Древолаз Поливанов (Повесть)

Впервые с древолазом Поливановым я столкнулся на сопке Медвежьей. Точнее не с ним самим, а с его следами.

Было это лет десять назад. В маю месяце, когда снег на сопках сошёл еще не до конца, полез я с двумя своими сотоварищами с ущелья реки Оленьей через вершину сопки Медвежья к верховьям ручья Сытный. Вообще то, есть туда тропы и попроще – если спустится вниз по Оленьей, а потом по Пихтовой, в обход сопки Толстая, а потом вверх. Но это кругаля чесать и чесать. К тому же там есть местами буреломы и вверх опять же. Ручей Сытный он полноводный, но потом под землю ныряет и вновь из под скал на поверхность бьёт. Так что царапаться там вверх тоже нелегко да и тропинки все заросли. Не ходит туда никто – места там глухие и гиблые. И дебри густые. Сытный место холодное – ущелье ручей на северном склоне пробил – холодильник да и только. Кедровый стланик – кедрач там ниже с сопок опускается.

Есть, правда, ещё один путь с Оленьей на Сытный. Это если свернуть на ручей Ореховый. Лес там дремучий, сырой, болота, порой тяжко пробираться, заблудить можно легко (я первый раз как туда подался – долго блудил), но ежели вовремя с ручья вверх свернуть, то можно выйти на седловину между сопками Толстая и Медвежья, а там вниз – и на Сытный.
Но я тогда той дороги не знал и думал, что вся Медвежья сверху голец сплошной, и сверху, видать, сподручней. К тому же, мы в самые верховья Сытного забраться хотели. Да и был я тогда помоложе, шрамов имел поменьше и старые раны не так ныли. А увязались со мной два юнца – Алёха Боков и Серёга Клён. Молодые – им всё нипочём. Больно хотели, что б я их с собой взял. Они думали, что я геолог (басен моих про камни наслушавшись) и удачлив (вот уж нет – мне когда везёт, когда как). Не то чтоб их я взять хотел, просто на Сытный я бы один не полез – не то что стрёмно – стрёмно тому, кто леса не знает, просто тоскливо было бы очень. А я в те годы тосковал.

Повёл их западным склоном. Западный склон я знал до вершины. Выведу, думаю, их на голец, а там на удачу. Буреломов не должно быть – прорвёмся. Медвежья она сопка крутая, склон порой отвесный. Снизу лес старый – ель, пихта, кедры. Как они за скалы да камни цепляются – Бог весть. А старые – лет по двести каждому дереву – не меньше. Великаны временем и ветром покалеченные, мохом и лишайником все заросли. А выше камни одни, сыпуха, валуны, скалы. И каждый камень шатается, на соплях держится. А за спиной ещё груз немалый. Но то ещё западный склон безопасным считать можно. Северный – то смертоубийство сплошное, там что ни год обвалы, оползни, камнепады. Я только одного человека знал, что по северному склону на Медвежью поднялся. Игорь его зовут, если жив ещё. Он парень не из робкого десятка, но говорил, что как по склону он полез, камни вдруг с грохотом вниз поехали – большой кусок склона. В воздухе палёным запахло. Спасло его только то, что оползень рядом прошёл, а не там, где он стоял. Говорит, что ни до, ни после такого страху, ужаса исконного он не испытывал.

А познакомился я с Игорем вот как (фамилию его и не припомню, да и не к чему мне это). Было это в году то ли 1993-ем то ли в 1992-ом. Я в ту осень сам один на Оленью подался. В самые верховья. И заблудился. Ныне то в диковинку мне – как в тех местах заблудится можно – двадцать лет в те места ходил из года в год. Вдоль и поперек всё исходил. А тогда в верховья Оленьей – под сопку Машка я во второй раз пошёл. Хотел выйти на Столы – много о том месте слышал, потом оттудова на сопку Длинную, а там по отрогам – даже ещё не решил куда – посмотреть, подумать. В ту пору о золоте в тех местах никто и не слыхивал, Оленью знали как место где хорошо ловится кета и мальма. Осенью никто и не ходил туда, даже браконьеры.

