Я родился в ста километрах от Тоцких военных лагерей, где 14 сентября 1954 провели испытание атомной бомбы. 29 сентября 1957 в соседней области, в засекреченном городе Челябинск-40, недалеко от которого жили мои родные, произошла катастрофа, оставившая Восточно-Уральский радиационный след. С детства я слышал разговоры об этих двух взрывах, нагляделся на умиравших от их последствий. Я даю развёрнутую предысторию происшедшего, показываю жизнь села в Оренбуржье до рокового рубежа. Опираясь на свидетельства очевидцев, на документы, описываю сами события и то, что было после них. Сказано также о том, что мы видим сегодня, чего можно ждать и во что верить. Роман актуален.
Солнце больше солнца
Роман
Гробы, что не канули в Лету,
зовут человечество к свету.
1
Отряд конников, рассыпавшийся по полю, преследовал двоих верховых; они вынеслись на гребень холма и скрылись за ним. Преследователи сберегали силы приморённых лошадей, трусили нешибкой рысью. Было за полдень; сентябрьское солнце улыбалось жалостно, в густо синеющей выси белые облачка гляделись дремотной лаской.
Маркел Неделяев выехал на холм одним из первых. Впереди по пологому склону далеко стлался в осеннем смирении бурый с желтизной луг, слева вздымал крону молодой дуб в медно-рыжей листве, окружённый десятком младших братцев. С правой стороны луга полоса кустарника и сплошняк леса за ней являли все оттенки жёлтого, розового, рудого цветов.
По лугу шла лошадь без всадника, подальше рысью уходил вправо к кустарнику верховой. Все, кроме Неделяева, пустились за ним в погоню. Маркел направил коня вперёд лугом; посадка в седле выказывала привычку к езде верхом. Он проворный парень, но не сказать, что ладно скроен, шея толстовата для его туловища, слишком большие кисти рук и ступни; лицо с мясистым носом малоподвижно.
Привстав на стременах, слегка клонясь вперёд, он приближался к потерявшей всадника лошади, не поворачивая голову влево, к семейству дубов, куда влекло его внутреннее сторожкое чутьё. Поравнявшись с молодым красавцем-дубом, до которого было около ста шагов, соскользнул с коня и спрятался за ним – на случай выстрела со стороны деревьев. Немолодой умный мерин, слушаясь хозяина, державшего его за уздечку, пошёл к дубам. Неделяев продолжал укрываться за ним, прочёсывая острым взглядом пространство впереди. Он заметил на жухлом лопухе и на земле рядом кровь, достал из-за спины казачью, без штыка, винтовку.
- Выходи-и! никуда не денешься! – прокричал в радостно-свирепом азарте.
Подождав, шлёпнул мерина ладонью по крупу, подгоняя к деревьям, – пригибаясь, всё так же прячась за ним, крался некоторое время, потом прилёг в увядшую траву, затвором дослал патрон в ствол, выставил винтовку. И тогда из-за дуба выполз, упираясь руками в землю, человек в потрёпанном кителе, отросшие чёрные спутанные волосы свешивались на глаза. Он приподнялся, встал на левое колено: поддерживая рукой правую ногу, переместил её, не сгибая, вперёд и сел, тяжело прижался спиной к дубу. Неделяев видел – штанина почернела от крови.
- Где твоя винтовка? – крикнул, вставая.
- Когда ранили, обронил! – громко сказал человек, рукой откинул волосы со лба.
- А револьвер? – Маркел привычно сделал ударение на «о».
- Там за дубом лежит, – раненый слабо взмахнул рукой, указывая назад большим пальцем, – я все патроны расстрелял.
Неделяев, дёрнув затвор, выбросив патрон, закинул винтовку за спину и, придерживая рукой ножны шашки, подошёл к раненому:
- А чо для себя последний не оставил? Ты – Кережков?
Человек сидел под дубом, прислонясь к нему спиной, левая нога согнута в колене, правая, простреленная, вытянута вперёд, земля под ней мокрая от крови.
- Я – Андрей Кережков, командующий армией восставших! – проговорил он громко, упрямо, смотря тёмными глазами в лицо Неделяеву.
Тот, расставив ноги в разношенных сапогах, сказал возбуждённо:
- Наши говорят, что вся твоя агитация – хитрая брехаловка. А я тебе верю! Верю, что ты правда хочешь, чтобы каждый человек жил для своего дома и его не отвлекали бы от обеда и сна, чтоб он был в безопасности и в своей воле. Вот это и есть самый вредный вред!
Кережков, чуть морщась от боли раны, всматривался в Маркела:
- Ты не хочешь, чтобы твоему дому никто не мог угрожать?
- А он у меня есть – дом?.. Ну ладно, положим, он у меня будет. Но ты ж хочешь, чтоб и те, кто ходили по городу в чесучовых пинжаках, в шляпах и с часами, тоже были в безопасности, пили чай за разговорами, умничали, как им охота… – заговорил, напрягаясь в переживании, Неделяев.
- Чем они тебе мешают?
- Тем, какую хотят жизнь! Им бы хорошо, чтоб каждый человечек старался для себя, довольный, что ест яйца, сальце, а в воскресенье будет кушать курятинку. Мечта у него – накопить на новый костюм, на комод, на прибавку имущества. Неуж для этого должен жить мир? – крикнул Маркел угрюмо, словно выругал Кережкова матом. – Мир должен жить для идеи великих сил! Против неё человечек с его жизнью – свинячий бздёх! Конечно, он не хочет жить для идеи – его надо заставить… – Неделяев сглотнул слюну, выдохнул с рвущейся злобой: – А ты захотел помешать… От наших тебя ждёт расстрел, но я хочу, чтобы ты принял от меня кару! – он потянул из ножен шашку.
Кережков усмехнулся просто и спокойно, отчего Неделяев потрясённо замер. Раненый извлёк из-за отворота кителя пачку листков, протянул:
- Возьми. Будет у тебя, что оспаривать.
Маркел схватил листки левой рукой, скомкал, сунул в карман, правой сжимая рукоять шашки: в эти секунды Кережков вынул из-за голенища сапога маленький плоский пистолет. Неделяев утробно ахнул, отшатнулся, а раненый левой рукой быстро оттянул затвор, приставил дуло к голове – не к самому виску, а чуть ближе к затылку, – стегнул резкий звонкий хлопок, прижавшаяся к дубу спина Кережкова чуть сползла, голова в отросших спутанных волосах легла на плечо, державшая пистолет рука выпустила его, упала наземь.
Неделяев не двигался, уставившись на тело, потом быстро нагнулся, заглянул в застывшие глаза. Его взбесило, что от его кары враг ускользнул. Он распрямился, занося шашку, – она вошла в голову мертвеца по стоки, тело подалось вбок, но осталось в прежнем сидячем положении. Неделяев схватил мёртвого левой рукой за грудки, оттащил от дуба, несколькими ударами шашки, кривя рот и роняя слюну, отделил окровавленную голову от туловища. Подняв её за волосы, другой рукой держа шашку на отлёте, сосредоточенно смотрел в остекленевшие глаза, потом пошёл в одну сторону, в другую – словно искал, где спрятать. За дубом увидел на земле кобуру с австрийским восьмизарядным пистолетом «штейр»; опустил наземь ношу, поднял кобуру, вынул пистолет, убедился – патронов нет.
2
Сев на мерина, Неделяев пустил его шагом через луг к выезжавшим из леса верховым, своим товарищам: курсантам оренбургских кавалерийских курсов. Командир отряда на серой в яблоках тонконогой, с широкой грудью кобыле, что-то бранчливо говоривший другому коннику, заметил Маркела, крикнул:
- А ну живо ко мне!
Тот подъехал крупной рысью, и командир, молодой, с задиристо-спесивым лицом, сказал недобро:
- Почему не был с отрядом?
- Я Кережкова настиг! – доложил Маркел, повернулся в седле, показал на дуб. – Там он. От меня не ушёл!
- Что – там он? что-о? – не веря, крикнул командир, глядя на парня как на придурка, и тут заметил на его рукаве кровь.
Все поскакали к семейству дубов, чтобы убедиться, как закончилось дело, вписавшееся в историю Южного Урала.
Шёл 1920 год, край усыхал под насевшей силой красных, в Оренбурге, в соседней Самаре, по уездам и волостям заглавную роль играла вгоняемая в затылки пуля, укореняя страх в населении. Продовольственные отряды навещали каждую станицу, деревню, хутор – забирали зерно, картошку, яйца, угоняли скот. Ограбляемый люд с голодухи варил похлёбку с выползками и лягушками, а на стенах изб, занятых под ревкомы, сельсоветы и комитеты бедноты, наклеивались плакаты: «Вперёд к заре новой жизни», «Нам светит маяк светлого будущего», «Ура мировой власти коммуны!»
И при этом торжестве революции 14 июля 1920 года 9-я кавалерийская дивизия, которая расположилась близ уездного города Самарской губернии Бузулука в сёлах Медведке, Каменной Сорме, Липовке, Ново-Александровке, восстала. Сюда дивизию отвели с низовьев Урала, когда там задохнулось сопротивление уральских казаков; её должны были пополнить людьми, лошадьми и оружием, чтобы забросить в дымную даль советско-польской войны. Но люди замитинговали.
Около десяти утра ревком Бузулука получил требования, доставленные делегатами дивизии, которых сопровождала неслабая охрана. В комнату с длинным голым столом набились главные лица власти. Секретарь уездного комитета партии, предполагая естественный вопрос – уведомлено ли губернское начальство и какие поступили указания? – сказал, что телеграфные провода перерезаны, город окружают восставшие. Затем он перечитал – теперь уже вслух, раздельно, для всех – напечатанное на ундервуде:
«Упразднить продовольственные отряды. Разрешить земледельцам продажу хлеба, масла, яиц и всех остальных продуктов их труда. Выдать особо виновных в насилии и кровопролитии …» Следовали пятнадцать фамилий, большинство названных командовали продотрядами.
Под требованиями стояла колонка подписей, первая – «Начальник 9-й кавдивизии Кережков».
Услышавшие это впали в мучительное беспокойство, перебирая свои тайные догадки. Кережков, большевик с дореволюционным стажем, в ноябре семнадцатого года командовал первым в Оренбуржье отрядом красной гвардии, который одержал первую, опять же, победу над сторонниками Дутова – юнкерами, – отбив у них станцию Ново-Сергиевка.
- Куда Саламатин глядел? – был задан вопрос председателю уездной ЧК.
Саламатин возглавлял в 9-й кавдивизии Особый отдел, чьё прямое назначение: слежкой, вынюхиванием обнаруживать гнильцо и плесень, не говоря уже о червоточине измены.
- От него ничего не поступало. Наверно, он устранён, – ответил руководитель людей с чистыми руками и горячим сердцем.
- Если бы так… Его подпись вот! Вторым поставил, – проговорил, с тяжкой мрачной задумчивостью уставясь в бумагу, секретарь уездного комитета партии.
Его спросили, кто ещё подписался, и он стал зачитывать:
- Военком дивизии Трифонов, военком штаба дивизии Зайцев…
Подписались начальник штаба, комбриги, командиры полков, комиссары бригад и полков.
Острая озабоченность так уплотнилась в комнате с закрытыми из предосторожности окнами, что резко запахло потом, обильно выделяемым заседающими. На каждого давило: а не узнано ли коммунистами кавдивизии что-то, пока неизвестное в бузулукском ревкоме? Тут в аккурат прибежал посыльный из гарнизона, доложил: среди солдат ходят слухи, что в Самаре восстали стоящие там части и что в самой Москве «власть разделилась».
- Подкинули агитаторы от Кережкова, – сказал странно мирно партийный секретарь.
Председатель ревкома предложил отобрать у солдат винтовки и раздать тем коммунистам, на кого можно надеяться. С ним согласились, стали вставать со стульев, и секретарь громко произнёс:
- Надо записать, чтобы осталось на случай отчёта, что мы создали военно-революционный комитет для борьбы с мятежом!
Запись заняла несколько минут, все повалили из комнаты. Уездный военком Сучков сел в большой открытый автомобиль, куда поместилось ещё пятеро из тех, чьей выдачи требовали восставшие, взревел мотор – машина, поднимая по улице пыль, унеслась в сторону, противоположную селу Ново-Александровка, где стоял штаб 9-й кавдивизии.
По полевым дорогам на Бузулук в обдающий зноем день надвигалась конница, катили на высоких колёсах двуколки с пулемётами, шестёрки рослых лошадей тянули трёхдюймовые пушки. По сторонам вызревшие хлеба поднимались лишь отдельными участками, остальная земля заросла сорняками, оставшись незасеянной, – мало кто сумел уберечь семенное зерно от продотрядников, да и не тянуло сеять ради того, чтобы людям с винтовками и маузерами было что выгребать.
3
К ревкому подскакали конники, из-за двери выглядывал служащий. Один из верховых подозвал его взмахом руки и, наклонившись с седла, передал ему пакет. Служащий побежал к секретарю уездного комитета, который прочитал: «Сложить оружие в течение двадцати минут. Иначе город будет взят с боем и виновные в сопротивлении предстанут перед судом. Кережков».
Секретарь обмакнул перо в чернильницу и на чистом листе торопливо написал: «Начдиву за 20 минут вернуть воинские части на место стоянки. Выслать представителя для переговоров. За кровопролитие ответственность ляжет на Вас». Показал лист председателю ревкома:
- Будем подписываться?
- Напиши просто: ревком.
Секретарь написал, протянул бумагу служащему:
- Они придут, и им передашь. Тебя не должны тронуть.
Второй автомобиль унёс из города партийного секретаря, председателя ревкома, председателя уездной ЧК и несколько персон помельче.
Через полчаса по Бузулуку промчалась к вокзалу конная разведка восставших. Затем в улицу, на которой забрал себе здание ревком, стала втягиваться колонна всадников. Передний – сухопарый, мужественно красивый – был в гимнастёрке, перехваченной крест-накрест кожаными ремнями, при шашке и кобуре с пистолетом «штейр»; из-под мягкой фуражки с алой звёздочкой выбивались чёрные густые волосы. Это тридцатилетний начальник 9-й кавалерийской дивизии Андрей Кережков. Конник справа от него держал знамя, упирая его древко в стремя, по красному полотнищу было выведено густо зелёным: «Соц. Южноуральская Респ.»
Кережков, натянув поводья, развернул коня хвостом к ревкому и, оглядывая собиравшихся на улице солдат бузулукского гарнизона, зычно обратился к ним:
- Нашему краю хватает пахотных земель и пастбищ, чтобы всё население имело вдоволь хлеба, мяса, масла! Но Москва, центральная власть, – вы знаете лучше меня – забирает у нас наше продовольствие, чтобы кормить своих людей в городах. Какой простой и удобный найден выход!
Человек разгорячась, нервно сняв и надев фуражку, произносил тяжкое в своей простоте:
- Власть должна уметь налаживать городскую жизнь так, чтобы у горожан было, что отдавать за продукты. Так всегда жили город и деревня, и так они и живут во всех странах мира. Но в нашем Центре засели люди, не способные к управлению. С голодом в городах они борются средством, на которое хватит ума последнему дураку: силой отбирать продукты у земледельцев.
Слушавшие Кережкова – в основном, мобилизованные крестьяне – откликнулись рокотом согласия. Он похлопал по шее лошадь, которая беспокойно переступала под ним, и заговорил снова:
- Я сам коммунист, товарищи, и я не отрекаюсь от коммунизма. Он приманчив тем, что это – общество сытых, счастливых людей. А коммунисты из Центра куда нас ведут? Мы окончили победой жестокую войну в нашем крае, но на этом нет конца и перехода к устройству жизни. Нас посылают воевать с Польшей, а затем будет снова война с немцами и с другими европейцами – до победы, как нам говорят, мировой революции.
Кережков окинул вопрошающим взглядом толпу, которая быстро росла. Ладный и видный, он продолжил речь в подмывающей искренности:
- Царь и его окружение, ради своих интересов, гнали нас на войну с германцами, с австрийцами, с турками. Многие из вас хлебнули этой войны. А теперь московское руководство, Центр, снова гонят нас на войну – не на такую же самую? Только вывески сменились. Вот почему мы восстали, товарищи!
Он поднял сжатый кулак:
- Долой войну за всемирную революцию! То будет война без конца, война, которая прикончит каждого из нас! Кто может представить эту самую победу всемирной революции? Что это за рай земной? Мы с детства слышали про рай на небе, а теперь нам сулят рай в будущем, и за него мы должны класть жизнь…
Из толпы отозвались:
- Брехню враками заменили!
Полная народа улица исторгала: «Заводы остановили, деревню грабят и обещают счастье всего мира!», «Это каким нас считают дурачьём!», «Ложку у тебя изо рта хвать – и гонят умирать за новую жизнь!», «Какая была старая – знаем. Какая настала после – узнали. А что за чудо – заря новой жизни?»
Кережков, поворачиваясь в седле вправо и влево, ответил громко и отчётливо:
- Её обещают те, кто дал нам нынешнюю. Вот и понимайте, какую они хотят дать новую!
Митинги забурлили по всему Бузулуку, восставшие выпустили из тюрьмы заключённых. Типографию загрузили до отказа – печатались воззвания: «Центр! Руки прочь от продуктов труда!», «Пусть Центр питается идеями мировой революции». Кережков сам прочитал корректуру написанного им своеобразного трактата, который позже называли также манифестом: «Созидатели домашних солнц».
Началась запись добровольцев в ряды Армии Правды – название дружно одобрили на одном из митингов. Повстанцами уже были заняты железнодорожные станции Тоцк и Погромная, часть конницы устремилась к станции Колтубанка и там перехватила автомобиль с уездным военкомом Сучковым и его спутниками.
Оренбург послал против повстанцев войска по железной дороге, 18 июля они выгрузились из поездов недалеко от деревни Курманаевки, куда эскадрон восставших привёз на подводах оружие для жителей. Эскадрон при поддержке спешно созданной крестьянской пехоты врасплох ударил по частям противника, были взяты трофеи и десятки пленных. Оренбург подбросил своим подкрепления. Силы повстанцев под началом Кережкова сосредоточились у деревни Антоновки – день, и без того жаркий, раскаляли стычки, переросшие в бой, когда шесть часов подряд пот смешивался с кровью. С обеих сторон била артиллерия, рвавшиеся над цепями атакующих снаряды разили их шрапнелью; конница восставших и их усевшаяся на телеги пехота стали обходить правый фланг врага – красноармейцы отступили перед Армией Правды.
22 июля повстанцы отрезали от основных сил противника карательный батальон ВОХРа, погнали его к заранее устроенной засаде за кряжком, выступающим над ельником. Внезапно подувший ветер примчал огромную тучу, она зачастила слепяще белыми вспышками изломистых молний, гром рвал перепонки, стеной рушился ливень. Вохровцы скопились в ельнике, молния ударила в старую ель – у той расщепилась, рухнула вершина, ель запылала, но огонь залило водой с неба. Повстанцы наседали на врага так неистово, будто буря была на их стороне. Красные попытались уйти, огибая кряжок, наткнулись на засаду, и кто не был убит, сдался.
Восстание перебрасывалось из уезда в уезд, агитаторы развозили воззвания; состав ревкомов, сельсоветов, комитетов продовольствия разбегался.
Армия Правды ринулась на Уральск, быстрое движение растянуло её, те, кто был впереди, не подождав приотставшие части, атаковали противника, который, оказалось, втрое превосходил повстанцев числом и имел вдоволь снарядов. Взять Уральск повстанцы не сумели и обошли его. И тут стало замечаться, как не хочет население долгой войны; горевшие тут и там костры зачадили, потух один, второй, третий.
Меж тем из Самары на силы Кережкова были брошены полки наёмных китайцев и красных венгров, бывших военнопленных австро-венгерской армии, с ними шли полки рабочих, чьи семьи в городах кормились хлебом, отнимаемым у деревни. Города напрягали мускулы, снабжая красноармейцев винтовками, пулемётами, патронами и снарядами, а восставшие располагали только тем, что отбивали у врага.
К середине августа части Армии Правды, вырываясь из окружения по разным дорогам, соединились у деревни Кинзягулово, здесь было всё, что уцелело: две тысячи сабель, семьсот штыков, восемь пулемётов и четыре орудия, при них шестьдесят снарядов.
Кережков настоял на контрнаступлении. 16 августа на рассвете восставшие устремились на Умёт Иргизский, накануне занятый тремя полками красных. Те выступили навстречу – тогда запряжки повстанцев понеслись к их флангам, доставили на удобные позиции пулемёты, и под их перекрёстным огнём красноармейцы отхлынули.
Однако с тыла на восставших двигались ещё три красных полка с десятью пушками, противник был и справа и слева – на расстоянии дневного перехода.
Кережков решил провести своих в Закаспийский край, там сентябрьским днём у озера Губачье весьма сократившаяся Армия Правды застала рыбаков на их промысле. Часть повстанцев смешалась с ними, спрятав оружие в рыбачьих шалашах, в двух из них были укрыты пулемёты. Остальные армейцы, уводя лошадей, оттянулись на некоторое расстояние.
Эскадроны оренбургских кавалерийских курсов первыми из красных частей приблизились к озеру, высланная вперёд разведка, завидев рыбаков с сетями возле лодок, поскакала к ним узнать о кережковцах. Рыбаки сказали, что те ушли на юго-восток. Курсанты стали съезжаться на берегу, и тут из шалашей заколотили пулемёты, а принятые за рыбаков кережковцы бросились к винтовкам, стали в упор расстреливать кавалеристов. Масса их галопом пустилась прочь, и когда прискакали из отдаления конники Армии Правды, курсантов было уже не догнать. Но не имелось и сил воевать с красными полками.
Повстанцы ушли в Туркестан, где против большевиков вели партизанскую войну басмачи.
Вскоре, однако, Кережков с маленьким отрядом вновь появился в Оренбургском крае, раздавая трактат о неприкосновенности дома, труда, его плодов под изумляюще не похожим на ходовые лозунги названием «Созидатели домашних солнц». За упрямцем повели ярую охоту, он, теряя людей, ускользал от загонщиков сутки за сутками, час за часом, пока – в свой последний земной миг под осенним медно-рыжим дубом – не ушёл совсем.
4
Неделяев, сидя в седле, смотрел на тело под дубом с затаённым торжеством. У командира отряда, по-молодому несдержанного, исказилось лицо, лошадь под ним подалась назад гладким крупом.
- Ты зачем голову отрезал? – парень вглядывался в Маркела с гадливо-злой подозрительностью.
Тот молчал, презрительно думая: «Нет в тебе переживания за идею мировой силы и оттого нет моих чувств».
Командир сошёл с лошади, нагнулся над обезглавленным телом, осмотрел.
- Он был раненый и ничего не мог. Куда ты голову дел?
Неделяев объехал дуб, указал рукой на лежащую на земле голову.
Командир, подойдя и поглядев, с враждебностью приказал Маркелу:
- Возьми, отнеси к трупу, положи вверх лицом!
Съехавшиеся курсанты наблюдали, как Неделяев, спешившись, поднимает одной рукой за волосы голову, огибает дуб и опускает её у обезображенного тела – в кровь, натёкшую из перерубленных сосудов шеи.
Командир отряда, приняв важный вид, произнёс:
- Это действительно Кережков! – и обратился к курсантам: – Кто ещё видал его раньше? Это он?
Двое после осмотра подтвердили; о том же говорили документы, найденные в карманах кителя.
Неделяеву было приказано сдать оружие – один из курсантов взял его винтовку, шашку и принадлежавший Кережкову пистолет.
- Разберутся с тобой, откуда у тебя интерес – вытворять… – объявил Маркелу командир.
Он вынул из планшета бумагу, карандаш и записал: «28 сентября 1920 г. в 2 часа дня 10 минут в 5 верстах от деревни Маховки, где примечаема группа дубов, под самым большим обнаружен труп Кережкова, убитого самовольно и без свидетелей курсантом Неделяевым».
Положив документ в планшет, командир вскочил на лошадь, приказал троим курсантам охранять тело и отправился с отрядом в деревню Елшанку. Там Маркела заперли в сарае около избы ревкома, поставили часового, а за останками Кережкова была послана подвода. Через два дня их осмотрели приехавшие в деревню следователи уездной и губернской ЧК и распорядились закопать не на кладбище, а в степи.
Неделяева допрашивал следователь с двумя помощниками. Его интересовало, почему Маркел отделился от отряда.
- Тут значение идейное… – медленно проговорил Неделяев и многозначительно умолк, выдерживая взгляд следователя.
- Отвечайте яснее! – приказал тот.
- Я понимал, что от этого врага – самый большой вред. Такое у меня понимание вредных идей, – убеждённо уведомил чекиста Маркел. – И я знал, что достану его… – он ушёл отвлёкшимся взглядом в недоступную другим даль и счастливо улыбнулся.
Затем проговорил рассудительным голосом:
– Они двое от нас уходили – Кережков и его ординарец. И я как увидал лошадь без ездока, а недалеко – дубы, – ну, думаю, он под ними захотел скрыться.
- Почему не мог быть ординарец? – въедливо сказал следователь, не сводя глаз с допрашиваемого.
- Ординарец – это не то. Дубы подходят Кережкову! – произнёс Неделяев как о чём-то, понятном именно ему, лицо тронула самодовольно-хитрая улыбка.
Следователь переглянулся с помощниками. На вопрос, стрелял ли в него Кережков, Маркел ответил:
- Да нет, у него уже патронов не было. А дамский пистолетик он для себя приберегал. – Малый вдруг привстал с табуретки, отводя в сторону правую руку, глаза побелели: – О-о-ох, принял бы он от меня…
- Ты, не имея приказа, хотел его убить?
Маркел шмыгнул носом, как-то враз ослабел, опустился на табуретку.
