Перед вступлением
В структуру рифмы загоняя речь,
желая друга походя развлечь,
и оживляя умственную нежить,
я создала армаду строгих строк,
чтоб мой воображаемый пролог
смог ego любомудрием утешить.
Вступление 1
Мир - это театр, чаще - базар.
Тут и не надо входить в азарт,
спорить, пуская пар.
Все уже сказано тыщу раз!
Ты вдохновения тратишь жар
на перекройку фраз.
Мир в большинстве - это простолюдин.
Homo erectus всегда один
в чаще домов и спин.
Лютее lupus’a, кротче овцы.
Кто же тебя сотворил? Творцы
или же кто Един?
Думала - тьма. Уверяют - свет.
Что там, за гранью докучных лет?
Всех пофермей теорем.
Дерево жадно цветет. Зачем?
Словно бы знает какой секрет
в мире извечных тем.
Сказано все? Заявляю - нет.
Каждое сущее tete-a -tete
брезжит или брюзжит?
Я - лишь перо летописца. Нажим
чувствую. Что это - странный обет
или клокочет жизнь?
Так иль иначе. Не сквозь кристалл -
а непонятный этот накал,
внутренний жар иль бред,
некто диктует мне своей декрет,
чей-то мерещится мне силуэт,
торкается сюжет.
Вступление 2
Мой герой задумал писать роман.
Перед ним многоцветный стоял туман,
и мелькали мысельки мельче мальков,
только в сети крупный не шел улов.
И тогда он решился писать рассказ
и застыл над бумагой. В который уж раз
он подумал: “Рассказ написать не сложней
и не проще. Ведь дело в технике. В ней...
А не лучше ли мне написать письмо?”
Отразилось усердье в старом трюмо.
“Исповедаться так, словно завтра - смерть”.
Но письмо написать тоже надо уметь.
Закурил он и вышел в сырой подъезд.
Он смотрел в потолок и не видел звезд.
И не знал он, что где-то давно уже
тот роман сложился в моей душе.
Глава 1
Дождь лил, как будто бы он спятил,
во всю ковчеговскую мощь,
стремясь, себя всего растратив,
стереть с земли порок и ложь.
Все затопив безумным душем,
обрушив хладные дары...
Ему, казалось, было нужно
сшить землю с небом до поры.
Он презирал двойные рамы,
он был капризен и нелеп.
И капли выводили гаммы
своих тождественных судеб.
А мой герой сидел и думал.
Под знаком водяным рожден,
заворожен любимым шумом
и в размышленья погружен.
Я назову его Ильею.
Ласкает “л” и слух и слог,
и в этом имени, не скрою,
мне чудится Илья - пророк.
Оно, признаться, не по росту
герою нашему. Ну что ж?
Поверьте, подобрать непросто
мне было имя. Не похож
ни на кого. Что это значит?
Сейчас, пожалуй, поясню.
Он был чудак. Его занятья,
сутулый облик: на корню
все было странно в нем. Казалось,
ему до нас и дела нет.
Он вызывал и смех и жалость,
и был типичный интроверт.
Что значит “лишний человек”?
Минутный презирать успех,
мечтая только о покое,
о царскосельской тишине.
Умом быть с веком наравне,
душою - странником, изгоем,
чужим в пустыне, толчее,
в любом краю, в любой стране.
Он нет, Илья был не Онегин,
а также не любитель неги.
Полу-аскет, полу-Сократ,
приспособления талант
ему был чужд. И комплиментов
его язвительная речь
чуралась. Он любви моменты
хранил в себе и про запас,
дабы не осчастливить нас.
Он каждый день собою занят.
То сочиняет, то чертит
свою он подпись скуки ради,
то пишет нечто в свой дневник,
суворовский готовит суп он.
Соседи отзовутся стуком,
когда заполнит стены Брамс
или Кобзон ревет романс.
Он был последнею волною
прибит к нью-йоркским берегам.
Меланхолической душою
остался он в России. Там
ему казалась жизнь реальной.
От берегов отчизны дальной
отчалил он не так давно.