Погода испортилась, туман густейший, дождь моросит, не видно ни зги. Я тогда наивным был – картам верил, не знал, что врут они часто. Особенно нашенские. Буржуйские ещё кое как, а совковые... Порой вообще бред сплошной нарисован – ничего и похожего на местности нет. Видать, на хмельную голову картограф рисовал. Так и тогды. На карту смотрю как баран безрогий на декрет о мире. Кругом лес дремучий, болота, тропинки все заросли давно, холодно, мокро, туман, дождь хоть бы на минуту затих… Пошёл вверх – на голец взобрался. На какой же – опять непонятно – туман… Блуждал я так три дня. Совсем перестал понимать где я и куда иду.

Вышел на одну полянку – а там избушка полусгнившая, ветхая, брошенная давно. Кто и когда срубил её – Бог весть. Печки нет – затопил по чёрному. Дым глаза ест, крыша течёт. Но всё же кашу какую-никакую сварил. Хоть всё у меня промокло, но спальник сухой – поспал ночку. Наутро двинулся наугад сквозь лес – ноги по колена в мох проваливаются. Вдруг вижу – седловина меж сопками, на ней полянка немалая, а там большая добротная изба, дым с трубы валит. Ну, думаю, чудеса! Нет здеся селений человеческих. Нет и быть не может. Ограды нет, собаки тоже – на хозяйство не похоже. Окликнул, в дверь постучал, вошел, ответа так и не услышавши. Оказалось, то станция была. И смена там жила  – двое «медведей», как тогда их называли. Завербовались и целый год должны были там прожить в глухомани той. Вся служба - раз в день на связь выйти и сводку передать. Тогда такие станции были – как сейчас – не знаю. Тоска там у них была несусветная – это ж двинутся умом можно: двое мужиков в лесу дремучем целый год живут. Без баб, без телевизора, без водки. Без электрики даже – генератор бензиновый для передатчика только. Летом ещё ладно – грибы собирают, ягоды – у них там сушилка была. А места там грибные - страсть. И ягодные. Мне не удивились ничуть, хотя я был первый человек, кто к ним за последние полгода зашёл. Гутарю им – так мол и так, заблудился, промок, мне бы согрется, посушиться, отдохнуть да про дорогу узнать. «Сушись, - говорят, - отдыхай. В бегах долго, небось?» Это они подумали, что я из тюрьмы убежал, и в здешних лесах прячу ся. «Нет, - говорю, - я тут так, по своей надобности хожу. Свой интерес у меня здесь.» Чаем напоили горячим, супом накормили сьедобным. Печка у них знатная была – стал я свои шмотки мокрые сушить да о том о сём с ними болтать – им интересно и мне.

Оказалось один из них Игорь – бывший военный. На парашюте неудачно приземлился и всё себе поломал. Дохтур сказывал, шо не жилец он, али калекой будет. А он нет – буду ходить и всё тут, господа хорошие. И пошёл. Но в войско - куда ему тяперя. Так, ныкался, в партии геологические нанимался, вот на станцию дежурить устроился. Беда только головой немного повредился – припадки бывали. Другой - Владимир – вольняшка. Отсидел своё, вышел, но домой не поехал, то тем, то сем перебивался. За что он сидел я так и не понял из разговоров ихних – то ли из-за бабы, то ли по глупости своей. И я так понял, что надоели они друг другу горше репы пареной. Ругались без конца и дрались.

И вот сижу греюсь, чай пью, а они вновь перепалку затеяли. Из-за чего – не понятно. А матушку поминают! А орут! Вова ни с того ни сего нож схватил и в Игоря бросил. И если бы тот голову в сторону не дёрнул, так было бы уже опосля Игоря батьковича. И нож не шуточный, не перочинный – фингал - Боже ж ты мой. На мишку идти с пером таким можественно. На половину лезвия в бревно вошёл. Игорь орёт: «Ты что, дурак?! Ножами бросаешься!» Потом чуть утихомирились – Игорь пошёл за дровами. Вова ходит по комнате, злится, сам с собой говорит: «Я этому козлу сейчас устрою!» Взял бутылку водки и три стакана, налил. И в один стакан какой то белый порошок насыпал. Мне сказал вот стакан тебе – чистый, вот мне. А этот ему, козлу вонючему. Я свой стакан в руки взял, и когда Вова отвернулся, в щель между досками на полу вылил. Игорь зашёл, а Вован сразу: «Ну чё ты! Давай мировую, братан! И за знакомство!» Сам свой стакан – хлобысь – перевернул в горло, и Игорю налитый протягивает. Тот взял в руки, смотрит то на стакан, то на Вову и говорит:

- Не буду я пить! Насыпал, видать, ты мне дряни какой то!
- Да ты шо, братан! За кого меня держишь? Да при нём наливал! – на меня тычет.
А я к печке притулился, будто и не слышу ничего, будто выпил. Не моё всё это дело. Не буду я в их дела лезть.
А они опять за своё, а Игорь не пьёт. Вован тогда распалился:
- Ах, ты думаешь, что я тебя отравить хочу??? Ну на смотри!!!

