оно будет если коммунизм не дай бог построят: общество общих портянок и трусов, перловой каши, кирзы и бессмысленной работы. Он вдруг увидел так называемый советский народ таким, каким он есть на самом деле, понял, что здесь человек человеку волк. Понял, что типичный советский человек – это алкаш. А не типичный советский человек – это наркоман. Увидел какая она в реальности «дружба народов» в Советском Союзе, в которую он почему-то верил, увидел воочию как людей избивали и даже убивали только по причине их национальности. Сомнения у Серафима исчезли, он вдруг окончательно убедился, что коммунизм – это маразм и тупик, советский строй бессмыслица, а Советский Союз – империя зла.

Все два года службы он провёл в караулах – ходил «через день на ремень» и видел только колючку, бетонку, унылые однообразные кирпичные строения – склады, зелёный забор, караулку. Завидовал тем, кто ездил на учения (его на учения упорно не брали), хотя те учения сводились только к процедурам: поставить антенну, сложить антенну, переехать на новое место и опять тоже самое. Но Серафим мечтал увидеть лес, деревья, траву, цветы. Всего этого он два года не видел. Первое время он тешил себя иллюзией, что «защищает Родину» и исполняет некую важную миссию охраняя склады. Он представлял, что в середине этих боксов и сооружений спрятано некое сверхоружие, которое способно изменить мир. Каково же было его разочарование, когда его послали как-то грузить, а не сторожить эти склады. В одном боксе он увидел кучу металлолома и обрывки кабеля, в другом старый ржавый грузовик уже не подлежащий ремонту, в третьем ещё кучу всякого армейского хлама, которому место только на свалке, в иных старые пустые бочки, а там и просто грязную ветошь. Чувство бессмысленности службы переросло у него в чувство бессмысленности существования империй как таковых. Он чувствовал себя космополитом – гражданином Вселенной. И киником. И как все киники стал пытать отвращение к любой войне и любому милитаризму.

Несколько раз Серафим видел гибель солдат – по собственной глупости или из-за водки. То, что при этом он оставался жив, вселяло в него уверенность в тайном предназначении и великой миссии его собственной личности.

С собой в армию он взял томик Аристотеля – «Никомахову этику» и все два года эту книгу штудировал, особенно в караулке. Хотя мысли его часто бывали далеки от мировоззрения Аристотеля. В армии он увлёкся мистицизмом, потом дзен-буддизмом. Атмосфера этому способствовала. Он ходил взад-вперёд на посту и мыслил о потустороннем, о Сведеборге и Якобе Бёме, о тайнах агонии, о жизни после жизни, пытался доказать существование Бога и оправдать его творение – исполненное злом.

Из армии Серафим вернулся надломленным и опустошённым. Ночами ему снились кошмары казармы. Он чувствовал, что стал хуже – во всех отношениях. У него появилось отвращение к физическому труду. Впрочем, всё это скоро прошло, Серафим вернулся в своё прежнее состояние духа и вспоминал службу в советской армии как страшный сон. Кроме прочего, Серафим почувствовал себя изголодавшимся, увлёкся эпикурейством, искал наслаждений, читал Омара Хайяма и приставал к девушкам.

Первый сексуальный опыт был для Серафима неудачным. Девушкам он читал стихи и говорил о философии, они в ответ называли его чокнутым чудаком и после первых же свиданий отношения разрывали. А одна назвала его напоследок козлом, ботаном и гомиком. Серафим потом долго рассматривал себя в зеркале и поражался отсутствием сходства с вышеуказанными существами. И решил, что она ошибается. Но всё же Серафим недоумевал и удивлялся. Потом удивляться перестал и ушёл в себя.

Конец юности совпал у серафима с прочтением рассказов Хемингуэя и его же повести «Прощай, оружие!» Прочитав, он понял, что не просто «что-то кончилось», а кончилась его юность. И началась зрелая жизнь. Кроме прочего его как раз угораздило к тому времени окончить философский и весьма неудачно жениться – новоиспечённая жена его очень напоминала жену Сократа. Тогда Серафим осознал себя не только зрелым человеком и мужиком, но и свершившимся философом…

Часть ХІХ. Зрелые годы Серафима

                «Грядущие люди! Кто вы?
                Вот - я, весь боль и ушиб.
                Вам завещаю я сад фруктовый
                моей великой души.»
                (Владимир Маяковский)

У людей – у тех, кто обременён сим именем – «человек» - детство постепенно переходит в юность, юность – в зрелость, а зрелость – в старость. У всех. Кроме Серафима. У него всё изменялось вдруг: как и с другими этапами жизни, юность его моментально кончилась и перешла в зрелость. Не говорите только, что это его субъективное восприятие: это была его реальность. Наступление зрелости Серафим ощутил одного летнего дня: после окончания философского факультета университета его угораздило жениться. И он с грустью понял в тот же миг: беззаботная юность кончилась. Пришла печальная зрелость с её заботами о хлебе насущном и суровым реализмом. Зрелость Серафима совпала з восьмидесятыми и девяностыми годами века двадцатого – эпохой любопытнейшей и интереснейшей. И можно было бы ожидать, что жизнь Серафима станет если не олицетворением, то отображением сей ярчайшей эпохи. Но не тут-то было: Серафим будто бы выпал из пространства и времени, замкнулся в себе, ушёл в свой ментальный мир (кстати, невероятно интересный), и эпоха будто бы его и не коснулась. О причинах сего можно и поспорить, но вряд ли стоит.

Жена Серафиму попалась на удивление сварливой, скандальной и стервозной. Понял это он на следующий день после брачной ночи по поводу которой у новоиспечённой жены была целая куча претензий. Но Серафим не сильно от этого расстроился. Только поразмыслив о грядущем медовом месяце процитировал из Библии: «…вкусих мало меда, и се аз умираю…» Потом не раз касаясь темы столь неудачной женитьбы, Серафим вспоминал Сократа и говорил, что такая жена ниспослана ему для испытания прочности его философских взглядов. И уж если он терпит такую жену, то выдержит любые тяжкие испытания. Коме скверного характера жена Серафима имела весьма непривлекательную внешность, которая с годами, увы, изменялась не в лучшую сторону. Кроме прочего у неё начала расти борода и усы, сбривать которые она решительно отказывалась. Но и это Серафима не опечалило. Шутя он говорил ей: «Моя усатая греческая красавица!» На что жена обижалась и возражала, что она вовсе не гречанка, а халдейка, дочка турецкого подданного. Впрочем, усатость-бородатость супруги не вызывала у Серафима эстетических трагедий и переживаний. Он даже изображал некую радость, заявляя, что в некоторых племенах Океании есть обычай наносить женщинам татуировку в виде усов и бороды, а тут и тату не надо – всё естественно! В брачном ложе жена Серафиму отказывала, так что Серафим хоть и очень-очень хотел исполнять супружеский долг, но возможности такой не имел. И тем не менее дщерь они на свет божий произвели каким-то чудом (не иначе). Дочь была точной копией матери, а по стервозности (как потом оказалось) даже превосходила её. Серафим высказывал гипотезу, что это партеногенез, но, похоже, он ошибался. Впрочем, в доме Серафима не всегда стояла ругань и крик. Жена уходила по делам и в доме повисала железным ржавым топором тишина. Жена у Серафима была врачихой, лечила несчастных больных по женской части, и по сему зарабатывала много больше Серафима – научного сотрудника Института философии Академии Наук. Что тоже было причиной постоянных упрёков. Впрочем, Серафим не особо реагировал на упрёки, свою скромную зарплату жене безропотно отдавал без остатка, радовался тому, что он «малым сыт». Жена называла его при этом козлом безрогим и прибавляла ласково: «Что б ты сдох, чмо задрыпанное!»

Работал Серафим философом, но ремесла своего стыдился. Причиной сего был такой случай. Как-то Серафим спешил на работу, опаздывал и поймал такси. Водитель взял та и спросил, кто Серафим по профессии. Серафим честно признался, что он философ. Водитель тут же начал на чём свет стоит ругать философию и философов. Поносил Сократа, Платона, Эпикура, Демокрита последними словами. Потом начал ругать Тому Аквинского и Декарта. А потом вовсе дошёл до Ленина (водитель почему-то считал Ленина философом) и начал в адрес Ленина так сквернословить, что Серафим от страха закрыл уши и зажмурил глаза, думая, что водитель везёт его прямо на Колыму. Серафим мечтал работать в отделе Истории философии, но вакантное место было только в отделе Научного коммунизма, и Серафиму пришлось устроится туда. И написать диссертацию на тему: «Методы решения философских проблем мышления в процессе построения коммунизма», которую успешно защитил по окончанию аспирантуры. Он понимал, что пишет полный бред и словоблудие и даже умышленно писал чушь целыми абзацами. Но все вокруг понимали, что это такая игра – писать бред о коммунизме, все делали так же, поэтому его в совковом институте приняли за своего и он защитился на ура. Получив степень Серафим тяжко вздохнул, осознав, что мерой его работы будут написания и публикации такого вот бреда и продолжил писать статьи в том же духе: «Идеи материализма у ранних марксистов и увеличение удоев молока у коров в условиях Тамбовской области», «Критика модернизма и социалистическое соревнование», «Философия выполнения планов десятой пятилетки», надеясь, что подобное псевдотворчество будет ему индульгенцией, и он сможет писать себе в стол то, что думает по неоплатониках времён домината и ранних схоластах Ирландии. Но бессмысленная имитация работы и быт настолько отвлекали его и мешали творчеству, что он понял, что ничего истинно великого не напишет, и след его в науке будет убог в любом случае.

Забавлялся он немного литературой – писал повести и рассказы, пьесы и сценарии кинофильмов, немного пробовал себя в поэзии – писал сонеты и элегии, которые были так печальны, что редактор журнала «Москва» при чтении так разрыдался, что его долго не могли успокоить даже секретарши и капли с бромом. В слезах редактор сказал, что не может напечатать столь печальные стихи, не может он расстраивать так глубоко советский народ – коммунизм перестанут строить. Сохранились рукописи повестей Серафима: «Кондратий Ножиков и его ржавый трактор», «Бегство старого осла», «Кусок Луны и стакан». Была у него попытка написать пьесу не в стол, а для зрителя и пробить её постановку в МХАТе. Пьеса называлась «Мартовские дни ударника Ивана Ложкина». Но пьесу отклонили, сказали, что там слишком много откровенных эротических сцен, а порой и явной порнографии. Герои пьесы в процессе выполнения плана производства аккумуляторов предавались столь бурной любви, что ни один рецензент не мог дочитать пьесу до конца. А один критик после прочтения даже заболел эротоманией. Серафим услышав это крайне удивился: «Как же так? Мы живём в марксистской стране, которая строит коммунизм. И Маркс, и Ленин писали о ликвидации семьи и частной собственности при коммунизме, о сексуальной революции, как части революции социальной, о свободной любви при коммунизме, и тут мне цензура запрещает эротические сцены!» Возмущению его не было предела, сей факт окончательно его убедил, что никто в совке коммунизм строить даже не собирается, и вся эта идеология только ширма, маска нового государственного феодализма под названием совок.  

