Старая, немощная женщина брела, не в силах понять что движет ей, что за непонятный рок ведет за руку, точно ослепшую. В какой-то степени, она и была слепа последние месяцы, после смерти единственного, горячо-любимого сына. Никто не может в полной мере испить горя матери, потерявшей ребенка. Элизабет, на закате своей жизни, выпила до краев наполненный бокал, махом, выдержав, не сломившись, на упав. В тот день, когда ей доставили свинцовый гроб с английским флагом, поверх него, женщина поняла - жизнь, как и её сын, покоится в тесном ящике. Офицер выказал соболезнования, сказал, что храбрый Нил сражался как настоящий патриот, а после, растворился. Мог ли он, эпизодический вестник, "черный ворон", ощутить то, что ощутила тогда она? Должно быть, нет. И теперь, в отдалении от дома, она радовалась что этот офицер, возможно, теперь в безопасности, со своей семьей.
Последовали три гнетущих месяца, наполненные забвением. Вчерашний день, подхватывал завтрашний, сливаясь в монотонную кинопленку. Кадры проносились один за другим, оставляя позади бессонные ночи, и наполненные одиночеством дни. Она не понимала, что же делать дальше? На момент смерти, Нил Уилсон уже являлся самостоятельным, взрослым человеком. И хотя семьи у него не было, он жил отдельно, работая в регулярных войсках. Он часто повторял, что там хорошо платят, и вот, последней, заплатила Элизабет. Как часто женщина молилась о его здоровье, счастье; сейчас же она не знала, за что ей молиться, за что просить, а за что ненавидеть. Прежде ей хватало осознания что Нил жив, что он в любой миг может позвонить, сказать о скором приезде. И тогда, дом оживал: покойный теперь Генри Уилсон подготавливался, помогал жене на кухне, ходил за покупками, чтобы превратить приезд сына в праздник. Теперь, Нил, как и Генри, бросил её; она кляла судьбу, злилась на правительство, бога, и в конце своей ненависти, замкнулась.
Именно тогда, на чердаке, Элизабет обнаружила то, что спрятала в глубоком детстве. Запыленный, покрытый паутиной столетия, дневник своего деда - Роберта Уилсона. Память, утаила от ребенка, а затем от девушки и женщины, то, что повергло ее в ужас, заставив неделю не выходить из комнаты. Сквозь мутное стекло, покрытое древней грязью и тленом минувшего, едва пробивался свет; старые игрушки, проеденные молью, прах некогда красивых, нарядов ее предков, книги, в которых не осталось чернил - все это было погребено здесь многие годы. Наконец, то дитя, та самая Элизабет, что в детстве искала на чердаке духов и бесов, вернулась старухой, как и все одинокие люди, предаваясь воспоминаниям. Вот вешалка, на которой она висела, точно обезьянка, а вот, в углу - комод со свадебным платьем и выходными шляпками. Только сейчас, девочка, ощутила, как неминуемо ее настигла старуха с фотографии.
Она открыла дневник, испугавшись и возможности увидеть ужас детства, и возможности не отыскать его. Сморщенные, высушенные пальцы перебирали хрупкие страницы, опасаясь, что в любой момент древняя рукопись может рассыпаться в руках. Элизабет перевернула страницы, и слезы проступили на ее усталых глазах, все еще наполненных жизнью: фотография лежала на том же самом месте, где девочка оставила её. Все та же старуха взирала с черно-белого снимка. Только теперь она усмотрела в морщинах лица, в седых волосах Элизабет Уилсон, и лишний раз ужаснулась. Перевернув изображение, она прочла вслух: " Элизабет Уилсон. 13 марта 1937 года. Мыс Нейст, Шотландия. Отличный выдался денек, милая - не забывай это". В шесть лет ее напугали эти слова, казавшиеся проклятием, сейчас же она чувствовала их сакральный смысл, невозможность нахождения этого снимка в современном мире.
И вот, 13 марта 1937 года, она шла, сбиваемая ветром, продрогшая, но уверенная, что её ждет чудо, ошибочно принятое за ужас. Элизабет постоянно спотыкалась; колени сковала промерзлая боль. Седые, но прежнему длинные волосы, развевались, отсвечивая лунным светом в середине дня. Подъем дался ей с трудом. Однако, вопреки всему, старуха поднялась на возвышенность, которую она смогла бы перемахнуть в молодости, и увидела тот самый мыс Нейст. Тоненькая тропинка тянулась вниз червяком, петляя и извиваясь. Заросли густой травы цвели, пестрым ковром сияя на фоне пасмурного, Шотландского неба. Дождь грозился устроить Элизабет новое испытание; она поспешила спуститься. Несмотря на приближенность моря, в этом месте, ветер успокоился, и размеренно сопровождал усталую женщину. Местами, "джентльмен" даже поддувал в спину, облегчая путь, почти унося ее на руках. Она смотрела на обрывистые склоны, слушала хлест пенящихся волн, разглядывала белохвостых орланов и клушиц, как вдруг заметила, что подошла к краю.
− Старая дуреха, - усмехнулась она, ─ что ты надеялась отыскать здесь?
Вымотанная путешествием не по годам, Элизабет присела возле единственного дерева-отшельника. Рука нащупала холодную, ровную поверхность камня; дрожащие пальцы с трудом разорвали переплетенные струны лозы. Под зеленой пряжей, женщина увидела надпись: "Роберт Уилсон. 1817-1891". Девочка разрыдалась. Вытирая обжигающие слезы, она ощутила прикосновение, такое же теплое и доброе как в детстве. Подняв голову, Элизабет увидела самого Роберта. Статный мужчина, с видом глубокого покровительства смотрел на внучку; в улыбке его таился секрет, а в черных глазах - непонятное умиротворение прожитой жизни.
− Ну, не плачь, ─ грузная, тяжелая рука работяги протянула белый платок. Элизабет Уилсон вытянула маленькую ручку, нежную и хрупкую.
Дед усмехнулся, и произнес то, что девочка запомнит на всю жизнь: − Все повторяется вновь и вновь. Ты всегда будешь девочкой, Эли.
Роберт установил фотоаппарат, громоздкий и усложненный. Подняв руку, он зажег химическую смесь, ненадолго ослепив ребенка. На снимке, маленькая Элизабет, улыбалась все так же, как на той древней, покрытой пылью времен, выцветшей фотографии в дневнике Роберта Уилсона.
