Харуко Oda / Написанные рецензии

Лиззи, твои коленки с вечными ссадинами, твои обкусанные ногти с облезшим лаком, твои конопушки, твои медовые губы – я хранил это в памяти двадцать лет – с того дня, когда ты, попрощавшись со мной, уехала навсегда  – не куда-нибудь, а в Аргентину – к своему деду – сразу после того, как твои родители развелись, и ваш дом на нашей 24-ой улице был продан Смитам, младшему из которых досталась твоя бывшая спальня. Ты и не поверишь, Лиззи, сколько раз я разбивал стёкла в этой спальне – только лишь оттого, что не мог смириться с мыслью, что этот толстый Боб глядит на нашу улицу из окна и видит то, что когда-то видела ты – цветочную клумбу с ирисами, белый забор и голубой почтовый ящик. Теперь твои колени скрыты от моих глаз черными джинсами, а на ногтях у тебя французский маникюр – и не тот, что делают в дешёвых салонах, а настоящий – не побоюсь предположить, что он был сделан в Париже, из которого, собственно говоря, мы и вылетели час назад – мы – оказавшиеся на борту одного и того же самолёта после двадцатилетней разлуки. Поверишь? Нет? Я узнал тебя сразу, как только ты вошла в этот салон, и даже не по твоим конопушкам, а по твоей манере закусывать губы, когда ты смотришь на что-нибудь снизу вверх. Ты шла по ряду и искала своё место – 21-ое «С», как выяснилось через десять секунд, а я смотрел на тебя со своего 21-го «D» и думал о том, что в Нью-Йорке тебя будет встречать твой муж или кто-то ещё, а это означает, что я не смогу забрать тебя с собой и увезти куда глаза глядят – куда-нибудь подальше от людей – туда, где нас никто бы не увидел, и где мы смогли бы сделать то, чего не сделали двадцать лет назад… Я струсил, Лиззи… струсил, потому что любил тебя слишком сильно, а потом, когда ты уехала и не вернулась, решил повеситься. Смешно, не находишь? Верёвка оборвалась – оказалась слишком старой, а на вторую попытку меня уже не хватило. Всё, на что меня хватило, это кидать камни в окно Бобу Смиту и заниматься известно чем по ночам, глядя на твою единственную фотографию. Правда, ещё меня хватило на то, чтобы искать тебя в Интернете, но из этого, как ты понимаешь, совсем ничего не вышло – я не знал фамилии твоего деда, а девушек с именем Элизабет Уайни Хорст в Аргентине не обнаруживалось. Да и не только в Аргентине, если честно. А потом я женился, Лиззи. Женился, потому что мне надоело возвращаться с работы в пустой дом. Просто классика, не находишь? Я женился на первой подвернувшейся женщине – на той, которая не имела с тобой ничего общего; я просто думал, что ни одна из женщин не имеет права хоть чем-то походить на тебя. Моя жена – блондинка с бесцветными глазами – высокая и худая. Таких женщин в Нью-Йорке – миллион и мне от этого легче – мне легче, потому что она не красавица, и у неё нет твоих глаз, и губ, и твоих  волос. Её зовут Айви Джо и она работает в архиве при иммиграционной конторе. Занимается исключительно тем, что сканирует старые документы и переводит их в компьютерную базу данных. Детей у нас нет, Лиззи; через три года после нашей свадьбы и… скажем так – через десять лет после того, как я потерял последнюю надежду найти тебя и выполнить своё обещание, ей поставили непроходимость маточных труб и на этом всё и закончилось. Она сканирует документы, а я отвечаю за поставку вин в одном французском ресторане – в том самом, который принадлежал в своё время старшему брату моей матери. Но это не так уж и важно. Важно то, что я встретил тебя, что сейчас мы летим в одном самолёте, и что ты разгадываешь кроссворд, находясь от меня на расстоянии вытянутой руки. Ты всегда любила кроссворды, Лиззи, и слава богу, потому что кроссворд, который ты сейчас разгадываешь, занимает тебя гораздо больше, чем всё остальное, а я боюсь смотреть на тебя слишком часто – я боюсь, что ты узнаешь меня и боюсь того, что может последовать вслед за этим. Хотя, на самом деле, сейчас я уже не боюсь; я жду этого, Лиззи – я готов – я готов к твоему взгляду, к твоим слезам, к чему угодно – мои руки уже не дрожат, и я даже уверен – почти уверен – что смогу тебе улыбнуться. Сейчас по проходу повезут тележку с едой, и ты отвлечёшься от своего кроссворда и, скорее всего, посмотришь в мою сторону и увидишь меня – пусть совсем не такого, как двадцать лет назад – но меня – твоего Франсуа – оставшегося твоим навсегда. Знаешь, что я хочу этим сказать? Что я люблю тебя, Лиззи. Люблю с того самого дня, когда ты заехала на своём велосипеде в эту чёртову канаву и кувыркнулась через голову. Тебе тогда было двенадцать – как и мне – и впереди у нас было шесть лет – шесть лет по триста шестьдесят пять дней – не так уж и мало, между прочим, а сейчас мне кажется, что эти шесть лет пролетели, как один единственный день. Если бы у меня была дочь, я назвал бы её твоим именем, и тогда мне было кому говорить: «Лиззи, Малышка моя…»… Глупо, да?  Глупо, всё глупо. Ты уже двадцать лет живёшь своей собственной жизнью, к которой я не причастен, и мне не что рассчитывать – разве что на твоё опоздавшее на пару десятков лет «Прости…». Ты ведь не сказала мне о том, что ты уезжаешь навсегда. Ты сказала мне, что останешься в Аргентине до конца лета, а затем вернёшься в наш колледж, и мы с тобой будем снимать комнату. А в сентябре я узнал, что ты забрала свои документы ещё в мае. Уже в мае ты знала, что не вернёшься в Нью-Йорк, но ты не сказала мне об этом. Почему, Лиззи?  Потому что решила пощадить меня? Или, наоборот, наказать? Или тебе уже было всё равно? Ты готовилась к другой жизни, в которой мне не было места. Я прав?  Я думаю об этом двадцать лет, и никак не могу понять, почему ты это сделала. Впрочем, это уже не важно. Важно только то, что ты сидишь в трёх футах от меня, грызёшь кончик своей шариковой ручки, и что через минуту или чуть больше того, ты посмотришь в мою сторону и увидишь меня – меня, смотрящего на тебя, а не листающего рекламный журнал от французских авиалиний. Я жду этого, Лиззи. Я закрываю журнал. Я хочу увидеть твои глаза и услышать твой голос. Я… я всё ещё тот Франсуа, который целовал тебя ночью на пирсе и который затянул на своей шее верёвку, когда осознал, что уже не увидит тебя. Я люблю тебя, Лиззи, понимаешь? И буду любить всегда – пока не умру…

*************
- Мадам, что Вы будете пить? «Merlot»? Прошу Вас, мадам. А Вы, месьё? Пардон? Вы не рекомендуете мадам это вино? Простите, мадам… Вы летите вместе? Простите… У нас ещё есть «Cabernet…»… Две тысячи пятого года, месьё… Мадам, Вас устроит это вино? Как скажет месьё? Да, конечно… Месьё, Вас устроит это вино? Да? Благодарю Вас, месьё! Мадам – «Cabernet Sauvignon»…