В конце восьмидесятых, как и многие в ту пору совковые и околосовковые интеллигенты, Серафим «ударился» в религию. Если в юности его манил католицизм, он с наслаждением слушал орган, особенно фуги Баха, подолгу сидел в костёле, специально для этого ездил в Вильнюс и даже имел контакты с тайным католическим орденом «Роза и крест», то в зрелые годы его понесло на Восток, Серафим увлёкся зороастризмом, который он называл, разумеется, не зороастризмом, а вагви-дена-маздаясна. Серафим поклонялся огню, почитал чистые стихии, ходил в белом одеянии, называл себя то мобедом, то мопедом (при этом громко и протяжно урчал), мечтал, что после смерти его тленные останки отнесут в Башню Молчания, а 25 декабря славил Митру. И славил столь громко и вдохновенно, что соседи возмущались. Сбежались вездесущие журналисты, которые наперебой задавали вопрос:

- Серафим Петрович, а почему Вы славите Митру вместо того, чтобы поставить ёлочку и позвать Деда Мороза и Снегурочку?
- Культ Деда Мороза языческий и негоже его придерживаться человеку истинной веры. А Митру я почитаю, ибо это язат, воплощение Ахура-Мазды.
- А почему Вы поклоняетесь Ахура-Мазде?
- А что Вы хотите, чтобы я поклонялся Ангра-Манью? Не дождётесь, любезнейший, не дождётесь! И никто не дождётся!

Журналиста так сильно впечатлили слова Серафима, что он уехал в Баку и до сих пор там живёт. На работе – в Институте философии к религиозным воззрениям Серафима отнеслись как к чудачеству, откровенно над ним смеялись, тыкали под нос книгой Фридриха Ницше. На что Серафим возражал, что Ницше писал вовсе не об этом, а в зороастризме есть зачатки материализма и коммунизма. Парторг института пообещал сделать оргвыводы, но все понимали, что это шутка, ибо Серафим на партсобрании института так неистово призывал к построению коммунизма и так всех убеждал, что «партия – это ум честь и совесть нашей эпохи», что даже директор института на пять минут в это поверил. Жена к религиозным порывам Серафима относилась тоже нормально. Жена не любила только веганов и анархистов. А поскольку Серафим мясо употреблял с большим удовольствием (особенно баранину), а свои анархические взгляды тщательно скрывал, портрет Нестора Махно прятал так, что доже сам найти не мог, то жена к Серафиму не имела никаких претензий, даже во время его радений под Новый год. Тем более, что огню он поклонялся исключительно в лесу или на кухне.

Жену бесило в Серафиме то, что он не любил стоять в очередях, да и не стоял (в очередях, разумеется Серафим, а не то, что вы подумали). Если жена его принудительно ставила в очередь за маслом или туалетной бумагой, то он, простояв часок-другой, вдруг удивлённо оглядывался, громко вопрошал: «Что я здесь делаю?!» и уходил. Впрочем, туалетную бумагу и масло жене Серафима (как врачихе) приносили в качестве «спасибо», так что крупных ссор сие поведение Серафима не вызывало. А после известных событий в Северной Евразии очереди пропали как таковые, и почва для ссор стала иной. Искусственной.

Из напитков Серафим очень любил водку, считал её аристократическим напитком, хотя пил её редко, только на День философа – профессиональный праздник. На день медика (который жена отмечала и на работе, и дома) Серафим пил коньяк «Курвуазье» (жена с работы приносила). В названии сего коньяка Серафим видел некую аллюзию. Вина в зрелые годы он ценил только испанские и неплохо в них разбирался.

За границей империи Серафим бывал дважды – в Италии. Первый раз в Венеции как участник научной конференции «Неоплатонизм и современность» в 1995 году и второй раз в Неаполе – на конгрессе «Античная философия» в 1998 году, где он выступал с докладами: «Симеон Благоговейный и византийские мистики ХI века» и «Влияние шумерской философии на полисное устройство городов Фессалии в античной Греции» соответственно. Доклады вызвали восторг слушателей – он их произнёс на латыни с кратким резюме на готском и древнегреческом языках. Поездки ему финансировала Норвежская ассоциация свободных мыслителей. Из поездок он не привёз жене никакого подарка, ибо деньги ему выделяли только на дорогу (вместо гостиницы он ночевал на лавочке в парке). Отсутствие подарков вызвало бесконечные упрёки со стороны жены, которые продолжались ежедневно, длились годами и начинались словами: «Сволочь! Эгоист! Старый извращенец! Мерзавец! Подарков из Италии мне не привёз!» и далее, и далее, и прочая, и прочая. Серафим и хотел сказать, что она сама каждый год отдыхает если не на Канарах, то в Ницце и без него, и подарки покупает только себе, но так ничего и не сказал. Поездки сии в Италию имели также другие неприятные последствия: коллеги по работе стали завидовать Серафиму. На учёном совете института то и дело слышались голоса: «Да кто его туда послал?», «А что достойней кандидатуры не нашлось?», «Кто вообще его уполномочил представлять на международных конференциях наш институт, нашу страну, наш народ?», «А кто утвердил эти темы исследований? На каком учёном совете?», «Да он тряпка, а не учёный!», «Да всё, что он пишет полная ерунда!» Из института Серафима стали откровенно выживать. Но Серафим на это не реагировал вообще.

Хотя терпилой Серафим не был. Коммунизм он не любил и этого особо не скрывал. Учитывая его взгляды, можно было бы ожидать, что Серафим в конце восьмидесятых включится в политическую борьбу с советами и большевизмом, но Серафим в ту пору мыслил о вечном и был далёк от суетного. Он говорил в ту пору, что большевизм не нов – не раз было такое в истории человечества, не раз повторялось и кончалось всё тем же – крахом. Падение коммунизма и сокращение империи зла он встретил равнодушно – без каких-либо эмоций. Только заметил как-то: «России нужно строить не коммунизм, и не капитализм, а зороастризм!» Он мечтал в ту пору, что Россия станет теократическим зороастрийским государством, что государством будет править Сар-Мобед, который будет избираться дастуром, а провинциями будут править хирбады. Хотя отношение к зороастризму у Серафима не было однозначным и постоянным, хоть он и ежедневно повторял: «Ушта ахмай яхмай ушта кагмайцит!». Как-то во время гонений на зороастрийцев в СССР один неофит спросил Серафима: «Интересно, а исповедание зороастризма будет таким же увлекательным и сладостным, когда проповедовать его будут легально?» На что Серафим ответил: «Если его будут проповедовать наши ребята, тогда – да!»

А вообще, Серафим в те годы больше всего на свете любил читать. Он мечтал о том времени, когда ничто и никто не будет его отвлекать от чтения и философских размышлений. Он собрал довольно неплохую библиотеку и вечерами зачитывался сочинениями Лао Цзы, Конфуция, Евстафия Солунского, Дикенса, Франсуа Вийона, Флобера, Шарля Бодлера, Горация, Сенеки, братьев Кирила и Мефодия, братьев Гонкур. Хотя в поэзии он больше всего ценил Петрарку (о нём говорил, что он «из современных») и Овидия. А из прозы особо ценил Андрея Платонова и Иосифа Мандельштама.

Ходили упорные слухи, что квартиру свою он пропил, дескать, поэтому и стал бездомным. Но это неправда. Невозможно пропить то, чего нет. Квартира принадлежала не ему, а его жене. Так же, как и всё, что в квартире было, кроме самого Серафима.

Приближения старости Серафим долго не ощущал. Чувствовал себя вечно молодым и бодрым. Может быть это было связано с тем, что Серафим в те годы ничем не хворал. То, что пришла старость он ощутил неожиданно и мгновенно. А случилось это так – в один из злосчастных дней двухтысячных годов. К Серафиму, читающему Геродота, подошла его дочь и сказала, что он вонючий козёл, никчемный нищий, наихудший из предков, который не может обеспечить дочь ни прикидом, ни бабками, ни тачкой, ни флэтом. Серафим половину сказанного не понял, но почувствовал одно – дочь стала взрослой, а он давно никому не нужен и всюду лишний. В голове всплыла цитата: «Стала взрослая дочь, стало незачем жить…» В тот же день он бросил работу, ушёл из дома и больше никогда не возвращался. Он стал жить в Городе, стал философом улиц, мыслителем переулков, его Отечеством стала Вселенная, крышей Небо, учениками прохожие. Серафим увлёкся буддизмом, обрёл Весь Мир и Славу, хотя они ему были уже не нужны… Так началась старость Серафима.

Часть ХХ. Серафим в Африке

                «Сердце Африки пенья полно и пыланья,
                И я знаю, что, если мы видим порой
                Сны, которым найти не умеем названья,
                Это ветер приносит их, Африка, твой!»
                (Николай Гумилёв)

Не многим знатокам творчества Серафима – великого русского философа улиц, гражданина Города, отца русской аристократии известно, что Серафим совершил путешествие в Африку. И это не легенда, как уверял меня один проницательный читатель! (Интересно, что путешествие Николая Гумилёва в Африку – не легенда, реальность, все путешествия Миклухо-Маклая – реальность, а путешествие – одно единственное – Серафима видите ли легенда!) Было это на самом деле, было. И следует заметить, дорогие товарищи, что Африка – континент ещё тот. Жаркий, можно сказать. Даже горячий. И водятся там всякие крокодилы, которые так и норовят тебя съесть или зад откусить, особенно если ты человек порядочный и член профсоюза. И поехать туда – это же смелость надо иметь недюжую. И люди там живут чёрные. Негры одним словом. В это трудно поверить, но это так.