А здесь и пусто и темно.
Нет никого, кто б был занятен.
И тамошний любой приятель
как будто вырастал в цене
в сумятице постылых дней.
Всего какой-то год и месяц
он здесь, в стране такой чужой,
но строй непостижимой речи
уже проник в его покой.
А внешне будто все знакомо.
Так, словно он уже видал
смешную вывеску над домом
“4 you” и бруклинский квартал.
Люблю тебя, творенье черта!
(Хоть мне торгашество претит)
Калач крутой и жизнью тертый,
мозаика, не монолит.
Сенсационный, суматошный!
С утра спешит на пост лотошник,
и бубликов румяных рать
готова с хрустом исчезать
в желудках братии чиновной.
Бродвей, известно, вертопрах.
Уже проснулся зоопарк,
в метро целуются истомно.
И ослепительно светла
над башней Крейслера игла.
Люблю огни твоих хайвеев,
и фейерверков, и реклам.
В музейной роскоши робею,
но не скучаю. Все дела
тускнеют в близости искусства.
Перенасытив зренье, чувствам
иным спешу я пищу дать
иль вирши заношу в тетрадь...
Парадов детское веселье,
предновогодний rush и раж,
бессмысленный ажиотаж.
На старомодных каруселях
над Кони-Айлендом кружа,
замрет от радости душа.
А вот неугомонный Брайтон:
матрешки, китч и хохлома.
Пенсионеров русских стайка
торгует бодро задарма.
Девицы в юбках выше носа,
и стариковские вопросы...
Ах, boardwalk, чтоб он был здоров!
Там сбор сионских мудрецов
радеет о тюрьме народов.
Тут шахматный чемпионат,
арбузы, дыни, виноград,
столпотворенье пешеходов...
Вот-вот одесское словцо
залепит вам снежком в лицо!
Нью-Йорк - пристанище изгоев,
авантюристов, чудаков,
упрямцев, ортодоксов, гоев,
космополитов, простаков.
Ты мещанин, но многоликий.
Дитя Гермеса или Ники?
Изменчивый, как сам Протей.
Своих не балуешь детей.
Но мне дышать легко, вольготно.
Ведь я - диаспоры дитя,
полу-всерьез, полу-шутя
к тебе прильнула сердцем плотно.
И в настроениях пестра,
душою я твоя сестра.
Герой наш не любил америк
и духа всяких заграниц.
Он не закатывал истерик,
а просто духом как-то сник.
И в доме явно пахнет Русью.
Портретов взгляд знакомый, с грустью:
Цветаева и Пастернак.
По комнатам снует сквозняк,
героя обнажает проседь
и запах улицы доносит.
(И вот вам, кстати, кабинет
философа на склоне лет).
Тут кресло, что из тронной залы
сюда на черный день попало.
Фотоальбомов пухлый ряд
в шкафу теснится. Вот стоят
облупленные этажерки,
компьютер пыльный, стул для клерка,
пролупродавленный матрац
и куцый плед. Вот без прикрас
я описала вам жилище.
Таких у эмигрантов тыщи.
Я вижу, морщится читатель:
“Безвкусно, фи, сошла с ума!
Что за комиссия, Создатель?
Тут видно горе без ума.
Добро бы выдержали стиль вы,
но здесь попахивает Сильвой.
Дешевка это, не роман,
самовлюбленности обман.
Такой не надобно “поэмы”.
Отбоя нет от графоманов
и их посредственных романов.
Не выдержали вы системы.
Какая наглость, Боже мой!
писать известною строфой!”
И, право, не сошла ли я с ума,
бессмертную строфу введя в поэму?
Полны воображенья закрома,
а я опять мусолю ту же тему.
Кто лишний, кто не лишний человек?
На классику ударный сей набег
мне не сулит хорошего нисколько.
Еще б возникли Ленский здесь и Ольга.
Что нужды воскрешать живущих? Нет,
тут не попытка жалкая тягаться,
не нажитых умений демонстрация,
не просто и не столь эксперимент.
Что ж это? Мысли и пера сцепленье,
потребные для самовыраженья.