- Ты коммунист и не сознаёшь – от него живого было бы больше пользы, чем от мёртвого? А как его потом покарать – есть кому принять решение! – проговорил следователь хлёстко, отрывисто и добавил с ледяной угрозой: – С какой целью ты хотел устранить его от суда?
Неделяев прижал к груди руки, сморщил лицо, обращаясь к троим:
- Товарищи, я со злостью на него не совладал! не осознавал тогда, а теперь сознаю ошибку…
Чекисты помолчали, следя за ним. Следователь произнёс:
- Учитываем твою молодость, незрелость характера. А что ты ему голову отрубил – это был у тебя припадок.
Маркел надулся:
- Я не припадочный.
- Отрубил, понёс за дерево – для чего? зачем?
- Ну, нашло на меня!
- То-то и оно! – кивнул следователь и опять переглянулся с двумя своими.
Неделяева освободили. На собрании партийной ячейки секретарь, сжимая кулак и постукивая им по столу, говорил Маркелу:
- Ты по молодости сделал глупо и должен понять свою глупость. Вот узнали бы в деревне, что ты сделал, и стали бы разносить: коммунисты мёртвым отрезают головы…
Неделяев, потупившись, твердил, что признаёт ошибку, при этом думая о секретаре и других собравшихся, которые тому поддакивали: «Вы – коммунисты сегодняшнего дня, и все ваши заботы и мысли – в этом дне. А я – человек завтрашних сил коммунизма, и то, что я такому врагу голову отсёк, будет тогда правильно пониматься как боль за идею всемирного могущества!»
Из партии его не исключили, но ошибочный поступок поставили ему на вид. И по окончании курсов, хотя он был одним из лучших на занятиях, ему не присвоили командирское звание. Секретарь партийной ячейки позвал его к себе, и Неделяев узнал, что должен завтра в три часа зайти в губчека. Глядя в бумажку, секретарь назвал номер кабинета и фамилию человека, к которому надо явиться.
Человек, сидя за столом, читал бумаги; он был вроде бы нестар, но с морщинистым лбом и седыми висками. Бегло кивнув вошедшему Маркелу на стул, снова занялся чтением, затем убрал бумаги в стол.
- Вы нам известны, – произнёс удовлетворённо, как если бы ему было очень нужно узнать что-то о Неделяеве и он это узнал.
В кабинете повисло молчание. Маркел двинулся на стуле, потёр ладонями колени.
- Я вашим товарищам на всё ответил полностью, – сказав это, он душою перенёсся в те минуты, когда объяснял следователю своё понимание особо вредных идей, а самого обуревала заветная великая идея. Сейчас то же чувство подзадорило его: – Сколько ещё вокруг врагов! Примите меня к вам служить, поручите уничтожать их! – он глядел на чекиста широко раскрытыми глазами, стремясь выразить самую истовую преданность.
Тот ведал кадрами и как раз и собирался дать Неделяеву должность: выворачивать у арестованных нутро, приговорённых оделять последним шлепком. Но Маркел своей резвостью подвёл себя под поступающие сверху предостережения: о вреде излишеств в страстях (в садистских – тоже).
- Люди у нас имеются, – сухо сказал нестарый человек с морщинистым лбом.
Неделяев в обиде ждал, что тот скажет ещё. Хотелось выказать гордость и ум, но не хватало духа: был неодолим страх от того, где он находится.
- Никто не видел, как вели себя вы и Кережков перед его смертью. Всё ли так, как вы рассказали? – промолвил чекист с едкостью недоверия.
Маркел всё время помнил о прокламациях, которые взял из руки Кережкова и сунул в карман. Он не сказал о них командиру отряда, молчал и потом и произнёс сейчас клятвенным тоном:
- Как оно было, так я отвечал и могу повторить!
- Что же, если вдруг что-то припомните – такое бывает, – придите и скажите нам. Для вас это будет лучше, – неспешно и властно проговорил чекист.
У Маркела взыграло ретивое от чувства, что он недооценён.
- Вы вот говорите – у вас имеются люди против всех опасных врагов. Но те идеи, которые сеял Кережков, живут! И чтобы их победить – очень много надо устроить! Нужно установить всемирное могущество – только тогда идеи Кережкова посрамятся!
Чекист подумал: «Ишь, как тянешься к роли повыше!» Бросил жёстко:
- Не надо себя считать умнее других! Мелко плаваешь пока! – и заключил с неприязнью: – Свободен!
Неделяев из губчека сразу же пошёл к секретарю партийной ячейки. Тому было весьма любопытно, зачем Маркела вызывали. Передав краткий разговор с чекистом, парень нервно и оскорблённо пожаловался:
- Я служить хочу, и что мне теперь – землю пахать или на рабочего учиться? Я же оружием владею!
Секретарь сделал значительное лицо:
- Я поговорю с партийными товарищами в милиции. Я знаю – им нужны непьющие.
И вскоре Неделяев получил документ «уполномочен надзирать за порядком в волостном селе и во всей волости…» Село, куда, по его просьбе, он был послан, была его родная Савруха.
5
За ним записали саврасую малорослую крепкую лошадь с длинной гривой. Он восседал на ней, облачённый в новую длиннополую шинель, обутый в новые яловые сапоги, которыми был несказанно доволен. Шашки ему теперь не полагалось, но из-за плеча высовывался ствол казачьей, без штыка, винтовки, к боку прилегала кобура с наганом.
Неделяев ехал шагом по дороге, которая тянулась по возвышенности вдоль леска, что справа жался к обочине; с левой стороны лежало слегка посыпанное снегом поле, за ним извивалась замёрзшая речка, видная лишь местами за полосой голого, но густого мелколесья и кустарника. Впереди в долине и далее на изволок виднелись постройки и дворы села Савруха под серо-серьёзным зимним небом. День, тускнея, плыл в сумерки.
Два года назад Маркел вместе с другими новобранцами Красной Армии ушёл отсюда растерянный, жалеющий себя, придавленный страхом войны, а ныне возвращается человеком власти – хоть и не из первых в последней десятке.
Он обогнал нескольких баб: те шли в село с тощими мешками за спиной и, обернувшись и узрев верхового военного, торопливо подались в сторону от дороги. Маркел перевёл лошадку на рысь, пустился безлюдной улицей, оставляя позади двор за двором; поравнявшись с приоткрытыми воротами, натянул повод, вглядываясь в крытый жестью дом, который был заметно больше соседних. Из пяти его окон три оказались забиты досками. В просторном дворе чернели обгоревшие стены постройки; конюшня, хлев, амбар, другие строения были целы.
Неделяев крикнул во всю силу лёгких:
- Эй! Есть кто?
В одном из незаколоченных окон дома мелькнула тень, затем открылась дверь сеней, на крыльцо вышел, надевая шапку, мужик в куртке из невыделанной овчины.
- Ага! ага! – говоря с показным радушием, глядя под ноги, он осторожно сошёл по ступенькам, направился к всаднику у ворот: – Маркел Неделяев! – в возгласе узнавшего проскользнул интерес.
- Сельсовет где? – спросил строго Маркел.
- Здеся и есть, – произнёс человек, с достоинством поправил шапку.
- Я так и знал, в каком ещё доме-то ему и быть, – Маркел спешился, ввёл лошадь во двор, слыша:
- Я тут председатель сельсовета.
Неделяев сказал на сей раз доверительно:
- Значит так! Ну вот, Авдей…
- Степанович, – подсказал человек.
Маркел кивнул, извлёк из-под отворота шинели сложенный лист, вручил председателю:
- Вот документ, Авдей Степаныч. Я назначен от милиции надзирать за порядком по всей волости.
Председатель провёл ладонями по полам куртки, взял бумагу, подержал перед глазами:
- Темновато, в доме разберу. А вы привяжите лошадь к воротам, мой паренёк сведёт её в конюшню, напоит, корму задаст. Идёмте в дом, – и добавил как бы тоном сожаления, оправдываясь: – Его под сельсовет уездная власть отдала.
Авдей Степанович Пастухов, говорливый многодетный крестьянин, стал председателем сельсовета по трём причинам: бедный, грамотный и, что весьма важно, его старший сын, мобилизованный красными, вышел в командиры взвода.
Пастухов сказал шедшему с ним к крыльцу Маркелу:
- Слыхали мы, как вы смело воевали…
Маркел мгновенно насторожился, ожидая намёка на отсечение головы у мёртвого, но Пастухов высказал бесхитростную похвалу: – как вы с товарищами всю банду Кережкова и его самого порубили.
Удовлетворённый, что правда осталась вне слухов, Неделяев, кивнув, не смог удержать слов:
- Очень опасный враг.
Из сеней вынырнул парнишка лет шестнадцати, поздоровался с Маркелом, выслушал распоряжение отца, побежал к лошади. Пастухов пропустил волостного милиционера в сени, поясняя:
- В кухне печь протоплена, я там обретаюсь. А те комнаты нынче не нагреешь, там три голландки, вы-то знаете…
Маркел вырос под крышей этого дома. Его хозяин Фёдор Севастьянович Данилов когда-то взял в батрачки девочку Катю, которую мать заставляла просить милостыню. Работу Кате давали посильную, Данилов кормил вдоволь, маленькая батрачка стала ладной остроглазой девушкой. Семнадцати лет она пошла под венец с Николаем Неделяевым, который был чуть старше неё и тоже нанялся к Данилову батраком. Хозяин пустил молодых в тёплый, под одной крышей с баней флигелёк, там и явился на свет Маркел.
Через год молодой отец подался в Бузулук «искать годное место» – не до смерти же, мол, держаться за батрацкую долю. Позднее его видели в Оренбурге – собой довольного, о семье не спросившего.
Минуло ещё года полтора: в село заехал предприниматель, который скупал телячьи желудки для отправки в засоленном виде в Самару, где из них получали особый питательный экстракт. Деловой человек остановился у Данилова, покупая у него товар. Перед отъездом купца, оба в подъёме духа от сделки, под аппетитную закуску попивали водку завода «Долгов и К», известную отменной очисткой от сивушных масел, и гость попросил отпустить с ним Екатерину. Она ждала за дверью, тут же вошла, поклонилась хозяину в пояс и, не вытирая слёз, взмолилась, чтобы он взял на попечение мальчишечку – дал ей «возможность новой жизни».
Фёдор Севастьянович хмыкнул, подумал, вздохнул и произнёс:
- Ладно уж. Уже то хорошо, что не клянёшься, что вскорости его заберёшь.
У него росли три дочери, старшая училась в частном пансионе, приезжала домой на каникулы. Младшая была на пять лет старше Маркела. Жена хозяина богобоязненная Софья Ивановна пожалела «кинутого сироту», его взяли в дом, поставили в просторной кухне детскую кровать. Мало того, что он раздет, разут не был, но вдоволь ел блины трубочкой с жареным молотым мясом внутри, которые нередко пекли в скоромные дни.
По мере того как он рос, его приучали к работе: он помогал кухарке перебирать гречку и горох, протирал вымытые стаканы, носил курам пшено, рвал для кроликов траву. Когда кровать оказалась коротка, стал спать на лавке, на ночь постилая тюфяк.
Пришёл срок, хозяин отвёл приёмыша в сельскую трёхгодичную школу, окончив которую, Маркел с утра брался за свою долю трудов по хозяйству, становился более и более полезным. Хозяйство всё прибавлялось, нанятый батраком парень Илья Обреев тоже был поселён в кухне.
Теперь Пастухов привёл Маркела в эту кухню, тот увидел на знакомом столе из вековой сосны, ныне непокрытом, школьную тетрадку, огрызок карандаша, сальную свечу в гранёном стакане.
- Вот здесь заседаю и делаю, что велят, – сказал Пастухов тоном жалобы на тяжёлую обязанность, чиркнул спичкой, зажёг свечу, добавил: – Лампа есть, да нет керосина.
Он взялся читать бумагу о назначении Неделяева, меж тем как тот прислонил к стене винтовку, положил на подоконник чёрную офицерскую кобуру с наганом, постелил на лавку шинель, поместил вещевой мешок. Проделав всё это, он, в суконном кителе, перехваченном кожаным ремнём, пристегнул к нему кобуру и сел на табурет за стол.
Председатель сельсовета глядел на него с возросшим почтением.
- Это вас к нам направили из-за банды Шуряя? – проговорил вкрадчиво.
- Не только, – с важностью обронил Маркел, впервые услышав о названной банде.
Пастухов, учтя, что представляет хоть и не вооружённую, но – власть, сказал снисходительно, будто отвечая на просьбу:
- Конечно, тут переночуйте, а завтра найдётся вам квартира. – Раздумывая, добавил: – Покормить бы вас надо… – при этом смотрел на вещевой мешок Маркела, вызывая на ответ: у меня, мол, есть чем поужинать.
В мешке в самом деле была провизия, полученная Маркелом при отъезде в село, но ему хотелось её приберечь, и он промолчал. Пастухов вышел из кухни, позвал сына, распорядился и, вернувшись, сел за стол, стал рассказывать, кого убили на войне, кто умер сам или был убит в селе, пока отсутствовал Неделяев. Тот услышал и о свадьбах, и о пожарах. Сидел и внимал рассказчику, не удостаивая того взглядом, с видом обстоятельности, как всего повидавший влиятельный старик. Подбросил вопрос:
- Банда у Шуряя большая? – глаза при этом стали хитрыми, будто он знал численность банды и проверял рассказчика.
Тот проговорил осторожно:
- Они открыто ведь не ездят. Днём кто-то для них высмотрит двор, они ночью приедут вшестером ли, всемером и уведут последнюю скотину.
Сотрудник милиции, замкнуто-значительный, ничего на это не сказал, в то время как Пастухов втайне изумлялся: «Сколько же ему лет? Не более, как двадцать, а какой стал матёрый ворон».
Паренёк принёс в кошёлке полгоршка постных щей, несколько варёных картофелин, ломоть хлеба. Маркел молча приступил к еде, и председатель окончательно утвердился: «Истый ворон! Сел и клюёт как извеку своё, и никакой тебе любезности».
В кухне было две двери: одна открывалась в сени, другая вела в прихожую – обширное помещение с ходами в две комнаты и в столовую, которую чаще называли горницей.
Пастухов перед тем, как уйти, сказал:
- Я всегда ухожу через прихожую и там на двери из сеней замок повешу. А на вот эту дверь в сени замка нет, приколотили, видите, крючок, да плохо. Дверь потянуть, и в щель можно нож просунуть, крючок снять. Илья Обреев так сюда и проникает ночевать.
Тут выдержка подвела человека из милиции, у него вырвалось:
- Обреев?
Пастухов, довольный, что на сей раз Маркел удивлён, охотно заговорил:
- Он тут с вами жил, и куда ж ему деться? От военной службы в бегах, проживает то у нас в селе, то поблизости. У него в руках, вы-то знаете, любое дело спорится. Он за всякую работу берётся за кусок хлеба. Мужик мирный. И как я дверь на крючок закрою и другим ходом выйду в сени, а их запереть нечем, он через них сюда.
Неделяев вскочил из-за стола, резко повернулся к Пастухову:
- Он и сегодня придёт?
Авдей Степанович произнёс рассудительно:
- Чай, зима на дворе, а тут печь всегда истоплена, и ему тут привычное жильё, другого не было. Сторожем против него нам некого ставить, оружия нет.
Маркел стал опять невозмутимо-молчалив, председатель сельсовета попрощался с ним до утра и ушёл.
6
В тёплой кухне Неделяев снял китель и разулся, перед этим положив наган на табурет у лавки. В окно были видны мерцающие звёзды. Он задул свечу, лёг на постланную на лавку шинель, стал подрёмывать. Прошло не более получаса, как в сенях скрипнула дверь, затем кто-то снаружи потянул на себя дверь кухни, слегка звякнул поддетый снизу сброшенный крючок. Вошедшая фигура в темноте уверенно направилась к столу: пришелец не ожидал кого-то здесь застать.
Маркел, схватив наган, сел на лавке, выкрикнул:
- Стой! Стрелять буду!
Фигура замерла, раздался растерянный, дрогнувший в сомнении голос:
- Кажись, знаю тебя…
- Возьми на столе спички, зажги свечу! – приказал Неделяев.
Пришедший исполнил, что было велено, вытянул руку с горящей свечой – свет упал на лицо Маркела, на револьвер:
- Правда, ты…
- Поставь свечу на стол перед собой! – с этими словами Неделяев встал, не опуская нагана, обошёл стол, приблизился к пришельцу. Тот был в нагольном полушубке, в малахае, лицо заросло щетиной. – Вот она – финка твоя. Бандитом стал, Обреев, – произнёс Маркел мрачно, указывая взглядом на нож, который пришелец положил на стол, перед тем как зажечь свечу.
Илья Обреев удивлённо-тревожно всматривался в Неделяева:
- Ты это к чему?
- Я – направленный сюда представитель рабоче-крестьянской милиции, – проговорил тот неторопливо и веско, – председатель сельсовета Пастухов отвёл мне здесь ночлег. А ты открыл запор, проник сюда с ножом – меня спящего зарезать.
- Да откуда ж я знал, что ты здесь? – вырвалось у ошеломлённого Обреева.
- А зачем сюда с ножом проник? Переночевать? – Маркел коротко рассмеялся. – Скажи в ЧК. Может, и поверят.
- Да я тут…
- Часто ночуешь? – перебил Неделяев с издёвкой. – И потому крючок прибили, чтобы ты его ножом поддевал. – Он сменил тон на резкий и угрюмый: – Я мог в тебя сразу стрельнуть как в тайно проникшего. Нож при тебе, и я был бы полностью прав перед товарищами.
Илья Обреев в усилии доказать, что всё не так, как представляет Маркел, пробормотал:
- Я ни на кого не посягал…
Неделяев сказал сухо:
- Посидишь ночь в погребе, а завтра отправлю тебя в уездную ЧК. Там разберут, как ты относишься к советской власти, чем промышляешь и для чего пробрался с ножом в сельсовет.
Илью пробрало до печёнок страхом от того, что его ждёт.
- Я понял… хочешь показать себя: я бандита поймал! – произнёс он со смиренным укором. – Но имей сердце, – попросил жалобно, – не гони в погреб!
- И мне всю ночь тебя караулить? Была бы верёвка, я бы тебя связал.
- Есть верёвка, за печкой Пастухов спрятал. Можно взять?
Маркел разрешил, и, когда Обреев достал из-за печки и подал ему связку верёвок, спросил, что с ними делал Пастухов.
- Лошади ноги связывали. Он велел сельсоветскую лошадь зарезать – без мясного не живётся, – пояснил мимоходом, в мыслях о своём, Илья, скидывая полушубок.
Неделяев про себя усмехнулся. По его знаку Обреев расположился на полу на полушубке, который предусмотрительно расстелил поближе к печке. Маркел связал ему руки и ноги, произнёс с задушевной злостью:
- Замечу какую твою попытку, думать не буду – стрельну!
Погасив свечу, прилёг на лавку, револьвер – под носом на табурете. В рассеянной темноте хорошо различим скорчившийся на полу в трёх шагах связанный человек. Он было заговорил о своей невиновности – Неделяев сказал озлобляющимся голосом:
- Давай, давай, чтобы я встал. Но если я встану, то лягу, когда тебя в погреб посажу.
7
Спозаранок придя в сельсовет, Авдей Степанович Пастухов направился в кухню через холодную прихожую, постучал в дверь и, открывая её с пожеланием доброго утра, осёкся. За столом сидели друг против друга Неделяев и Обреев, у которого за спиной были связаны в локтях руки. Перед ним стояла кружка, в которую Неделяев опустил сухарь, поднёс ко рту связанного: тот откусил, стал жевать, меж тем как волостной милиционер повернул голову к вошедшему:
- У меня к вам дело, товарищ председатель сельсовета. Нужны запряжка и тулуп. Я свою лошадь под хомут не дам.
Кружка, по-видимому, с кипятком, стояла и перед Маркелом, рядом лежал второй сухарь. На Пастухова от печи наплывало тепло, за чугунной дверцей потрескивали горящие поленья. Дивясь на картину, он спросил милиционера, не сумев скрыть недовольства:
- Далеко ехать хотите? – и тут же нетерпеливо заговорил: – Что тут случилось-то? Надо бы мне знать, расскажите! Тулуп – куда ни шло, а лошадь и телега не стоят наготове…
Неделяев взял свой сухарь и, погружая его в кружку, принялся есть, не отвечая на вопросы Пастухова, сообщая лишь, что повезёт арестованного на ближнюю железнодорожную станцию, где стоит красноармейское подразделение и имеется ЧК. Авдей Степанович потоптался и, не услышав более ни слова, ушёл, решая, у кого из мужиков потребовать лошадь, у кого – телегу. Зима была в самом начале, снега выпало мало: сани не годились.
Спустя часа полтора из села выехала запряжка. Правил, сидя на передке, Илья Обреев, за его спиной полулежал в телеге Неделяев в тулупе поверх шинели, в казачьей с коротким серым мехом папахе, держал руку на положенной рядом винтовке.
День был облачный, тихий, с морозцем, колёса звонко дробили ледок мелких лужиц на окаменевшей дороге, которая уходила к горизонту по равнине, бело-сероватой от тонкого слоя снега, местами чернеющей островами пашни. До железнодорожной станции было двадцать пять вёрст.
Илья обернулся, выдохнул парок:
- Маркел! С охотой меня на смерть везёшь?
- А ты правильно сказал: вроде ты меня везёшь, а везу-то тебя я! – ответил, ёрничая, Неделяев. – И не надо меня трогать пустыми вопросами. Я знаю дело. Ты – вредный элемент!
- Какие слова-то узнал, да-а… этими словами тебя Москанин купил, – бросил, вновь обернувшись, Обреев. – Образованный человек жевал и тебе в рот клал, что пришёл твой праздник.
- Он и для тебя пришёл, но в тебе души не хватило на перемену жизни, – сказал с презрением Неделяев.
- Злобы у меня не было на тех, кто не виноват, – Илья предоставил лошади идти шагом и, глядя назад на полулежащего в телеге Маркела, выкрикивал:
- Кто виноват, что отец умер и оставил на мать меня и трёх девок? И что взял меня к себе дядя, который бить не уставал? Я от него убежал к чужим и учился и на плотника, и на шорника, и на кузнеца. Не все хозяева были злы, но только от Данилова я узнал справедливость. Скажи, что я вру и он не платил по договору? не кормил тем, что и сам ел? И этим он заслужил…
- А ну замолкни! – крикнул Неделяев, с угрозой берясь обеими руками за лежавшую рядом с ним винтовку.
Ему было против души слушать то, чего коснулся Обреев. Не то чтобы Маркел старался забыть март 1918 года. Претило, как может быть вывернуто происшедшее и подсунуто под нос.
Сырой ветреной мартовской порой в Саврухе заговорили, что поблизости объявились красные дружины, которые поступают с жителями как враги, ищут, у кого что можно забрать, и забирают.
Раньше в ходу была мысль, что красные воюют только с казаками. Кто из селян вникал, почему Оренбургское казачье войско во главе с атаманом Дутовым признавало Временное правительство законной властью, а коммунистам, совершившим Октябрьский переворот, не подчинилось? Коммунисты кричали, пели, трубили о революции, а против них был создан Комитет Спасения Родины и Революции.
В Оренбуржье, помимо казаков, русских крестьян и горожан, жили переселенцы с Украины, башкиры, татары, казахи, другие народности, и от каждой, от каждого местного самоуправления вошли представители в Комитет. Как и представители всех партий – от конституционных демократов (кадетов) до эсеров и меньшевиков.
При этом, однако же, многим жителям изобильного края было невдомёк, что спасение Родины и Революции означает спасение, по меньшей мере, уклада жизни, без которого твоё жильё, твоё имущество уже не будет твоим, как прежде.
В то время дом Фёдора Севастьяновича Данилова глядел на обширный двор всеми пятью окнами, жестяная крыша была выкрашена зелёной краской. В хлеву мычал бык, из свинарника доносилось хрюканье.
Около полудня Маркел повыгреб из овчарни помёт, пошёл было в дом, как вдруг во двор въехал всадник в городском пальто, в беличьей шапке, за ним ещё несколько: те в шинелях, за спиной – винтовки. Человек в пальто сошёл с лошади на тающий снег, поглядел на амбар, конюшню, овин, на другие добротные хозяйственные строения, после чего окликнул Маркела, который следил за ним с любопытством:
- Парень! Ты кто?
- Работник.
- Тогда дай пожать тебе руку, – сказал незнакомец без улыбки, неспешно стягивая с правой руки перчатку, стоя на месте.
Конники разъезжали по двору, один поторопил парня:
- Позвали – подойди!
Тот с опаской приблизился к человеку в пальто, который взял его чуть приподнятую руку, крепко пожал.
- Как зовут?
Парень назвался.
- Погляди, Маркел, – человек указал взглядом на конников: – Видишь красные повязки у них на рукавах? Уважай и люби этот цвет. Это знак борьбы за права рабочих и всех бедняков.
Из дома вышел Данилов во всегдашней поношенной поддёвке, направился к незнакомцу лёгким скорым, несмотря на годы, шагом.
- Здравствуйте! – он на миг чуть наклонил голову, не протягивая руки. – По какому делу?
- Покамест посторонитесь! – приказал, мотнув головой вправо, человек в пальто, и Данилов уступил ему дорогу.
Он неторопливо пошёл к крыльцу.
8
Позвав с собой Маркела, он из прихожей зашёл в комнату, чьё окно глядело во двор, и в другую, с окном в огород, затем шагнул в горницу, пройдя которую, побывал в комнатах, расположенных в ряд с ней.
Возвратившись в горницу, пришелец снял беличью шапку, надел на угол спинки стула, пальто бросил на сиденье. Он мог быть лет сорока: среднего роста, гладкие русые волосы скрывают уши и лоб до самых бровей, лицо выбрито. Он стоял в зеленовато-коричневой куртке с большими накладными карманами на груди и на полах: позднее Маркел узнает, что такие куртки зовутся френчами.