Серафим в Африку ехать, если честно, и не собирался. Хотя там лето круглый год, тепло, ночевать можно прямо под пальмой и не замёрзнешь. И бананы растут. Для бездомного рай просто. А для бродячего философа тем более. Но Серафим говорил не раз, что ему в той благодати тёплой не уютно вовсе, а как раз наоборот. Но об этом потом. А попал он в Африку вот по какой оказии. В молодости Серафим некоторое время интересовался африканистикой. Особенно легендами, мифами, сказаниями и прочей ерундой племён тамошних. В частности он интересовался легендами и преданиями племени мyдaкo-юмба, что проживает в саванах страны Луганда. Есть такая страна в Африке – там, между Сомали и Буркина-Фасо. Луганда страна богатая – есть там и золото, и алмазы, и уран, только вот народ там с голоду помирает. Злые языки говорят, что это от того, что все богатства разворовывает местный диктатор и его приближённые. Но так ли это – проверить трудно. Так или иначе, но Серафим когда-то в совершенстве изучил языки суахили, хауса, сонгай-зарма, загава и углубился в легенды племени мyдaко-юмба. Плодом его исследований явилась монография «Система метафор и аллегорий в мифах и сказаниях народа мyдaкo-юмба (восточная Сахель)». Потом он к африканистике охладел и больше ничего на эту тему не писал. Но книжечка осталась. И узнал об этой книжечке диктатор Луганды Захарембэ, который в молодости учился в Советском Союзе в военном училище и даже выучил несколько русских слов. Тут же он распорядился Серафима разыскать и в гости его пригласить. И ноту соответственную правительству России-матушки направил.

Захарембэ после того, как его из военного училища отчислили за полный идиотизм, вернулся на родину и торговал на рынке мясом страусов. Опять же, злые языки говорят, что не только страусов, но и человечиной, но это неправда. Потом он случайно нашёл в кустах ржавый автомат Калашникова и устроил со своими друзьями – головорезами из местной банды переворот и захватил в стране власть. Провозгласил себя сначала президентом, потом королём, потом царём, потом императором. Построил себе дворец, захватил все золотые и прочие прииски и окружил себя двором – всех как на подбор из племени мyдaкo-юмба. Присвоил себе звание сельдералиссимуса, наградил себя орденами Большого Слона и Золотого Банана. Начал император Захерембэ большую войну, провозгласил, что всю Африку завоюет, потом всю Европу, потом Великобританию тоже, на танках до Рейкьявика дойдёт, где его прабабушку викинги в рабство продали. Отомстит белым людям за былое порабощение Африки. И утвердит по всему миру веру в особый африканский путь и великую африканскую духовность. К политическим оппонентам Захарембэ относился своеобразно – он их приказывал поджарить, а потом съедал. Не знал только Захарембэ, как свой народ и племя мyдaкo-юмба прославить. А тут кто-то ему книжку Серафима и подсунул.

По просьбе лугандийского правительства поймали Серафима, взяли его под белые ручки, посадили в самолёт и привезли в столицу Луганды город Донобако-Юзо, во дворец императора Захарембэ. Серафим – человек не из пугливого десятка, но думал, что тут ему и конец. Но не тут-то было! Захарембэ встретил его объятиями и улыбкой на все тридцать два гнилых, но ещё белых зуба и один золотой. Устроил в часть него торжественный обед. Серафим знал, что при дворе Захарембэ часто едят человечину – скрепа такая есть у народа мудако-юмба – каннибализм, людоедство, то есть. Обычай у них такой – от предков достался. Поэтому Серафим боялся оскоромится, и сказал, что он вегетарианец и будет есть только бананасы. Бананы ему, конечно, принесли, ананасы нет, но разное там жаркое тоже предлагали: «Кушайте, уважаемый, мясо бегемота. Очень нежное и полезное!» Но Серафим подумал, что это не совсем мясо бегемота, точнее совсем мясо не бегемота и кушать скромно отказался. За обедом было выпито немало огненной воды, танцевали местные красотки с кольцами в носу, били в барабаны. Потом Серафим толкнул речь. И хотя он говорил на местном языке, а потом и продублировал речь на языке метрополии, но его совсем никто не понял. Дело в том, что такие слова как гуманизм диктатору Захарембэ были незнакомы, а слово человечность он путал со словом человечина и облизывался. И косился на холодильник.

Тем не менее речь Серафима всем понравилась, и диктатор Захарембэ решил подарить Серафиму настоящего живого слона. Но Серафим от этого подарка отказался, сказал, что Россия – родина слонов и там таких тварей хоть пруд пруди. Тогда Захарембэ решил подарить ему статуэтку золотого слона. Но Серафим и от этого подарка отказался, попросил, чтобы это золото поменяли на продукты и накормили голодающих в стране. Это диктатора немало удивило, он никак не мог понять зачем это. Ведь бабы ещё нарожают. А голод – это регулятор численности населения в стране. Кончилось тем, что Серафим принял в подарок маленького резинового розового слона и отбыл с почестью на Родину. В Город. Философствовать. От диктатора-людоеда подальше.

Шло время. И вот до Серафима, который продолжал вести жизнь бродячего философа дошли вот какие слухи, имевшие под собой почву. Как-то в великой стране Луганде умер местный шаман Кобозонго, который императору Захарембэ играл на там-таме и пел песню о чунга-чанге. Захарембэ очень затужил и решил шаману устроить поминки в ресторане, что стоял около дворца. Директор ресторана (тоже большой друг детства диктатора) уверял, что в ресторане ждёт Захарембэ большой сюрприз. И сказал император Захарембэ всему своему двору, всем приближённым на поминки приходить. А к тому времени Захарембэ в Луганде очень невзлюбили – жестоким он был, посылал солдат на верную и бессмысленную смерть, по малейшему подозрению в измене или заговоре соратников и друзей своих убивал. Один его друг детства поехал кататься на украденной машине, так его по дороге из калаша расстреляли. Другой друг решил чаю попить. Попил, а потом задёргался как-то сразу, глаза выпучил и помер. Третий друг поехал на лифте кататься – к подружке своей в гости. А в лифте бомба и взорвалась. Четвёртый друг сидел себе в кабинете, никого не трогал, а тут к нему ядовитый африканский шмель прилетел. И друг помер. Интересно, что такие шмели ядовитые в Луганде не водятся, но откуда-то тот шмель всё-таки прилетел. И каждый раз Захарембэ друзей торжественно хоронил, уверял, что это всё враги Луганды натворили и театрально на похоронах плакал. Но все как-то понимали в чём тут дело. Кроме того, расстреливал он разных людей без суда и следствия, пленных жестоко пытал, грабил народ бессовестно, в тюрьмах граждан своих в подвалах держал годами ни за что, ни про что. Запретил даже из Луганды бежать. Кроме того, с друзьями они добытое золото и алмазы не поделили – Захарембэ всё себе забрал.

И в тот злосчастный день пошел Захарембэ со свитой в ресторан, а двое его друзей сказали, что придут потом, что им надо по радио срочно выступить. А после они придут с цветами и музыкой. А тут и случись. Не успел Захарембэ в ресторан зайти, как лампочка над его головой засветилось ярко-ярко. И голову Захарембэ оторвало. Не успела эта оказия быть, как его друзья по радио уже вещали: «Погиб великий сын Отечества! Враги подло убили его! Отныне правителем будет сподвижник Захарембэ и его большой друг Помидоро!»

Услышал об этом Серафим, опечалился, всплакнул в тряпочку, посмотрел видео похорон Великого Императора Захарембэ и сказал:

- Красивые были похороны, пышные, богатые. Посмотрел я с большим удовольствием. Хорошо смотрелась шаманка Няшмашэ в чёрном платье на фоне деревянного макинтоша. И плакали все реалистично, и не скажешь, что театр, и что в душе все ржали и радовались. И на лафете неплохо его покатали. Красиво. Вот только не понимаю, а почему его без головы хоронили? Голову то куда дели? Он что вам Берлиоз, что ли? Или всадник без головы? Майн Рида начитались негодяи! И почему только одна вдова на похоронах была. У него же три вдовы осталось! Нужно было всех троих вокруг гроба поставить и пусть бы на Луну выли и песню про Луганду пели. Кроме того, нужно было народ окорочками страуса угощать. В память о его былых деяниях. И что бы все пальмовыми листьями махали. И по традициям племени мyдaко-юмба осиновый кол в покойного вбить. Он же сам говорил, что после смерти из гроба встанет и будет в виде зомби по Луганде ходить. Допустить этого никак нельзя. Дети Луганды заиками вырастут. Мне ка-то всё равно, кто его убил, зачем и почему. Главное, что возмездие в мире существует. Карма – это не пустое слово. И каждый диктатор получает своё – катание на лафете в закрытом гробу. А людоед особенно.

Так сказал Серафим.

Часть ХХІ. Серафим и крымский мост

                «Нет, Орсо, не рекам, бегущим с гор,
                Не веткам, что густую сень соткали,
                И не туманам, застелившим дали,
                И не озерам, не холмам в укор
                Я начинаю этот разговор…»
                (Франческо Петрарка)

Рассказывая о Серафиме, точнее продолжая мою длинную и незабвенную повесть о небожителе, что снизошёл до жизни с нами – людьми топчущими сапогами и туфлями усталую землю, пьющими индийский чай и тамбовский самогон, я должен упомянуть о пристрастии сего философа улиц и мыслителя переулков. Серафим питал особую симпатию к мостам. Мосты ему нравились. В мостах он видел некую метафору бытия. Мосты он любил созерцать, подолгу просиживая на импровизированной табуретке из старых ящиков над рекой, направив свой взор на людей, животных и машины, пересекавших реку по этому сооружению. При этом он уверял, что мосты соединяют не только точки пространства, но и времени: тот, кто входит на мост, сходит с моста в иной момент времени, совершая путешествие из прошлого в будущее. Под мостами Серафим любил ночевать в бытность свою бездомного бродяги, особенно летом, когда под мостом было прохладно, мост служил крышей и хранил тело от тяжёлых капель дождя, река напевала волнами песню вечности, дарила чувство свежести бытия. К тому же под мостом кроме убежища можно было найти в реке место ритуального омовения и место ловли рыбы на пятничный завтрак. Особо Серафим любил мосты калужские и питерские. Он порой целую ночь бродил по городу Питеру наблюдая как разводят мосты, понимая под разведённым мостом пространственно-временной разрыв Вселенной. В Калуге на мостах Серафим читал стихи о синеблузых дворниках. Тверские мосты Серафим считал слишком легкомысленными, а вологодские слишком сентиментальными для его прозаического бытия. Даже сама Россия представлялась Серафиму огромным мостом – недостроенным, полуразрушенным, что висит то над топким болотом, то над мутной бурной рекой, которая несёт ветки, веники, вилы и ветошь туда – в океан грядущего. И ветра перемен поют в сваях сего моста песню бесконечности дорог.