Еще скажу и закрываю тему:
пишу сакраментальную поэму.
Поэма экспериментальная,
экспромтная, искрометальная.
Кому не нравится - бросайте.
Я не обижусь, так и знайте.
Бью в тугой шаманский бубен.
Буду, буду, буду, буду,
буду так писать, как слышится.
Критики всегда отыщутся.
Глава 2
А теперь, представляя всему черед,
мой рассказ к супруге вот-вот перейдет.
Своенравен он, и она странна.
Между ними кипит самолюбий война,
и клубок обид, и претензий чад,
и затеряна дорога назад.
Там в смертельной схватке судьба с судьбой,
страсти вечная мука и вечный бой.
“Эта женщина - боль моя и тоска.
Эта женщина - пуля, что у виска,
непрерывно грозящая: «Застрелю».
Ненавижу ее и ее люблю.
“От тебя не дождешься ни слова лести.
От тебя не услышишь комплимента невесте.
От тебя только мука и только - память.
Мне с тобой не взлетать, только с неба падать.
В безнадежных усильях проходят дни.
Наше место под солнцем пока в тени.
Побеждает сильнейший? Скорей - хитрец.
Хватит жаться в кучу, как стадо овец!
Сорок тысяч имеет любой дебил,
ну а ты протираешь штаны до дыр.
Этот дом купил, тот слетал в Париж,
я уже без сил, ну а ты - сидишь!”
“Не моя страна.
Не моя вина,
что сюда попал.
Ты меня ввезла,
словно куль с мукой.
Ну и бейся одна.
Мне же дай покой!”
“Ах, вот так?! Ну, тогда
до свиданья, друг.
Ты мне не супруг.
Мне уже недосуг
за тобой ходить,
кормить пряничком.
Ты другую найди
себе нянечку!
Надоело! –
бьется давно в виски.
Надоели
бедности
башмаки”.
О, соблазн чужого (увы!)
плеча,
то, к чему прислониться
хотим сгоряча...
Так смертельна усталость,
так тяжек груз,
так приветлива речь
незнакомых уст.
Половины поиск или вины?
Узнаванье новой души-страны.
Называешь изменой? Мы что, в бою?
Это глупое слово есть крик: “Люблю!”
Героиня наша стремится вдаль.
Кровоточит якорь. В крови причал.
(В скобках
Его жену я видела однажды.
Она была бесцветна и светла,
и красотой своею превзошла
весьма немногих женщин; и не каждый
заметить мог в ней нечто, что герой
поэмы нашей так ценил порой).
Рассказ соседки
“Не понимаю все же я мужчин, -
моя подруга Сонька мне сказала.
Что в ней нашел он? Видно, горя мало
ему, что у нее он не один.
Вчера с ней кто-то шел. За полквартала
расстались все ж. Сама, клянусь, видала.
И ничего, ну ничего в ней нет.
Нет, очевидно, дураки мужчины.
Не знает что одеть, сутулит спину,
и кислый вид, и выцветший берет.
Играется она, зараза, им.
Мне жаль его. Когда б он был моим...”
Нечаянно она проговорилась,
замешкалась и тут же спохватилась.
«Не думай, не затем сказала я...
Не нужен мне рассеянный профессор.
Ни капельки он мне не интересен.
К тому же хоть какая, но семья.
Я просто говорю, что он дурак,
хоть ты не соглашаешься. Итак...
Я вовсе о другом сказать хотела...”
И тут же разговор перевела
на наши эмигрантские дела.
Я ж восхищалась, как она умела,
как знает жизнь, фигура - хоть куда.
Да только вот не замужем - беда!
А между тем она была права,
и наша Анна начала встречаться.
Понадобилась смена декораций,
партнер по сцене новый. Жернова
по-новому как будто замололи.
Илья же ничего не знал... Доколе?
Все кончилось внезапно, как-то вдруг.
Муж затащил однажды к нам Илюшу.
Устала я, все валится из рук.
А он: “Алена, нам бы что-нибудь покушать”.
Что делать? Холодильник - отворись!