Взял и выпил залпом. А через минуту упал на пол – отрубился полностью. А под утро и помер. Я так и не узнал – чего он туда насыпал. А с Игорем мы то поздней ночи о всякой всячине болтали: о буддизме, о лесе, о повадках зверей, о травах целебных, о минералах, о Далай-Ламе, о рыбе, о творчестве О’Генри, о бандеровском движении, перуанских индейцах. Мне впервые тогда встретился человек великорусской народности который не просто позитивно отзывался о повстанцах, говорил о них восторженно, восхищённо. «Всё это неправда, что о них советская пропаганда писала, это были герои!» Причём знал много таких мелких подробностей о том движении, что я просто диву давался. Например, мог рассказать как они разжигали костёр или какие травы использовали при лечении раненых. Почему он этим интересовался и откуда это всё знал – непонятно.

Утром стал я собираться, прощаться. Думал он спрашивать меня станет или попросит помочь похоронить своего товарища. Нет, ни о чём не спросил. Только сказал, что в такую погоду на сопку Длинную он меня не пустит – гиблое это дело, пропаду я там. А чтоб шёл вниз – там река, а потом вдоль реки и к людям можно выйти. Так я и сделал.

А больше я его не встречал. Был я том месте пять лет спустя – в 1998 году с подружкой своей Вероникой в том домике ночевал. Только не надо говорить, что я с бабой по сопкам лазил. Про нее нельзя так. Эта тётка настоящая подруга боевая. По таким диким местам мы с ней лазили, в такие катавасии попадали и выбирались. Она порой сама по горам и лесам ходит – а это говорит о чём то. Раз в лагерь медведь пришёл. Ревёт, землю лапой скребёт. У всех нервы как струны. А она вылазит с палатки, смотрит на его морду наглую и говорит: «Иди отсюда, косолапый! Проваливай!!!» Он развернулся и ушёл. О, тётка. Крышу, видать, давненько её снесло. Правда, если её с собой брали вечно какие то приключения не в тему случались. Но это другой вопрос. Так вот, пришли мы к той избушке, а там и станции никакой нет, дежурных и подавно. И домик уже подуставший. И жила там пара молодых людей – грибы, ягоды собирали и сушили – пока сезон. Мы им – переночевать мол, можно?  А они – не наш, мол, домик, сами пришли, видим – пусто, вот и живём.

В тех краях избушки были (ветхие, правда, но жить можно: на сопке Бабьей – почти на самой вершине, на ручье Весенний, около ручья Орехового и под сопкой Верхнижняя (ну, и название придумали!). На Столах ещё. И на седловине между Толстой и Медвежьей. И всё, кажысь. Так почти все те избушки потом сожгли. Кто и зачем – не знаю. Дураки!

А все те сопки и ручьи орочи по-своему называют. А это названия новые – придумали когда карты составляли. Мне как то один старый ороч сказывал, как что называется, да я забыл и не записал. А потом тот дед умер, так что и рассказать теперь некому. А орочи в те места и не кочуют ныне. Там и пасти оленей то негде – камни одни. Разве что на охоту и по рыбу туда приходили. Знал я трёх орочей. Кроме старика Гаврилы ещё пастуха одного и шамана ихнего. Даже видел как он шаманил – чум свой обкуривал травами и в бубен бил. Орочей ещё эвенами называют. Но это другой народ. Путают просто.

Ну, так вот. Залезли мы на голец – на Медвежью.  Снег сошёл почти – только северный склон покрыт, а так – пятнами. И то серый такой, слежалый. Свежий не падал давно. Полезли мы с вершины в сторону Сытного – по хребту. Вершина, надо сказать, у Медвежьей тройная и скалистая. Если с Толстой или Великой смотреть, то как трезубец в небо торчит. С третьей вершины, значит, лезем вниз, а там стланик кедровый сплошной – и конца краю ему не видно. Да не простой, а двухаршинный и по длине и по высоте, а лапы его толщиной в две руки. Делать нечего – полезли в кедрач. Еле-еле продираемся со скоростью черепашьей на ветви наступая. А местами снег глубокий – проваливаемся со самое некуда. А под снегом то опять кедрач, ноги в ветках застрявають. А снег то мокрый. И воздух то холодный и ветер не ласковый. Тяжко идём.