Как-то Серафима во время его очередного бродяжнического вояжа по городам и весям занесло в Вятку, которую он упорно называл городом Хлынов. Вятские, то есть хлыновские мосты Серафим любил особенно: называл их сапогами великой речной многоножки, говорил, что они живые и любят пить речную воду из блюдец неодетых вторников.

В тот день погода была неопрятная, можно даже сказать осенне-кокетливая. Но Серафим на это не очень-то внимание обращал, возлежал на тротуаре улицы Осенних Дождей и продолжал вслух философствовать о смысле древних преданий вепсов. Прохожие не очень-то обращали на него внимание – спешили – кто в синагогу, кто на утренний намаз, кто на партсобрание, кто на хлыстовские радения, кто просто за бутылкой пахучего пермского самогона. Но мимо Серафима как раз пробегал Учтивый Гражданин, который тут же увидав Серафима не удержался и задал ему Вопрос. Да, да!  Именно с большой буквы. Вопросы с маленькой буквы Серафиму задавали ежечасно, даже ежеминутно, особенно в Симбирске. Так вот, Учтивый Гражданин (а таких в городе Вятке немало) поправил лёгким движением руки галстук – зелёный в жёлтый горошек (как у Ленина в молодости) и вопросил:

- Уважаемый Серафим! Наслышаны мы, учтивые, что Вы очень любите мосты. А как Вы относитесь к крымскому мосту – тому самому, по которому колесил Краб? И почему бы Вам не поехать созерцать именно тот мост, а не придумывать всякие прозвища зыбкие для мостов вятских?

- Не поеду я созерцать крымский мост! – ответствовал Серафим. – Не поеду! Хотя бы потому, что ночевать под ним меня вряд ли пустят. А если заметят на этом мосту, то отметелят как потенциального разрушителя. А мне этого не надо. И бурные солёные воды Боспора Киммерийского мне не столь любы как речная вода. К тому же сооружение сие уродливо и выглядит глупо. Мне оно напоминает другие бессмысленные и бесполезные гигантские сооружения, некогда воздвигнутые по прихоти жестоких правителей – Великую китайскую стену и пирамиду Снофру. Только современное чудовище это намного менее эстетическое. Раньше Боспор Киммерийский впечатлял своей красотой разделяя берега Тавриды и Тамани. Ныне пейзаж испорчен этой уродливой гусеницей – бетонной ядовитой змеёй. Кроме того, что он мешает судоходству и рыболовству, препятствует естественным морским течениям, он ещё засоряет и отравляет акваторию Понта Евксинского и Меотиды своей ржавой шелухой, похоронил под собой красивый остров Тузла. И мало утешения в том, что стихия – столь своенравная в тех местах его рано или поздно разрушит. На разборку на металлолом его нелепых конструкций понадобится немало сил и средств, которые достойны были бы лучшего применения во благо людям. Ныне, когда вопрос возвращения Крыма Украине уже решен и речь идёт только о сроках исправления сей ошибки бездарных политиков – воровства полуострова, сооружение сие, которое и мостом назвать язык не поворачивается, выглядит особенно бессмысленным. Говорят о том, чтобы подарить сей мост Украине в качестве компенсации за причинённый ущерб агрессией, войной и оккупацией части территории, но этот ущерб невозможно компенсировать сим бездарным сооружением! Да и Украине он не нужен. Даже с точки зрения грядущего развала России. Не нужен он ей будет даже для сообщения двух составляющих Украину грядущего областей – Крыма и Кубани, которая несомненно к Украине отойдёт. Государства, на которые развалится Россия и которые возникнут в южной её части не будут отгораживаться от мира железными или бамбуковыми занавесями и препятствовать потокам машин и товаров. И останется сей ненужный мост памятником человеческой бездарности и глупости.

Так сказал Серафим, философствуя на тротуарах города Хлынов. И внимал его словам Учтивый Гражданин, который опоздал в тот день на хлыстовские радения, любителем которых он был знатным и непревзойдённым.

Часть XXII. Серафим и победобесие.

                «Поймите ж —
                лицо у меня
                одно —
                оно лицо,
                а не флюгер…»
                (Владимир Маяковский)

Был тёплый месяц май. Серафим не просто возлежал на тротуаре и философствовал. Серафим блаженствовал и философствовал. Ибо погода была ласковая, чудесная и ароматная – пахло цветами айвы. Обычно Серафим полулёжа на тротуаре порой прерывал рассуждения словами: «Холодно! Не май месяц!» или: «Жарко! Не май месяц!» Но ныне был именно май и было блаженство. Ни жарко, ни холодно, а как раз. И комары ещё не оклимались от зимы и не кусали. Рай на Земле. Да и только. Даже в Городе. Серафим созерцал Город и думал о том, что эти каменные джунгли вовсе не злые, что это город как город, это каменные сооружения, в которых живут люди – разные – добрые и злые, красивые и безобразные. Но живут как могут и радуются жизни. И такая снизошла на Серафима благодать, такое душевное спокойствие, какого отродясь не было. Но это душевное спокойствие было прервано появлением некого Странного Юноши. Юноша был обвешан с ног до головы полосатыми ленточками, на одежде его были всякие там рисунки, звёздочек, серпиков, молоточков и прочего непонятия. Кроме того, на рубашке довольно странного вида был нарисован гомосексуальный половой акт. В руках он держал портрет какого-то усатого упыря – явно маньяка и убийцы. Юноша кричал: «Могу повторить! На Париж!» и прочую галиматью. Серафим сначала подумал, что это городской сумасшедший. Потом Серафим подумал, что в дурдоме каникулы или всех больных выпустили на прогулку. И решил не обращать этого умалишённого и размышлять себе дальше о смысле жизни. Но юноша к Серафиму подошёл и после слов: «Вы в каком полку служили?» опять начал кричать бессмыслицу: «Наркомовские сто грамм! Наше дело правое и левое!» и опять: «На Париж!» Серафим ещё больше удивился. Подумал, что цирк уехал, а клоун остался. И что с клоуном можно и поговорить, ибо он людей веселит.
- А почему именно на Париж? – спросил Серафим. – Почему не на Стокгольм, где восседал супостат Карл ХІІ, почему не на Улан-Батор, ведь именно из Монголии родом Чингиз-хан окаянный – вражина, Русь разоривший?
- Да потому, что война с Наполеоном была отечественная, потому что сосиски и пиво мне надоели, на Берлин я уже не хочу – мало мне Браденбурга. И немки холодны и некрасивы. Хочу на Париж! Там шампанское и Мулен Руж!
Посмотрел на него Серафим презрительно и сказал:
- Глупый Вы человек. Что бы Вы там повторять ни собирались, но превращать историю в посмешище и делать из события прошлого бессмысленный и беспощадный культ, творить себе кумира из жестоких правителей, которые не достойны не то что доброго слова, но даже упоминания в отхожих местах – это признак скудного ума и надругательство над людьми прошлого, которые жили и умирали, любили и страдали и не хотели ничего «повторять» - ни страданий ни трагедий тех лет. Это танцы на костях. А Вы из прошлого делаете пошлое шоу. У Вас милитаристский угар. Вы пьяны и не скоро протрезвеете.
Так сказал Серафим.  

ЧАсть ХХІІІ. Серафим и зловредное поветрие.

                «Идите, изъеденные бессонницей,
                сложите в костер лица!
                Все равно!
                Это нам последнее солнце –
                солнце Аустерлица!»
                (Владими Маяковский)

Как-то ветренной весной, именно той самой. Да, да, именно той вот. Или этой вот – тут уж, читатель, как Вы время воспринимаете. Или в каком Вы времени. Впрочем, это не так важно. Ибо всё повторяется. И в бытии Серафима тоже. Так вот – день весенний, где-то вишни цветут, где-то сакуры, пчёлы лохматые в белые цветы усами тычутся, а тут Серафим возлежал на улице прозрачного Города и размышлял. Любомудрствовал. Размышлял он себе о Вечности, о жизни, о том, что есть бытие, а что небытие. Даже не то что себе размышлял, а тебе размышлял! А тут и случись. Поветрие зловредное в город нагрянуло. Люди испужались, попрятались кто куда, а кто никуда, а кто в никуда. Только Серафим не изменился не мыслями, ни настроением, ни построением. Ибо Серафим существо вечное и хворь его никакая не берёт. Даже поветрие. Так и продолжал он возлежать на улице Города – теперь уже опустевшего и безлюдного. Смотрел на пустые улицы и слепые окна домов и опечалился. Стражники его не трогали. Хоть и вооружены они были дубинами, а не алебардами и лица прикрывали намордниками, как жрецы огнепоклонников – мобеды – во времена древние в земле Персидской. Ибо знали чёрные стражники Города, что это Серафим и трогать его смысла нет. Себе дороже. Они ещё не ведали, что смысла нет вообще нигде, но Серафима всё равно не трогали. Граждане Города изредка выходили из домов каменных за едой для тела своего да все в намордниках. И шёл по улице Любопытствующий Гражданин и Серафима издали увидав проникся к нему вопрошанием. Ибо терзали его сомнения. Мысли разные сомнительные посещали его и ум, и сознание, и дознание. Остановился он от Серафима не близко и вопрошал на расстоянии:

- Уважаемый Серафим, скажите, что же это и как? Почему всё и грядёт что и зачем? Что за поветрие окаянное и как спастись человеку Города нынешней тишины и гражданину Вселенной?

