Серафим и Время (Рассказ)

Множество вещей, явлений и событий любил Серафим в своем бытии уличного философа Города. Он любил даже дождь – этот вечный докучливый бич бездомных жителей переулков. Особенно после того, как одна сердобольная старушка по имени Изольда подарила ему макинтош с улыбкой на крашеных темной помадой устах:
- Носи сие резиновое зеленое творение шотландцев, Тристан! Сей изумрудный плащ, дыши и наслаждайся! Ты же тоже Робин Гуд, только Робин Гуд духа, вечных слов, а не золотых кругляшек карманов. Носи! Ты в нем мне напоминаеш кельта – то ли короля, то ли фения, то ли Фергуса скитальца…
Почему старушка подумала, что Серафима зовут Тристан – не ведомо. Это так и осталось загадкой Города. Так или иначе, после этого неожиданного подарка Серафима в шутку стали называть рыцарем круглой картонки, а дождь Серафим полюбил. Неистово полюбил. Как любят Луну или Океан. Дождь стал ему напоминать веселого щёголя Неба, и Серафим радосно шлёпал по лужам, дарил улыбку каждой капле, которая плюхалась в этот временный водоём, пузырилась, воздавала хвалу небесам кругами на воде.
Любил Серафим Город – видел в нем извечную загадку, каменный лес, в котором растут киоски-грибы и бегают прохожие-зайцы. Любил Серафим троллейбусы – этих усатых жуков древа каменной жизни, этих апостолов распятий-перекрестков. Любил прислушиватся к их шуму, гудению электрических моторов и веселой ругани пассажиров, прыгаючих навстречу этому искрящемуся чуду на черных резиновых колесах времени, в галошах мокрых пространств. Серафим верил, что на троллейбусах люди спешат навстречу важным делам, оставляя домочадцев в их бореальных мирках замкнутых квартир.
Любил Серафим, когда весной – в апреле в витринах магазина под вывеской «Сад – огород» выставляют длинные темно-зеленые огурцы в продолговатых ящиках и рядом с ними улыбается молодая продавщица в белом халате, а рядом с витриной на тополе, освещенным ласковым Солнцем, мастерит своё гнездо грач. Любил Серафим, когда летом рядом с бежевым «Джипом» идёт бородач в черных начищенных ботинках, а за рулем «Джипа» сидит белокурая девушка, и в салоне жизнерадостного автомобиля слышно песню «Битлз» - «Йестэдэй».
Но особенно Серафим любил цветы, замечал их своими аквамариновыми глазами, созерцел их нежный бархат – так легко, будто ненароком, и даже Время (само Время!) делил он по эпохам цветов. Зиму он называл эпохой белых ледяных цветов, потом шли эпохи (или дни – порой для него дни были эпохами, а эпохи – днями) подснежников, пролесников, анемон, абрикосов, слив, вишен, ябонь, груш, рябин, акаций, пионов, роз, ромашек, зверобоя, тысячелистника, пижмы, и наконец дни-эпохи осенних цветов – гордых георгин, обиженных астр и печальных хризантем. И каждая эпоха была временем новой радости с незабываемым ароматом, иными нотками жужжания пчел. Потом вновь приходили дни белых лепестков инея, когда цвели только зимняя тоска и печаль.
Более всего Серафим боялся очутиться в городе без цветов – без этих отчаянных указателей Времени, даже больше чем оказаться в городе без сезона, как на улице печальных повестей Сюгаро Ямомото.
Любими цветами для Серафима были (как это ни странно, как это ни удивительно) вовсе не вишни (хотя Басё и Бусона он мог цитировать часами), и даже не розы – цветы поэта печальной радости жизни Омара Хайяма и отчаянных всадников ренессанса – розенкрейцеров. Нет. Более всего Серафим любил одуванчики – нюхать и воспевать их он мог бесконечно. И Рей Бредбери тут не при чем. Из ностальгической прозы берегов Атлантики он уважал только Джерома Сэлинджера.
За всё время нашего более чем сорокалетнего… знакомсва? дружбы? взаимопонимания? мы часто говорили о цветах – больше чем о людях и много больше чем о колючих событиях, о холодных и тёплых странах.  Может быть и не заговорили бы никогда о судьбах горожан и граждан (господи! А я то думал что это одно и то же!), если бы не случались у Серафима встречи с иными знакомыми незнакомцами (а ведь все люди незнакомцы друг другу – порой встретишь человека, а он…)
И в тот день встретился нам с Серафимом Некто, кто читал японских поэтов на языке оригинала – дивном наречии Ямато только на ковре-самолёте. А так как ковры-самолёты в сказочной стране Гиперборее по неизвестным причинам перестали летать, Некто явно скучал и не эстетствовал. И повстречав Серафима задал ему вопрос не о Вечности и даже не о Красоте, и вовсе не Космосе, а о нынешних людях – актуальный задал вопрос. При этом он попыхивал невзначай трубкой – душистим виргинским табачком с вишнёвой отдушкой, прижимая к телу локтем томик графа-пахаря. Я преднамерено не указываю его имени – он писатель – довольно извесный в Гиперборее. Даже называю его словом Некто – будто и не личность он, а так – глотатель воздуха. Многие читатели его сочинений испытавали метафизический холодок, беря в руки очередную его тяжелую зубастую книгу. Впрочем, своих книг он никогда в руках не носил – не любил он этих бумажных детей, будто чувствовал, что они чужие – не только ему, но и вообще – людям.  
Серафим, услышав его дерзкий вопрос, как-то переменился в лице и высказался довольно резко и отчетливо, будто и не слова говорил, а резал бритвой звуков густой воздух нынешнего злого времени.
После этого Серафим исчез – пропал неизвесно куда. Многие в Городе удивлялись, привыкнув уже к этому мыслителю и человеку. А многие не удивлялись, особенно не удивился Проницательный Читатель, который незаметно как-то превратился из читателя в фарисея и канибала. Я уже не верил, что мне пощастливится хоть когда-то встретить Серафима и закончить мою странную повесть о нем. Я, грешным делом, подумал, а не вознесся ли он на Небеса? Он всё таки ведь Серафим, хоть и крылья свои прятал. Но всё оказалось не так. Я встретил Серафима во время цветения жасмина в другой стране – в Сколотии. Я не знаю, как он пробрался из Гипербореи в Сколотию, через какие дебри и степи Дикого Поля, через какие чудные или горные страны, но оказался именно здесь, несмотря на свои уже не совсем молодые года. Оставил в прошлом свое бытие бездомного философа, нашел новый Дом. Стал Человеком. Вернул себе свое деятельное начало. Дал ответ на вопросы – кто я, где я, зачем я живу. Я не знаю почему. Может Серафим верит в то, Город наконец станет Градом, где люди будут жить во имя искусства и литературы. Как знать – всё может быть…
Я никогда не думал, что повесть о Серафиме окончится вот так – я думал, что повесть об этом удивтельном человеке или (быть может) небожителе вообще никогда не окончится. Почему, спрашиваете вы, окончилась? Ведь Серафим ещё жив, ещё многое в его жизни случится, и началось-то в его жизни самое интересное! Да потому, что я не знаю судьбы своего героя (в нынешнее то времена!). Я не знаю даже собственнной судьбы. Но то, что я эту повесть успел дописать – уже нечто. А значить можно верить в лучшее, можно и надо жить. А там – Бог весть, будет как будет.