Всхлипывает каждая дощечка подоконного одиночества.
Не слушала, а выслушивала стук сердца в черновиках,
Напивалась дождем и никотиновой болью слабых почерков.
Пахло больницей, сны были помехами на кардиомониторе,
Смех женщины с нетронутыми венами и вывихи под глазами.
Ямочки на щеках слишком яркие, она пила морфий, море.
Полушутя высушивала слезы феном, кутала лицо волосами.
Все надеялась на последнее утро и сердечную недостаточность,
Но врач рассказывал больничным карточкам, что можно жить
И даже иногда делать больно, чтобы она снова начинала
Писать красивые слова на бедрах, небо в шрамы до локтя сложив.
Губы капали с губ, а карнизы смотрели вниз, запоминая пары.
Не осталось чувства друг друга, ты не просишь поговорить с тобой.
Оставьте в покое, в почтовом ящике… под машиной визжат тротуары.
В детском доме смотрели титры и говорили, что слышат прибой.
Я просыпалась и чувствовала, что мне расковыряли руки и спину,
Бисер глаз закатывался под кровать, приступы крови на обоях.
Всхлипывала каждая дощечка подоконного одиночества,
Писала улыбку надрезами уголков на лице их обоих.
Да, словами можно прикасаться нежнее, чем ладонями,
А потом оставлять родные глаза смятым платьем, целовать выше.
Оксиды щек в этих быстрых такси, гладить кожу глазами.
Поломанные птицы и провода-вены. Мы с тобой тише и тише.
Рассказываешь маленькими детям, что у светофоров нет шарма,
Что больничный запах похож на остановившийся пульс и кому.
Выворачиваешь мне руки и видишь мое небо до локтя в шрамах.
Всхлипывает каждая девочка. О тебе, но кому-то другому.
