Сергей Щеглов (мемориальная страница) / Написанные рецензии

Когда я слов нечаянное золото
К твоим ногам вдруг уронила в пыль.
Упало небо надвое расколото
И вздрогнул в нервном трепете ковыль,

И нету сил придать тебя забвению -
Безволие проститься не дает.
Открытая то солнцу, то затмению,
От фразы к фразе - по канату ход,

Обнажена, вся, от ступней до ворота,
Душа неосторожная моя.
Как лазерами бешеными вспорота,
Бессильна прежде прочная броня:

…там заколдован дым,
с горчинкой поволока
меж временем иным
и нынешним дождём.
…был кто-то молодым
за дальнею протокой,
за всполохом ночным
и за прошедшим днём...
…за медью ивняка,
волною светлой грусти,
безмолвия туман
слегка качает плёс...
…безвременья строка
вспугнёт в сорокоусте
молитв самообман
в глазницах
птичьих
гнёзд...

и обратите внимание на внутреннюю рифму

…там заколдован дым, с горчинкой поволока
меж временем иным и нынешним дождём.
…был кто-то молодым за дальнею протокой,
за всполохом ночным и за прошедшим днём...
…за медью ивняка, волною светлой грусти,
безмолвия туман слегка качает плёс...
…безвременья строка вспугнёт в сорокоусте
молитв самообман в глазницах птичьих гнёзд...

я не столь образован чтобы более себя выразить...

а тут ещё приехали туристы
загадили резиной бережок
и я закинул в рот почти что триста
чтобы не видеть то что видеть мог

они в кустах такое вытворяли
пестрил в глазах один вишнёвый цвет
про камасутру что то там орали
покуда не взлохматился рассвет

шашлык сгорел, ватрушки ворон свистнул
по клавесину им была еда
на ту беду немножко дождик брызнул
забыв трусы помчались кто куда

но далеко уехать не успели
вишнёвое варенье наркота
с обрыва грациозно улетели
такие на катуне есть места

я удочки смотал и выпил двести
хотел забыть что будоражит кровь
и выразил по матушке в протесте
что значит современная любовь
...

спасибо за вдохновение!

)))

С детства ему нравились омовения и ароматные ванны по три раза на дню. Отец любил его и каждый вечер приходил ласкать его кудри. С детства он просил прислужниц ежеутренне умащать его благовониями и шлифовать ему ногти. Прислужницы дивились, братья смотрели косо, а отец любил его, и любовь эта была крепка. С детства он норовил пробраться на женскую половину дворца и таскал оттуда яркие цветные покрывала, подвески да ожерелья с драгоценными каменьями; он подводил глаза и румянил рот, и был прекрасен, и любезен, и пятна на нем не было. Многие дивились и понять не могли, отрок ли пред ними или отроковица, а отец любил его, любил больше всех, и в любви этой страстной поминал кого-то другого.

В юности соблазнялся он широкоплечими бородатыми воинами, особливо теми, что на все царство прославились своими победами. Гулял с ними по гранатовым садам и меж виноградных лоз, сидел в прохладе дворцовых фонтанов, а то вдруг исчезал с ними в пурпуровых покоях. Оттого-то отец его, мучаясь мукой тяжкою, и послал Хеттеянина на верную смерть, а сам стал ублажать Вирсавию, дабы не подняла она шума и не поползли подлые слухи по двору и столице о том, отчего мужественный Урия всюду сопровождает принца, почему Урия не ночует с молодой женою, а вместо этого городские стражи что ни ночь – слышат его бас, да юный смех, да звуки лобзаний. Когда посылал царь своего лучшего полководца на страшную войну, на верную гибель, сердце у него обливалось кровью, ибо взглянул он на Урию глазами сына и вспомнил погибшего друга своего, чья любовь была для него превыше любви женской, и сковала боль горло, и, прощаясь с Урией, не проронил он ни слова, и все приняли это кто за гнев, кто за черствость.

Дитя, родившееся у Вирсавии, умерло. И второе дитя умерло тоже. Царь же со временем стал называть возлюбленного сына своего – сыном от Вирсавии, и так и записали послушливые хронисты. Говорил же так царь, дабы показать, что Господь простил прегрешения его и послал ему сына. А кроме того – чтобы все было как у праотцев: прекрасный собою, любимый сын от любимой жены, превосходит всех старших сыновей. Герой же наш, любитель умащений и притираний, белый и румяный, стройный, как кедр ливанский, будучи уже зрелым мужем всё походил на отрока. Впрочем, и кто в избранном народе стал бы считать эти несколько лет? Ведь живет избранный народ у Бога за пазухой, а там – один день как тысяча лет и тысяча лет как один день.

