В филармоническом зале когда-то,
в городе южном, в другом полушарии
муза смотрела в глаза Ваши карие.
Мы же по-броуновски толкаемся,
мелко грешим, с неохотою каемся,
отодвигая в эскизные дали
то, для чего нас на землю призвали.
Вот почему заполошному быту -
бунтом (диктовке - не уступлю!),
клятвопролитно, цитатно, избито
я признаюсь, что давно Вас люблю.
Голос Ваш помню, зовущий в безбрежье,
хоть узнаваемый, все же нездешний,
голос - жизельный, ожогово-точный,
голос - сквозь-слезный, надзвездный, бессрочный.
Словно волна, что с разбега окатывает,
голос Ваш гордый, Белла Ахатовна,
заполонил нас иною стихией.
Вами душа приросла, что Сибирью.
Вне церемоний, распахнуто: здравствуйте!
Я проживаю в нью-йоркском апартменте,
в мире, который компьютерно-лаковый,
и одномерный, и неодинаковый.
Белла Ахатовна, что ж происходит-то?
Нет, не империя рухнула, Родина.
Вот и народы, как зайцев мазаевых,
время и свары несут в неприкаянность.
Грустно ли Вам в деловитости нынешней
с голой свободой, площадной и пыточной?
С Грузией Вы в сновиденьях встречаетесь,
с Мэри, что так обреченно венчается?
Мучит ли Вас ностальгия по прежнему?
(Не по Хрущеву и не по Брежневу) -
шестидесятым, наивным, крылатым,
чутким к поэзии и небогатым.
Все же поэт - чужеземец на Родине:
то ли чудак, то ли вовсе юродивый,
то ли пришлец, что из времени выпал,
то ли принцесса из “Римских каникул”.
Я Вам пишу из дождливого Бруклина
домиков средь словно прянично-кукольных.
Капли зависли на листике клена,
плещется плющ в изобильи зеленом.
Поздно. Прощаюсь, морочить не смея
более Вас болтовнею своею.
Руку Вам жму вопреки океану.
Искренно Ваша. До встречи.
Лиана.
Октябрь-ноябрь 1994г