- Большое у вас помещение, – ровным голосом сказал пришелец глядевшему на него Данилову. – Я только одну женщину видел. Ваша жена?
Данилов чуть повыше его, тоже бритый, в густых тёмных волосах лишь вблизи разглядишь седые, а ему под шестьдесят.
- Моя жена Софья Ивановна, – сказал он, изучая незнакомца небольшими по-молодому живыми глазами.
- Вдвоём занимаете весь дом, – отметил тот как бы походя, без интереса.
- У нас здесь три дочери выросли – повыходили замуж, – сухо уведомил хозяин.
В комнату входили люди незнакомца с красными повязками на рукавах. Он сказал Данилову:
- Одного работника я знаю, – кивнул на Маркела, – а ещё кто работает на вас?
- Ещё один работник, он сейчас упряжь чинит. И кухарка.
- Пригласите их сюда.
Фёдор Севастьянович вышел, пришелец сел за стол. Его люди поставили винтовки к стене, сняли шинели и тоже уселись. Вместе с командиром за столом сидело шестеро. Вернулся Данилов, за ним вошли Илья Обреев и испуганная девушка: она нанялась недавно, когда старая кухарка умерла от воспаления лёгких.
- Моя фамилия – Москанин, – сообщил Обрееву человек во френче, – для тех, кто со мной служит, я – Лев Павлович. Прошу вас назвать себя.
Илья, весьма заинтересованный тем, что видит, а более – тем, что будет дальше, бодренько назвался во множественном числе:
- Мы – Илья Фомич Обреев!
Москанин перевёл взгляд на кухарку, которая стояла замерев, потупившись.
- Уважаемая, в этот дом пришли ваши друзья. Скажите, как вас зовут?
- Мария… – произнесла девушка дрожащим голосом.
Москанин обратился к хозяину:
- Поставьте Марии стул к столу, она будет с нами. – Затем он благосклонно пригласил Маркела и Илью: – Садитесь за стол.
Данилов, уже снявший поддёвку, был в холщовой рубахе, перехваченной синим пояском. Стул для Марии, взяв его за спинку, он поставил к столу непринуждённо, а она, прежде чем сесть, взглянула на хозяина расширенными от несусветной растерянности глазами.
Пришелец объявил Данилову:
- Желательно пообедать! – добавил: – Позовите вашу жену. Она будет обслуживать.
Пятеро красногвардейцев смотрели на хозяина с ехидством и угрожающим ожиданием. Он помолчал, вышел в соседнюю комнату:
- Соня… – с минуту что-то говорил жене, понизив голос.
Он и она прошли через горницу в кухню, он на пороге обернулся:
- Я буду ей помогать.
- Ваше дело, – сказал Москанин.
Через минуту Данилов заглянул в комнату:
- Щей не хватит на всех.
Пришелец с видом терпения произнёс, будто растолковывая непонятливому:
- А вы налейте помаленьку в каждую тарелку. В каждую, – повторив, продолжил невозмутимо: – Хлеба-то, думаю, хватит. Сало, конечно, есть, домашняя колбаса. Несите.
Маркел и Илья, переглянувшись, следили за движениями хозяина, который превратился в слугу. Он был худ и, когда поворачивался сутуловатой спиной, под рубахой выделялись выступающие лопатки. Выглядел он равнодушным, а у Софьи Ивановны, смиренно склонявшей голову в платке, дрожали руки.
Когда стол был накрыт на девятерых, хозяева хотели уйти, но Москанин произнёс всё тем же бесстрастно-ровным голосом:
- Постойте тут – что-то может понадобиться.
Он и его люди начали есть. Маркел покосился на стоявших у двери в прихожую хозяев, тоже взял ложку, хлеб. Илья приступил к еде с нарочито уверенным видом. Девушка-кухарка сидела на стуле недвижно, опустив руки. Москанин сказал ей:
- Мария, ешьте!
Она, не двинув головой, подняла правую руку, поднесла ломоть хлеба ко рту, откусила. Человек во френче, обводя обедающих взглядом, остановил его на сидящих рядом друг с другом двух работниках и кухарке:
- Мы, коммунисты, сделаем так, чтобы ни один человек не унижал другого человека работой на себя, – проговорил с выражением сурового спокойствия. – Мы заставим каждого, кто пользовался чужой жизнью, обслуживать вчерашнюю жертву. Но это только начало, это слишком мелко, чтобы быть главной задачей. Она – в науке, которая сделает невообразимое. Мы заставим природу, саму материю обслуживать человека. Мы создадим силы господства над всей планетой.
Он ложкой черпнул со дна тарелки щи и, перед тем как отправить ложку в рот, положил в него кружок колбасы. Один из красногвардейцев повернул голову к Данилову:
- К салу чесноку не дали! Есть у вас чеснок?
Фёдор Севастьянович отправился за чесноком. Обед заканчивался, когда в сенях стукнула дверь, зачастили шаги в прихожей, в горницу шагнул красногвардеец:
- Лев Павлович, вас ждут!
Москанин неторопливо надел пальто, шапку. Выходя, сказал Данилову:
- Щей должно хватать на всех, для начала зарежьте барана.
9
Двоим в красных нарукавных повязках было велено остаться, они выбрали в овчарне барана-двухлетка, приказали хозяину перерезать ему горло, присматривали, как его свежуют хозяин, Илья и Маркел. Мясо понесли в кухню, тут пришла подруга Софьи Ивановны: торопилась к ней в дом. Илья побежал узнать, что приключилось. Возвратясь, в кухне, при двоих красных, оторопело выговорил:
- Командир убил Башкирцева и Аристархова.
Башкирцев владел большим конским табуном, Аристархов имел лавку, продавал керосин, скобяной и всяческий прочий нужный в селе товар.
- Лев Павлович своё назначение знает! – сказал одобрительно, с улыбкой, красногвардеец.
Фёдор Севастьянович, срезая с мяса плёнку, напряжённо молчал. Маркел встретил его взгляд, подумал, что прочитал мысли хозяина. Его младшая дочь Любовь вышла замуж за односельчанина, молодого офицера из небедной семьи. Офицер в последнее время обретается неизвестно где. Перед появлением красных в селе его отец с семьёй, взяв также Любовь с её ребёнком, покинул Савруху на пяти тяжело гружённых запряжках. Данилов сейчас благодарил Бога за это. Видимо, офицер был замешан в чём-то против новой власти, и его отец имел резон бежать. Угрозы же себе Фёдор Севастьянович не видел: он не помещик, да и в крестьянском сословии Саврухи насчитаешь дюжину хозяев побогаче его. Кого новая власть считает богатыми и как с ними поступает, в селе ещё не ведали. Слухи, которые доходили, уважающие себя мужики называли бабьими сказками.
- Ваш командир сам убивает? – спросил Обреев красногвардейца.
- Берёт на себя. Проверит, что это надо сделать, и хлоп из револьвера! – ответил тот и, нехорошо улыбаясь, добавил: – Вы ещё увидите.
Час спустя возвратился Москанин, со двора прислал в дом своего человека вызвать хозяина. Сидя в седле, указал рукой в перчатке на двух лающих псов, которых Илья, после того как во двор пришли чужие, посадил на короткие цепи возле конур.
- Отпустите животных, – сказал Москанин хозяину.
Псы рвались с цепей, захлёбываясь яростным лаем на чужих, и Данилов, решив, что его провоцируют, молча стоял на месте. Один из красных переглянулся с командиром, подошёл к собакам, несколько раз выстрелил из винтовки в снежную кашу под ними. Те смолкли, красногвардеец замахнулся на них прикладом, после чего расстегнул ошейники, и псы убежали.
- Умные собачки! – похвалил Москанин, спросил хозяина: – Увидели, чего стоит право владения?
- Душевно благодарю, что показали! – произнёс с напускным подобострастием Фёдор Севастьянович.
Москанин заглянул во все дворовые постройки. Когда посмотрел внутрь бани и флигелька под одной крышей с ней, сказал Данилову, как о чём-то обыденном, само собой разумеющемся:
- Вы с женой переселяйтесь сюда. Работа по хозяйству ложится на вас. Маркел и Илья будут помогать, но без ваших приказов.
- Воля ваша! – с ноткой отчаяния произнёс Фёдор Севастьянович. – Но во флигеле Мария живёт.
- Она будет жить в бане, а когда мы будем уходить, перейдёт в одну из комнат в доме, – указал командир.
Вечерело, напористо дул ветер, нёсший мелкие капли дождя. Раскисший снег чавкал под ногами. Обреев и кухарка Мария помогали хозяевам переносить во флигель матрацы, одеяла, другое самое необходимое. Маркела, который тоже хотел помочь, вернул в дом Москанин, проходя в горницу:
- Тебя опередили. Не стоит за кем-то поспешать. Думаешь, у них жалость к этой паре? Покорность глубоко засела.
Парень стоял как зачарованный перед бесстрастным человеком, который говорил всегда ровным голосом, повелевая с медлительным спокойствием, и сегодня убил двоих людей недосягаемо высокого положения в селе. Маркел никогда даже не думал представить человека такой власти, а он – вот! и по-доброму обращается к нему, к Маркелу.
10
Стали ужинать. За столом с красногвардейцами и командиром опять сидели Неделяев, Обреев и Мария. Москанин, глядя в их лица, говорил:
- Надо думать об отношении к жизни и смерти. Его надо изменить в себе и изменять его и в других. Хорошо тем, кто умирает без мучений и неожиданно для себя. Богатый, хоть ему не хочется умирать, умирает удобнее, чем бедняк. Постель, покой, доктор облегчает страдания. Не то что бедняга, который всю жизнь трудился и под конец корчится в тёмном углу, а те, кто рядом, проклинают его за стоны и запах.
Произнося это, он с видом основательности ел жареные бараньи мозги: человек лет сорока в зеленовато-коричневом френче, гладкие русые волосы скрывали его уши и лоб до самых бровей.
- Но тот, кто владеет титанической силой разрушения, будет умирать в гордом сознании могущества, – кладя себе на тарелку ломоть солёного арбуза, Лев Павлович обращался к Маркелу и Илье. – Человек перед лицом смерти будет помнить, какую тьму жизней оборвала сила и сколько оборвёт ещё, когда его не станет. Он будет мысленно видеть её действие. Когда наука даст нам эту силу, наши люди будут умирать в гордости за неё. – И он заключил тоном дружественного снисхождения к тем, кому открывает окрыляющую их истину: – Есть ли что-то иное, что настолько облегчило бы смерть?
Красногвардейцы и Обреев прибирали баранину, с хрустом разгрызая хрящи, Мария как будто обвыкла и не отставала от них, и только Маркел, старавшийся проникнуть умом в то, что слышал, мешкал отправить в рот очередной кусок. Мысленно выговорил впервые услышанное слово «титанической», оно было страшным и завораживающим.
Фёдор Севастьянович и Софья Ивановна прислуживали, Москанин приказал подать самовар, спросил придирчиво:
- Чай наилучший?
Данилов ответил, что они всегда пьют кяхтинский – компании «ЧАЙ В.Высоцкий и К».
- Как известно – поставщики двора его императорского высочества, – словно печально размышляя вслух, произнёс Фёдор Севастьянович.
- Были! – сказал человек во френче. – И батраки пили его?
- Работники, – поправил Данилов. – Да, и они его самый пили.
- Спитой, конечно.
- Нет, та же самая заварка на всех, – сказал Илья Обреев с виноватой улыбкой из-за того, что говорит неугодное.
Фёдор Севастьянович на случай распоряжений стоял с согнутой у живота рукой, через которую было перекинуто белое полотенце. В глазах сквозила такая тоска, что его, обычно молодцеватого, было не узнать. Сейчас у него было страдальческое лицо больного старика, подглазья набрякли и потемнели, морщины глубоко врезались в лоб, в щёки. Илья шепнул Маркелу, о чём тот и сам думал: у хозяина сердце разрывается из-за старшей и средней дочерей в Бузулуке. Они вышли замуж за купеческих сыновей. Отец одного много лет покупал у Данилова муку, отец второго – овечьи, козьи, свиные, коровьи шкуры. Вряд ли новая власть обошла стороной хорошие дома.
Москанин, попивая горячий чай, рассказывал:
- Наука в наших руках создаст плот-исполин из металлических частей. Он будет взлетать к небу. Подумайте, какая сила будет его поднимать.
- Пар! – решительно сказал один из красногвардейцев.
- Нет, не пар и даже не электричество, – мягко возразил Лев Павлович. – Сброшенная с вершины глыба летит вниз – из-за силы притяжения земли. Но у всего есть своя противоположность. И если есть сила, которая тянет глыбу вниз, то, значит, есть и другая сила, которая может потянуть глыбу к небу. Наука откроет эту силу.
Он говорил таким незыблемо спокойным голосом, будто походя отмечал несомненное.
- На плоту-исполине будут находиться сооружения для учёных, для политических, военных руководителей и их помощников. С него на города противника будут сбрасываться бомбы и баллоны со смертоносным газом. А если понадобится, плот-исполин опустится на город, сокрушит здания, а затем опять взлетит. Внизу останутся мелкие обломки, пыль, сплющенные трупы.
Красногвардейцы, видимо, привыкли слышать от своего командира о невероятном и вопросов не задавали. Маркел же с радостным ожесточением представлял себя на плоту-исполине, под которым виден город, чьи улицы полны богато одетых господ. Плот опускается на них…
Нарисованное Москаниным вызвало у парня подобие сладостного опьянения. Хмельного он ещё не пробовал, и, главное, откуда ему было знать о «Путешествиях Гулливера» великого Джонатана Свифта, о летающем острове Лапуту.
Старательно прятал глаза от рассказчика Илья Обреев. Москанин с выражением безразличия проговорил:
- От неверия только самому хуже. Плутаешь без дороги, когда можешь по ней ехать на коне. Верить в овладение великими силами, мысленно видеть их действие – значит видеть маяк. Тогда живёшь уверенно и умрёшь в гордости.
11
Рассвело в мартовской с мокрыми хлопьями сильной метели. Но Москанин сел в седло, уехал со своими людьми. Перед вечером группа вернулась, один из красных, подмываемый страстишкой тщеславного вестника, сказал во дворе Обрееву, что ездили в село Боровое и там Лев Павлович застрелил двоих: хозяина постоялого двора и отставного унтер-офицера. Про того и другого донесли, что они поругивали советскую власть.
Москанин сел в горнице за стол, велел Данилову расстелить чистое полотенце и, положив на него револьвер, инструменты, поставив маслёнку, позвал Маркела.
- Офицерский наган с самовзводным курком, – стал объяснять человек во френче. – На тебя, к примеру, летит всадник с пикой или с шашкой, ты выстрелишь из нагана с пятидесяти пяти шагов, пуля попадёт в лошадь – та упадёт.
Парень тут же увидел себя стреляющим во всадника. Москанин меж тем разбирал револьвер.
- Его надо своевременно чистить. Если при выстреле из дула выскакивает пламя, наган не чищен. – Он аккуратно действовал отвёрткой: – Мне его осенью дали новеньким, ещё в смазке, – надо было отбить у юнкеров здание банка.
Маркел жадно слушал, следил за движениями Москанина, как за чем-то небывалым. Тот, намотав паклю на стержень, называемый потиркой, бережно всовывал его в ствол.
- Кроме моей руки, другой он не знал.
Парень приглушённым от почтения голосом спросил:
- Вы воевали?
Человек во френче ответил не сразу, напитывал тряпочку оружейным маслом.
- Я учился в университете, был на каторге, побывал в эмиграции, – проговорил, протирая резьбу винтов, шарнир бойка. – Я поездил по Европе, по Америке. Я жил в Нью-Йорке, в других городах жесточайшего капитализма, познал их дебри, залитые электрическим светом. Я видел чикагскую бойню: как непрерывным потоком движутся тысячи коров, на них льётся вода, и их убивают электрическим током.
Маркел сидел за столом в неуёмном волнении от того, что ему по-товарищески рассказывал неслыханное поразительный человек.
- На земле живут три сорта людей, – произнёс тот, продолжая заниматься револьвером. – Это мы – солдаты будущего. Наши враги – извечные дельцы. И огромная масса сусликов. Они стараются сделать потеплее свои норки, все их помыслы – корм, его запасы. Счастье мелких грызунов – сидеть в норках, жрать досыта, спать в тепле. Твои бывшие хозяева – наглядный пример. Есть многие победнее их, есть побогаче, но общая суть их всех – мелочность счастья. Одни его уже имеют и над ним трясутся, другие о нём мечтают.
Протирая промасленной тряпочкой части нагана, вырезы и пазы, Москанин просвещал парня:
- Извечные дельцы-капиталисты рвутся к тому, чтобы великие силы, которые открывает наука, приносили наживу. Как можно больше-больше наживы! И если от открытых сил нападёт мор на сусликов, у дельцов не убавится ненасытность.
Начав собирать револьвер, командир произнёс:
- У бесчисленных сусликов только два пути. Учиться у нас коммунизму или, при капитализме, быть массой бессильных, на которых будет отражаться действие сил, приносящих дельцам колоссальную прибыль.
Услышанное навсегда входило в Маркела, он старался его мысленно видеть, как сказал Лев Павлович. Виделись человечки с усатыми мордочками сусликов. И неясные фигуры с оскаленными клыкастыми пастями, как у убитого волка, однажды привезённого в село. А как на самом деле выглядят ненасытные извечные дельцы? Спросить он не смел.
- Самое опасное – если бы у сусликов появились идеи и вожаки, – говоря это, Москанин встал, всунул револьвер в карман брошенного на стул пальто и снова сел за стол. – Однажды стало бы идеей, что мелочное счастье и есть лучшее, что только может быть. Что иметь норку, вдоволь вкусно есть, наслаждаться уютом и стараться делать норку глубже, надёжнее – это высшее благо, и за него надо бороться. Вожаки объединяли бы сусликов вокруг этой идеи, и массы, которые пошли за нами учиться коммунизму, стали бы опять обращаться в мелких грызунов. Это было бы страшно.
- Страшно… – в неосознанной тревоге повторил Маркел.
- Идея мелочного счастья доступна и близка каждому, её воплощение у всех перед глазами. А открытие великих сил ещё только впереди, – проговорил с сожалением человек во френче и продолжил тоном, исключающим возражения: – Но мы не дадим массе сусликов начать их борьбу. И извечные дельцы тоже не дадут. Она помешала бы им хапать огромные прибыли от сил, открываемых наукой.
Маркел почувствовал нечто вроде враждебности и презрения ко всем тем, кто живёт в домах, подобных этому, в котором он вырос. Мысленно увиделись выбеленные топящиеся печки, накрытые столы, на которых особенно ясно выделялись румяные пироги, представились около стен вместительные сундуки, обитые кожей или жестью. И снова встали перед глазами человечки с усатыми мордочками сусликов.
- Давай я тебя послушаю, – дружески предложил Лев Павлович. – Расскажи свою жизнь.
Парень насупился, ему было неловко говорить, что отец бросил мать и его, что потом и мать оставила его двухлетнего. Но он рассказал об этом и о том, как рос у Даниловых. Москанин, безучастно слушая, что Маркела ни разу не обругали грубо, что он не ходил в рваной одежде и дырявой обуви, отозвался:
- В сильный мороз поросёнка берут в кухню, чтобы потом было кого съесть.
Маркел подумал: вот и объяснение, почему он не чувствовал к хозяевам особой привязанности. Он был влюблён в их младшую дочь Любовь. Страсть к ней, восемнадцатилетней, обуяла его в тринадцать лет. Люба глядела на него с весёлой снисходительностью, позволяла угождать ей: подавать полотенце, когда она умывалась, приносить раннюю редиску с огорода. Иногда она щипала его за нос, а потом трепала по темноволосой голове – он заходился от волнения, жмурился, как кот, которого почёсывают под подбородком. Домашние считали его влюблённость объяснимой и безобидной.
Раз в субботу Люба, придя в горницу из бани, произнесла:
- Кваску бы…
Маркел тотчас принёс ей кружку кваса, и Фёдор Севастьянович, выбритый, здорового вида, в свежестиранной холщовой рубахе, перехваченной синим ремешком, сказал Софье Ивановне, благодушно посмеиваясь:
- Паренёк вырастает, и по ком ему сохнуть, как не по той, кто перед ним? Она ж не уродка.
От известия, что Люба выходит замуж, Маркел убежал в сарай, вжался там в тёмный угол и зарыдал. К сараю осторожно подошёл Фёдор Севастьянович, послушал доносившиеся всхлипы и не стал мешать, ушёл.
Маркел перестал есть, ходил такой горестный, что Софья Ивановна сказала:
- Больно ты влюбчивый. Как ты с таким сердцем жить будешь?
Его посылали в ночное в луга, и там, стреножив лошадей, он падал навзничь в густые одуряюще пахучие травы, смотрел неотрывно на узкий остро блестевший месяц, шептал: «Любочка! Любочка!» Потом обозлился, стал замкнутым. Люба ему ещё долго виделась в объятиях мужа и ожесточала.
Сейчас Москанин, сидя за столом напротив него, царапнул его взглядом, спросил:
- Среди хозяйских дочек уродок не было? Не намечали тебя в мужья?
Маркел растерялся – вспомнил: «Она ж не уродка». Мрачный, помолчал и ответил:
- В мужья не намечали.
Он и командир были одни в горнице, тот произнёс тоном просьбы:
- Не скажешь мне прямо, что хозяин говорил о советской власти?
Неделяев стал добросовестно вспоминать.
- Да почти ничего не говорил, – ответил, напрягая память.
- Почти? – зацепил Москанин.
- Сказал только: новая власть устанавливается по стране, чего только о ней не говорят. Но какая она для нас, мы, дескать, увидим, когда она у нас установится.
Маркел, ничего более не вспомнив, открыто смотрел в глаза человеку во френче.
- Так. Значит, он увидел… – со значением произнёс тот.
12
Заряжал снегопад, казалось, надолго, но вдруг открывалось солнце, и обильно выпавший снег таял, старые сугробы вдоль заборов словно усыхали. С утра Москанин ездил по Саврухе, где красные стояли почти в каждой избе, смотрел, как из амбаров забирают зерно, грузят мешки на сани, как из хлевов выводят скот. Обозы с коровами, привязанными к задкам возов, с гуртами овец в хвосте, под конной охраной отправлялись на железнодорожную станцию. Сани двигались тяжеловато по разбитой размокшей дороге, снег шипел под полозьями.
Командир выезжал в ближние деревни, убил там троих владельцев крепких хозяйств. Продолжал интересоваться и жителями Саврухи: застрелил хозяина шорной мастерской розоволицего седоватого, но с чёрными усами Измалкова и ещё двоих справных селян.
Софье Ивановне было велено готовить больше каймака, и вечерами отдыхающий постоялец, сидя за самоваром, пил чай с горячими пышками и каймаком, говорил Маркелу и Илье об овладении средствами всемирного могущества. Наука откроет такое, что издали можно будет в глубине вражеской территории вызывать температуру, от которой воспламенятся леса и деревянные строения. Станет возможным вызывать чудовищные смерчи над землёй противника.
Маркел сидел за столом, стараясь сосредоточенно-важным видом скрывать восторг. Илья налегал на пышки, каймак, отправлял в рот кусочки колотого сахара.
Москанин прожил в доме Даниловых больше недели. Было погожее, ясное утро, когда он остался дома. Фёдор Севастьянович и Маркел понесли из кухни в свинарник вёдра с тёплым кормом; хозяин, бодрясь, сказал, будто в той прежней, до прихода красных, жизни:
- Солнышко взялось припекать! – кинул взгляд на снеговые наносы у забора: – Сугробы-то как уварились!
Когда вывалили корм в корыта свиньям и вышли из хлева, увидели шедшего к ним из дома Москанина в пальто, в беличьей шапке, но без перчаток. За ним следовали три его человека с винтовками за плечом. Фёдор Севастьянович, видимо, неосознанно попятился, оцепенело встал, его сильные руки повисли вдоль туловища, правая, сжимавшая дужку пустого ведра, дрожала. Маркела тронула рвущаяся тревога, с какой хозяин севшим, словно сорванным голосом спросил Москанина, до которого было ещё шагов семь:
- Что-то надо исполнить?
- Возьмите лопату, – сказал тот с вежливостью.
Хозяин как-то рассеянно, словно преодолевая нахлынувшую неохоту, вернулся в свинарник и вышел, сжимая опущенной рукой черенок лопаты, которая волочилась по слякоти. Командир обернулся к своим, сказал, как о чём-то неприятном:
- Женщина во флигеле? Заприте её там.
Потом опять вежливо обратился к Данилову:
- Идите вон туда, за хлев, – и показал рукой.
Из конюшни выглянул поивший лошадей Илья Обреев, один из красногвардейцев позвал его:
- Эй!
Фёдор Севастьянович, за ним Москанин, Маркел, трое красных и Илья зашли за угол хлева, и командир велел Данилову копать яму шагах в пяти от стены, рядом с кучей навоза.
- За что же это меня? – вперив взгляд в человека в пальто, выдохнул Данилов.
- Копайте. Для вас лучше, чтобы скорее кончилось, – равнодушно сказал тот.
- Но я ничего не совершил! – сдавленно выкрикнул Фёдор Севастьянович.
- Хотите уверить, что вы нас не ненавидите? Ну что вы, в самом деле… Вы бы нам мстили при каждом удобном случае, – отчётливо и спокойно проговорил Москанин. – Имейте мужество признать это.
Данилов опустил голову, разгрёб снег лопатой, с силой всадил её в размокшую землю, потом снял шапку; один из красных сказал:
- Дай! – и взял её.