Уже став царем и окончательно возмужав, перенес он свою любовь с бородатых воинов на юных мальчиков с оливковой кожей и выгоревшими на солнце кудрями. Влажноустые и зеленоглазые красавцы неизменно находили милость в глазах царя, и подбирал он себе оруженосцев и пажей, писцов и ювелиров по вкусу своему.

И вот как-то раз пришел к царю старый пророк Нафан, и была его седая борода заткнута за пояс, а брови грозно сведены над глубоко посаженными глазами, и тяжелая морщина залегла на высоком лбу.
- Во-первых, это грех, – сказал он. – За это предписано было забивать камнями.
- Но я никому не делаю зла, – возразил царь. - Они любят меня – я еще мужествен и хорош собой. Они с нежностью ласкают меня и со страстью мне отдаются. Наконец, они любят мои подарки. Я никого не обижаю.
- Дело не в этом, государь. Представь, если все будут смотреть на тебя и делать, как ты. Мужчины перестанут жениться на девах и будут изливать семя свое впустую. Твой народ погибнет.
- Да, тогда это будет страшный грех, – задумчиво промолвил царь. Это предписание – забивать камнями – дано как будто нарочно для меня.
- Я тоже полагаю так – нарочно для тебя. И я был послан к тебе, дабы ты опомнился. Раз это грех перед Богом, ты должен его искупить. И ты искупишь, если построишь храм для служения Ему. Самый великий храм из тех, что когда-либо стояли на земле. Храм, который отец твой не мог построить, ибо мешали ему войны с окрестными народами.

Нафан хмыкнул в усы, повернулся и ушел из дворца. А царь начал строить храм. И свозили в столицу кедры ливанские, и деревья масличные, и деревья кипарисовые, и обтесывали камни, спущенные с гор, и длилось это три года. А потом еще семь лет строили храм, и обложили его изнутри бревнами кедровыми и досками кипарисовыми, и нигде не было видно камня. А на досках вырезали херувимов, и пальмы, и цветы распускающиеся, а весь пол и весь жертвенник обложили золотом. И не было на земле храма прекраснее.

Но вскоре вновь пришел к царю старый пророк Нафан с новым предостережением, и была его борода заткнута за пояс, седые брови сведены грозно и морщина рассекала высокий лоб.
- Ты, государь, сделал, как я сказал. Ты построил храм и искупил грех, но есть еще одна забота – посмертная память. Ты думаешь, каким ты запомнишься народу? Что будут знать о тебе потомки? Ты пренебрег даже прелестями царицы Савской! – и думаешь, это прошло незамеченным? Сластолюбец-мужеложец, который испугался Божьей кары и оттого поспешил возвести храм, наложив на все царство свое тяжелую повинность?
- Все будут видеть храм, но не вспомнят о том, почему он был построен, – огрызнулся царь.
- Да будет так, но чтобы и вправду об этом не вспоминали, надобно сделать еще кое-что.

И Нафан отправил царя, переодетого обычным воином, на окраину столицы, в лачугу бедного каменщика. Там, как и сказал пророк, в западном углу жилища, под валуном, в аккуратной ямке обнаружился завернутый в ветошку странный камень. Царь дал за него остолбеневшему каменщику мешочек золотых монет и вернулся во дворец.

- Не расставайся с этим камешком, - сказал Нафан. Сначала смотри на один его скол – цвета речного песка. Долго смотри, днями и неделями. Потом смотри на другой – цвета бараньего рога. И, наконец, хорошенько поразмышляй, глядя на третий скол, ослепительно белый.
Ты напишешь три книги. Они будут отличаться от тех, что уже есть у нашего народа, – от далеких историй праотцев, от суровых законов Моисея и от летописей, что пишут ныне царские хронисты – о ваших кровавых семейных интригах, громких победах и горьких поражениях, тучных добычах и жестоких казнях. Они будут так отличаться, как отличается речная прохлада от зноя пустыни, – иначе не стоит и писать.
Одна из твоих книг убедит всех в том, что ты – великий любитель женщин и страстно любим ими. Вторая заставит всех помнить твою мудрость и рассудительность. Третья же будет странная книга, и не напиши ты первые две, по одной третьей тебя бы сочли безумцем, но теперь все уверятся, что в ней сокрыта особая мудрость, доступная лишь избранным, и избранные будут помнить тебя только по ней.

Об этих беседах царя со старым пророком Нафаном никому не известно, зато сказано, что к концу жизни царь наш разительно переменился. Из праведника и вождя, построившего Храм и мудро судившего народ свой, – каким описали его летописцы – превратился он в безумца и грешника. Отвернулся от истинного Бога, был свергнут с престола, сделался повелителем демонов и написал те могучие буквы, из которых, словно из золотого зерна, проросло великое тайное учение.

http://booknik.ru/colonnade/freakipaedia/1489-nartsiss-saronskiyi/