А Серафим ответствовал:

- Не интересно мне об этом мыслить и рассуждать! Ибо было поветрий уже множество и множество ещё будет. Ничего нового в этом событии нет. Помнится, в году тыща триста сорок осьмом от Рождества Христова мор был. То был мор! А это так себе не мор, а моришка. Хотя и людей, и лебедей, и тварей земных жалко шибко. Многие жить прекратят. Что тогда, что ныне. Да не хочу я об этом повествовать! Расскажу я Вам лучше о земле далёкой и холодной Антарктидой называемой. Та земля холодная и далёкая льдом вся покрыта. И лёд тот в Окиян-море сползает айсберги образует. Хотя правильно говорить не айсберги, а ледогоры, ибо слово айсберг иноземное и чуждое Руси. Так вот, айсберг плывёт в океане, а видно из воды только десятую часть. А девять десятых под водой и невидимо. Так вот он и плывёт, у бестолковых капитанов ложную иллюзию вызывая будто бы маленький он. А по тем морям холодным ныне плавают корабли многие, и в том числе корабль под названием «Гиперборея». И правит тем кораблём или ладьёй капитан-карлик – лысый и в морском деле несведущий. Корабль на айсберг несёт, а он глупые команда подает – палубу драять, чаек стрелять. И кончится это тем, что корабль в айсберг врежется и на части расколется и ко дну пойдёт. И тут рулить надобно, штурвалом управлять, а не устраивать на палубе парады и показательные порки непослушных матросов. И несёт корабль по воле волн, и судьба его от течений зависит, а не от воли капитана безумного. И кто спасётся после крушения корабля – неведомо. Кому хватит лодок, кому нет. Кого айсберг заморозит, кого корабль тонущий в пучину затянет – неведомо. Печальные ныне времена для мореплавателей и море коварно в водах сих…
Так сказал Серафим.  

Часть ХХІV. Серафим и Советский Союз.

                «Солнце! Лучей не кинь!
                Сохните, реки, жажду утолить не дав ему, -
                чтоб тысячами рождались мои ученики
                трубить с площадей анафему!»
                (Владимир Маяковский)

Много видел Серафим на своём веку. Много пережил. И коме прочего видел Серафим и Советский Союз, и наблюдал, как он умер, и даже плакал на его могиле. Вот как это было. Тут нужно сразу сказать, что Серафим очень любил Советский Союз и говорил, что совок вовсе не империя зла, а лёгкий наркотик. По его мнению, маоизм, троцкизм, сталинизм – это тяжёлые наркотики – типа героина, морфия или ещё чего-то синтетического похуже. А вот поздний маразм совка – это что-то типа дурмана или канабиса. Кровь и мозг травит, но людям весело. Кроме прочего, Серафим считал, что само название Советский Союз следует читать и произносить задом наперёд. Ибо Коран и Тору читают справа на лево, китайские священные тексты тоже – сверху вниз и справа налево, а поскольку понятие Советский Союз сакральное, то и читать его следует аналогично. Поэтому он называл Советский Союз Зюос Йикстевос.

Как-то вечером (а в жизни Серафима все важные события начинались вечером) Серафим встретился со своими друзьями гранённого стакана на пустыре за гаражами, разложил на ящиках газету «Правда» (передовицей вверх), разбавил технический спирт водой, разлил сей напиток по чашам стеклянным и, прежде чем пригубить, произнёс тост:

- Товарищи пролетарии! Давайте выпьем сегодня за здоровье Советского Союза, нашего дорого Зюоса Йикстевоса, за радостное процветание совка!
Но тут, удивлённо расширив глаза, лучший друг и собутыльник Серафима, алкаш со стажем сантехник Потапов воскликнул:
- Ты что Серафим! Очумел, что ли? Али совсем из общества выпал в самосозерцание? Не слышал разве? Помер твой Советский Союз! Умер! Окочурился! Дуба дал! Сыграл в ящик. Нарядился в деревянный макинтош.
Серафим был просто поражён, руки у него задрожали, он поставил гранчак с техническим спиртом на ящик, не смог даже пригубить, и зарыдал, заголосил:
- Да не может такого быть! Советский Союз хоть и старый был и дряхлый, но ещё держался. Он же хорошо сохранился для своих лет! Хот и болел давно, но не мог он вот так просто взять и помереть! Как же так?
- Может быть, Серафимушка! Может! Помер твой Советский Союз. Совсем уже мёртвым стал. Из реанимации в морг его отвезли. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате вскрытия. Вот как.

Серафим всю ночь был в смятении – всё мыслил, всё вспоминал. А наутро побежал на цветочный рынок. Купить решил гвоздики – красные – самый что ни есть советский цветок (так Серафим думал, о Португалии он то ли забыл, то ли не знал). Выбрал цветочника самого толстого, самого усатого и самого похожего на товарища Сталина – тоже с мордой изъеденной оспой и со взглядом параноика – ну точный Коба Сосо – ни дать, ни взять:

- Дайте мне пожалуйста большой букет красных гвоздик. Шесть. А то я тут на похороны спешу…
- И кого хороним? Тёщу? Тестя? Жену-изменщицу или Нюрку-процентщицу? Юрку Гагарина или Лёньку Брежнева? Вот, свеженькие гвоздички – только с куста! Сто рублей!
- У меня бутылка водки! (Денег у Серафима не было, но для такого дела он последнюю бутылочку «Столичной» не пожалел – прятал её в укромном месте на случай и силу воли имел отменную).

Глаза у цветочника радостно заблестели, лицо озарила улыбка. Сразу стало понятно, что сто рублей для него бумажка, а вот прозрачный как слеза напиток – это деньги. Усатый цветочник за это Серафиму завязал даже не шесть, а двенадцать гвоздичек ленточкой чёрненькой  и спрятал бутылочку светлой радости к себе в сумку.

Серафим тут же бегом на погост – на кладбище-плачище. Спешил, торопился. Думал: «Как же без меня… Никак…» Прибежал, а там уже только холмик земли сырой и венки с надписями: «Советскому Союзу от племени мумбу-юмбу», «Советскому Союзу от коммунистов-мазохистов», «Советскому Союзу от садоводов-садистов», «Советскому Союзу от красных маоистов-феминистов», «Советскому Союзу от бомбистов-террористов», «Советскому Союзу от исламских экстремистов», «Советскому Союзу от людоедов-гуманистов» и прочая. Опоздал Серафим! Опростоволосился! И от тоже ещё пуще опечалился и сокрушился. И зарыдал. Смотрит, а тут другие опоздавшие на похороны подходят – разные там бомжи, алкаши, ватники, различные прочие безумцы и ностардамусы. Серафим взбодрился, оглянулся и толкнул такую речь:

- Товарищи бомжи! Граждане бездомные! Осиротели мы! Умер наш отец родной – Советский Союз. Умер навсегда и зарыли его глубоко в землю сырую! И кто виноват в смерти его преждевременно? Врачи-изуверы – вот кто! Не от того лечили его и не так! Был он нашей страной и нашим государством – государством бомжей. Ибо все его граждане хорошие не имели частной собственности и имущества, а значит были бомжами в хорошем понимании этого слова. Раньше то как было? Не было у нас квартиры и дома родного – кто пропил его, кого просто жена на улицу выгнала, но домом для нас стал Советский Союз. А теперь мы с вами вдвойне бомжи. Бездомные и беспризорные. Вспомним же этого мужика – Советского Союза. Хорошим он был чуваком! Жену никогда не бил, хотя она этого и заслуживала – лебедь такая. Детей воспитывал в строгости – наказывал, когда надо, приучал к скромности и послушанию. Тёщу не бранил, из дома на мороз не гнал. И работал много, хоть и бессмысленно, выпить был не дурак, хоть и пил порой дрянь всякую. Хоть и ходил в заплатах, как рвань последняя, но щедр был – душа на распашку, всё друзьям отдавал. О, плачу я и рыдаю! Слёзы горькие лью! Не забуду его яко родителя!

Так плакала и рыдал Серафим на могиле Советского Союза. Так говорил он над могилой свежей. И не знал он и не ведал, что будет время, отроют его труп зловонный разложившийся из могилы, нарядят в сарафан цветастый, посадят на трон ломаный и будут вокруг него хороводы злые водить и жертвы кровавые ему яко идолу приносить.

Часть XXV. Серафим и плохой сон.

                  «Желанья не догонит лучший конь,
                     Когда оно со ржаньем мчится вскачь.
                     Оно легко несется, как огонь…»
                                                          (Вильям Шекспир)

Серафим очень любил смотреть сны. Даже не смотреть – пребывать в царстве сна. Он всегда с удовольствием погружался в сон. Сон Серафим считал особой разновидностью бытия ничем не худшей от так называемой «реальности». Он порой и реальность называл сном. Сны ему всегда снились яркие и красочные, с запахами, звуками, тактильными ощущениями. Настольно, что порой Серафим путал события в сне и в реальности. Серафим всегда выбирал себе сон, в который он погружался. Например, решал – сегодня я улечу на остров, где растут большие деревья и шумит море. И встречусь там с Сократом. И улетал. И подолгу с Сократом беседовал под сенью пальм. Иногда Серафим посещал чужие сны – без разрешения сновидцев. Ибо как же спросить человека: «А можно я этой ночью приду в Ваш сон?»  Никто же этот вопрос серьёзно не воспринимал! Тем более, что Серафим иногда блуждал по снах совершенно незнакомых ему людей – заходил случайно. Это, может быть и не хорошо, но зато Серафим имел много интересных собеседников в этой призрачной реальности. Были у него и знакомые которые приглашали его в свои сны, и они путешествовали сновидениями вместе.
Впрочем, так бывало не всегда. Иногда Серафим (особенно если уставал)  погружался в сон бесконтрольно, и его заносило не в прекрасные и волшебные миры, а в довольно жуткие места царства Морфея, и тогда сны ему снились неприятные или даже жуткие. Так случилось и этим летним вечером.
Это было жарким летом – когда горячий резиновый воздух утомлял, и пахло в Городе старыми синими автомобилями. Серафим возлежал на своём коврике посреди улицы, созерцал равнодушных прохожих и облака в небе между коробками высоких домов, целый день размышлял о мировоззрении Клеанфа – этого солнечного мыслителя Вселенной. Думал о том, что его представления о времени хоть и ошибочны, но додуматься до истины он мог – был на правильном пути. И тут же спохватился: «А может это я Впемя понимаю неправильно?» И думал о том, что мысли Клеанфа о космическом разуме интересны. Серафим так утомился размышлениями, что погрузился в сон непредвиденно. Даже не успев подумать о том, куда бы ему во сне отправится – на озеро розовых фламинго или в лес зелёной тишины. И сон ему приснился неприятный, страшный и даже жуткий. Приснилось ему, что картофельфюрера Таракана повесили на фонаре на площади под рукоплескания демоса.
Серафим с ужасом проснулся и сказал такое: «Какой странный и страшный сон я видел! Как же ж так?! Я, конечно, понимаю, что Таракан подлец, садист, лжец, убийца, негодяй, но вот так вот ему верёвку на шею и на фонарь – нельзя. Он же тоже живое существо, а убивать живых существ нельзя. Кроме того, он сельский дурачок и психопат. А психически больных нужно лечить, а не убивать. Лучше было бы в том сне помесить его в психиатрическую лечебницу. Он существо тупое и не ведает, что творит. Кроме того, он таракан, а тараканов вешать на фонарях бессмысленно. Тараканов нужно прихлопывать, ибо разносят они заразу!»
Сказал так Серафим и тут же ужаснулся словам своим. И подумал: «Ой! Что же я это сказал! Ведь если Таракана прихлопнуть, то и Моль они тоже потом прихлопнут! Это же какой громкий и оглушительный хлоп получится…»
Так вот опечалился Серафим проснувшись. Так вот сон отвлёк его от мудрых размышлений и медитаций, в которые он не скоро смог погрузится вновь. И решил Серафим, что стоики были не правы, и что существует абсолютное добро, а не относительно, как учили стоики, и что апатия и стоическая атараксия – не его путь. Мир познаваем не только Разумом, но и чувствами, и сном. Так размышлял Серафим.