Под колким солнцем плавился слой снега на крыше хлева, с неё срывались капли взблескивающей завесой. Данилов копал в спешке и с видом упрямства и досады, будто ему мешали. Красногвардейцы свернули самокрутки, закурили. Маркел, пристально глядя на роющего себе могилу хозяина, думал: тот молчалив из страха, как бы из-за него не пострадала Софья Ивановна.
Солнечные лучи прикасались к лицу, на резком свету табачный дым едва замечался. Илья Обреев переступал с ноги на ногу, сплёвывал, по нему было видно, до чего не нравится ему то, что делается. Красногвардеец, который раньше не раз с ним разговаривал, предложил ему табаку, клочок газеты, и Илья стал сворачивать цигарку.
Москанин ушёл, обогнув хлев, стала слышна беготня во дворе, хлопали двери надворных построек, долетело:
- Сдела-ам, Лев Палыч!
Когда он возвратился, Данилов с потным лицом, тяжело дыша, лопатой выбрасывал землю из ямы, которая была ему по колено. Командир подошёл к краю, поглядел.
- Довольно.
Фёдор Севастьянович закинул ногу в сапоге на край ямы, опёрся на лопату, поднатужился, но недостало силы подняться наверх. Илья подскочил, протянул руку, помог и тут же проворно подался прочь.
- Верхнюю одежду надо снять, – сказал Данилову Москанин с какой-то профессиональной мягкостью, словно доктор больному.
Фёдор Севастьянович расстегнул поддёвку, которую тотчас взял красногвардеец, другой велел:
- И пинжак снимай!
Данилов остался в холщовой рубахе, опоясанной синим ремешком, под мышками проступал пот тёмными полукружьями.
- Сапоги снимите, – совсем тихо приказал Москанин.
Фёдор Севастьянович, стоя на одной ноге, согнув в колене вторую, попытался стащить с неё сапог, но не смог и тогда сел прямо в грязь и разулся.
- Бейте! – выдохнул и свесил голову.
- Нет, надо встать! – приказал со спокойной строгостью человек в пальто, держа руку в кармане.
Данилов упёрся рукой в слякотную землю, другую руку вскинул, вытянул и с усилием поднялся на ноги в шерстяных носках.
- Повернитесь спиной!
Он, переступив по грязи, повернулся, руки повисли. Пола рубахи, штаны были в липкой грязи. Москанин вынул из кармана пальто руку с наганом, отработанным движением согнув её в локте и подняв, выстрелил Данилову в затылок. Голова дрогнула, Данилов повалился назад – командир принял его на вскинутое колено и согнутую в локте руку с револьвером, подхватил и другой рукой, с силой толкнул тело снизу, приподнимая, и опрокинул в яму.
Пряча наган в глубокий карман, увидел, что пальто выпачкано грязью: лицо выразило недовольство.
Он посмотрел на троих своих, на Илью и Маркела, сказал:
- Возьмите ещё лопаты, заройте поскорее!
И пошёл распоряжаться подготовкой к отъезду. Давеча его люди, как он велел, отрубили головы последним гусям, отдали Марии ощипывать.
По двору туда-сюда ходили деловитые красногвардейцы, кто запрягал лошадей, кто насыпал зерно в мешки, укладывал на сани. Когда обоз отправили на станцию, на кухне в двух котлах доваривались гуси с лапшой, картошкой, морковью и луком. С Москаниным в горнице собрались десяток его людей, были тут Маркел и Илья. Мария помогла расставить посуду, ушла и где-то спряталась. Каждый до краёв налил себе тарелку густым жирным супом, ели так, что за ушами трещало. Лев Павлович объел гусиную ножку и крыло. Едоки прибрали и три сковороды жареных гусиных яиц, напились молока.
- Товарищи, время! – произнёс командир, и красногвардейцы, вытирая руками рты, повалили из дома.
Он во дворе, стоя около своей лошади, прощался с Маркелом, Ильёй и Марией, которую велел найти и привести.
- Дом принадлежит вам троим! – объявил он. – Живите хорошо, вы работаете на себя.
Затем обратился к Илье Обрееву:
- После сева вам надо вступить в Красную гвардию.
- А как же! Получил – надо и послужить! – тот бодрым голосом, всем видом выразил истовую готовность.
Командир пожал ему руку, перевёл взгляд на Маркела:
- Сколько тебе лет?
- Семнадцать.
- Тебе тоже надо вступить.
Маркел смущённо сказал:
- Я хочу под вашу команду.
- Это у тебя от незрелости – служат не человеку, а идее всемирного могущества! – Москанин сжал руку парня и вдруг вспомнил: – А то, что было сделано с вашим бывшим хозяином, – это мера целесообразности! – он отчётливо повторил трудное слово: – целесообразности!
Вдевая ногу в стремя, на миг обернулся:
- Гляди на маяк!
И сев в седло, выехал на улицу, где собрался его отряд, дабы двинуться в ещё не освоенные красными места Оренбуржья.
Новым хозяевам были оставлены зерно на семена и на прокорм, две лошади, корова, пара овец с бараном. Погреб был полон картошки, другого овоща, вдоволь осталось всяких солений, варенья.
13
Солнце сползло низко, став будто больше, но утратив острую яркость. Маркел пошёл было с Ильёй к флигельку, где была заперта Софья Ивановна, но отстал. Обреев открыл дверь – его бывшая хозяйка, услышавшая шаги и поворот ключа в замке, уже стояла у порога, всмотрелась в глаза парня, хотела спросить, но перехватило дух. Он сказал:
- Они сделали…
- Где? где?.. – она выбежала из флигелька и поворачивалась, озирая двор.
Илья движением руки позвал её за собой, направился за хлев. К забору снаружи подходили знакомые, несколько человек были уже во дворе. Софья Ивановна перед засыпанной ямой охнула, схватилась за голову:
- Боже! Боже! Господи-и…
Прибежавшая Мария принесла шубу, вместе с Ильёй надела её на вдову. Та стенала, причитала, пришедшие знакомые селянки и Мария держали её под руки.
- Откопайте! – закричала Софья Ивановна, рыдая: – Надо на кладбище похоронить!
Один из селян в такой же поддёвке, в какой ходил Фёдор Севастьянович, но в новой, понуро сказал:
- А отвечать?
- Да они ж все ушли! – упрекающе бросила нестарая коренастая селянка в пуховом платке.
- Другие ихние придут – наши же им и донесут, – сказал селянин, и его поддержали второй и третий.
- Отро-ойте! – кричала вдова, с плачем закидывала голову. – Ми-и-ленькие! – хватала Илью за предплечья, нашла взглядом Маркела, подалась к нему: – Он тебе вместо отца был!
Она пыталась обнять Неделяева, её слёзы попадали ему на кисти рук. Рыдая, тряся головой и закидываясь, Софья Ивановна повалилась на колени в грязь. Несколько мужиков ушли, но трое остались, взяли лопаты. Илья, сунув лопату в руки Маркела, хлопнув его по плечу, налёг на свою, откапывая убитого. Когда его извлекли из ямы, вдова стала припадать к нему, причитать, со стоном воззвала:
- Несите в дом обмыть!
Неделяев проговорил раздражённо:
- А уж за это спросят с нас непременно. Дом теперь за нами!
Покойника отнесли во флигелёк, уместили на столе, бабы обмыли тело. У Фёдора Севастьяновича как у подлинного хозяина в сарае всегда имелся запас досок. Илья выбрал подходящие, он и двое мужиков сработали гроб, под утро отвезли покойника на кладбище, похоронили. Вернувшаяся во флигелёк вдова плакала и молилась, молилась. Мария приносила ей поесть, но она не глядела на еду дня два.
14
Селяне под надзором приезжего коммуниста поделили землю Данилова, нескупо отмерили Илье, Маркелу, Марии. Парни, не надрываясь, вспахали не всю землю и, сами себе хозяева, управлялись без спешки с севом.
Их наладились навещать разбитные селяночки. Старшую в её тридцать лет называли Санечкой: черноволосая, тельная, она часто, подвыпив, поминала со слезой мужа, которого убили на войне, хотя все знали, что замужем она не была. Три других девушки гораздо моложе её. Лизку и Ленку, приземистых, крепких, на толстоватых немного кривых ногах, Обреев называл репками. «Ха, репки!», «Ишь, репки!» – говоря им, он причмокивал, подмигивал и встречал довольный забористый смешок. Лизка отличалась от Ленки тем, что была курносая и ещё более грудастая.
Совсем иная Варвара, ровесница Маркела: у неё, высокой, тощенькой, груди чуть заметны, тонкие ноги. Все парни на селе ею пренебрегали, хотя она глядела бесстыдно, заливалась чувственным хохотком. С первого же раза, когда с подругами пришла к двоим холостым парням, садилась за стол рядом с Маркелом, приставала к нему с разговорами, заглядывала в глаза, трепала по колену. А он после ранней страсти к Любе держал себя с девушками замкнуто-сердито, до сих пор ни одну не поцеловал и руку Варвары грубо отбрасывал, что, однако, её нисколько не обескураживало. Илья Обреев за этим наблюдал и раз сказал сумрачному Неделяеву, когда девушке пришлось отойти прочь:
- Ты с ней мог бы понять: сухая щепка жарче горит! Не желаешь – я сам её распробую. Ты посмотри, как она ходит вихлянисто!
Илья, что было на редкость непривычно для села, понимал в женских походках. И Маркел невольно стал посматривать, как на тонких длинных ногах задорно ходит, повиливая попкой, Варвара.
В один вечер по обыкновению парни, четыре гостьи и Мария сытно поели в горнице, Илья, Санечка, Лизка и Ленка, выпившие самогонки, ушли в другую комнату распутничать, а Мария, которая жила с Ильёй, легла в своей комнате плакать. Маркел ещё не почувствовал вкуса к спиртному, противную самогонку не пил. Наевшийся, трезвый, он сидел за столом, допивал из кувшина молоко. Варвара, как всегда сидевшая рядом, встала:
- Ты не слышишь, что за дверью делают? И тебя не пронимает? – она потянула его за рукав: – Я загадала, что сегодня ты мне сломаешь плетень!
Повела его к нему в комнату, постелила постель, потребовала, злясь:
- Ну разденься ты, что ль! Или он у тебя позорный?
Парня это задело, он позволил себя раздеть. Девушка порывисто скинула с себя всё, хватко обняла его, прижалась, они легли, она действовала настырно, поощряя его, и мужественно перенесла грехопадение.
Потом, отдыхая, сказала:
- Я всё думала – взаправду ты ни одну не знал? Взаправду! И для меня хорошо у тебя вышло.
Они стали завершать жарким занятием каждый её приход с подругами, но жениться Неделяев не собирался, изменил ей сперва с Санечкой, потом с Лизкой и Ленкой и, наконец, с Марией. Он отворачивался, когда Варвара, кривя в едкой злобе лицо, бросала ему:
- Тебе, гаду, я нетронутая далась, а они под кем только не были! И сейчас дают тебе после Ильи!
Однажды она вдруг встала из-за стола вместе с подругами, скользнула с ними в комнату к Илье. Рассвирепевший Маркел, один оставшись в горнице, скрипел зубами. Из комнаты выскочила курносая Лизка, прыснула, горя глазами:
- Твоя Варька сама Илью на себя потянула! Слышь, как кровать скрипит? – и кинулась назад.
Он удалился к себе, упал на койку ничком и от злобы аж вспотел. Через четверть часа явилась как ни в чём не бывало Варвара, тонким звенящим голоском зачастила нахально:
- Вот и я к тебе после Ильи! слаще буду! а то нет? тебе ж нравится…
Он поднялся с кровати, освещённый керосиновой лампой, – Варвара увидела его тусклые застывшие глаза и осеклась. Не сказать, что он дюжий, но руки имел тяжёлые, забить тоненькую девчонку до полусмерти мог вполне. Он наотмашь ударил её ладонью по щеке – Варвару так и шибнуло в сторону, ноги как отнялись, коленки стукнули об пол. Она остро-жалобно хныкнула, протянула к нему руки, плачуще прося:
- Подними меня…
- Сама встанешь! – выдавил он в закрутевшей лютости.
Она, роняя слёзы, поднялась, жадно припала к нему, вздрагивала всем худеньким телом, ластилась:
- Скорей стань со мной…
Его подкупили её отчаянно-жалкая покорность ему и желание. Он лёг с ней, и они насладились. После этого он при ней, когда хотел, щупал её подруг, вместе с Ильёй выгонял из них стоны и пот страсти. Варвара в лицо грязно ругала его, в пылу ругани, мотая головой, гримасничала, визжала, топала ногами, но боялась повторить с Ильёй, хотя парилась в бане со всеми.
15
Минула середина мая, иной зорькой проливался пролётный дождь, день распускался облачный, тёплый или солнечный и жаркий, как нынешний. Перед закатом Неделяев, в телеге возвращаясь с поля, въехал во двор. Илья и Мария сегодня окончили сев раньше, топили баню. Баня, рубленная из сосновых брёвен, крыта тёсом; дым из трубы, оседая, лениво расплывался над двором.
Едва Маркел обиходил коня и вышел из конюшни, его окружили Санечка, Лизка, Ленка и Варвара, кроме которой, все выпили самогонки, разгорячённо всхохатывали. Мария прошла мимо в баню: несла охапку заготовленных в прошлом году веников. Из бани выглянул, влажно краснея лицом, Обреев в исподнем:
- Натопил – в ушах звон!
Девахи и Маркел стеснились в предбаннике, торопливо раздевались, парня поталкивали возбуждённо, поглаживали, задиристо щипали. В бане уже голый Илья лежал ничком на лавке, нагая Мария намыливала ему спину. Белотелая гладкая Санечка, играя сдобным задом, отстранила Марию, со сдавленным страстным смехом вскрикнула:
- У-ууу, жа-ар! – и запустила пятерни Илье в густые волосы.
Блуд затеялся жарче жара, девки по очереди наседали на парней, в перерывах тёрли их мочалками из лубяного слоя коры молодой липы, новыми, скребучими, поили квасом. Окатывая себя и любовников водой, расслабленно-сладко вздыхали.
Варвара, которую Маркел сейчас не трогал, занятый то с одной, то с другой её подругой, исходила страданием.
16
Горницу освещала висевшая над столом двадцатилинейная керосиновая лампа под плоским жестяным абажуром, выпущенный полностью фитиль горел ярко-жёлто. Илья Обреев, после бани надев светло-серую косоворотку, сидел в удовольствии хозяйского положения – широкогрудый, недурной лицом, он лучился отменным здоровьем. Справа от него сидела тельная черноволосая истомно-улыбчивая Санечка, слева от Ильи устроились Лизка и Мария.
Напротив Обреева занимал место Маркел с Ленкой слева и с Варварой справа. Парень не из красавцев, малоподвижное с мясистым носом лицо, жёсткие волосы, слишком толстая в сравнении с торсом шея. Насупленным видом он старался скрыть, как ему нравится его теперешняя жизнь – к примеру, то, что на нём новая ситцевая, из хозяйских, сиреневая рубаха.
К этому времени баран и овца, которых оставил Москанин парням и Марии, были зарезаны, спроважены в дальний путь, одинокую овечку пока приберегали и потому сейчас ели варёную картошку со сливочным маслом, ржаной хлеб и разные соления. Санечка тронула пальцем стоявший перед Ильёй стаканчик, налитый до половины самогонкой:
- Не тяни – выпей! Или не хороша самогоночка? Я когда плохое приносила?
Илья, жуя картошку, откусил кусочек тугого солёного груздя, сказал:
- Я не пью, как пьяница.
- Конечно, нет, и я тоже не такая, – она выпила свои полстаканчика, и под её крепкими зубами захрустела квашеная капуста. Искоса глядя на Обреева затуманившимися глазами, Санечка произнесла: – Почему ночь невозможно короткая?
Он сказал с усмешкой:
- Станешь пьяная – я не буду с тобой.
- А чего?
- А то, что с отупелой неинтересно! Я уж тебе говорил!
Санечка в обиде воскликнула:
- А если меня горе ест? Не убили б моего любимого муженька, я бы… – оборвала она на высокой ноте, и Варвара со своего места ввернула:
- Не убили бы, которого не было, то ты б сюда не ходила?
- Ой ли! – прыснула Ленка, блеснув белыми зубами.
За Санечку вступилась Лизка:
- Она плохого никому не сказала, зачем её шпынять? – при этом толкнула плечом Илью, словно призывая вмешаться.
Он повернул к ней голову:
- Репка! – и причмокнул.
Она, млея глазами, улыбнулась ему, на круглых, с румянцем, щеках заметнее обозначились ямочки.
Маркел постарался напустить на себя высокомерие, проговорил:
- Глупый какой-то разговор.
Обреев с весёлым одобрением кивнул ему, произнёс, как тост:
- Пусть кто скажет умное!
Отозвалась неугомонная Варвара:
- Нынче день Мокей… – начала она, имея в виду, что сегодня двадцать четвёртого мая – день Святого Мокия.
- Если на Мокея утром туман, всё лето будет мокрое – дожди! – подхватила Лизка.
- Утром не было тумана! – заявила Ленка и звучно откусила от солёного огурца.
Варвара настырно, скандальным голосом, сказала то, что ей помешали сказать:
- Давеча вы все побегли в баню на блядство и не видели, какое солнце заходило! О-ой, багровое! – она, зло волнуясь, царапнула ногтями клеёнку, произнесла торжествуя, словно желая всем несчастья: – Если солнце такое на Мокея, лето будет – пожар за пожаром!
- Это на завалинке старухам говорить, – с презрением произнёс Маркел, усилился придать себе важный вид и продолжил: – Пожары будут, каких ещё не бывало, но только когда наука откроет великие силы. Эти пожары будем мы насылать!
Ленка, жуя, спросила насмешливо:
- Ты и Илья, что ль?
Маркел доел картофелину, взял другую, нанёс на неё кончиком ножа шматок масла.
- Мы – это солдаты будущего! – хотел он произнести гордо, но вышло чересчур громко, беспокойно, будто он ждал, что его сейчас осмеют.
Илья опять весело кивнул, скользнул взглядом по лицам девушек, выражавшим умственное затруднение, и сообщил, как бы восхищённо приподнимая тёмные брови:
- Он о тех, с кем будет взлетать к небу на военном корабле и по низам всё сжигать!
- Не на корабле, а на плоту из брони! – опроверг Неделяев, проговорил мечтательно: – Пожары – от одной силы, плот – от другой. Мы будем на нём на вражьи дома опускаться и крошить их!
- В пыль всех врагов! – воскликнул Обреев, выказывая восторг.
Маркел почувствовал насмешку, его некрасивое лицо налилось тяжёлым озлоблением:
- А плохо тебе не будет, что ты не веришь? Повезло попасть на хорошую дорогу – да собьёшься!
- Говори, говори не свои слова, – обронил уже без смеха Обреев.
- А они неправильные – эти слова? – запальчиво вскинулся Маркел.
Илья стал есть торопливее и, словно весьма занятый едой, бросил мимолётом:
- Да нет, слова правильные.
Девушки молчали, запутавшись. Они сначала решили, что парни затеяли поморочить им головы, но горячность, с какой Маркел обвинял неизвестно в чём Илью, была явно неподдельной. При этом Илья, не медливший в стычке дать по мусалам кому надо, сейчас словно оробел перед пареньком Неделяевым. Тот, обнаглев, будто в некоем непонятном праве на это, наседал:
- Ага, соглашаешься! Хочешь видеть маяк?
- Я не отказываюсь.
- Веришь, что его увидишь?
- Может, да, а, может, нет, – сказал с набитым ртом Илья. – Не все такие счастливые, как ты.
Маркел засомневался, с насмешкой или нет произнесены последние слова? Он раздумывал, и тут Санечка, заскучав, повернула к Илье голову, отчего на белой жирной шее сделалась складочка, и произнесла:
- Не хватает радостного!
Налив себе в стаканчик самогонки на глоток, выпила, обсосала пупырчатый солёный огурчик, в томлении зажмурилась:
- Идёмте за делом!
Обреев поднялся из-за стола, девахи вскочили, Лизка, поглаживая себя ладонями по ляжкам, позвала Маркела:
- Давай иди с нами!
Ему сегодня хотелось повысказывать мысли, что не годилось среди голых девушек, у которых свои забота и помыслы. Он ничего не ответил Лизке и, в то время как Илья и три девушки устремились в одну комнату, а Мария пошла в свою, подался за Варварой к себе. Едва переступил порог, подруга разнагишалась; его потянуло поспешить. Кровать принялась скрипеть, испытываемая на прочность жестокой гонкой к мигу сверхнакала. Потом в нахлынувшей лени он вытянулся на боку, толкнул подругу коленом в бедро и лёг навзничь.
- В селе живут суслики и везде – суслики, – проговорил, будто возвращаясь к раздумью, от которого его оторвали.
Варвара навострилась. Считая, что он намеренно говорит непонятное, она, дабы не показаться дурой, высказала как о совершенно для неё ясном:
- А то нет!
Он понял её уловку, издал смешок.
- Вот твои родители всю жизнь стараются припасти побольше, а что у них есть, кроме тебя и твоих младших? сколько их – трое, четверо? – лениво и пренебрежительно проговорил Маркел. – А я ни для чего не старался! – продолжил он самовлюблённо. – А уже имею полдома и какого! Хотя он на троих, но Мария – какая владелица? Ну, кормится при нас, зато и помощь от неё. Во флигельке Софья Ивановна живёт: тише воды, ниже травы. Хочет поститься, молиться – и пусть. Нам не помеха.
Варвара повернулась к нему, положила руку ему на грудь, занесла колено на его ляжку – он спросил, уязвляя:
- Ты хоть когда спала на льняной простыне? А у меня вот спишь!
- Досталось тебе счастье ни за что, – сказала с завистью Варвара.
- Это почему – ни за что? – зацепил он и гордо произнёс: – Мне дано за то, что я не жил сусликом! Я живу, чтобы быть при открытии великих сил, от которых пыхнут пожары! какие пожа-а-ары… – протянул он мечтательно.
Подруга прижалась к нему теснее, сказала с прорвавшейся страстностью:
- Я люблю, как ты о себе и обо всём понимаешь! Я тоже на всех злая!
17
Три дня спустя Илья Обреев покатил на станцию за солью, которую раньше покупали в селе в лавке покойного ныне Аристархова. Вечером Маркел, приехав с поля с Марией, которая сегодня с ним сеяла пшеницу, поил у колодца коня, когда вернулся Обреев, соскочил с передка подводы, подошёл.
- На станции все про новость говорят, – сказал, уперев руки в бока. – Чехи и словаки, наши пленные из австрийской армии, взбунтовались в Челябинске! И в других местах.
Неделяев, насторожённый довольным видом Ильи, смотрел выжидательно.
- Совет в Челябинске разгромили, красные из города убежали, – добавил подробность Обреев.
- Так прямо кто видел, что убежали! – озлился Маркел. – Сколько их – чехов этих?
- Говорят, что целая армия и при полном оружии! – уверенно произнёс Илья. – Теперь все, кто красных не любит, подымутся. На станции люди так и говорят.
Со следующего дня мужики в Саврухе стали на улице сбиваться в группки, куря самосад из самокруток, приглушённо обсуждая слухи о восстании чехословаков. Устоялась жара, за проезжающими телегами повисала пыль, в недвижном накалённом воздухе будто слышалось возбуждённое ожидание.
Лето начиналось тёплыми ночами с обильной росой по утрам, в лесу на елях замечалось необычное множество шишек, что, по поверью, сулило богатый урожай огурцов, закуковала кукушка. В день, когда поналетели в изобилии слепни, а в огородах хозяйки сажали капусту, через соседнее село резво проследовало соединение красных. Приезжавшие из села мужики сказали:
- Коммунисты бегут!
На исходе ночи из Саврухи уехали присланный при Москанине коммунист и несколько местных бедняков, ставших его ретивыми подручными. Увозили на подводах и ломовых дрогах горы добра, которое понабрали в домах Башкирцева, Аристархова, Измалкова и двоих других убитых хозяев. Табун Башкирцева реквизировал ещё Москанин, но родне застреленного удалось укрыть у знакомых с десяток коней. Уезжавшие про это вызнали, были они вооружены и коней угнали.
Лето входило в силу, заколосилась рожь. С рассветом Илья, Маркел и Мария выезжали в поле выпалывать сорняки, особенно буйно росли осот, пырей и лебеда, чьё засилье, как считалось, предвещало щедрый приплод гусей.
Сегодня разошёлся южный ветер, гнал частые облачка, от которых по полю бежали тени, обдавал лица тугими порывами. Парни и Мария вернулись домой часа в два пополудни, Илья взялся починять крышку погреба, Маркел присел возле телеги, смазывая дёгтем шейки осей. И тут по улице тихого села понеслись галопом всадники, привставали на стременах, глядели во дворы. На дальней околице развернулись, промчались назад.
- Кажись, разведка, – сказал Обреев и посетовал: – Надо было овцу вчера, а лучше – позавчера зарезать. Теперь они зарежут.
Позвал Маркела:
- Перетащим мешка два картошки и ещё чего-нибудь в кухню – не надо, чтобы они сами в погреб лезли.
Улицу заполнили всадники, ехавшие шагом. Парни спустились в погреб, а когда подняли мешки, мимо двора шестёрки коней провозили пушки. Неделяев загляделся: в шестёрках две передние лошади запряжены цугом, на них едут верховые; позади в каждой паре на одной из лошадей тоже сидит верховой. Пушек проехало три, грозными они не выглядели.
Проходили солдаты – Маркел удивился, увидев пареньков моложе себя, усталых, деловито-серьёзных. Илья сказал ему:
- Мордашки не деревенские, сразу отличишь!
Обгоняя пеших, рысил верховой, повернул коня в ворота. Гость спешился, поправил фуражку и объявил парням:
- Я – квартирьер!