И тут Илья размяк или раскис.
Он рассказал об Анькиной измене.
Мы охали (ну, прямо как в кино).
Обсыпал пеплом он свои колени,
заметил и рукой махнул: “Говно”.
Напился он и плакал некрасиво,
склонив на стол седеющую гриву.
И за полночь уже перевалило.
Уже, наверно, тридевятый сон
смотрели дети, и плита остыла,
и чайник был давно опорожнен,
не говоря уже о содержимом
бутыли утешающей и винной.
Узнал он все от Аньки от самой.
Она ушла как будто хлопнув дверью.
Илья был не в себе, и, как смурной,
твердил одно: “ Не верю я, не верю”.
Не понимаю, что он в ней нашел?
Он, может, и ученый, но осел.
Она ушла, как будто хорошо,
в достаток то есть, а не ради блажи.
Илья хотел травиться. Порошок
насилу муж мой отобрал однажды.
Илья сражался, словно дикий конь.
И тут пристала Сонька: “Познакомь”.
И что же я? Свела их за обедом.
Илья смотрел на Соньку, как баран.
Она же хвост держала пистолетом
и щедро демонстрировалась нам.
Не думала, что он на это клюнет,
но он обмяк, пораспустивши нюни.
И начали встречаться, и пошло...
Она же не глупа, моя подруга.
Имеет неплохое ремесло
бухгалтера. Теперь же ей супруга
вынь да положь. Не думаю, что он
уж прямо-таки был в нее влюблен.
Монолог Ильи
Лицом к лицу безликость =
интервью.
Что думаю, что знаю, что люблю,
будь инженю, Камю иль парвеню -
плевать, игра зовется интервью.
Удача - лицемеру и вралю,
униженность - большому кораблю.
Себя я добровольно продаю, торгуясь,
в пресловутом интервью.
Любая пешка метит королю
супругой стать, по-ихнему, «brand new».
Улыбок скалозубьих интервью!
Как руку жму, смеюсь, сажусь, встаю,
как преданно в глаза кому смотрю,
какая обувь, зубы (инженю,
артистке из спектакля “Интервью”
ты должен соответствовать). Из ра-
мок вылезешь - проиграна игра.
Формальный век, формальные сердца.
Лицом к лицу не увидать лица.
Эта жизнь не моя.
И зачем я здесь?
Этот город - чужой.
Я один, как перст.
Компьютерные головы,
стероидные мышцы,
ритмы рэпа прущего.
Я здесь лишний!
А с экранов нахальный парад зубов.
Телефоны на улицах нянчат. Любовь
заменили на секс, и коротких слов
напридумано для холериков
торопящихся.
То ж Америка!
Итальянские дворики - сущий рай.
Безобразно богатый и чуждый край.
Вряд ли кто здесь слыхал про Бахчисарай.
Это - Америка:
чистый клозет,
граффити,
граффити,
квартира - двух-бед-румная
(для двух, то есть, бед),
гниющий банан,
для жадных - капкан,
темп жизни - канкан.
Есть штат - Мичиган,
а где-то - Техас, Коннек-чер-ти-кут.
Она, может, там, а я торчу тут.
Страна-сатана,
окрошка из рож, религий и мод.
Жена - прожжена,
а я - идиот.
Рассказ мужа соседки
Илья мужик, конечно, неплохой.
Безвредный и совсем уж мало пьющий.
К тому же он со светлой головой,
которая нужна на всякий случай.
И все ж он очевидный идиот,
в чем убедится даже доброхот.
Однажды приглашен на интервью
уборщиком иль тараканомором,
он мне мозги запудрил: “Не люблю
я, дескать, игры эти, и позора
не оберешься. С жутким языком
я выгляжу ужасным дураком”.
Насилу я его уговорил.
И что же толку? Дурень стоеросов,
заполнив application, припустил,
что пятки засверкали. До вопросов
и дело не дошло. Ну, что сказать?
Спросите дважды два, ответит – пять.
Потом пытался мебель он грузить,
да не хватило вроде как сноровки.