Часть XXVI. Серафим и пустой колодец.

                «Может быть, от дней этих,
                жутких, как штыков острия,
                когда столетия выбелят бороду,
                останемся только
                ты и я…»
                                        (Владимир Маяковский)

Не буду скрывать и превращать в некую тайну тот факт (пусть и прискорбный), что Серафим поселился в Гиперборее. Стране довольно мрачной и даже злой. Меня и так обвиняют и там, и сям (притом люди довольно-таки благопристойные и воспитанные), что я многое скрываю. В особенности если речь идёт о Серафиме. Мол, пишу порой сплошными метафорами, удручающе мрачно, не вижу светлых сторон бытия, излагаю свои мысли преднамеренно туманно и заумно. Нет, я не таков. Я открыт для читателя. И даже человечен. И если уж хочу рассказать, то рассказываю. Ну, а то, что я не гонюсь за литературной модой (а я вообще не гонитель), так это уж извините, это уж да. Ныне в моде постмодернизм с его предельной откровенностью и даже гипернатурализмом – это уж извольте. Это уж не по мне. На старости лет не могу я изменить своему перу и своему стилю. А там – пусть судит читатель. И тайн из жизни Серафима я делать не намерен. Серафим пришел в сей мир с открытой душой – просто нараспашку, с таковой и уйдёт из мира сего: может быть под улюлюканье толпы, может под фанфары, может быть в лавровом венке, может с театральной личиной порицания – не мне об этом знать. Я биограф и летописец жизни Серафима, а не пророк. Ибо нет в пророка не только в своём отечестве, но и чужом. Пророков ныне вообще нет. И Серафим тоже – ведь не пророк, нет. Мыслитель – да, тут не поспоришь. Философ – безусловно. А вот пророчества… Нет, такого я за Серафимом не заметил. Хотя в Гиперборее, где Серафим так непреднамеренно поселился и восторжествовал, пророков хороших и разных хватало в дни былые. И где они? И где их пророчества? Ныне читать их или смешно, или прискорбно.

Итак, дамы и господа, товарищи и товарки, Серафим поселился в Гиперборее. Причины сего странного поступка неясны. Ведь много стран разных и апельсиновых, где не столь сурово воспринимают метафоры и не столь жестоко относятся к их автору. Но тем не менее. Я склонен считать, что Серафим избрал для жительства Гиперборею начитавшись Геродота. Греческим в детстве он владел отменно, особенно ионийским диалектом, произносил слова эллинов изящно, без шипящих, и никогда не произносил «бету» как звук «в». Серафим не из тех. Он как Байрон – умел и восхищаться, и презирать. И начитавшись о «блаженных гипербореях», где полгода спят, а полгода бодрствуют, где посылают сноп ржи дельфийскому оракулу, доверяя сей дар рукам посланцев чужих народов, решил поселится именно там. Мысль о том, что Солнце там ходит по небу кругами, ночи светлы как откровение, а небо зимой сияет во тьме огнями, восхищала его. Хотя Гиперборея опосля разочаровала его, угнетала его дух морозами и беспросветностью, он надеялся всё же найти среди лесов сладкий дягель да иван-чай и мыслить среди дремучих лесов о вечном. Деревянный мир Гипербореи, где вещи так легки и мягки, он уже не застал. Увидел мир людей, отравленных бытием и ядовитым зельем, которое они с потухшими лицами варили железных котлах. Увидел правителей жестоких, убивавших людей, которых они считали своей собственностью, материалом для сооружения бессмысленных построек, убивавших за Слово, за Мысль, которую они почему-то считали для себя опасной. Кроме того, Серафим обнаружил в Гиперборее людей, которые считали отсутствие свободы состоянием не только нормальным, но и идеальным и жаждали, чтобы их порабощали, заставляли жить так и не иначе, пребывать в нищенстве и допускали над собой издевательства, считая это чуть ли не благом. Это Серафима крайне удивило. Он увидел людей, прославляющих своё рабство, людей, которые говорили, что им свобода не нужна, которые сквернословили, ненавидели других людей, забыли о благородстве и мудрости, одичали, отупели, озверели.
Опечалился Серафим, посмотрел в серую пустоту неба, на свинцовую краску воды сквозь липкий туман бытия и молвил: «Минули века Трояновы, кануло в Лету время Геродота! Ушло из Гипербореи прекрасное и благородное, чистое и светлое! Вместо блаженства пришла тьма и жестокость…» И пошел Серафим бродить Гиперборей, заглядывая в души людей и в их убогие хижины. И заглянул в колодец. Колодец оказался пуст. Серафим не поверил – ибо Гиперборея страна воды, колодцы не высыхали отродясь. А тут высох. И воды не зачерпнуть и не напиться. Только лягушка сидит в его тёмных и сырых глубинах и созерцая тьму, думает, что познаёт мир.            

Часть XXVIІ. Серафим и смерть.

                «Мир пуст и дик. Земля и Небеса
                Осиротевший род людской оплачут –
                Луг без цветов, без яхонта кольцо.»
                (Франческо Петрарка)

О разном философствовал Серафим созерцая суету Города. Очень даже о разном. Темы для размышлений возникали в его хаотическом сознании либо сами по себе, либо бывали ниспосланы свыше, либо были подсказаны Идущими Мимо. А таких людей бывало немало на улицах Города. Особенно в дни теплые летние, когда время сиесты ещё и не думало начинаться, а время пробуждения ото сна уже кануло в Лету. Я не знаю, кто надоумил Серафима рассуждать о Смерти. Не я – это точно. Свыше приходили к Серафиму темы светлые, радостные, возвышенные, а столь мрачные – никогда. Сам же Серафим вторил Конфуцию и любил повторять: «Мы ещё не знаем, что такое жизнь, откуда нам знать, что такое смерть?» И посему рассуждал и беседовал о жизни, стараясь понять, что есть этот феномен, эта несуразица бытия, эта флуктуация энтропии, этот способ существования коллоидных растворов. Удалось ли понять это Серафиму – не знаю. Мне он об этом не говорил, и для меня вопрос «что есть жизнь?» так и остался открытым. Даже неизведанным. Как Terra incognita для Джеймса Кука. Я был немало удивлён и даже раздосадован, узнав, что Серафим кроме прочего рассуждает о смерти. Не ожидал я такого поворота мысли в его беседах и суждениях – не ожидал. Но тем не менее.

Как-то поутру я совершал прогулку по Городу с целью приятного времяпровождения и вдыхания свежего воздуха в лёгкие. Не успел я завернуть за угол Улицы в поисках лавки, где продают различные вкусные и освежающие напитки, как заметил невзначай Серафима, возлежащего на тротуаре пешеходном с легкой улыбкой на устах и початой бутылочкой водочки прозрачной в правой руке. Около серафима находились двое Идущих Мимо (не путать с Проходящими Мимо!). Один из вышеупомянутых граждан находился в стоячем положении тела, а другой прясел на корточки, как приседают на жердочках куриные птицы или граждане, пребывющие в заключении под стражей государства. Оба Идущих Мимо были молодими людьми, лет, эдак, двадцять восемь с хвостиком. Одеты опрятно, не без пренебрежения к эстетическому внешнему виду. Головных уборов на них одето не было, видимо, по причине довольно тёплой погоды и поведения ласкового Солнца – светила нашого, которое в тот день лысины человеческие не припекало. Вот, думаю, спросят они Серафима сейчас о погоде. Какая, мол, нынче погода в Городе. Или спросять о заморском зелье, которое сушат, измельчают, а потом набивают в такие белые бумажные трубочки и поджигают, а дым, от зелья горящего исходящий, вдыхают. Спросят о налички сего зелья у Серафима. Но не тут то было. Точнее, было, но не тут, а там. И даже не было то тут. А вместо этого спрашивает Серафима один Идущий Мимо:

- Уважаемый Серафим Петравич, скажите, а что такое смерть?

Ну, думаю, сейчас Серафим скажет молодому человеку куда он должен сей час пойти и с какой целью, и кто он такой объяснит. Но, нет. Не так случилось потом событие. Не так произошло. Серафим удивлённо посмотрел на человека мужеского полу, снисходительно улыбнулся и ответствовал:

- Глупость сказали Вы, молодой человек! Глупость! Я Вас извиняю, конечно, ибо по неведенью Вы такое сморозили. Как можно дать определению тому, чего нет? Невозможно сие! Так как нет никакой смерти, видумки это всё. Придумали для того, чтобы людей пугать. Вот многие поверили в эту глупую выдумку и бояться! Человек – это вовсе не коллоидный раствор полипептидов, вовсе не белковое тело, и не позвоночное животное двуногое. Человек – это Дух. А Дух бессмертен, неуничножим, вечен. Дух не может прекрать существование. Дух только меняет телесную оболочку, воплощаясь вновь и вновь, изменяется, как меняется узор в калейдоскопе, но исчезнуть он не может. Если Вы не помните о прошлых своих воплощениях, то это вовсе не значит, что их не было. Я вот помню. Если существует некий узор дхарм, он исчезнуть не может, может только изменится. И изменяется. Ежесекундно. То, что Вы называете смертью, есть только шаткий мостик между двумя воплощениями Духа. Двумя превращениями. И лучшее доказательство вечности Духа – нынешнее существование каждого из нас. Кроме того, это сплетение дхарм – элементов психики, элементов «Я», этот орнамент постоянко изменяется: «Я» что было минуту назад сов сем иное чем «Я» в этот момент времени, а через минуту будет совершенно другое «Я». Выходит, что я кадое мгновенье умираю и возникаю вновь. Значит, смерть – это просто бессмысленная иллюзия, игра воображения. Кроме того, Дух человека это лиш частица сути Вселенной. И можна слится с Абсолютом Вселенной воєдино. А суть Вселенной безсмертна и неуничтожима. Так что не морочте мне голову со своими фантазиями и заблуждениями. И уходите восвояси блуждать по Городу.