Ему не больше восемнадцати. То, как непринуждённо отчётливо он произнёс «квартирьер», невольно восхитило Маркела. Он слышал трудное красивое слово впервые.
- Прошу показать жильё! – без запинки произнёс солдат то, чему его, видимо, учили.
Обреев взбежал на крыльцо, распахнул перед ним дверь в сени, шагнул следом, позади шёл Неделяев. Квартирьер оглядел комнаты, кухню, где сказал возившейся с утварью Марии «здравствуйте!» Затем достал из кармана кителя свёрнутую тетрадку, сделал в ней запись карандашом, чётко сказал Обрееву:
- У вас поселятся штабс-капитан с ординарцем, писарь и фельдшер.
Быстро вышел, сел на лошадь и ускакал – человек, ценящий возложенные на него хлопоты.
Илья и Маркел перенесли свои постели в кухню, рассудив, что Мария может остаться в комнате с окном в огород: четверым постояльцам места в доме хватит.
Из кухни увидели во дворе военного, который только что сошёл с гнедого коня, две двуколки и въезжающую подводу. На первой двуколке лежали баул, вещевой мешок и две винтовки, вторая двуколка имела парусиновый верх. Правивший первой двуколкой солдат соскочил наземь.
Обреев заспешил из дома к приехавшим, Неделяев шёл за ним. Военный возле коня передал повод солдату, поглядел на подходивших. На нём был мундир без погон, но не вызывало сомнений, что это офицер. В его лице была если не властность, то уверенность в себе, как у молодого учителя, который старается её показать ученикам.
- Отец где? – спросил он Илью, приняв его за хозяйского сына.
Илья, поняв, ответил с улыбкой:
- Нет отца, мы тут заместо хозяев.
Офицер не стал расспрашивать, сказал:
- Нужен овёс лошадям, мы заплатим.
Обреев и Маркел пошли в сарай отмерять овёс. Солдат, приехавший на двуколке с парусиновым верхом, и ещё один, который сидел на подводе, стали распрягать лошадей.
18
Около колодца солдат лил из ведра воду на руки офицеру, который разделся до пояса и держал кусок мыла. Офицер намылил торс, шею, лицо, омылся с помощью солдата, тот в заключение окатил его водой и, подав полотенце, доложил:
- Еда готовится.
- Хорошо, – офицер направился в дом.
Маркел, который собрался набрать из колодца воды для кухни и стоял поодаль с вёдрами, приблизился к солдату:
- Мне надо его спросить… как его назвать: «ваше благородие» или
«высокоблагородие»?
- У нас любому начальству говорят одинаково «господин». Хоть ты генерал будь, тебе скажут «господин генерал»! – услышал Неделяев.
Солдату было лет двадцать пять, он смотрел на парня умными с хитринкой глазами.
- Обратись «господин штабс-капитан». Что спросить хочешь?
Неделяев помялся, объяснил:
- Если заплатят, мы можем овцу зарезать. Или вы её так заберёте?
- Это пусть он тебе скажет.
Маркел отнёс вёдра с водой в кухню, постучал в дверь горницы, услышал «да!» У стола сидели тот, кто прикатил на двуколке с парусиновым верхом, это был фельдшер, и второй, который приехал на подводе: писарь. Фельдшер, мужчина лет тридцати пяти, перебирал одной рукой лежавшие перед ним на столе порошки, видимо, считая их, другая рука с карандашом прижимала к столу листок бумаги.
Писарь был не старше двадцати, он держал перед собой развёрнутую газету; это он сказал «да!» Маркел прочитал название газеты «Слово народа».
- У тебя дело? – спросил писарь.
Глядел на вошедшего и фельдшер, у него было выражение человека невесёлого, вынужденного постоянно утешать.
- Мне надо спросить господина штабс-капитана! – подтянувшись, произнёс Неделяев твёрдо и независимо, как мог.
Говорить об овце он не собирался. После того внимания, каким его оделял Москанин, он желал любому обладателю власти задавать вопросы о человечестве.
- Он занят, – писарь бросил взгляд на закрытую дверь в комнату. – Говори нам!
Неделяев едва не повторил, что ему надо увидеть штабс-капитана, – не решился и степенно проговорил:
- Узнать бы вашу идею…
- Книги читаешь? – живо спросил молодой человек, складывая газету и кладя её на стол.
- Раньше читал, пока скучно не стало, – сказал Маркел с ноткой пренебрежения к прочитанному.
Фельдшер повернулся к нему на стуле:
- И что же ты читал?
- Басни графа Льва Толстого – про волка и журавля, волка и козу, волка и кобылу… – ответил Маркел с пресным видом и требовательно обратился к молодому: – Вы зачем войну ведёте?
Тот принял строгое выражение и охотно заговорил:
- Народ избрал своих представителей в Учредительное Собрание. Оно должно было учредить законы нашей жизни в государстве. Но большевики разогнали Учредительное Собрание. Мы воюем за то, чтобы оно опять собралось. – Молодой человек не без гордости произнёс: – Наша часть – вся из добровольцев и зовётся «Отряд защиты Учредительного Собрания»!
- А как вам старый режим, царь? – спросил Неделяев.
- По старому режиму плачет лишь кучка монархистов! – наставительно произнёс доброволец. – А я – социалист-революционер: эсер! – отчеканил он последнее слово. – Иван Валерьянович, – он указал взглядом на фельдшера, – тоже эсер. И штабс-капитан Тавлеев – тоже. У нас в отряде немало эсеров. Мы за демократическую республику! Это значит – за такую, в которой народ свободно избирает власть. А большевики топчут демократию! – он пальцем коснулся газеты. – Вот здесь описано, сколько невиновных они убили без всякого суда.
Фельдшер сказал писарю, искоса глянув на Маркела:
- Они тут были, он должен бы про них понять…
Парень стоял молча; в горницу вошёл из комнаты штабс-капитан со словами:
- Я услышал разговор о политике!
Несмотря на военную форму – неновую, как сейчас приметил Маркел, – офицер выглядел опрятным домоседом.
- Ты хочешь разобраться, за что идёт война. Сядь и будь внимателен, – сказал он Маркелу.
Тот сел на стул, который был подальше от стола, спросил:
- Вам ведь помогло, что чехи взбунтовались. Чего им надо?
Офицер встал перед ним:
- Они хотят воевать с Германией, и был сформирован их корпус. Они в поездах двигались через Сибирь к Тихому океану, чтобы уплыть в Европу и там воевать. Большевики захотели их разоружить, и тогда чехословаки объявили войну большевикам.
- Среди чехов много демократов, – вставил писарь.
Офицер, наблюдая за нелюдимым лицом Неделяева, спросил:
- Ты в школе учился? знаешь, что такое проценты? На выборах в Учредительное Собрание за эсеров было подано сорок процентов голосов, а за большевиков – только двадцать четыре процента. На шестнадцать процентов меньше! Это полное поражение. Тогда большевики разогнали Собрание, а мирные демонстрации в его поддержку стали расстреливать.
Из прихожей постучали в дверь: солдат, который у колодца окатил водой офицера, внёс чугун с гречневой кашей, Мария на блюде внесла вчерашний пирог с кислой, из нескончаемых хозяйских запасов, капустой. Штабс-капитан сказал солдату:
- Спасибо, Михаил!
- Ещё каймак и простоквашу принесу, – ответил тот.
Офицер пригласил Маркела:
- Садись с нами.
Маркел, которого за стол с собой сажал Москанин, не зашёлся благодарностью. Нутро противилось тому, что говорят плохое о большевиках, а, значит, о Москанине. Он пробормотал:
- Я в кухне поем, – и ушёл.
19
Маркел сидел в кухне на лавке, Илья стоял, наклонившись над припасами, принесёнными из погреба, покуривал цигарку с самосадом. Мария пристроилась у края стола, ела кисель с хлебом.
- Топлёного сала у нас ещё хватает, – сказал Илья.
Солёного сала, копчёных окороков красные не оставили, как и домашней колбасы.
- Чего мне наговорили про Учредительное Собрание… – сказал Неделяев, думавший о своём.
- Ругали, что ль? – спросил Илья.
- Ругали большевиков, что они убивали тех, кто за это самое собрание, – сказал Маркел насмешливо.
- А что? Убивать они умеют, – заметил Илья.
Маркел так и вскинулся:
- Они убивали за идею! И не всех!
- Может, у них идея – убивать не всех сразу, – произнёс Илья с невинным видом.
«Над кем, гад, насмехаешься!» – подумал Маркел, говоря с напором:
- Что у тебя было и кто тебе дал землю и всё?! – он крутнул головой, обведя кухню взглядом и уставив его в окно во двор. – Чего ещё хочешь?
- Чтобы Мария на завтра сварила гороховый суп с топлёным нутряным салом, – ответил Обреев, подмигнул девушке.
Из горницы вернулся солдат, которого офицер назвал Михаилом, сказал, не обращаясь прямо к Марии, тоном рассуждения:
- Надо бы воды нагреть, постирать штабс-капитану бельё.
Девушка допила кисель и, дожёвывая хлеб, взяла ведро воды – налить в котёл на печке.
- Нравится денщиком быть? – спросил Михаила Маркел.
- У нас не денщики, а ординарцы! – произнёс Михаил со значением.
- Слово другое, а тот же слуга, – подковырнул Маркел. – Ты по своей воле пошёл?
- По своей.
Обреев, с любопытством глядевший на солдата, спросил:
- Ты ведь сельский?
Тот ответил с наигранным простодушием:
- Я? Я из деревни.
- Наверно, не бедняк, – заметил как бы вскользь Маркел.
Михаил, чувствуя за расспросами серьёзный интерес, сел за стол.
- Мы жили: отец, мать, я с женой и мальчонкой и мой младший брат холостой, девятнадцатый год ему, – начал он обстоятельно. – У нас в хозяйстве – конь и кобыла с сосунком, две коровы были, поросёнок, овцы. Красные корову увели, поросёнка, овец съели, зерна оставили лишь на посев. И что мы поняли? – произнёс он многозначительно. – Что разбойник, что волк: унёс поживу, да не всю – снова придёт.
- Тебя послушать, так и натерпелись же вы от разбойников и волков! – сказал Маркел.
Михаил внимательно поглядел на него, чуть усмехнулся:
- Вот и отбиваемся. – Он раздумывал и, как бы кивнув своим мыслям, продолжил: – В апреле, когда о чехах и не слыхали, были партизанские отряды. Встали на защиту Учредительного Собрания. Вот этот, где я теперь, ударил по красным в нашей деревне, и те убежали. Штабс-капитан велел созвать на площадь всех жителей – и говорил! Дал полное понимание.
Михаил произнёс с задушевной ноткой:
- Он, Тавлеев, сам из деревни, сын мельника. С юности жил в городе, учился много, давно состоит в партии эсеров. Представишь, говорит, крестьянина, сразу представишь и землю. Как кто относится к крестьянину, так же относится и к земле. А на ней не только деревня, и город живёт – не на облаке.
- Кто ж этого не знает, – сказал Илья, севший за стол рядом с Михаилом, – интересно, что из того следует?
- Обижаешь крестьянина – всю землю обижаешь! – произнёс Михаил тоном старика, и его лежащая на столе рука сжалась в кулак.
- Меж кем война идёт… одни за то, чтобы землю не обижать, обиходить, другие – чтоб под облака взлетать и всё на земле рушить-давить, – покосившись на Маркела, проговорил Илья.
- Аэропланы, цеппелины… – решив, что парень их имеет в виду, сказал Михаил. – Они на фронте от врага, и против них есть оружие и укрытия. А от людей своей страны в окопах не спрячешься. Думаете, я воевать люблю? Я за три года на германском фронте вот так нахлебался! – он провёл рукой по горлу. – Но тут надо идти. Если красных не разбить, то так и жить в голодухе, и в любой час к тебе придут отнимать.
- И много из вашей деревни добровольцев? – спросил Маркел.
- Мало! – ответил с досадой солдат. – Остальные струсили, забитость у них от темноты.
Он повёл головой, будто шею ему теснил ворот, пояснил:
- Я и брат не записались при всех. Мы уйдём, красные придут – наши же деревенские им донесут, и будет нашим родителям месть. – Он кивнул, как бы в подтверждение несомненного, договорил: – Как отряд ушёл, мы с братом обождали два дня, ночью запрягли коня в телегу и вдогонку. Отнеслись к нам вежливо, брата определили в разведку. Повоевали, а тут по стране пошёл подъём против красных – и мы уж не партизаны, а регулярная часть.
- Я думаю про вашего офицера, который эсер. Если он так хорошо говорил, почему у вас в деревне так мало с ним пошло? – злобновато посмеиваясь глазами, сказал Маркел.
Михаилу страстно захотелось посадить подковыристого паренька в лужу, он встал с табуретки:
- Я сейчас штабс-капитану молоко понесу, он после еды его пьёт, и попрошу тебе высказать. Увидишь, какой он свой крестьянский человек!
20
Штабс-капитан Тавлеев сидел боком к столу, опираясь на него локтем, держа в руке кружку с молоком. Маркел и Илья, которого офицер тоже позвал, сидели перед ним на поставленных рядом стульях. Позади офицера у торца стола расположился писарь, положивший перед собой стопку газет. Михаил только что убрал со стола посуду, фельдшер ушёл из дома навестить больных солдат.
- Вы знаете, – обращался штабс-капитан к парням, – почему Временное правительство называлось временным? Потому что оно взяло власть только на время до того, как станет действовать Учредительное Собрание. Оно, Учредительное Собрание, должно было образовать формы государства, законное постоянное правительство.
«Законное, потому что за ваше собрание – большинство народа? Так большинство – суслики!» – подумал Маркел.
Штабс-капитан рассказал, что Временное правительство назначило выборы в Учредительное Собрание на 12 ноября, а его созыв на 28 ноября 1917 года. Положение о выборах было самым демократичным, революционным в мире. Голосовать могли лица, начиная с двадцатилетнего возраста, в то время как в Великобритании, Франции, Италии, США это право тогда получали в двадцать один год, а в Германии, Нидерландах, Бельгии, Испании – в двадцать пять лет. Избирательные права в России были предоставлены женщинам и – впервые в мире – военнослужащим. Все избиратели были равны независимо от того, каким имуществом они обладали, как долго жили в месте голосования, какой веры держались или были неверующими, к какой народности принадлежали, знали грамоту или нет.
- Выборы в Учредительное Собрание были всеобщими, равными, прямыми при тайном голосовании, – произнёс штабс-капитан, кружка с молоком ему мешала, он поставил её на стол.
Он рассказал о том, как 25 октября большевики в Петрограде совершили переворот и поначалу объявили, что берут власть лишь до созыва Учредительного Собрания. Они подтвердили дату выборов 12 ноября и дату созыва 28 ноября. Выборы проходили при власти большевиков, которые, разумеется, влияли, как могли, на их проведение. И всё равно результаты для большевиков, повторил штабс-капитан Тавлеев, оказались неутешительными.
Писарь протянул ему хранимую с зимы газету, и он назвал точные цифры: за большевиков отдали голоса 24 процента избирателей, за эсеров 40,4 процента, 4,7 процента проголосовали за кадетов, 2,6 процента за меньшевиков, голоса остальных избирателей оказались отданными, как было напечатано в газете, «за националистические мелко-буржуазные и буржуазные партии и различные мелкие группы».
Чтобы выиграть время для закрепления своей власти, большевики перенесли созыв Учредительного Собрания на 5 января 1918 года. Оно открылось в этот день в Таврическом дворце в Петрограде, председателем был избран видный социалист-революционер Виктор Михайлович Чернов. Собрание провозгласило Россию демократической республикой, отменило помещичье землевладение, призвало к заключению мира со странами – противниками в мировой войне.
Формировать правительство должна была партия, которая победила, и тогда по приказу Ленина начальник охраны дворца матрос Железняков заявил председателю Чернову: «Я получил инструкцию, чтобы довести до вашего сведения, чтобы все присутствующие покинули зал заседаний, потому что караул устал».
До этого к дворцу двинулись колоннами десятки тысяч мирных демонстрантов с плакатами «ВСЯ ВЛАСТЬ УЧРЕДИТЕЛЬНОМУ СОБРАНИЮ». Тавлеев прочитал вслух напечатанное в газете «Дело Народа» от 7 января 1918 года:
«Без предупреждения красногвардейцы открыли частый огонь. Процессия полегла. Стрельба продолжалась по лежащим. Первым был убит разрывной пулей, разнесшей ему весь череп, солдат, член Исполнительного Комитета Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов 1-го созыва и член главного земельного комитета тов. Логвинов. В это время началась перекрестная стрельба пачками с разных улиц. Литейный проспект от угла Фурштадтской до угла Пантелеймоновской наполнился дымом. Стреляли разрывными пулями в упор…»
Писарь дал штабс-капитану другую газету, это был номер «Новой жизни», вышедший 9 января 1918 года, в тринадцатую годовщину Кровавого воскресенья. Тавлеев пояснил Маркелу и Илье, что газету издавал пролетарский писатель Алексей Максимович Горький, и вот что он написал о расстреле в статье «Несвоевременные мысли». Штабс-капитан стал читать:
«5 января 1918 года безоружная петроградская демократия – рабочие, служащие – мирно манифестировала в честь Учредительного Cобрания.
Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного Собрания, – политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, и в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой идеи пролиты реки крови – и вот «народные комиссары» приказали расстрелять демократию, которая манифестировала в честь этой идеи».
Тавлеев сказал, что главная газета большевиков зовётся «Правда» и прочитал, что о ней написал Горький:
«Правда» лжет, когда она пишет, что манифестация 5 января была сорганизована буржуями, банкирами и т. д., и что к Таврическому дворцу шли именно «буржуи». «Правда» знает, что в манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знаменами Российской социал-демократической партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов. Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала «Правда», она не скроет позорного факта».
Штабс-капитан зачитал ещё несколько строк из статьи Горького:
Итак, 5 января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы».
Тавлеев, зачитывая строки из другой газеты, рассказал ещё Маркелу и Илье, как в ночь с 6 на 7 января в Мариинской больнице в Петрограде были убиты депутаты Учредительного Собрания Андрей Иванович Шингарёв и Фёдор Фёдорович Кокошкин. Ранее большевики заточили их в Петропавловскую крепость, два немолодых человека просидели в холодных камерах больше месяца, и их, больных, перевели в больницу. Начальник охраны потом говорил, что его руководство советовало ему не возиться с заключёнными, а «просто сбросить их в Неву». Когда он всё же доставил их в больницу, руководство было возмущено тем, что он «не мог расправиться с ними». Ему было велено отправиться в ближайший флотский экипаж и позвать готовых на убийство.
Охотно откликнулись около тридцати матросов флотских экипажей «Ярославец» и «Чайка». Ночью они явились к больнице, одни из них заняли посты на соседних улицах, чтобы никто не помешал расправе, остальные вошли в здание. Караул указал им палаты, и расправа произошла. В Шингарёва выстрелили из револьвера и всадили штык. Кокошкина убили выстрелами в рот и в сердце.
- Большевицкая власть покрыла убийц, осталось якобы неизвестным, кто они, – подытожил штабс-капитан, затем сказал, что 9 января демонстрацию в защиту Учредительного Собрания расстреляли в Москве. Газета «Известия ВЦИК» от 11 января 1918 года сообщила, что были убиты более пятидесяти человек и более двухсот ранены.
Он смотрел в лица Неделяеву и Обрееву: как они отнеслись ко всему, что услышали?
Обреев произнёс искренне:
- Сколько жестокостей! – однако продолжать не стал.
Неделяев молчал, и офицер проговорил:
- Ты как будто такой любознательный… узнал, что хотел?
- Узнал, почему вы, ваши все возмутились.
- А как можно было не возмутиться? – спросил напористо писарь.
Маркел хотел сказать, думая о большевиках: «Так и у тех, конечно, было чем возмутиться», но поостерёгся и произнёс:
- Понятное дело…
- Что тебе понятно? – наседал молодой человек.
- Что вы считаете вашу войну справедливой, – безразлично ответил Маркел.
21
Пришёл фельдшер, поглядел на сидевших в горнице, сказал штабс-капитану:
- Малярия затрепала Неласова. Хорошо, что хинин ещё есть, я ему дал. А у Гринцова кровохарканье. Из-за того, что он, как жердь, длинный, поверили, будто ему семнадцать, а я узнал: ему пятнадцать только.
Фельдшер обвёл всех взглядом невесёлого человека, вынужденного утешать:
- В другое время его бы в Уфу послать кумысом полечиться. А так… домой списать – он будет к другим частям прибиваться. Такие ребятки дома не сидят.
- Оставляем у нас, – сказал штабс-капитан.
Писарь поглядел на Маркела и Илью:
- Наш брат из гимназий и реальных училищ идёт воевать за демократию, а крестьяне не торопятся.
- Мы только от вас поняли, что да как, а то одно услышишь, другое, брехни много, – оправдывался Илья.
Тавлеев заговорил о том, что в Самаре организовался КомУч: Комитет членов Учредительного Собрания. Его второе название «Комитет защиты Учредительного Собрания. Самарское правительство». Растёт Народная армия КомУча, сказал штабс-капитан, его отряд вошёл в её состав.
Фельдшер, у которого не изменилось грустное выражение лица, обратился к Маркелу и Илье, словно утешая их:
- Большевики украли у революции красный цвет, поэтому КомУч, им наперекор, поднял Красное знамя.
- Красное? – вырвалось у Маркела, помнившего, что ему разъяснил про красный цвет Москанин. – Большевики хотят, чтобы красный цвет уважали и любили! Это знак борьбы за права рабочих и всех бедняков!
- КомУч узаконил для рабочих восьмичасовой рабочий день, – сказал штабс-капитан Тавлеев. – А бедняков большевики натравливают на зажиточных односельчан, раскалывают крестьянство. Они стремятся вообще раздробить весь народ. Поступают по правилу, которое отличает всех поработителей: разделяй и властвуй!
«Был бы тут Лев Павлович, он дал бы тебе такой умный ответ, что тебе крыть было бы нечем», – подумал убеждённо Маркел, спросил:
- А какие у вас идеи для будущего, если взять науку?
- Взять науку… – повторил фельдшер, не без некоторого удивления.
- Я стал эсером, когда окончил юнкерское училище и служил в полку, поэтому полагают, что я, прежде всего, думаю о военных нуждах, – сказал штабс-капитан. – Но это не так. О науке я заявляю, что она как можно скорее должна дать народу передовую медицину! – и он взглянул на фельдшера, который не преминул кивнуть. – Наука, – продолжил Тавлеев, обращаясь к Маркелу, – должна служить прогрессу созидания. Я тебе объясню, что это такое. У нас в стране нет дорог, мало элеваторов, паровых мельниц, неразвита культура хозяйства, мы не производим автомобили. И ещё многого нам не хватает. Прогресс должен дать нам всё это.
- И великие силы мирового могущества? – с суровым видом спросил Маркел.
Офицер, фельдшер и писарь улыбнулись.
- Об этом не беспокойся, – сказал Тавлеев. – Прогресс сделает Россию, при её населении и природных богатствах, одной из самых могучих держав мира. Прежде всего, она будет кладовой продовольствия.
Маркел понял, что эти люди, которые, конечно, считают себя очень умными, которые столько наговорили ему о справедливости их дела, не знают об идеях, ради каких борется Москанин. «Не знают и не хотят знать, и поэтому они ему смертельные враги», – объяснил себе Маркел.
Он обратился к штабс-капитану:
- Мы можем овцу зарезать, хорошо бы, если б вы за неё заплатили.
Тавлеев велел писарю, исполнявшему и обязанности казначея, выдать деньги. Маркел и Илья вернулись в кухню, где Мария стирала бельё, а Михаил сидел на лавке. Он спросил парней:
- Ну, поняли, что нельзя не воевать?
- А то нет? Чтобы за народ и не встать! – произнёс Илья с тем видом истовой готовности, с каким ответил Москанину: «Получил – надо и послужить!»
Маркел прошёл к полке, взял нож. Илья сказал Михаилу:
- Овечку будем решать. Поджаришь офицеру почки? Наш хозяин любил.
- Наш не увлекается. Что он любит, так пирожки с морковью, – и солдат спросил Марию: – Морковь с прошлого года осталась?
Мария, прежде чем ответить, поймала взгляд Обреева и кивнула:
- Осталась.
22
По небу вытянулись полосами серые тучи, утреннего солнца они не заслоняли, оно жгло всё острее. В воздухе над двором гудели слепни, липли к лошадям в конюшне, те взмахивали хвостами, ударяли копытами в доски пола.
Накануне Илья привёз из леса две берёзки, обрубив с них ветви, и сейчас вышедший во двор штабс-капитан позвал писаря:
- Сосновин! Размяться не хотите?
Они положили ствол берёзы на козлы. Тавлеев, любитель физических упражнений, разделся до пояса, молодой человек последовал его примеру. Взялись пилить бревно на чурбаны.
Маркел только что вычистил хлев и стоял в дверном проёме, уперев руку в бок, Илья обстругивал новый черен для навозных вил – на днях надо будет вывозить навоз на поля.
Вдали над улицей поднялась пыль, донеслись шум, голоса, и вскоре двор оказался полон конников, въехала телега. Штабс-капитан, который оставил пилу и надел рубаху защитного цвета, подошёл к телеге, в ней лежал кто-то.
Штабс-капитану доложили:
- Подозрение, что он убил наших товарищей в Бузулуке!
Несколько солдат запустили руки в телегу, выволокли из неё мужчину со связанными за спиной руками, одетого в потрёпанный грязный пиджак. Пока его выволакивали, он издавал стоны.
- Цел и невредим, – доложил о нём солдат, взволнованно глядящий, лопоухий, едва ли не подросток. – Не захотел сидя ехать, лежал всю дорогу.