Потом ломал какой-то монолит,
иль монумент, я знаю? Очень ловко
старанье выставлял он напоказ,
как будто жалость вызывал у нас.
Затем подался шоферить. Достойно
его и обкрутила наша Соня.
Отрывок
Полдень. Барханы. Пустыня, словом одним.
Всадник, стреляющий бешено, волей Аллаха храним,
во вражеском окружении, и патронов не вечен запас.
Конь с рыжеватой гривою косит безнадежно глаз,
хрипит, ярится, вздымается, покорен руке седока.
Солнце жалит безжалостно раскаленные круп и бока
белоснежные...
Но нет, неужели сон?
Протирает глаза в постели, кряхтенье и стон.
Светает и в полумраке белеет бедро
женское рядом. А жаль, что такие подро-
бности при свете дня пропадут.
Хватает ручку и пишет. Я его оставляю тут.
Мысли Ильи
Что ты наделала, дурная?
Зачем мне оборвала жизнь?
Весна вокруг кипит без края,
но камень на душе лежит.
И здесь зачем я, для чего я?
Бессмысленный седой дурак.
Деревья умирают стоя.
А я случайно и за так.
Мысли Анны
Я думала, что оборвала
струну, что нас соединяла.
Я променяла одеяло
дырявое на покрывало
из бархата. Себе сказала,
что надо так, что я устала.
А на душе скребутся кошки.
Я чищу бабушкины ложки.
Мой друг мне подарил сережки,
и я растрогалась немножко.
Илья ж мне не дарил ни трошки,
как говорят здесь. Только брошку,
когда мы были на картошке.
А дождик тычется в окошко...
Мысли Ильи
Имя твое простое, как вдох,
повторяю, читая его между строк.
Голос твой слышал сегодня в ночи.
Ты с “плечом” своим шла.
Разговор, хоть кричи,
оборвать порывался, но уст немота
обозначила силам предел. Вот черта,
преступить за которую
рок или враг, или ты, ты сама
не дают. Буерак,
за которым сознанье твое.
Вот предел.
Овладеть им не смог
или Бог не велел?
Мысли Анны
Я думала, что я ушла,
но я лишь жизнь перевела
в иную плоскость. Новый быт,
друг, что отчаянно храпит,
а днем, решительный, как танк,
штурмует офис или банк.
А что там делает Илья –
уже забота не моя.
И тем не менее я с ним.
Он жив во мне. Его своим
я все равно считаю. Пусть
живет с любою дурой. Грусть
его, уверена, по мне -
его единственной жене.
Тоскуют главных два героя.
Скучны им новые друзья,
что занимают их порою,
до дна души не доходя.
И неплохие, вроде, люди,
но мы их разбирать не будем.
Увы, их не завидна участь.
Они годны на всякий случай
противоядьем от тоски.
Второстепенные - и баста.
Нам так нужны зубная паста,
пилюли или порошки.
Скорей оставим их. Развязка
вострит свой меч, сверкая каской.
А я скажу ей: “Выйди вон!
Ты не нужна, ты - дань привычке.
Традиция все ж не закон.
Тебя ужо возьму в кавычки.
Развязка... Право, какова?
С тобой расправлюсь. Рукава
лишь засучу». Поэма эта
закончена в преддверье лета.
Героев выпускаю в жизнь.
У жизни не бывает точек.
Жизнь, состоящая из кочек,
героям лишь принадлежит.
Дальнейшее от них зависит,
что к счастью вряд ли их приблизит.
А счастье было ли возможно
иль близко? Сквозь густой туман
мы видим нечто, что обман
лишь зрения. Неосторожно
к нему мы мчимся напролом,
как за летучим кораблем.
Мне жаль и Анну и Илью.
Разрушить так легко семью.
Их раны вряд ли излечимы.
Но облегченно мы вздохнем.
Они ведь выдумка, фантом,
игра теней и струйка дыма.
Бушует, празднует весна.
Любите, пейте жизнь до дна,
не расставаясь с тем, кто близок.
Я плотно закрываю дверь
и ухожу от вас теперь
в очередной синдром и кризис.