Удивились Идущие Мимо услышав такую речь Серафима, очень удивились. А потом пошли себе прочь, как и подобает Идущим Мимо. Обычай у них такой – уходить, минать. Так вот они и всю жизнь минают. А потом в иной ипостаси воплотятся. И поять – всё мимо да мимо…

Написал я сие повествование и думал было вот в таком вот виде и выставить на всеобщее обозрение моих читателей и почитателей. А читатели мои, к слову сказать, всеобщи. Но не тут то было. Не успел я и перо отложить и от чувства собственного достоинства улыбнуться, как заходит в мой кабинет Проницательный Читатель. Он всегда невовремя и некстати. Зашёл, значит, и без всякого там «здрасьте» с порога:

- Сударь! Прочитал я название Вашего рассказа «Серафим и смерть» и подумал: а не «убить» ли Серафима собрался автор повести?
- Да Вы что? С чего это Вы взяли?
- Знаем мы Вас, окаянного, не одного литературного героя в своих рассказах вы «убить» изволили. Даже тех, прототипы которох живут и здравствуют. И ведать не ведают, что на страницах рассказов Ваших они давно погибли самым трагическим образом. Да Вы убивец, батенька! Убивец и кровопролитчик! Знатный притом.
- Глупость Вы сказали гражданин Проницательный Читатель! Глупость! Серафим – существо бессмертное, вечное. А посему убить его невозможно. Даже на страницах рассказа моего. Даже если мы допустим ошибочность его философии о бессмертии души. Даже тогда.

Часть XXVIII. Серафим размышляет.

Серафим на досуге любил читать и размышлять. А потом размышлять и читать. Как правило, чтение было для него почвой для размышлений, а размышления вдохновляли его к дальнейшему чтению. Любмой книгой Серафима накануне столь прискорбных событий, которые в последствии толкнули Серафима на столь неожиданный шаг (об этом в другом рассказе), была «История» Геродота. Говорят, что эту книгу подарила ему сердобольная старушка Исидора Леопольдовна Блюменбаум наблюдая, как Серафим истосковался по подлинным исконным текстам. Но это неправда. Легенда это. Выдумки все это несуразные и еретические. Серафим обрастал легендами, как старый дуб плющом и ксанторией. В действительности, эту книгу взял и подарил ему пионер-аматор и школьник-отличник Петя Любомудров. Подарил со словами: «Читайте, дедушка, о былом, о минувшем мудрое, а то у Вас очень грустный взгляд на вещи и людей...» Многие (в часности преподаватель классической немецкой философии в шестом ПТУ Залихватов Иван Семенович) спрашивали: «Почему Вы так увлеклись Геродотом? Зачем постоянно читаете сию старую и дряхлую мутоту?» На что Серафим отвечал: «Потому, что Геродот тоже видел в своей жизни так много дерьма!» После чтения Геродота Серафима часто «пробивало» на размышления – не всегда пустопорожние. Размышлял он зачастую вслух, что весьма интересовало знакомых и прохожих – часто не очень знакомых и не очень прохожих. В частности, Серафим размышлял о Гоперборее: «Много воды времени утекло со времен Геродота! Давно минули те времена, когда жители Гипербореи были блаженными и мудрыми. Давно уже они не посылают Дельфийскому Оракулу сноп ржи. Гиперборея погрузилась во тьму, гиперборейцы одичали и озверели. Гипербореей правит безумный царь, а жители благом почитают покорность и рабство. Славят смерть и небытие, жестокость и нищету. Войну считают благом, порабощение других народов – доблестью. Бедная Гиперборея! Она превратилась в Царство Зла. Если царство блаженных стало таким - мир погружается во времена скорби…» Ингода во время размышлений Серафима «заносило». Тогда он возмущенно восклицал: «Я православный христианин! Я не позволю, чтобы мне что-либо позволяли!» При чем тут Геродот? Серафиму не раз говорили, что Геродот жил задолго до Христа, тем более задолго до Константина Великого, позволившего исповедовать христианское православие свободно, но куда там… Выводы Серафима абсолютно не следовали из текстов Геродота – просто никакой логики…
А тем временем над городом, где Серафим изволил быть Диогеном улиц и Демосфеном переулков летали черные курочки – целыми огромными стаями. Летали и громко кричали (наверное кудахтали, но как-то странно). Опочивали сии курочки на деревьях, где и громоздили себе гнезда-курятники. Серафим любил этих черных курочек, любил кормить их белым хлебушком и вкусной свинной тушонкой. И звал их при этом: «Вор-вор-вор!» Все удивлялись. Серафим объяснял: «Каждую тварь земную и птицу небесную следует кликать особенно. Котов зовут: «кис-кис», уток: «тась-тась», белых цыплят: «цып-цып», а черных курочек по моему глубокому убеждению следует звать «Вор-вор-вор». Вот как! И не иначе! Так хотел Бог!». На это одна седая старушка – Сивилла Ивановна воскликнула: «Не зови так черных курочек, плешивый уродец придёт, детей заберёт!» Но Серафим не послушал, все звал черных курочек: «Вор-вор-вор!». Не верил старушке. Говорил, что все это суеверие. А зря. Так и случилось, как было предсказано. И пришел плешивый уродец, и забрал детей…

Часть ХХІХ. Серафим и столица.

Серафим, как и надлежит питерскому философу, посещал первопрестольную трижды. Первый раз во время коронации ныне царствующего монарха, в третий раз – на именины его светлости князя Волоколамского. Особенно ему памятным был второй визит, который он считал искренним и отрвовенным. Первое и второе посещения, он называл так, ритуальными, даже формальными. Остановился он тогда в гостинице «Окна» - недорогом по тогдашним ценам и меркам заежжем дворе, платил золотом, смотрелся в зекало, заставлял коридорных чистить ему ботинки, грелся у камина, ночами читал сочинения Бомарше на итальянском языке. В этом втором вояже ему более всего запомнились московские извозчики – их боротатые и даже несколько угрюмые физиономии, стеганные тулупы и сочная уличная брань, которая звучала в их устах как просторная волжкая песня. Серафиму даже показалось на многовенье, что не извозчики это вовсе, а бурлаки. А зря. Бранясь, извозчики слегка хлестали влажные спины каурых своих лошадей, которые косились на хозяев обиженным и несколько меланхолическим взглядом из-под длинных мокрых от слёз рестниц. Извозчиков в те дни Серафим подзывал зычно, громогласно – будто не извозчика кличет, а Дива, сидящего на древе жизни. Кататься Серафим любил исключительно на буланых лошадях, а тут одни каурые – Серафиму было обидно, но виду он не подавал. Монетки извозчикам кидал исключительно серебрянные, пригоршней, доставая из широкого кармана пальто, при этом вопрошал: «Ну, что Епифаний, достаточно?» Почему он всех извозчиков называл Епифаниями – непонятно и неясно. Возможно, это влияние сочинений Фёдора Достоевского – как знать, как знать… Но так или иначе, ни один извозчик при этом не обижался и не возражал: «Барин! Копеечку не додали! Копеечку!» Не было таких случаев, не было – Серафим был щедр. Еще Серафима удивили в столице дамы – в ту пору все они ходили в модных в те дни бобровых шубах. И Серафиму казалось, что не улица это, а лесная река и сейчас устроят сии лохматки загату или плотину, и движение прекратится. Как и само Время. В Москве посетил тогда Серафим купца первой гильдии Арсения Павловича Арцибашева. Чайовничал с ним целый день, говорил о староверах-беспоповцах, о протопопе Аввакуме и его учении, о торговле бубликами в Охотном ряду. Самовар дымил и кряхтел, пахло пихтовыми веточками и молукской корицей сладких рязанских пряников. Потом Серафим посетил Кремль, встретился с царём, пожал его мохнатую медвежью лапу – пожал крепко, размащисто, удивился белым зубам монарха и его лохматой бороде, и на вопрос: «Как то оно у питерских философов ныне житие?» Ответил кратко, но весело: «Ничего! Вашими молитвами!» Потом Серафим взобрался на колокольню Ивана Великого и пел на все горло озирая окресности: «Во саду ли, в огороде бегала милиция…» После сей оказии московская интеллигенция и вообще публика считали Серафима мизантропом и наотрез отказывались с ним столоватся. На следующий день вояжа в столицу Серафим посетил музей труда, любовался рабочими инструментами сталеваров, потом гулял по Серпуховской, говорил праздно блуждающим по сей улице девушкам: «О-ля-ля! Барышня! Сель ву пле! Не желаете ли отведать бутерброду?» На что девушки искушённо в ответ улыбались и порой кидали фразу: «Три франка и один флорин!» После прогулки Серафим посетил полк московской милиции имени Апостола Павла, пожелал им успешной службы перед строем, подарил им второй том сочинений Платона и «толкнул» торжественную речь, где так ясно звучало: «Орлы! Защищайте революцию как подобает, ибо сорок веков смотрят на нас с Девичьей башни Вааламского монастыря!» После этого Серафим посетил ресторан «Кострома», где отведал крепкого заморского кофею и осетрину – заливную с петрушкой и розмарином. После чего искушал стаканчик водочки «Березольская» и кричал гарсону: «Эй, человек! Ещё стаканчик! Пожалуйста…». На следующий день Серафим посетил (так говорят, и не безосновательно) тайное собрание московской масонской ложи «Камень и крест», где он был посвящен в великие магистры. Там же он встретился с предводителем местного дворянства Холмогоровым Вадимом Петровичем и обсудил с ним состав будущего правительства. Посетил он мастерскую художника-авангардиста Колобкова Андрея Петровича. Любовался его новыми картинами «Летающие автомобили» и «Красавица кукла», говорил о живописи, о новгородских иконах XIV века, купил у него коллекцию глиняных саратовских свистулек. Перед отъездом в Питер посетил Серафим заседание литературного общества «Перо и тюльпан», где читал свою новую повесть «Кладовшица Петровна». Читал слегка картавя, с присвистом. Присутствующие там пионеры даже подумали, что это не Серафим, а Ленин воскрес и отрастил бороду.  На вокзал добирался Серафим инкогнито – окружными путями, закутавшись в шарф, молча, пользуясь языком глухонемых, но был узнан кондуктом трамвая номер восемь линии «Прохоровское кладбище – Петушки» Игнатием Любомировичем Разгульным, О чем впоследствии сообщила газета «Вестник будней».        