У мужчины было бритое не далее, как вчера, сытое лицо, он глядел на офицера горестными глазами.
- Никого нигде я не убивал! Я в команде, которая фураж заготовляет, – произнёс звучным голосом.
С Тавлеевым переглянулся статный, постарше других, военный, двинул головой в сторону: они отошли шагов на десять. Военный, который был не носившим погоны подпоручиком и командовал конной разведкой, отчитался, где побывали он и его ребята. Выведав, в каких местах стоят части красных, они повернули назад и вчера вечером невдалеке от деревни Липатовки узнали от идущего оттуда старика: красные там есть, но их немного.
Верстах в полутора от деревни зелёный от ряски пруд тесно обступали старые тополя, тут был одичало-заросший барский парк, усадьбу сожгли зимой. Двадцать два разведчика, включая командира, ведя коней в поводу, укрылись в парке.
Когда стало темно, разведчики на конях двинулись шагом за стариком, которого они уговорили помочь им. Собаки в деревне, где хозяйничали чужие люди, лаяли и днём и ночью, к их лаю привыкли. Давеча старик сказал: красные устроились человека по четыре в нескольких стоящих рядом избах, теперь он указал крайнюю. К её двору вдоль плетня с росшим возле бурьяном прокрались подпоручик, с ним трое. В неплотной тьме была различима фигура часового, он сидел на ступени крыльца и, очевидно, дремал. Подпоручик осторожно поднялся над плетнём с карабином в руках, приложился – от удара пули часовой чуть дёрнулся, обмякло сунулся головой вперёд.
Разведчики перемахнули через плетень, кинулись к избе. Невысокий быстрый паренёк очутился первым у двери, рывком открыл её и прижался к стене сбоку – бросив внутрь французскую осколочную гранату F-1, прозванную лимонкой. После взрыва ворвались в избу, вскидывая винтовки.
Три другие группы уже были в соседних дворах – красные выскакивали из изб под выстрелы, некоторым удавалось пробежать к лошадям, вскочить на неосёдланную. Двое с винтовками, один с двумя револьверами залегли за колодезным срубом – разведчик из-за овина забросил туда лимонку, которая разорвалась с её характерным на открытом воздухе негромким хлопком.
Дико заполошные, утробные, очумелые голоса красных, выкрикивающие матерную ругань, перекрыл призыв:
- К пулемёту!
Но у двуколки, где был пулемёт, уже прилёг разведчик – подсёк одного, второго, третьего из маузера, упирая в плечо приклад, которым служила кобура орехового дерева, называемая колодкой.
Красные, полуодетые, почти все босиком, убегали задворками, через огороды, пропадали в ночи.
- О! Вон туда заскочил! – один разведчик тронул за плечо другого, показал рукой на сарай.
Они вошли в сарай с винтовками на изготовку, сказали в один голос:
- Сдавайся!
В темноте разглядели поставленные сюда до зимы сани, из них поднялся, живо воздев руки, человек:
- Не стреляйте! Я безоружный!
Его вывели во двор, подошли другие разведчики с подпоручиком.
- Меня подневольно в команду взяли! Поглядите – пиджак на мне! – сказал пленный тоном простосердечия, старательно держа руки поднятыми.
- Обыскать его! И хозяина вызвать! – велел подпоручик.
Появился хозяин избы с керосиновой лампой. Лишь только она осветила лицо пленного, взметнулся крик:
- Во-от кто! Я тебя узнал!
- Что такое, Утевский? Кого вы узнали? – недоверчиво спросил офицер взволновавшегося паренька-солдата.
Тот принялся объяснять:
- В Бузулуке зимой стали хватать эсеров! Посадили в тюрьму Переслегина, Захарьева. Я с товарищами требовал их освобождения, и меня тоже схватили, посадили в ту же камеру. И пришёл он, потребовал, чтобы Захарьев встал на колени, тот не встал, и ты… – юный солдатик повернулся к мужчине в пиджаке, – ты стал стрелять ему в живот… Потом ты закричал Переслегину, чтобы он встал на колени, а он дал тебе пощёчину. И ты стал избивать его, пожилого, больного! У тебя были засучены рукава, я видел татуировки на твоих руках, на пальце видел медный или золотой перстень с печаткой. Ты бил Переслегина кулаком и ладонью, рукояткой нагана, ногами и выстрелил ему в лицо.
- Покажите руки, – сказал пленному подпоручик, тот показал пятерни, растопырил пальцы, говоря со скорбным как бы смиряемым негодованием:
- Никакого перстня, ошибка, спутал с кем-то меня!
Солдаты задрали ему рукава – округлые мускулистые руки оказались выше кистей покрыты рисунками.
- Наколки у многих на руках! Неуж у ваших ни у кого нет? – сказал мужчина офицеру.
Тот спросил Утевского:
- Не помните, какие татуировки?
Солдат мотнул головой:
- Нет!
У пленного вывернули карманы, велели снять сапоги; лампу передавали друг другу, освещая его со всех сторон, опускали её к земле – перстня не увидели. Подпоручик послал ребят с лампой в сарай – не брошено ли там оружие. Не нашли ни револьвера, ни пистолета. Один из разведчиков, подняв лампу над пленным, сказал:
- А его ли пиджак?
Взгляды обратились на хозяина избы:
- Не ваш пиджак он взял?
Селянин подумал и ответил, что нет. Было понятно: он мог солгать, боясь мести.
Подпоручик спросил Утевского:
- А как вы спаслись из тюрьмы?
- Меня спас надзиратель, он при царе служил и никогда не видел, чтобы в тюрьме убивали. Тряс головой, шептал: «Революция…» Он вывел меня и сам ушёл, чтобы скрыться. Сказал – семьи у него нет, и красным некого покарать. – Солдат в ярости указал рукой на мужчину в пиджаке: – Это тот убийца!
Утевский, учившийся в реальном училище в Бузулуке, одним из первых вступил в отряд, глаза его редко улыбались, это был словно постоянно мучимый переживаниями мальчик-старик. Его ли не уважали?
Пленный раскрыл рот и не закрывал:
- Малый, может, не в себе! ночь, бой, нервность, ему и прибредилось, гляньте – нервный он. Может, и видел убийство, а теперь показалось, что я был. Так любого можно оговорить…
Подпоручик сказал ему:
- Решение о вас вынесет суд!
И распорядился взять для него подводу. Выехав на заре, команда разведчиков поздним утром прибыла в Савруху.
23
Во дворе поставили вынесенные из горницы стол, стулья. Около них оставив свободное пространство, полукругом тесно встали солдаты, ряд за рядом. Послеполуденная жара выгоняла пот. Несмотря на множество людей, которым не хватило места во дворе и они толпились и за забором, было тихо.
У стола спиной к дому стоял штабс-капитан Тавлеев, похожий на надевшего военную форму безукоризненно опрятного учителя. Слева от него встал статный красавец-подпоручик Белокозов, командир разведчиков. Справа от Тавлеева стоял начальник штаба отряда поручик Кулясов – поджарый, невеликий ростом, он неожиданно заговорил густым басом, обращаясь к солдатам:
- Желающие, приготовьтесь!
Кулясов положил на стол перед собой коробку папирос «Товарищъ» ныне из-за войны закрытой в Ростове-на-Дону табачной фабрики «Работникъ», коробку украшало изображение расчёсанного на пробор бородатого господина в сюртуке, расстёгнутом на солидном животе, который, выпирая, натянул белую рубаху с рядом красных пуговиц. Поручик вынул из коробки папиросу и, разминая её, с удовольствием понюхал.
Писарь Сосновин, подошедший к торцу стола, положил на него листы бумаги, карандаш и пучок соломинок, три среди них были короче остальных. Молодой человек завернул пучок в бумагу так, что соломинки высовывались наружу концами одинаковой длины. Солдаты стали подходить по одному и тянуть жребий. Трое, которые его вытянули, встали у стола в ряд с офицерами.
- Прошу сесть! – произнёс штабс-капитан.
Он, пятеро других судей и писарь сели на стулья. Тавлеев приказал подвести обвиняемого и вызвать свидетеля. Утевский, на этот раз собранно-спокойный, остановился там, где ему указали: поодаль от стола. Мужчина, которого развязали после того, как привезли, стоял в потрёпанном пиджаке перед столом. С крыльца позади судей на него смотрели Маркел, Илья, Мария, ординарец штабс-капитана Михаил и его младший брат Пётр – невысокий ловкий разведчик, бросивший гранату в избу, где ночевали красные. Михаил знал от брата подробности боя и то, как был взят обвиняемый.
Мужчина, не отличаясь ростом, выглядел неслабым и был не из худощавых. В сарае его захватили без фуражки, и он уже несколько раз попросил, чтобы ему дали что-нибудь прикрыть голову от солнца. Его тёмные волосы были коротко пострижены, меж ними просвечивала кожа.
- Господа, примите в ваше внимание, что я давеча дал господину офицеру все сведения о красных, какие поблизости, – поглядев на Тавлеева, проговорил он смиренно, обвёл взглядом сидящих за столом.
- Сведения ещё надо проверить, – сказал штабс-капитан, – но если они и правдивы, это не освобождает вас от наказания, если обвинение будет доказано!
Писарь занёс в протокол фамилию, которой назвал себя пленный. Записав, что, по его словам, он, мобилизованный, служил в фуражной команде, Сосновин добавил установленное разведчиками: команда забирала у селян не только сено и овёс для лошадей, на возах оказались мешки с зерном и мукой, корзины с яйцами, полушубки, овчины, сапоги, тёплая одежда, включая женскую, топоры, молотки и прочее. Отступая, красные с помощью подобных команд вывозили всё, что можно было вывезти, из мест, куда ещё не вошли белые.
Штабс-капитан сказал об этом пленному, спросил:
- И вы утверждаете, что заготовляли только фураж?
Тот прижал к груди крупные кисти рук, воскликнул голосом клянущегося:
- Я себе ничего не взял! ни деревянной ложки, ни портянки! – он подтянул к локтям рукава пиджака, простёр руки к Тавлееву: – Не только у меня такие рисунки! Ваш солдат не сказал, что вот их, вот эти самые видел на руках того убийцы!
Было понятно, что, когда в свете керосиновой лампы обнаружились татуировки у пленного, Утевский мог заявить, что именно их он запомнил. Однако он и теперь повторил суду, что не помнит, какие татуировки были на руках убийцы.
- А самого тебя я запомнил и никогда не забуду! – отчаянно крикнул солдат, так и подавшись к пленному.
Тот, словно сожалея и сочувствуя парнишке, сказал скорбно:
- Молодой вы и ошибаетесь, на невиновного навлекаете… Вы и про перстень на пальце говорили, а где он?
Штабс-капитан обратился к Утевскому:
- Пожалуйста, для протокола – что вы говорили о перстне?
Солдат проговорил понурившись, но твёрдым голосом:
- На правой руке убийцы, на среднем пальце, был перстень с печаткой – по виду медный или золотой.
- Так. Перстень не найден! – произнёс Тавлеев, поглядел на сидевших справа от него и на тех, кто сидел слева: – Решайте, господа! Я считаю – доказательств для приговора к расстрелу недостаточно. Я не сомневаюсь в искренности Утевского, но убийца, которого он видел, и обвиняемый могут быть необыкновенно похожи внешне. Это случается.
Ординарец Михаил сбежал с крыльца, наклонился над плечом штабс-капитана, зашептал.
- Господа! – тот опять обратился к товарищам. – Никишов просит позволения ещё раз обыскать обвиняемого.
Позволение было дано, и Михаил Никишов с сосредоточенным видом подошёл к мужчине в пиджаке, который тут же развёл руки, с готовностью открывая доступ к карманам. Солдат вывернул один и другой, повернулся к сидящим за столом и сообщил как о новости:
- Пустые!
Судьи молчали, по-видимому, недовольные тратой времени. Михаил сказал:
- А вот тут дырочка.
В вывернутом дне кармана разошёлся шов.
- Что-то могло провалиться под подкладку, – говоря это, Михаил хотел было пощупать полу пиджака, но пленный внезапно оттолкнул его обеими руками:
- Не касайся моего тела! – и закричал: – Господа, что за срам надо мной?! Не допускайте!
- Ну что ты, что ты, не осрамим, – говорил Михаил добродушно-ласково, словно успокаивая кого-то слабого и перепуганного, при этом из своего кармана извлёк складной нож и раскрыл его.
- Пиджак снимите с него аккуратно, не тряхните, не порвите, – обратился Никишов к солдатам.
- Пытать начнёте? Ваша сила… – пленный, оставшись в нательной рубахе, издал стон нестерпимой муки.
Михаил взял снятый с него пиджак, присел на корточки, ножом отпорол подкладку понизу. Выпрямляясь, обеими руками поднял пиджак за плечи – что-то упало на землю. Несколько солдат рванулись к предмету.
- Кольцо!
- Кольцо золотое!
- Как есть, перстень!
От полоснувших слух возгласов скопище солдат шевельнулось, заколебалось; на тех, кто был ближе к пленному, к Михаилу и к солдатам, склонившимся над перстнем, напёрли те, что стояли позади. Михаил, взяв с земли перстень и держа его двумя пальцами, поднял руку над головой, показывая всем, затем подошёл к столу судей, положил находку перед штабс-капитаном.
- Извольте видеть – кольцо!
- Ай да Никишов! – пробасил поручик Кулясов, вернув в коробку папиросу, которую собрался закурить; он приподнялся со стула, разглядывая кольцо: – По виду как будто золото, печатка простая гладкая.
- Главное – перстень выглядит золотым, что и говорил Утевский, – заметил Тавлеев.
Изумлённый сообразительностью Михаила, он, стараясь этого не показать, сказал строго:
- Наши разведчики неопытны, не умеют обыскивать.
Подпоручик Белокозов, смешавшись, высказал:
- Пленный мог спрятать кольцо только, когда ещё был в сарае. Потом его обыскивали, не отпускали ни на шаг, а там и руки ему связали, он уже не мог сделать ни одного незаметного движения. – Белокозов взглянул с немым вопросом на штабс-капитана, на Кулясова, на других судей и продолжил: – Но когда он был в сарае, не предполагал же он, что его опознают! Зачем прятать кольцо?
Михаил Никишов сказал, улыбаясь:
- Господин подпоручик, вы думаете, они, красные, не считают нас такими же ворами, как они сами? Конечно, считают. Вот он и спрятал кольцо, чтобы не отобрали.
- Резонное объяснение! – произнёс густым, с хрипотцой, басом поджарый невеликий ростом Кулясов.
Весьма довольный Михаил попросил:
- Господа, позвольте, я представлю об этом красном. Мне брат Пётр рассказал, как он попался. А до того было так. Как началась стрельба, он не схватил оружие, чтобы отстреливаться, прорываться. Не из таких он. Ему бы как побезопаснее: спрячусь, мол, а там и смоюсь. Натянул пиджак хозяина избы и промызнул в сарай – но его заметили. Он успел кольцо протолкнуть через дно кармана – то ли там уже была дырка, то ли он пальцем шов прорвал: нитки-то гнилые. А уж что его опознают, он никак не полагал.
- Я уверен – так и было, – сказал Утевский, которого попросили посмотреть перстень. – Пусть он его на палец наденет! – солдат обернулся к пленному.
Тот, в измокревшей от пота нательной рубахе, лёг ничком, начал содрогаться всем телом, загребать мягкую землю горстями. Штабс-капитан Тавлеев, поднявшись со стула, громко произнёс:
- Обвиняемый, встаньте и скажите, что считаете нужным!
Пленный задёргал головой из стороны в сторону, скребнул землю пятернями, остро, пронзительно взвизгнул. Тавлеев обратился к судьям:
- Господа, выносим приговор!
Все шестеро высказались за расстрел.
24
Приговорённый, всхлипывая, приник всем телом к земле, захватывал её ртом, пускал слюну, из носа текло. Солдаты, теснившиеся вокруг, с гадливостью отступили; двор был по-прежнему полон, много солдат стояло за забором. Солнце пекло горячей огня, лица тех, кто смотрел на плачущего на земле мужчину, блестели от пота. Кто-то не сдержал чувства:
- Вот дрянь!
Другой сплюнул. Писарь Сосновин за судейским столом качнул головой:
- Изображает припадок!
Штабс-капитан велел внести в протокол, что перстень взят в казну отряда, затем, стоя у стола и глядя в скопище солдат, позвал:
- Столяров!
К столу подошёл военный бывалого вида, из унтер-офицеров: насупленный, мрачноватый.
- Отберите людей, Столяров, и подготовьте исполнение приговора. Исполнить надо на площади, – сказал ему штабс-капитан.
Когда Столяров и несколько солдат остановились возле лежащего ничком, тот оторвал от земли лицо в соплях с налипшей на него грязью, всхлипнул, и из горла вырвался поистине страшный крик крупного убиваемого животного. Мужчина перевёл дух, упёрся ладонями в землю, втянул в себя воздух и, исторгая из ноздрей сопли, изо рта слюну, прохрипел:
- Не вста-а-ну!
Столяров и солдаты завернули ему руки за спину, связали. Один из солдат предложил:
- Ещё верёвку привязать и потащить волоком.
- Нет, так нельзя. Везите на подводе, – раздался голос стоящего за судейским столом Тавлеева.
Подле него оказался ординарец Михаил, зашептал что-то. Штабс-капитан помолчал и кивнул. Унтер-офицер, солдаты топтались вокруг лежащего красного, на их лицах было отвращение.
- Коснуться его штыком, и пошёл бы как положено, – рассудительно произнёс Столяров.
Подбежал брат Михаила быстрый невысокий Пётр с возгласом:
- Да отойдите вы! Имейте сострадание – человек же, как-никак! – он присел на корточки около лежащего, ослабил узел верёвки, которой были связаны его руки, сказал что-то, чего другие не услышали.
И когда Пётр вскочил на ноги, поднялся и приговорённый. Он стоял в замызганной нательной рубахе, набычившись, держа за спиной руки, на которых верёвка едва держалась, его лицо до самых глаз покрывала отвратительная грязная жижа.
- Иди, не теряйся… – сказал ему с ноткой некоего скрытого значения Пётр, другим тоном обратился к Столярову и солдатам-конвоирам:
- Не напирайте на человека!
Унтер-офицер и его люди переглянулись. Красный сделал шаг-другой, от него сторонились. Впереди шёл рослый солдат с трёхлинейкой за спиной, чуть позади и сбоку от мужчины в нательной рубахе лёгкой походкой следовал Пётр, отдавший свою винтовку брату Михаилу, который держался за ним, немного приотстав. Справа и слева от осуждённого, на некотором расстоянии, шагали Столяров и конвоир, придерживая на плече ремни винтовок.
Процессия двинулась по пыльной улице. Следом на конях ехали штабс-капитан Тавлеев, поручик Кулясов, курящий папиросу, и подпоручик Белокозов. От конников не отставали Маркел и Илья.
Вдоль улицы с обеих сторон плотными шеренгами пошли солдаты, меж них затесались местные мужики. Множество мужиков, баб, детей, ветхих стариков и старух смотрело из-за изгородей. Послышался женский голос:
- Как избили – стра-ах!
Мужской голос отозвался из ближнего двора:
- Лицо измолотили!
Поручик Кулясов, ехавший рядом со штабс-капитаном, вынул изо рта папиросу, пробасил с гримасой досады:
- И ведь не докажешь, что его пальцем не тронули!
Людской поток вытек на площадь перед церковью, рядом с которой высились старые тополя, за ними начиналось кладбище. По площади понеслись мальчишки, ближе к церкви томились жадным любопытством группы селян, передавалось голосами, полными плотского трепета: «Ведут!», «Ведут!»
Людей перед процессией будто смело; рослый солдат впереди мужчины с опутанными верёвкой руками за спиной направлялся к тополям, вплотную за правым плечом осуждённого шёл Пётр Никишов. Не доходя до среднего тополя, солдат посторонился, и тут приговорённый сбросил верёвку с рук, рванулся вперёд – мгновенно Пётр подсёк ногой его ногу, поймал падающего за руку, заломил её ему за спину. Подскочили Столяров и конвоир, красного подхватили – трое, сламывая бешеное сопротивление, притиснули его спиной к тополю, Михаил Никишов бросил брату моток верёвки. Приговорённого туго примотали к толстому дереву, он, искажая лицо, облепленное отвратительной грязью, оголтело орал Петру:
- Га-а-д! га-а-ад!!!
Пётр, невысокий, ладный, смеясь смелыми глазами, объяснял солдатам:
- Я ему во дворе руки почти развязал и сказал: помогу убежать! Ты только, мол, дойди до кладбища – я устрою переполох, и убежишь!
- И поверил! – непонимающе сказал конвоир.
- Ха! При его трусости он за любую соломинку схватится. Мы с братом рассчитали: куда ему деться, если не верить? подводу ждать и конца? А так – при надежде – пришёл как миленький.
Осуждённый, который, как ни тужился, мог двигать лишь головой, издавал истошные крики без слов – рёв животного ужаса.
Штабс-капитан Тавлеев, сидящий на гнедом жеребце, наклонился к Столярову:
- Передайте солдатам, пусть пропустят крестьян ближе – они должны слышать приговор.
Когда вблизи тут и там оказались мужики, Тавлеев обратился к ним, как эсеры обращались к публике:
- Товарищи! – он выбросил вперёд руку, показывая на примотанного к дереву: – Это убийца! – штабс-капитана завело яростью, над толпой разнеслось: – Он в тюрьме Бузулука убил социалистов-революционеров Захарьева и Переслегина! И за это приговорён к расстрелу!
С полминуты царила тишина, и снова «дуриком», как выражаются в народе, стал орать осуждённый. Штабс-капитан встретил взгляд Столярова, произнёс:
- Исполняйте!
Трое солдат, с которыми Столяров поговорил заранее, по его знаку встали в ряд шагах в десяти от осуждённого: его тело от подмышек до паха покрывали тугие кольца верёвки, прихватившей его намертво к тополю.
- Готовьсь! – властным рубящим голосом унтер-офицера скомандовал Столяров.
Трое упёрли в плечо приклады трёхлинеек.
- Цельсь!
Спустя три секунды метнулось:
- Пли!
Три выстрела стукнули так, словно не уместились в одно мгновение и раздвинули его. Кольца верёвки на груди осуждённого лопнули, голова дёрнулась книзу, чуть-чуть приподнялась и застыла. Верёвка расползалась в трёх местах разрыва, там выступило тёмное, три пятна слились в одно, оно, становясь жирнее, поползло вниз.
Казалось, все, кто был на площади, ждали: тело у тополя издаст рёв.
Штабс-капитан Тавлеев с седла наклонился к ближнему из мужиков:
- Соберите товарищей и предайте труп земле.
Офицеры на конях, за ними пешие солдаты дружно, массой, покидали площадь, заполняя улицу. Селяне скапливались перед тополем: из-за того что три кольца верёвки на трупе были перебиты пулями, остальные кольца ослабляли охват, верёвка распускалась и тело мелкими рывками съезжало наземь, ноги подгибались, из-под трупа пополз ручеёк крови.
Маркел и Илья, наглядевшись, направились домой. Илья протяжно проговорил:
- Тогда было то, что мы видали, теперь это увидели… – он добавил: – Да-а… – и спросил Маркела: – Сравниваешь, небось?
- А что ли нет? – сказал тот задиристо. – Вот этот убитый – он не моих товарищей убил в тюрьме, мне до него дела нет. А если бы убил моих и я был бы должен судить, как его судили? – Маркел, посмотрев на Илью сбоку, говорил на ходу: – А не нашли бы кольцо? Ну, к примеру, он до всего этого пропил бы его? Или кольца и вовсе никогда у него не было бы? Так, значит, тронуть его нельзя – хоть солдат клянись, что видел, как он убивал?!
Илья кивнул, словно согласившись, а потом сказал:
- А если солдат обознался и убивал не этот?
- Но он всё равно меня, если б я на их месте был, ненавидел! – воскликнул в мрачном порыве Маркел. – И я думал бы не про то, что он не убивал! я думал бы, что если он убил и не расстрелян, как он надо мной смеётся!
У парня сжались кулаки, он на миг остановился и мотнул головой, отгоняя видение: ему представился тот, кто смеётся над ним, избегнув расстрела.
- Это такой суд затеять, чтобы одного врага расстрелять! – воскликнул он, и негодуя, и презрительно усмехаясь.
Илья произнёс:
- У них по справедливости, они люди хорошие.
- Хорошие! – неожиданно и твёрдо согласился Маркел. – И как они сладят с теми, кто к ним по-плохому? Столько мыкаться с одним врагом! А врагов у них – не один, не два и не три… – он опять остановился, проговорил с задушевной убеждённостью и восхищением: – Куда им до Льва Палыча Москанина!..
25
Парни ещё раз увидели, что значит суд для эсеров. Подруга Софьи Ивановны приводила её из флигеля к штабс-капитану Тавлееву, и ему было досконально поведано, как красные выгнали Даниловых из дома, как потом убили Фёдора Севастьяновича, а дом и то, что сами не взяли, отдали двоим батракам и кухарке; достался тем и добрый кусище хозяйской земли.
Тавлеев вызвал Обреева, Неделяева, Марию и вместе с писарем Сосновиным задавал вопросы им, Софье Ивановне и её подруге. Дело было разобрано кропотливо.
- От этих троих людей или кого-то из них были показания против вашего мужа, наветы? – спросил вдову штабс-капитан, подводя итог.
- Спаси Бог, зря говорить не буду, я не слыхала! – и Софья Ивановна перекрестилась.
- Просили красных они или кто-то из них дать им что-то из вашего хозяйства, выделить землю?
- И этого не слыхала, – сказала вдова.
- Значит, нельзя сказать, что они причастны к убийству и сами присвоили что-то ваше! – объявил Тавлеев.