Вдруг вижу – а местами на снегу следы впереди нас. Старые, но не очень. Недельной давности – не более. И обувка то на ногах была того следача легче наших краг. И шёл будто бы и в снег не проваливаясь, с ветки на ветку прыгая, только изредка на снегу следы оставляя. Дивился я вначале, но потом вдруг понял – как озарение нашло и уст вырвалось.

- Так это же древолаз Поливанов спереди нас шёл! Его поступь мягкая…
- Точно! Он! Илья Петрович Поливанов! Древолаз!
- Так говорили, будто бы помер он.
- Да нет, это не он помер. Это не Поливанов помер, а Поликарпов. И не Илья Петрович его звали, Пётр Андреевич! И не древолаз он был вовсе я лесоруб. А древолаз Поливанов живёхонек. И нас переживёт. Древолазы все они долгожители. Слышал я про одного древолаза – Сигнева Алексея. Так он дожил до ста и двадцати лет. И помер от того что сам с дерева головой вниз сиганул. Сказал: «Тоскливо вы, люди, живёте! Скучно мне с вами, ухожу!» И сиганул с мой вершины старого ясеня на камни.
- Интересно, с чего это он на Сытный подался? Никак тоже золото мыть?
- Нет. Древолазам песок золотой мыть заказано. Никакой древолаз даже миски старательской в руки не возьмёт. Они даже к золоту то (будь оно проклято!) не прикасаются. Даже кольца обручальные из серебра делают. Видать интерес у него на Сытном был. Мне то почём знать? Древолазы они народ скрытный, чудной даже, непонятный. Я в их дела не мешаюсь. Хотя и зря, наверное.
- А может это и не древолаз вовсе? Может просто прохожий какой или брат наш рыскающий за золотишком…
- Нет. Я след древолаза ни с чьим не спутаю…

Вижу сомневаются. И глаза странным блеском загорелись. Я как то сразу же загрустил очень, опечалился. Понял отчего блеск тот. Я ведь с этими же ребятами год до сих событий пошёл к сопке Два Брата. Только не весной то было, а осенью. Заплутали, бредём по лесам. И вдруг тоже следы человеческие увидели – старые. Пошли по следу и человека нашли.

Окочурился видать давно – уже и звери его погрызли и птицы лицо поклевали – не узнал бы никто. Бумаг с ним никаких не было, так что мы и не узнали кто то был. Но в рюкзаке у него ребятёнки мешочек нашли полотняный, а там золотого песка фунта два – не меньше. Больше ничего там хорошего не было – ножичек и то дрянной. Но кольцо обручальное они на пальце увидели, не побрезговали, сняли. И говорят мне:

- Давай золотишко тут же поровну разделим, чтоб не в обиду.
- Себе берите, не нужно мне ничего…
- Да ты шо, дядя, чё от доли отказываешься?! Золото оно же теперь ничьё! Мужик то мёртвый, поди. И кольцо ему уже без надобности.

Я ещё подумал: «Чего же ты мне тыкаешь? Я же тебе в отцы гожусь!» Но ничего не сказал. И так мне тоскно как то стало, так на душе гадко. Особенно как увидел, что они кольцо пополам топором разрубили - делёж. Захотелось их бросить и в лес подальше уйти, на снег лечь и замерзнуть. Но как то перегорело потом что ли – ведь пропали бы они без меня, назад дорогу бы не нашли. А потом я опять их с собой брал – может когда то и поймут что к чему… А мужика того я камнями прикрыл, потом мохом – могилу в той земле всё равно бы я не выдолбал – камни одни. И крест какой никакой поставил. А пацаны золото меж собой поделили и смотрели на меня как на чудака какого то чокнутого.