Часть ХХХ. Серафим и цветы

                 «Дорогу переменю,
                   Что прошлой весной пометил
                   В глубинах гор Ёсино!
                   С неведомой мне стороны
                   Взгляну на цветущие вишни…»
                                                                  (Сайге)

Множество вещей, явлений и событий любил Серафим в своем бытии уличного философа Города. Он любил даже дождь – этот вечный докучливый бич бездомных жителей переулков. Особенно после того, как одна сердобольная старушка по имени Изольда подарила ему макинтош с улыбкой на крашеных темной помадой устах:
- Носи сие резиновое зеленое творение шотландцев, Тристан! Сей изумрудный пллащ, дыши и наслаждайся! Ты же тоже Робин Гуд, только Робин Гуд духа, вечных слов, а не золотых кругляшек карманов. Носи! Ты в нем мне напоминаеш кельта – то ли короля, то ли фения, то ли Фергуса скитальца…
Почему старушка подумала, что Серафима зовут Тристан – не ведомо. Это так и осталось загадкой Города. Так или иначе после этого неожиданного подарка Серафима в шутку стали называть рыцарем круглой картонки, а дождь Серафим полюбил. Неистово полюбил. Как любят Луну или Океан. Дождь стал ему напоминать веселого щёголя неба, и Серафим радосно шлёпал по лужам, дарил улыбку каждой капле, которая плюхалась в лужу, пузырилась, воздавала хвалу небесам кругами на воде.
Любил Серафим Город – видел в нем извечную загадку, каменный лес, в котором растут киоски-грибы и бегают прохожие-зайцы. Любил Серафим троллейбусы – этих усатых жуков древа каменной жизни, этих апостолов распятий-перекрестков. Любил прислушиватся к их шуму, гудению электических моторов и веселой ругани пассажиров, прыгаючих навстречу этому искрящемуся чуду на черных резиновых колесах времени, галошах мокрых пространств. Серафим верил, что на троллейбусах люди спешат навстречу важным делам, оставляя домочадцев в их бореальных мирках замкнутых квартир.
Любил Серафим, когда весной – в апреле в виринах магазина под вывеской «Сад – огород» выставляют длинные темно-зеленые огурцы в продолговатых ящиках и рядом с ними улыбается молодая продавщица в белом халате, а рядом с витриной на тополе, освещенным ласковым Солнцем, мастерит своё гнездо грач. Любил Серафим, когда летом рядом с бежевым «Джипом» идет бородач в черных начищенных ботинках, а за рулем «Джипа» сидит белокурая девушка, и в салоне жизнерадостного автомобиля слышно песню «Битлз» - «Йестэдэй».
Но особенно Серафим любил цветы, замечал их своими аквамариновыми глазами, созерцел их нежный бархат – так легко, будто ненароком, и даже Время (само Время!) делил он по эпохам цветов. Зиму он называл эпохой белых ледяных цветов, потом шли эпохи (или дни – порой для него дни были эпохами, а эпохи – днями) подснежников, пролесников, анемон, абрикосов, слив, вишен, ябонь, груш, рябин, акаций, пионов, роз, ромашек, зверобоя, тысячелистника, пижмы, и наконец дни-эпохи осенних цветов – гордых георгин и обиженных астр. И каждая эпоха была временем новой радости с незабываемым ароматом, иными нотками жужжания пчел. Потом вновь приходили дни белых лепестков инея, когда цвели только зимняя тоска и печаль.
Более всего Серафим боялся очутиться в городе без цветов – без этих отчаянныых указателей Времени, даже больше чем оказаться в городе без сезона, как на улице с печальных повестей Сюгаро Ямомото.
Любими цветами для Серафима были (как это ни странно, как это ни удивительно) вовсе не вишни (хотя Басе и Бусона он мог цитировать часами), и даже не розы – цветы поэта печальной радости жизни Омара Хайяма и отчаянных всадником ренесанса – розенкрейцеров. Нет. Более всего Серафим любил одуванчики – нюхать и воспевать их он мог бесконечно. И Рей Бредбери тут не при чем. Из ностальгической прозы берегов Атлантики он уважал только Джерома Сэлиджера.
За всё время нашего более чем сорокалетнего… знакомсва? дружбы? взаимопонимания? мы часто говорили о цветах – больше чем о людях и много больше чем о колючих событиях и холодных и тёплых странах.  Может быть и не заговорили бы никогда о судьбах горожан и граждан (господи! А я то думал что это одно и то же!), если бы не случались у Серафима встречи с иными знакомыми незнакомцами (а ведь все люди незнакомцы друг другу – порой встретиш человека, а он…)
И в тот день встретился нам с Серафимом Некто, кто читал японских поэтов на языке оригинала только в самолёте. А так как самолёты и лётосамы по известным причинам перестали летать, Некто явно скучал и не эстетствовал. И повстречав Серафима задал ему вопрос не о Вечности и даже не о Красоте, и вовсе не Космосе, а о нынешних прискорбных событиях – о войне. При этом он попыхивал невзначай трубкой – душистим виргинским табачком с вишнёвой отдушкой, прижимая к телу локтем томик «Войны и мира» графа-пахаря. Я преднамерено не указываю его имени – он писатель – довольно извесный в Золотой Орде. Даже называю его словом Некто – будто и не личность он, а так – глотатель воздуха. Многие читали его сочинений испытавали метафизический холодок, беря в руки очередную его тяжелую зубастую книгу. Впрочем, своих книг он никогда в руках не носил – не любил он этих бумажных детей, будто чувствовал, что они чужие – не только ему, но и вообще – людям.  
Серафим услышав его дерзкий вопрос как-то переменился в лице и высказался довольно резко и отчетливо, будто и не слова говорил, а резал бритвой звуков густой воздух нынешнего злого времени:
- Любая война отвратительна, а эта особенно ужасна и фатальна. Происходят события немыслимыые для истории. Россия окончательно превратилась в Империю Зла. В Золотую Орду. Сеет только разрушения, боль, страдания, смерть. Угрожает уничтожением всему миру, всему человечеству, всем живым существам на Планете. Культивирует дикость, отсталость, примитивизм, бедность, грязь. Более того – эта империя много хуже Золотой Орды – в той давней кочевой империи зла правители хоть и были жестоки, но обладали рациональным мышлением – и Чингисхан, и Батый действовали обдумано и не во вред себе. Здесь же полная шизофрения, полное безумие. Нынешний хан сумасшедший, а бояре и опичники подражают его безумию. И этот способ бытия нынешняя Империя Зла насаждает не только собственным нещасным народам, но и другим странам, которые только и хотели, что жить по человечески. Гиперборея превратилась в тюрьму народов, уничтожает собственные народы и пытается поглотить другие, ставшие на путь нормального бытия и прогресса. Унижает, уничтожает личность, отбирая у людей элементарную свободу и будущее. Пытки в России стали страшной нормой. Империя Зла прославляет палачей и насилие, видя в этом некий идеал для людей. Ложь возведена в норму, попраны все человеческие и божии законы. Собственную церковь Московия превратила в некую сатанинскую секту подчиненную государству-монтстру, секту, которая оправдывает немыслемые преступления своего войска. Нынешнее бытие этой новой Золотой Орды – безумие. Правители не только оправдыают свои преступления, но и гордятся ими. Культура Руси уничтожается – церкви, кторые пережили Батыя и Вторую мировую войну преднамеренно уничтожается нынешними рашистскими «осводобителями». Варвары преднаменно уничножают музеи и книги, памятники и саму культуру. Потери для человечества невосполнимы. Гибнут множество людей: каждый человек – это целый мир, уничтожаются целые миры – в том числе едва возникшие. Навсегда. Ирония в этой стране стало невозможной. Сама литература стала невозможной в этой среде отрицания интелекта и разума. Тут уже невозможно быть философом, не возможно быть Сократом улиц и задавать вопросы себе и людям, не возможно отстраненно все это созерцать – слишком уж это все ужасно!  Ныне не просто идет война – идет война добра и зла. И Россия не просто стала на сторону зла, она стала воплощением мирового зла. Не могу я больше оставатся философом, не можу оставатся бродягой бытия, Диогеном переулков и смеятся над миром и людьми! Я должен выступить против этого одичания.
После этого Серафим исчез – пропал неизвесно куда. Многие в Городе удивлялись, привыкнув уже к этому мыслителю и человеку. А многие не удивлялись, особенно не удивлся Проницательный Читатель, который незаметно как-то превратился из читателя в людоеда. Я уже не верил, что мне пощастливится хоть когда-то встретить Серафима и закончить мою странную повесть о нем. Я, грешным делом, подумал, а не вознесся ли он на Небеса? Он всё таки ведь Серафим, хоть и крылья свои прятал. Но всё оказалось не так. Я встретил Серафима во время цветения жасмина в Легионе Свободной России – в пятнистой униформе с бело-сине-белой нашивкой на рукаве и буквой «Л» там же. Я не знаю, как он пробрался из Московии на Русь, через какие дебри и степи Золотой Орды, через какие чудные или горные страны, но оказался именно здесь – в Легионе, не смотря на свои уже не совсем молодые года. Оставил в прошлом свое бытие бездомного философа, нашел новый дом в борьбе за Свободу и Человечность. Стал Человеком. Вернул себе свое деятельное начало. Дал ответ на вопросы – кто я, где я, зачем я живу. Я не знаю почему. Может потому, что Русь для него не пустое слово и не одно и то же,  что Золотая Орда. Может, потому, что в душе Серафима всегда жила и живет надежда – мечта о Свободной России, где уважался бы Человек и его чаяния, права народов на жизнь, а не тирания и идея мирового господства. Может Серафим верит в то, Город наконец станет Градом, где люди будут жить во имя искусства, литературы, а не во имя убийства других людей. Как знать – всё может быть…
Я никогда не думал, что повесть о Серафиме окончится вот так – я думал, что повесть об этом удивтельном человеке или (быть может) небожителе вообще никогда не окончится. Почему, спрашиваете вы, окончилась? Ведь Серафим ещё жив, ещё многое в его жизни случится, и началось-то в его жизни самое интересное! Да потому, что я не знаю судьбы своего героя (в нынешнее то времена!). Я не знаю даже собственнной судьбы. Но то, что я эту повесть успел дописать – уже нечто. А значить можно верить в лучшее, можно и надо жить. А там – Бог весть, будет как будет.