Он объяснил вдове:
- Как только мы освободим ваш дом от постоя, вы сможете перейти в него, занять одну из комнат. Но этих троих людей нельзя выгонять на кухню. Они здесь не один год трудились, один из них вырос тут. И землю нельзя у них отбирать. Во всём мире принято: тот, кто вспахал и засеял землю, имеет право собрать с неё урожай!
Штабс-капитан продолжил тоном учителя, который повторяет прописные истины несообразительным ученикам:
- Когда в стране установится всенародно избранная власть, когда будет установлен правопорядок и начнут действовать суды разных инстанций, ваше дело будет рассмотрено в судебном порядке, решится вопрос о собственности. А пока – так! – и он хлопнул ладонью по столу.
Приходил возвратившийся в Савруху свёкор Любы: её с ребёнком муж-офицер увёз в Уфу, где получил должность в штабе белых. Свёкор встал возле конюшни, вызвал из дома Илью и Маркела и, трогая себя за бороду, начал с неотступным напором:
- Дочь покойного Данилова Любовь в своём праве, и на мне лежит исполнить! Забираю коней, тоже и корову!
Вышедший на крыльцо Михаил услышал, доложил штабс-капитану. Тот распорядился привести человека в горницу. Сидя в своей неновой форме за столом, похожий на опрятного домоседа, Тавлеев отчитал стоявшего у порога селянина:
- Во-первых, у вас нет никакого подтверждения, что вы говорите от имени наследницы. Во-вторых, она не единственная наследница, у Данилова остались ещё две дочери, осталась вдова. Но самое главное, – и голос штабс-капитана построжал, – дело о наследстве, о собственности может решить только суд!
Селянин услышал о всенародно избранной власти, об установлении правопорядка. Уходил он с видом жестокой обиды, и было заметно, как тянет его завернуть к конюшне – посмотреть на двух коней. Но Михаил проводил его до ворот, проговорил, хитро поглядывая:
- Ты как будто всего своего лишился и пришёл к этим парням наниматься батраком…
Тот, быстро пойдя прочь, прошипел какое-то неразборчиво-доброе пожелание сказавшему.
Между тем Тавлеев не удовлетворился разъяснениями, которые дал взыскующим. В Бузулук прибыл из Самары комиссар КомУча с большими полномочиями, и штабс-капитан отправил ему с конным нарочным послание, в котором обстоятельно описал дело о собственности убитого Данилова. Ответом явилась бумага с печатями самарского правительства и атамана Дутова, выметавшего красных из Оренбуржья. В бумаге объявлялось, что до постановления суда, который будет создан законной всероссийской властью, дом Данилова остаётся в совместном пользовании Обреева, Неделяева, Марии Зипаловой и вдовы. Лошади, корова, надворные постройки, инвентарь, земля, засеянная Обреевым, Неделяевым, Марией Зипаловой, также до суда, сохраняются за ними. На них налагается обязанность содержать вдову.
Тавлеев собрал в горнице всех названных в документе, вслух зачитал его, затем дал прочесть Софье Ивановне и вручил Илье Обрееву как старшему из работоспособных.
Из Бузулука приехала с мужем-купцом старшая дочь Даниловых. Ей и средней дочери с их семьями выпало уцелеть при красных. Мужей вместе с другими купцами взяли под арест и пообещали держать без хлеба и воды, пока не подпишут обязательство «внести контрибуцию». Деньги были отданы, и купцов отпустили до следующего раза – на их счастье в Бузулук вошли белые.
Мужья обеих сестёр порешили, во избежание неожиданностей войны, забрать семьи и всё, что можно, и отправиться в Харбин. Старшая дочь приехала в Савруху за матерью.
Софья Ивановна спросила Тавлеева, нельзя ли «хоть свою одежду и то, что тут было как дорогая память, с собой взять?» Штабс-капитан сказал, что это, конечно, можно. И из дома, помимо одежды, вынесли остававшееся на смену постельное бельё, швейную машинку «зингер», самовар, посуду, кроме самой простой, настенные часы, скатерти, занавески, большое зеркало, которое, хотя и было обёрнуто несколькими одеялами, треснуло, когда его клали на воз.
Илья ухитрился припрятать пару хозяйских рубах, пол-ящика мыла «Нестор», названного так компанией-производителем «Невское стеариновое товарищество», десятка три шпулек с нитками, дюжину иголок. В селе ныне несказанно ценились нитки и иголки.
26
С зорьки Илья и Маркел косили траву, вдыхая пряный от луговых ароматов воздух, напитывая рубахи терпким потом. Почувствовав, что усталь становится нещадной, положили косы наземь, сбросили с себя мокрые насквозь рубахи и спрятались от солнца в шалаш на краю луга у чернолесья.
- Ага, Мария идёт. Хоть бы принесла яйца… – сказал тоскующим голосом Илья, выглядывая из шалаша.
Белые избавили селян от продразвёрсток, и по дворам, где хозяева сумели сберечь от красных петуха и кур, забегали цыплята. Парни давеча поручили Марии выбрать что-то из оставшихся от Данилова вещей, сменять на яйца, но нашлось мало чего – шло к тому, что после мёда лизнёшь дёгтя от смены власти.
Мария, подходя к шалашу косцов, упарившихся от работы и солнца, окатила их сердца радостью:
- Несу пяток яиц! И курицу несу, сварила. За полшпульки ниток взяла трёх кур с петухом!
Парням, в чьём хозяйстве, если не считать коней и дойную корову, живность перевелась, снилось мясо, и странно было, что на курицу они накинулись без урчания. Её молча разодрали на две половины, и в то время как они исчезали меж рядами крепких зубов, Мария говорила:
- Люди к нам без дружбы. Какой раз мне сказали в глаза: вы забогатели на добре убитого! При красных никто не сказал так, а теперь вона чего.
Илья провёл тыльной стороной ладони по лоснящимся от жира губам, сказал:
- Завидуют, и пускай! А я заране знаю, что всё у нас отберётся. Разве ж какое-то время повладеем. Но на зиму запастись надо!
Маркел, разгрызавший куриную шейку, выплюнул обсосанные позвонки, проговорил с яростной ноткой:
- Хорошо б, чтобы у всех отобралось!
Мария сказала, что к ней заходили Лизка и Ленка. Белые из села отправились к Актюбинску, где красные собирали силы в кулак, и освободившийся от постоя дом звал к мирным радостям.
- Лизка передо мной глаза закатила и Ленке: «Ба-а-ньки надо бы!» А Ленка ей поговорку: «Не говори, кума, самой охота!» – передала Мария.
Илья съел гузку, облизал пальцы:
- Косьбу докончим и гульнём! – он улыбнулся девушке и подмигнул Маркелу.
Лишь только парни показались дома, подруги уже тут как тут. Компания вдосталь попарилась и натешилась в бане, затем весь вечер пировала в горнице. У Санечки был с собой самогон. Мария, давеча выменяв на нитки цыплят, изжарила их – у всех оказалось по цыплёнку, куски хлеба намазывали толстым слоем масла. Три подруги легли с Ильёй в его комнате, к ним на сей раз пришла и Мария.
Маркел у себя уединился с Варварой, их взял заслуженный сон. Спали спинами друг к другу. Варвара, лёжа на правом боку, вольготно вытянула правую руку; напротив через комнату различалось окно, которое ленились закрывать ставнями. В него плеснул свет – девушка проснулась, лягнула парня и, отбросив одеяло, метнулась к окну.
- Пожа-а-ар!!!
Взбудораженно закричали в других комнатах.
- О-ой, пожа-ар!!!
- Баня гори-и-ит!!!
Вскочивший с кровати Маркел натягивал штаны. Первым вынесся из дома полуголый Илья, впопыхах бросился с ведром к корыту с дождевой водой, зачерпнул. Пылала тесовая крыша – одна над баней и флигелем. Маркел тоже схватил ведро, побежал к корыту. Парни выплеснули воду на стену бани, ближнюю к сараю, спохватились и выкатили из сарая ручной насос. Санечка, Лизка, Ленка, Мария и Варвара – кто с ведром, кто с тазом, кто с ушатом – крича, носились к колодцу, несли, расплёскивая, воду к бочке насоса.
Тёмной ночью от пламени, пожиравшего крышу, было светло по-особенному резко и жутко, как бывает только при пожаре. Всполошились соседи, сбегался с гомоном народ, но, хотя Мария открыла ворота, никто не спешил с помощью. Мужской низкий сиповатый голос оповестил злорадно:
- Заигрались в бане до пожара!
- Гляди, сарай загорится! – крикнул подбежавший с улицы к забору растрёпанный старик.
- Ка-а-ак амбар заполыхает! – позлорадствовал тонкий тенорок.
- Ветра нет – уже и сарай, и хлев бы горели! – кричал старик, и с суматошно-шумной, галдящей улицы летело:
- Через них полсела сгорит!
- Развели срамоту! Как не загореться?!
Одна баба исступлённо-визгливо зашлась:
- Девки без стыда-а-ааа!!!
Бочка насоса была, наконец, налита водой – Маркел, Лизка, Мария взялись качать. Илья, размотав рукав, направил струю на крышу бани – в огне фыркнуло, зашипело, вверх рванулся пар. Санечка и Ленка принесли лестницу, приставили к стене флигеля – Ленка полезла наверх, наклонилась, приняла у Санечки неполное ведро воды, постаралась вылить на горящий край крыши. Илья поднимал рукав насоса: струя изгибалась дугой, сверху вонзалась в пламя – и его прорежали клубы пара.
- Правей дай! – качая насос, Маркел кричал Илье, тот яростно от усердия крикнул:
- Да вижу я!
И струя загнулась над местом, где огонь взвивался всего выше. Тёс полыхал с треском, водяная дуга гуляла над ним – треск пригнетался фырчаньем, шипением. Илья сменил у насоса Маркела, тот, схватив рукав, подбросил струю воды над горящей крышей. Пламя опадало в дыму и в пару и, наконец, было залито.
В воротах стоял мужик-здоровяк, в какой раз говоря:
- Испохабили двор Данилова! До пожара довели!
Илья, по пояс голый, пошёл к мужику, который был на полголовы выше и шире в плечах.
- Не ври-и! – крикнул Илья. – Это был снаружи поджог! Из-за городьбы закинули головни на крышу, крыша сверху загорелась! – он показал рукой на забор шагах в пяти от бани и флигеля, которые теперь стояли без кровли.
Кто-то сказал в толпе на улице:
- И видать, что сверху горело.
Послышалось рассуждение старика:
- Долго ли палки тряпками обмотать, в масло сунуть, зажечь и закинуть?
Мужик, стоявший в воротах, шагнул навстречу Илье, прорычал, дыша ему в лицо:
- А похабство тоже снар-ружи? А не в бане, не в доме, которые ты не строил? – он оглянулся на толпившихся на улице, заорал в лицо парню: – За что тебе красные дали? За то, что ты у них был прислужник!
- А не ты красному руку пожимал у своего двора? Может, ты наговорил на тех, кого расстреляли! – крикнул Илья.
- Я?.. Докажи, сволочь! – и здоровяк размахнулся.
Обреев, умевший ловко уворачиваться от кулаков, умел и бить, не замахиваясь, что тогда было новым для села. Уклонившись от удара, он стукнул противника в скулу – тот шатнулся, сделал два шага назад, чтобы удержаться на ногах, встряхнул головой и, вновь занося кулак, ринулся на парня. Илья легко увернулся и, опять не замахиваясь, тюкнул мужика в ту же скулу. Тот повалился мешком. С улицы взгально закричали:
- Убьют друг дружку!
- Железкой он его!
Упавший, матерясь, встал, вышел со двора. Илья и Маркел закрыли ворота, вдвинули в скобы брус. Светил блёсткий месяц, до того скрытый облаком; люди, продолжая гомонить, стали расходиться. Илья с Маркелом смотрели, что натворил пожар; полуодетые девушки поспешили в дом, Лизка стеняще-горько пожаловалась:
- Уж больше не попариться!
Убитые тем, что их баню подожгли, подруги уныло ходили по тёмному дому, не зная, что делать: не начинать же наново игру? и не было охоты ложиться спать. Лизка произнесла жалобно, со вздохом:
- От всего этого я оголодала.
В кухне, где Мария зажгла лампу, взяла банку варенья, стала его есть с хлебом. Санечка принесла из горницы выпитую на треть бутылку самогона, предложила подругам. Лизка, Ленка и она сама выпили по полстопки, Мария и Варвара, отказавшись, сели на лавку у стены. Пришли перепачканные сажей Илья и Маркел.
- Балки не сгорели, держатся, но надо менять, – сообщил Илья.
Варвара вдруг с опаской, словно остерегаясь кого-то постороннего, произнесла:
- А помните – в день Мокея было, – она имела в виду день Святого Мокия, – я сказала: солнце заходило о-ой багровое! Значит, будет лето с пожарами. Ну и вот вам!
Илья вздохнул и усмехнулся:
- Как будто война идёт кругом без пожаров – а Мокей указал именно, что нашу баню зажгут.
- И как будто пожары кончатся с этим летом, – добавил, тоже усмехаясь, но зловеще, Маркел.
27
По Саврухе проехали верхом гонцы атамана Дутова – объявляли мобилизацию. Начать её, по нуждам войны, должны были гораздо раньше, но Дутов дал военнообязанным отсрочку, чтобы убрали хлеб.
Илья Обреев не так давно хлебал из солдатского котелка. С началом мировой войны был призван, оказался как умелец в шорной мастерской тыловой части, а когда летом 1917 года стало ясно, что власть Временного правительства – не такая уж и власть, умотал в Савруху к Данилову.
Теперь сказал Маркелу, что от дутовской мобилизации надо укрыться, против чего тот, само собой, не возразил. Восемнадцать ему ещё не исполнилось, оставался почти месяц, – но на это могли не посмотреть.
Они с Обреевым до ночи готовились к отъезду, недолго поспали и, лишь стало светать, укатили на подводе со двора, взяв с собой Марию.
Сытый сильный конь нёс их дробной рысью не к ближнему чернолесью у речки, а к дальнему лесу, в котором было где укрыться. Маркел наслышался, что такое бой, взрывы снарядов, а как пули ударяют в тело человека, и сам уже видел. У парней сосало под ложечкой от мыслей о вероятном будущем, оба знали, что об их бегстве поспешат донести. Илья, сжимая в руках вожжи, сказал с грызущей тревогой:
- Конечно, узрели, как мы уезжали, но, может, не догадаются, куда…
Маркел в телеге, пристроившись боком на свёрнутом тулупе, молчал. Позади него умостилась меж мешков с припасами Мария, она вдруг произнесла звонко-певуче и страдающе:
- До чего до войны было хорошо!..
- Только тогда мы этого не знали, – отозвался Илья, поглядывая кругом на скошенные поля.
С любой стороны могли показаться вооружённые всадники – заметят, подъедут, спросят: кто такие? куда? зачем? Навалившиеся на горизонт облака тушевали свет зари, над просторами, однообразно сереющими стернёй, стыла упорная неопределённость. Слева издали наперерез двигался воз сена. Обреев, чтобы избежать встречи, погнал коня галопом, запряжка миновала перекрёсток, оставив воз сбоку саженях в ста. Впереди справа, оттуда, куда уходил отлогий спуск, появился конник, за ним второй, третий…
- Теперь – как судьба, – сказал Илья обречённо, придержал коня, пустил его шагом.
Всадники гуськом приближались рысью к просёлку, которым катила подвода, – сейчас первый выедет на него, повернёт навстречу. Но верховой пересёк просёлок, через него проскакивали один за другим остальные конники; можно было разглядеть, что они в военной форме, над плечом у каждого виднелся ствол винтовки. Вся вереница – всадников полста – протянулась влево.
Илья на миг повернул весёлое лицо к Маркелу, к Марии, зачем-то, перекладывая вожжи из одной руки в другую, поплевал на ладони и бросил коню:
- Н-но-о!
- Это кто же были – белые? – спросила Мария.
- Скорее всего! Но, может, и красные добегают сюда! – воскликнул Илья в радости оттого, что конные, кто бы они ни были, удаляются.
Справа и немного позади всходило солнце, из-за облаков скользнули лучи, и сероватая стерня пожелтела. Впереди был уже виден лес на косогоре, чуть тронутый жёлтым. Над полем и над лесом сыто дышала осень, сгущался её дух изобилия, когда так и видится свежеиспечённый пышный каравай. Под спокойным облачным небом жило умиротворение, рождалось чувство несравненно дорогой надёжности крова: и домашнего, и небесного. Оно, неосознанное, мешало Маркелу, он из тряской телеги беспокойно глядел в поле и думал сейчас не о военных, которые могли вновь появиться. Его проняло волнение – непонятное, пока вдруг не представилось несметное множество сусликов в их уютных норах, полных вкусного питательного зерна. Как сладка им их обеспеченная домашняя жизнь! «Ну ничего, – подумал он, – наука откроет, как вас потравить в ваших норах, повыжигать в них!» Тут же он мысленно усмехнулся на себя: «Нашёл о ком думать – о зверьках, – когда везде и всюду нет числа гораздо более вредным сусликам!»
Въехали в лес ложбиной, рассекавшей возвышенность и уходившей в гору, конь потянул на изволок по колее, полузаросшей цепкой травой. Через некоторое время Обреев, знавший здешние места, остановил лошадь:
- Тпру-у!
Из подводы повытаскивали привезённое. Илья, подвесив к морде коня торбу с овсом, повёл спутников вправо вверх по склону холма между тесно стоявшими деревьями; трое переступали через гнилые колоды и недавно упавшие стволы. Вышли к избушке из почерневших брёвен, которую обступали заросли матёрой крапивы и лопухов, над кровлей, покрытой дёрном, простирали ветви старые липы. Тут и там зеленели сосны, белели берёзы с пожелтевшей листвой.
- Глухо! – сказал Илья с удовольствием.
Осмотрев изнутри избушку, он с ведром сходил к недалёкому роднику за водой, сообщил:
- А грибов-то здесь!
И, выложив из корзины хлеб, пошёл за грибами.
Мария в избушке расстелила дерюгу, поверх разостлала тулупы, старую чуйку, Маркел принёс сухого валежника, и в камельке из камней, скреплённых глиной, принялось приветливо потрескивать пламя. Маркелу думалось, как много ещё, должно быть, изб, где варят, жарят, пекут пищу домовитые хозяева, которых не достала продразвёрстка, не тронула война. И на сердце скребли кошки оттого, что он прячется в лесной глуши, тогда как надо бы надламывать, пускать в трату жизнь думающих только о еде сусликов, над чьим миром должна полыхнуть невиданным огнём великая сила солдат будущего.
Из-за деревьев появился Илья.
- Их собирать и собирать! Сколько я ходил? А вот уже на жарёху!
Он показал грибы в корзине: больше всего было осенних опят с медово-бурыми шляпками и рядовок, чьи серые шляпки отливали зеленью.
Грибы жарили на сливочном масле, их внушительная горка на сковороде оседала под деловитое шипение. Илья, разувшись, сидел на тулупе, подогнув под себя ноги, говорил вдохновенно:
- Можно на всю зиму запастись! А если ещё ходить на речку за рыбой… знай хлебай уху! От холодов подкидывай валежник в огонь – мороз не возьмёт.
- А в селе дом сожгут, – произнёс Маркел злорадно, будто имелся в виду чужой ему дом.
Илья посмотрел ему в глаза, сказал неохотно:
- А то мы с тобой о том не говорили! – и, заволновавшись, показывая рукой в дверной проём избушки, продолжил: – Здесь сами эти места прокормят, дадут прожить. Наверно, оно лучше, чем пошлют туда, где тебе оторвёт руку или ногу. – Сменив тон, он добавил мечтательно: – Уж если брать ружьё, то чтобы тут завалить лося. До нового лета объедайся мясом!
Маркел, подумав, что, если бы дело было лишь в пропитании, Илья, пожалуй, и прожил бы, как мечтает. Сказал:
- А найдут?
Обреев только вздохнул. Принялись за еду, потом Маркел вышел из избушки, где Илья привычно приласкал Марию, налёг на неё.
Не бывавший в здешних местах Маркел нашёл родник, откуда давеча брал воду Обреев, прилёг наземь и попил в удовольствии, какая вода вкусная.
Возвращаясь к избушке кружным путём, увидел кустики брусники с множеством спелых круглых ярко-красных ягод. «Объеденье! – невольно сказал мысленно, стал рвать и есть ягоды. – И благодать же тут!»
Илья проводил Марию к запряжке – ехать стеречь дом, хозяйство, насколько это удастся. Затем взял корзину, длинную бечёвку, обломок ветки и немного пшена и позвал Маркела:
- Хочешь посмотреть?
Привёл товарища к поляне, на обступавших её деревьях сидели лесные голуби. Илья посреди поляны повыдергал на небольшом участке траву, расположил тут перевёрнутую кверху дном корзину, приподнял её край, подпёр палочкой, к которой привязал конец бечёвки. Посыпав на землю около корзины и под ней пшена, отошёл, разматывая бечёвку, к деревьям, где ждал Маркел. Парни спрятались за стволами, затаились. На поляну слетел голубь, стал клевать пшено. Захлопали крылья, рядом с первым опустились три голубя, подлетела ещё пара. Голуби торопливо склёвывали зёрна с земли вокруг корзины, а вот один, второй, третий, работая клювами, оказались под ней. Илья дёрнул бечёвку, палочка выскочила из-под края корзины, и та накрыла голубей.
В обед Обреев потчевал товарища щами со свежей капустой, молодой картошкой, морковкой и с голубями, говоря в радушной уверенности щедрого знатока:
- Чего кто ни толкуй, какие щи хороши, а самые лучшие щи – с голубями!
28
Поймав ещё голубей, Обреев на другой день угощал щами приятных гостий: Санечку, Лизку, Ленку и Варвару; они и сами навезли снеди, прихватили также несколько полушубков, тёплые одеяла.
За вершинами старых сосен стояло солнце, но, как и положено в эту пору, крепла прохлада. В камельке, однако, развели такой огонь, что в избушке и при открытой двери стало тепло. Всё же, затеяв баловство, парни и девушки оголились лишь ниже пояса, так что на устилавших пол тулупах, полушубках, одеялах теснились и белели в движении лишь ноги и зады.
После услаждающих трудов все притихли, не сразу отойдя от только что пережитого. Девушки вскипятили чайник, компания пила из кружек чай с колотым сахаром вприкуску; ели бруснику. Илья просил девушек помогать Марии по хозяйству, и все четверо отвечали согласием: подруги они были преданные. Работы же в покинутом парнями дворе было много, взять хоть ту же молотьбу. Каждой и у себя дома хватало дел вдосталь, и приходилось думать: как долго предстоит прятаться в лесу Илье и Маркелу? До Саврухи доходили вести, что красные на Волге бьют белых: отобрали Казань и, кажется, и Симбирск, подступают к Самаре. Вставал вопрос: что станется, если красные победят? и что будет, коли всё же одолеют белые?
Обреев сказал, что если дом и землю отберут, то не зря же он учился, пускай и недолго, ремеслу шорника, кузнечному и плотницкому делу.
- Проживу, лишь бы жить давали! – заявил он деловито и тревожно и отправил в рот горсть ягод.
Маркел произнёс задумчиво:
- А по мне – без земли лучше. Не хочу пахать, мужиком жить.
Все заинтересовались, куда он хочет отправиться.
- Никуда, мне здесь в нашем краю хорошо, нравится он мне! – с чувством проговорил Маркел. – Офицер, который у нас стоял, сказал, что дороги плохие, не хватает элеваторов, паровых мельниц и ещё много чего. Значит, победи белые, они будут всё это восполнять. И, конечно, займутся и пожарным делом. Я думаю, в сёлах будут свои пожарные, и в Саврухе – тоже. Вот мне и дело. Постараюсь в старшие выйти.
- Неплохо надумал – чай, гореть не перестанет! Лишь бы жалование платили хорошее! – поддержала Варвара восхищённо, как, несомненно, поддержала бы и желание Маркела стать коновалом.
Обреев с усмешкой в глазах сказал ему:
- При красных, может, и побольше будет гореть – тоже станешь пожарным? или, думаешь, они не заведут пожарных в каждом селе?
Маркел языком погонял во рту кусочек сахара, отхлебнул из кружки чая, заговорил, глядя на багровые угли в камельке:
- Если победят красные, важное будет другое. Что-то будет делаться для великой мировой силы. И я возьмусь ловить тех, кто против идеи всемирного могущества.
- Это в нашем краю-то? – обронил Илья так, словно услышал несуразность. – Да здесь как было, так и будет: избы, плетни, коровьи да овечьи стада. – Он презрительно хмыкнул, заключил с издёвкой: – Великая сила!
Маркел, не потеряв спокойствия и всё так же глядя на раскалённые угли, сказал:
- В нашем краю, в нашем доме о ней открыл нам человек! – вспоминая Москанина, произнёс размеренно:
- Хочу, чтобы и в наших местах было сотворено нужное для титанической мировой силы.
- Чтобы железный плот пролетел? – продолжал трунить Илья.
- А хоть бы и он – от нас и на вражеские страны! – ответил Маркел гордо: – Я верю!
29
Парням изо дня в день попадались жёлто-коричневые лисички, беловатые маслята, сине-жёлтые сыроежки, красноватые рыжики и разные другие грибы, а потом пошли всё больше золотисто-медовые зимние опята. Холодеющие ночи упреждали о близящейся зиме, в камельке до утра горел валежник. Какая-нибудь из подруг, в то время как остальные трудились по хозяйству, привозила хлеб, сливочное масло, яйца. И новости.