А на Медвежьей долго лезли мы по кедрачу, никого не встретили, потом в лес вошли – ельник старый, влажный, дремучий. Подушки мхов под ногами на локоть толщиной, ели в три обхвата. А там и ручей заметили Сытный. Из сил выбились – там же на мхах и спали. Мягко, но мокро. Даже костёр разожгли – суп сварили. Потом оказалось, что мы чуток не дошли до места сухого, где поляна огромнейшая и ручей под землю ныряет. И лес там вокруг уже не ель и не пихта, а кедры, чуть в стороне березняк и рябинник. Но золота на ручье Сытном нет никакого вовсе. Да и породы не те. Ни крупинки не нашли.

В тех местах золото только на Оленьей и есть. И нигде более. И не в верховьях как думают, а ниже по течению. Я там самородок золотой нашёл. Маленький, правда, но всё равно. И песка немного намыл. Если вниз по течению пойти, дальше, ниже водопадов, ниже ручья Орехового, почти до впадения Оленьей в реку Пихтовую. Там место есть, где во время паводка река кусок берега забрала. Там жила то и обнажилась. Хоть маленькая, но при стараниях…

А на ручье Весеннем  золота нет. Я его облазил вдоль и поперек, не золотоносная там земля. Да, стоял там Порфирий Лукин, избушку там срубил и было у него золото. Да. Только он не там мыл. Тот самый Порфирий Лукин, что его топором зарубили за горстку золотого песка. Как оно было, я, конечно, не знаю, да видать так: зашли к нему, табачку попросили (а табачок у него славный был – особый). А он никому не отказывал, добрый мужик был. Ежели, кто мимо идёт – так и на ночлег пустит, и чаем напоит, и угостит. Он повернулся за табачком в коморку, а они его ссади топором и шандарахнули по голове. Так его с табачком в руке и нашли потома. А от избушки его уже ничего не осталось – был я в том месте – развалилась совсем. А ведь я знал его, бывал у него, беседовал не раз. Первый раз в 1991, потом в 1993. По батюшке его Евстахиевич звали. Хотя, говорили, что вовсе он не Порфирий и не Лукин. И что фамилия у него совсем другая. И будто бы он партизаном был, а потом за свою партизанщину двадцать лет в лагерях отсидел. Вышел, да домой не вернулся, а в тех местах осел. Не знаю правда ли это – для старого партизана он немного молодо выглядел, хотя… А может просто он в отряде мальчишкой был. Или просто хлеб в лес носил, а его за кусок хлеба да на двадцать лет в лагеря. Украинский язык он знал – когда я последний раз с ним беседовал, то на украинский язык незаметно и перешел. Он тоже. Но о прошлом он рассказывать не стал. Зато про те места много рассказывал и золото показал, хотя и не сказал где мыл. Он всего то горсточку и намыл. Он то первым золотишко на Оленьей и открыл! Я думаю, он или у истоков Оленьей жилу нашёл или на одном из ручьёв, что от сопки Машка текут. Но не на ручье Гниляк, и не Чёрном. Там нет. Ещё он говорил, что в верховьях Оленьей в ущелье самолет лежит. Разбился он там давно, ещё в 1935 году или даже раньше. Истлел он почти совсем, мохом порос. А не нашли его ни тогда ни после, оттого, что сверху его не видно – он в ущелье упал. Снизу туда не пройти – водопады, буреломы. А если сверху обходить – то верёвка нужна хорошая, что бы в то ущелье спустится. Но где то место – он показать не захотел, и вообще, к истокам Оленьей идти отговаривал – сказал, что места там гиблые. Может и так, а может он там жилу знал. Жаль его. Такие мужики сейчас в редкость. И не пил он вовсе – даже не нюхал. Почему он в том месте сруб поставил – на Весеннем – не знаю. Место дурное. Сырое, мокрое, солнце туда никогда и не заглядывает – ручей Весенний вроде как ущелье пробил между сопками Малой и отрогами Машки. Но найти то место можно было с трудом – если не знать. Может потому.

А ниже по течению, где впадал в Оленью ручей Безымянный, там жил дед Николай Харитонович Скобликов. Не знаю, жив ли он до сих пор, в те годы ему уже было под девяносто. Ну, не то что бы жил – приходил на сезон от снега до снега как и все, а потом в селение на зиму возвращался. Так тот пил страшно. И мухоморы курил. Насобирает мухоморов, насушит, а потом курит. Как он с такими привычками до старости дожил – уму непостижимо. Или может на старости к сему и пристрастился… Как знать. Один мой знакомый к нему заходил, тоже попробовал мухоморы курить. Так затяжку сделал – неделю потом такие черти ему виделись! Как только он умом окончательно не повредился  – не знаю.

Так вот – о древолазе Поливанове они оба слышали. Он даже заходил к ним, гостил. О нем я слышал ещё от пастуха-ороча Ивана под сопкой Седая. Причём разминулся я с древолазом Поливановым всего то на день:

- Был, однако, Поливанов древолаз, был вчера. Чай пил, трубку курил, вот нож мне подарил. Ушёл, однако, в тайгу ушёл, куда не знаю. Солнце знает. Ворон знает.  Старый волк знает. У них спроси…

Мастерство древолазов ныне в редкость. Искусство их позабыто. Молва о них затихла. А во времена старые были они на Руси известны и почитаемы. Умение их ценилось, нравы их уважали.

Роясь в костромских архивах я, к примеру, наткнулся на письмо епископа Смоленского Епифания к князю болоховскому и путивльскому Всеволоду Борисовичу, которое датировали историки 1326 годом. Там в частности писалось: «…древолазы наши хоть и склонны к ереси и обычаи их непонятны, но нравом они просты и человеколюбивы. Службу могут сослужить тебе хорошую…»

А в «Минских хрониках» (в том числе в частях скопированных из «Бархатной книги») в записях от 1370 года находим: «…великий князь Ольгерд в город прибыв, искусствам здешнего люда дивился. Особо восхитился мастерством древолазов Кирилла и Прокопия….»

В архивах Межигирского монастыря (что под Киевом) был в своё время обнаружен любопытнейший документ – цитирую: «...и в се лето 6998 приняли постриг: брат Никифор, бывший в прошлом теслей, брат Никита мастер, искусстный богомаз и братья Фёдор и Василь – древолазы из Луческа…»

Также в письме Дмитрия Шемяки Ивану Можайскому от 12 декабря 1446 года о них тоже идёт речь: «…мне мастеровых надобно, да и скоромохи тоже пригодятся. Пришли. А если есть у тебя древолазы так тоже с обозом мне отправь…»

В Псковских хрониках от 1570 года есть любопытная запись: «…а также по приказу Ивана Васильевича были казнены трое древолазов обвинённых в заговоре и сочувствии к невинно убиенному князю Владимиру Андреевичу Старицкому, который мастерство псковских древолазов ценил…»

Из более близких к нам времен посчастливилось мне встретить такое объявление в газете «Вятские ведомости» от 16 ноября 1836 года: «Артель древолазов. Сидоров и сыновья. Ежели кому надобно – залезем на любое дерево. Обустройство хижин на деревьях, спасения котят и прочая надобности.»

Даже у Ленина находим упоминания о древолазах в письме к председателю тамбовской губ. ВЧК от 20 марта 1920 года: «Тов. Клиновский! Обратите внимание на так называемые «сообщества древолазов» весьма многочисленные в вашей губернии. Их идеология это архиконсервативно. И может быть использована для подготовки кулаческих восстаний. Древолазы должны быть ликвидированы как контрреволюционная организация и вредная для трудового народа секта. С ув. Ульянов (Ленин) В. И.»

Древолазы были долгое время некой замкнутой общиной, неким кланом со своей философией и своими строгими законами. Возникнув в глубине времён, в дебрях старой Руси они не исчезли как тень прошлого. Даже советская власть не сумела их истребить.

Ныне профессия древолазов вновь становится востребована – особенно в связи с изучением тропических лесов. И их мировоззрение, кстати, тоже. Насколько я знаю, в Бобруйске и Гомеле есть люди активно изучающие наследие древолазов и жаждущие возродить сие сословие. Как знать – может их усилия будут не напрасны, а там может и Русь и ее язык возродятся из небытия.

Мне не суждено встретить древолаза Поливанова и поговорить с ним о бытии старых деревьев. Жаль. Я больше не поеду в те края никогда, не увижу реку Оленью и сопку Медвежью. Что то оборвалось во мне, что то погибло. Вот поэтому я и написал сию повесть. И ежели ты, читатель рискнёшь и поедешь в те края искать золото – не поднимай руку ни на зверя ни на человека. И пусть тебе сопутствует Удача.

(Написано на основе реальных событий 1990 – 2010 годов. Фамилии и имена изменены. На фото – автор повести в тех же местах в 1993 году…)