31 октября 1918 года наступавшая со стороны Самары 24-я Симбирская дивизия красных, которую они именовали Железной, вошла в Бузулук. Парни узнали: красные показались в Саврухинской волости, а, значит, белым вряд ли до того, чтобы ловить нежелающих идти в их армию. Придут комиссары – объявят свою мобилизацию, но всё же нельзя не навестить дом. И ждут дела, для каких надобны мужские руки, и не отмахнуться от ясного, как день: красные, застав в доме одну девку, непременно уведут коней, зарежут корову, а односельчане довершат опустошение. Само собой понятно, что и при хозяевах-мужиках коммунисты не постесняются с реквизицией, но им можно будет сказать про Москанина, – имущество парням и Марии выделила советская власть.
И парни, через неохоту, возвратились из леса домой, стали чистить хлев и конюшню, домолачивать хлеб.
Прошло с неделю; в холодный, с порхающими снежинками ноябрьский полдень Илья и Маркел на гумне оправляли омёт, а когда вышли из-за него, увидели троих военных около конюшни. Приблизившись к ним, парни заметили у них на папахах красные звёздочки. Два красноармейца придерживали рукой ремни висевших за плечом винтовок, третий был в офицерской, со срезанными погонами, шинели на меху, винтовки не имел, кобура чёрной кожи на поясе сбоку окончательно подтверждала, что он не рядовой. Этот человек уже успел заглянуть в конюшню и стоял, поджидая Илью и Маркела. Шинель была для него чересчур длинна, на большом лице печатью лежала строгость.
- У белых в какой части служили? – спросил он парней придирчиво-грозным тоном, переводя с одного на другого требовательный взгляд.
- Не-е, мы у них не служили, мы скрывались, товарищ, – сказал с теплом в голосе Илья и улыбнулся.
- А не врёшь? – отрывисто бросил военный, явно любящий устраивать выволочку.
Обреев, став собранно-сосредоточенным, произнёс:
- На такие вопросы я не вру! – и убеждённо-сурово добавил: – Нельзя!
Он напустил на себя почтительный трепет перед красным начальником, что тот принял как должное и привычно повысил голос:
- Я провер-рю!
Упёр тяжёлый взгляд в Маркела:
- Сам не богатырь, а шея толстая, что молчишь? Робкий?
- Я не по робости к белым не пошёл, – твёрдо заявил Маркел и заключил пренебрежительно: – Нужны они мне!
- А им ты так о нас говорил! – произнёс красный, напирающе крикнул: – А-аа?! Не-ет?!
- Никогда! – крикнул вдруг и парень в душевном подъёме. – У них на уме элеваторы, дороги, ну, может, больницы тоже. А идея мировой силы?!
Красный начальник, не вникая, обрезал:
- Ладно! Проверю!
Пошёл по двору, кивнул на баню и флигелёк, которые стояли без крыши, чернея обугленными поверху стенами.
- Почему горело?
Илья заговорил доверительно-сердечно:
- Мы тут были батраками, а когда весной пришли красные товарищи, они дали нам пользоваться, – он указал взглядом на конюшню, на хлев, пояснил: – нам двоим и кухарке – двух, значит, лошадей и корову. Ну, прочих лошадей, скот и хлеб взяли. А при белых, – продолжил парень уже мрачно, с нотой осуждения, – здешние богачи по своей зависти сделали поджог.
- А хозяин-то где? Сбежал? – произнёс начальник резко, со злобой на хозяина.
Илья потупился – вмешался Маркел.
- Расстрелян! – сказал он с важностью. – Красный командир товарищ Москанин исполнил.
Начальник уставился на парня.
- Ну что, – обронил в затруднении, не находя, видимо, повода прикрикнуть на него, но тут же нашёл, на кого излить гнев: – Кто поджигал – покар-раем!
Он обернулся к двоим красноармейцам:
- Поглядите, сколько зерна в амбаре!
И кинул Илье и Маркелу:
- Пошли в дом!
В горнице, расстегнув шинель, достал из внутреннего кармана свёрнутую пополам пачку листков, карандаш, положил на стол, рядом поместил пояс с кобурой. Илья принял у строгого пришельца шинель, под ней на том оказалась тужурка серой замши.
Усевшись за стол, начальник записал фамилию парня, имя и «как по отцу», вывел дату рождения. Стоявший по другую сторону стола Маркел проговорил тоном некой особенной серьёзности:
- Вот тут, где вы, сидел товарищ Москанин Лев Павлович. Вы его знаете?
Пришелец поднял от бумаг испытующий взгляд:
- Когда он тут был?
- В самую весну, с ним было много товарищей, он у нас проводил революцию… – начал Маркел воодушевлённо, в порыве говорить, говорить о Москанине, но сидящий за столом перебил:
- Весной мы далеко отсюда воевали! – держа карандаш короткими пальцами, приказал: – Отвечай по вопросам!
Он записывал ответы Маркела и, услышав, что тому недавно исполнилось восемнадцать, выкрикнул грубо и едко:
- Сколько?! Тебе по лицу – полных двадцать два!
Парень молча вышел, принёс из своей комнаты метрическое свидетельство. Начальник прочитал его, сказал:
- Ты, умный, и ты! – глянул на Илью. – Завтра в семь утра вам быть на площади! Там все годные соберутся. Пойдёте за мной в село Боровое, там дадут назначения.
Надев шинель, сказал как выбранил парней за проступок:
- Сейчас прибудут наши с подводами – сдадите продразвёрстку! И одну лошадь мы заберём!
30
Ночью в комнату к Маркелу вошёл Илья, полнозвучно жалобно застонал, сгибаясь до полу:
- Кишки будто кошки когтями дерут! – прижал руки к животу, проговорил прерывисто: – Пойду кого-нибудь найму… чтобы отвёз меня… в Бузулук в больницу… – и ушёл.
Маркел спокойно отметил причину недуга, перевернулся на другой бок. До этого он томился без сна: поедом ел страх войны, на которую надо идти. Но сбежать, скрываться, как от мобилизации в Белую армию, не давало засевшее внутри. Воевать за красных, стать красным его призвал Лев Павлович Москанин, благодаря кому он, Маркел, сделался тем Маркелом Неделяевым, который незыблемо чувствует себя выше всех прочих – всех тех, в ком нет идеи всемирного могущества.
Он мысленно смаковал произнесённое Москаниным слово «средства». Наука, которая откроет для красных средства всемирного могущества – великие силы, – представлялась как некое тайное умение, особенное волшебство, сами же силы воображались неясными – то темноватыми, то светловатыми – полосами высоко-высоко в небе, где они плывут и завиваются.
Иногда он воображал средства всемирного могущества облаком, которое должно же было отличаться от обычных облаков – и потому состояло, к примеру, из массы сухих песчинок; густое, оно пучилось, медленно вращалось.
Маркелу верилось в его судьбу: в то, что перед ним простирается его определённая жизнь, где ему уготовано в некие моменты увидеть невероятное, о котором рассказывал Москанин. Идти к этим моментам невозможно иначе, как в рядах Красной армии. Ему дадут винтовку, и уж он не выпустит из рук оружие, показывая кто он есть, – несчётным сусликам, которые запасают, прячут пищу, мечтая о счастье: без помех варить, жарить, печь её в своих жилищах. Его наполняла злоба и начинало тянуть в армию, несмотря на страх перед пулями, снарядами, шашками. «Не всех же на войне убивают», – говорил он себе, – а, значит, почему должны убить его, особенного человека, который в этом случае не увидит открытия великих сил? тогда зачем дана ему его особенность: то, что он часа не живёт без мысли о средствах всемирного могущества?
Душа ёжилась оттого, что на войне его могут искалечить. Но и на это он находил возражения: калека скорее всего порадуется, если великие силы будут губить не далёкие страны, а тех, кто живёт вокруг. Разве же для этой радости он такой особенный?
По всему по тому, вновь и вновь убеждал он себя, не должен он быть ни убит, ни искалечен. Однако вдруг издевательски пронимало противное сомнение: пули засвистят, снаряды начнут рваться – и как так сделается, что его не заденет? не в сказку ли он верит? Ну, если так, то сказка – и те же великие силы, а такого, мысленно негодовал он, не может быть! Не верить в них – значит не верить, что он, Маркел Неделяев, ходит по земле, ест, пьёт, видит сны.
Сон в эту ночь так и не приблизился. Маркел ворочался на койке, вставал и выходил взглянуть на ходики, пока, наконец, не встал, чтобы взять у Марии мешок с вещами и едой, попрощаться с ней и пойти к месту сбора, на площадь.
Под гонимыми ветром низкими мрачными тучами выросла толпа тех, кто уходил воевать, и тех, кто провожал. Многие обнимались, тягостно разносился женский плач. Давила пасмурь, было сосуще-промозгло. Прибежавшая Варвара обхватила Маркела, ненасытно-отчаянно целовала, содрогаясь в рыдании, залила его лицо слезами, у неё вырывалось исступлённое:
- Р-родненький!.. р-р-ро-одненький! – на миг замерев, запалённо прошептала ему в ухо: – Упустила я ночь – не знала, что тебя угонят! Вот только узнала!
Лихо подкатила таратайка, в которой сидел красный начальник в офицерской, со срезанными погонами, шинели на меху, подъехали конники. Начальник ожесточённо прокричал в нагло дующий ветер:
- Кто не явился, тех не ждём! Они будут наказаны!
Таратайка развернулась, покатила из села с такой скоростью, чтобы толпа пеших, которая последовала за ней, вытягиваясь по дороге в колонну, не отставала. Позади шагом двигались верховые.
Варвара с полчаса шла рядом с Маркелом, потом, встав на обочине, смотрела ему вслед, махала рукой, хотя он не оглядывался.
Под мятежным небом стелящееся жнивьё, дальние перелески, потом потянувшийся справа лес отвечали своим видом смутному волнению Маркела: будущее то ли влекло его страша, то ли влекуще страшило. Но с каждой пройденной верстой в нём устаивалось сознание, что становится он не просто красноармейцем, а солдатом того будущего, в котором откроются средства всемирного господства.
И когда впереди за выгоном показалась околица села Борового, ему вообразилось над ней – вместо уныло-скучных ноябрьских туч – ярчайшее сияние, высоко-высоко повисший таинственный плот, увиделось не похожее ни на пар, ни на дым, ни на все прочие облака и тучи странное плотное облако: будто некое небывалое живое существо.
31
Новобранцев в Боровом развели по трое-четверо по избам, предупредив, что у селянок едой не разживёшься: тут до вчерашнего дня стоял полк красноармейцев и после себя мало чего оставил. В доме священника была устроена столовая, но прежде чем отправиться туда, следовало предстать перед доктором, который принимал в здании школы.
Маркел, подойдя, увидел на крыльце человека в шинели с откинутым башлыком, в барашковой шапке, у него была тёмная подстриженная борода, он потирал руки в перчатках.
- Кто на что жалуется, заходи по очереди! – объявил он и ушёл в здание.
Первым за ним шагнул, припадая на ногу, парень, с которым Маркел в своё время учился в Саврухе в школе. Потоптавшись, переступили порог ещё несколько новобранцев. Маркелу жаловаться было не на что, пришёл он из любопытства и теперь поджидал, что расскажут побывавшие на приёме. Один за другим выходили недовольные: они говорили доктору, что «грудь от хрипа разрывается», а он, по их словам, послушал через трубочку и пригрозил наказанием за выдумку. Одному новобранцу, однако же, велел скорее возвращаться в Савруху, но не из-за хрипа.
- Гляжу, чего-то он мне в глаз взырился, потом в другой, велел пальцем веко задрать на том и на другом. Говорит: «Белок жёлтый в обоих! Высунь язык!» Я высунул, а он: «И язык снизу жёлтый. У тебя желтуха!» – передавал парень слова доктора. – Велел: «Чтобы на других не переходила, удались откуда пришёл!» – отпущенный радостно добавил: – А ведь правда тошно мне! – и пошёл в избу за пожитками, чтобы поспеть до темноты вернуться в Савруху.
Вышедший от доктора мужик с изумлением и восторгом объявил о хромавшем парне:
- У него вынул из ноги вот таких два корня!
Мужик выставлял указательный палец, другим пальцем отмечая половину его длины. Маркел и другие пошли смотреть хромого. В освобождённом от парт классе стояли заправленные кровати, здесь было до духоты натоплено. Парень в нательной рубахе, в подштанниках лежал на койке, согнув в колене одну ногу и задрав на неё другую, с забинтованной ступнёй. Он, самодовольно улыбаясь, рассказал так, как говорят о каком-то вдруг открывшемся достоинстве:
- У меня в подошве две корневых мозоли сидели, ступишь на ногу – хоть ори! Доктор струментом их выколупал, дырки остались – по спичке уйдёт!
- Вот бы поглядеть! – с острым интересом сказал один из слушавших.
- Не, такое не для показа, – глубокомысленно произнёс лишённый мозолей, с важностью глядя на свою забинтованную ступню и шевеля ею.
Его спросили: чай, теперь домой отпустят? Он скис.
- Ага! На подводу солому постелят и отвезут, – произнёс насмешливо-угрюмо, сухо добавил: – Доктор сказал, послезавтра, мол, будешь бегать – семью собаками не догнать!
Санитар принёс ему котелок каши из столовой, и новобранцы тотчас пошли туда. В доме священника три комнаты были заставлены столами, в кухне повар накладывал каждому в котелок пшённую кашу, выдавал кусок чёрного хлеба и пять сваренных в кожуре картошек, посыпав их крупной солью. Никто досыта не наелся, одни принялись за взятую из дома шамовку, другие решили её приберечь. Мария дала Маркелу с собой десяток варёных яиц, сливочного масла, творогу. Он рассудил, что масло испортится, и съел его с хлебом, немного погодя съел и творог. У бабы, в чьей избе поселили его и ещё троих, выпросили по кружке кипятка. Маркела угнетало, что он покамест не вооружён: если нет внушающего страх вида, то не может быть и тона, нужного для обращения с презренными сусликами.
Вскоре недалеко от села Борового встала артиллерийская батарея. Маркела под началом красноармейца отрядили туда сопровождать реквизированных лошадей. С детства приученный к уходу за лошадьми, он быстро показал себя толковым в этом деле. Его, переодетого в шинель и в солдатские шаровары, определили ездовым в обоз пехотного полка, которому была придана батарея, дали оружие: устаревшую однозарядную французскую винтовку «гра», её штык имел деревянную рукоятку и крепился к стволу справа. Маркел расспросил знающих солдат, как винтовку разбирать, чистить.
Красные двигались к Оренбургу, в котором держал ставку атаман Дутов. Налегла зима с затяжными ранними вьюгами, с кусачими, при матовом солнце, морозами, когда оброненные конские яблоки курились парком; изо дня в день Неделяев правил лошадьми, сидя на облучке тяжело гружённых саней, и выстрелить в противника ему не доводилось.
Временами где-то впереди распалялась ружейная перестрелка, пулемёты размеренно частили отчётливым густо-негромким: та-та-та… Маркелу из обоза были видны пушки своей батареи – как они, тяжко и крепко рявкнув, одёргивались назад, – затем вдалеке, в занятой белыми деревне, подскакивали тёмные фонтанчики.
Было перед сумерками, длинная вереница саней словно пристыла к белому полю возле заснеженных стогов, впереди батарея выезжала на позицию на взгорок, и вдруг из-за него понёсся ноющий с шуршаньем звук, и шагах в двухстах справа от Маркела рвануло не то чтобы очень громко, но небывало страшно. Парень кинулся с саней влево, вдавился в снег за ними, а в воздухе опять заныло, стремительно приближаясь и шурша, и ударило в поле теперь по эту сторону, но неблизко. Лошади рванулись – ездовой, не помня себя, вскочил, ухватил вожжи и каким-то чудом осадил запряжку. Другие ездовые тоже яростно-отчаянно дёргали вожжи, орали на лошадей, осаживая их, мотали головами с перекошенными лицами, полоумными глазами.
Третий снаряд разорвался ближе к батарее, её пушки стали отвечать, потом смолкли, и стало тихо. Ездовой из давно служивших крикнул другим:
- А вы думали – конец света будет?!
Один из пареньков захохотал, как дурак, и тут же во всю грудную силу извергли взрывной хохот другие – с ними и Маркел.
На другой день, после ночёвки в селе, он улучил миг – воткнул в снег палку, привязав к ней пучок соломы, и с тридцати шагов, стоя, прицелился из своей «гра». Попал второй пулей.
32
Наступление с задержками, но продолжалось. Как-то на марше в метель, когда Маркелу были видны только сани, за которыми он держался, впереди и по сторонам застучали выстрелы. Обоз встал, вдоль вереницы саней бежал красноармеец с винтовкой, остервенело кричал:
- Завор-рачивай!
Маркел повернул лошадей вправо, они, сойдя с дороги, стали вязнуть в снегу. Сквозь ветер и густо летящие снежные хлопья прорывались крики других ездовых:
- Куда ехать?!
- Где кто – не видно!
- Войска наши где?!
- Беляки с тыла зашли!
У Маркела от ужаса стянулась кожа головы под папахой и на лице, он осадил запряжку, схватил винтовку и, проваливаясь в снег, обошёл вокруг воза. Мимо потащились развернувшиеся розвальни и тоже встали, выстрелы теперь доносились непонятно откуда, сыпало и мело так, что далее двадцати шагов всё тонуло в невиди. И вдруг у самой головы садняще пропела пуля – Маркел бессознательно пригнулся, мгновение спустя дошло: понять, с какой стороны стреляют, чтобы укрыться за санями! Несколько пуль звучно пронзили круговерть метели над возом, дёргающий за сердце посвист повторился, дважды хряско щёлкнуло по дереву – по другую сторону розвальней, и ездовой прилёг там, где был.
Выстрелы стали реже, лошади стояли смирно, осыпаемые белыми пухлыми хлопьями. Маркел лежал в снегу, мучительно напрягаясь каждым мускулом и нервом, ни о чём не думая, живя одной бессильно-надрывной тягой к спасению.
Ветер стих, открылось небо, в воздухе мелькали лишь редкие белые мухи. Парень поднял голову: вблизи стояли два воза, ездовые развернули их, собравшись было пуститься в обратный путь, но гнать коней, не видя куда, не рискнули и, как и Маркел, спрятались за санями. Весь обоз, в середине которого были розвальни Маркела, замер на занесённой дороге. К нему по полю, растянувшись в цепь, приближались солдаты, фланг цепи загибался к обозу, и ездовые закричали:
- На-аши!
Неделяев встал на ноги, глянул в противоположную сторону – шагах в двадцати осаживали коней всадники, их было немного, в глаза бросились погоны. Лошади, утопавшие в снегу выше колена, вставали на дыбы, поворачивались крупами к обозу. Всадники, по виду дутовские казаки, увидели цепь красноармейцев и спешили уйти. Один оказался ближе других, прямо напротив Маркела, тот заметил лычки на погонах, но не разобрал: две или три, это мог быть урядник или старший урядник. Весь осыпанный снегом, он натягивал поводья, запаренный конь всхрапнул – через миг Маркел, подхватив винтовку и стоя за возом, увидел конский хвост. Парень опёрся локтями на поклажу на санях, вдавил приклад в плечо, прицелился в широкую спину казака и мягко нажал на собачку. Почти одновременно с гулким выстрелом шинель посреди спины дрогнула, слетела щепоть прилипшего снега, а всадника будто потянули вбок и вниз, он сверзился с седла; лошадь удалялась без седока.
Маркел зарядил свою «гра», обежал воз, торопясь к упавшему, но вдруг настигло повелительное:
- Куда от саней?!
Обернулся: откуда ни возьмись, подъехавший верхом командир, привстав на стременах, выбросил руку в сторону запряжки:
- Поверни вперёд, не задер-рживай обоз!
Маркел забылся от обиды, что на совершённое им не обратили никакого внимания.
- Я старшего урядника сбил! – крикнул гордо и зло.
- Ишь ты! – рявкнул командир. – Его из цепи сбили!
Ездовой ближних розвальней вступился за своего:
- Нет, товарищ! Это он приложился и срезал, я видел!
Командир, сидя в седле важно, истуканом, уставил взгляд в Маркела:
- Фамилия?
Парень назвал.
- Благодарность тебе, Неделяев! – снисходительно объявил верховой.
Маркел поглядел на недвижно лежащего в снегу, другие казаки были далеко.
- Обойти они обошли, но мало их для боя! – самоуверенно дал оценку Неделяев.
Командир не стал объяснять, что полусотня казаков, скорее всего, просто заплутала в метели и заехала в тыл к противнику.
Цепь красноармейцев подошла к возам, двое солдат направились к казаку, сражённому Маркелом. Он, терзаясь, что ему не дали подойти, крикнул им:
- Дышит?
- Труп! – ответил красноармеец, начав вместе с товарищем раздевать убитого.
Ездовые понукали лошадей, обоз под присмотром командира двинулся, и Маркелу ничего не осталось, как влезть на облучок и взяться за вожжи.
33
Под солнцем по равнине неслись ручьи и ручейки, кое-где ещё виднелся сизоватый снег, остальное же пространство, где его не залило, жирно чернело. Пролетавшие вороны каркали по-весеннему возбуждённо. Колеи извилистой дороги были полны талой воды, кавалеристы первого эскадрона ехали по двое, приближаясь к пустой поскотине перед станицей. Сидевшие на изгороди мальчишки, как только увидели войско, попрыгали в грязь, побежали оповещать.
В станице, насторожённо существующей на территории красных, в последнее время не было войск. Кавалерийский полк входил в неё, отступая: ныне, весной 1919, фронт красных откатывался под напором армий Колчака.
Неделяева взяли из обоза в полк, когда тот стоял в тылу на переформировании, несколько недель парня учили, пустив лошадь карьером, срубать шашкой укреплённые торчком гибкие лозины. Его наставником был назначен солдат пятью годами старше: знающий себе цену и привыкший выглядеть удальцом Костя Пунадин. Он, со значением улыбаясь, объявил Маркелу:
- Я из пехоты в кавалерию пошёл по призыву товарища Троцкого! Его верные слова: у нас заместо дворян должна стать своя пролетарская кавалерия! неужель, мол, не осилим? Я, городской, осилил! Ты из крестьян, но тоже должен осилить.
Пунадин числился кавалеристом с конца прошлого лета; по его рассказам, «верхами на лошадках катался ещё пацаном – купец, хозяин нашей фатеры, имел конюшню». Костя был красавчик с отменной статью, закручивал чёрные усики и ухитрялся, при походной жизни, своевременно подбривать густые полубачки.
Маркел ехал рядом с ним мимо изб станицы, Костя, поглядывая направо и налево, кивнул на избу, которая выходила на улицу тремя окнами: одно из них запоздало задёрнула занавеской женская рука.
- Давай сюда! – весело бросил наставник Маркелу.
Бревенчатая стена избы продолжалась глухим забором с закрытыми воротами, Костя подъехал к крайнему окну, гаркнул:
- Принимай гостей!
За стеклом возникло лицо в седой бороде, через миг отпрянуло, и немного погодя открылись ворота. Всадников молча пропустил во двор седобородый старик, который только что показался в окне, теперь он был в казачьем картузе и в чекмене без пояса. Пунадин с довольным видом, будто извещая казака о чём-то приятном и для него, и для себя, произнёс:
- Коней напоить, поставить в стойло, задать корму!
Маркел любовался манерами Кости, стараясь это скрывать, и всё же сейчас невольно улыбнулся. Оба прошли через сени в большую комнату, где у печки стояла плотного сложения казачка в платке, выглядевшая лет на двадцать моложе старика.
- Здрасти вам, добрая женчина! – насмешливо и жизнерадостно воскликнул Пунадин: – Кем вы тут – жена или дочь?
Казачка остро глянула на вошедших, которые были при шашках, с винтовками за спиной, опустила глаза:
- Жена.
- А кто ещё в доме?
Хозяйка нехотя проговорила:
- Дочка младшая.
Гости положили на лавку шашки в ножнах, прислонили к ней винтовки: у Маркела теперь была, как и у Пунадина, драгунская пятизарядная трёхлинейка, пристрелянная со штыком, который после стрельбы обычно снимали, но друзья предпочитали этого не делать.
- Ты вот что, – мрачно обратился к хозяйке Маркел, чтобы не уступить Косте и показать свою собственную манеру, – обед на стол! Самое время, и мы с дороги.
Манеру он показывал не в первый раз: она была для Пунадина подкупающе-бесспорным доказательством, что его подопечный – «человек нашего духа», и в его поддержку Костя прикрикнул на хозяйку:
- Слыхала?!
Она стала сухой тряпкой обтирать стол, в то время как гости снимали шинели. Маркел спросил недобро:
- Что хочешь подать? Кашу?
Казачка кивнула, смиренно потупившись, добавила:
- И щи с кислой капустой.
- Небось, постные?
- Всё, что сами едим, – сказала хозяйка с терпеливой покорностью.
Маркел уселся за стол, произнёс с угрюмым ехидством:
- Что это вы – племя сусликов – и без запаса? как так, а?
Она не ответила, поставила на стол миски. Пунадин произнёс задорно и многозначительно:
- А я дочку спрошу… – и нарочито вразвалочку прошёл в другую комнату.
Хозяйка замерла, глядя ему вслед, тут из сеней вошёл седобородый хозяин: видя неладное, поспешно сообщил Маркелу:
- Лошадям я дал сена.
- А теперь дров принеси, а то в печи одни угли, – неторопливо проговорил Неделяев. – Вон я вижу сковороду – в аккурат для яичницы с салом!
Казак взмолился:
- Где взять яйца, сало? – он с выражением жалостного страдания, которое не шло к его окладистой бороде, развёл руками: – Ищите в погребе! ищите в подполье!
Маркел, сидя за столом, протянул, не глядя, руку в сторону, коснулся ствола винтовки, прислонённой к лавке.
- Это когда суслики жили без запаса?
Старик снял картуз в неподдельной растерянности и страхе:
- Я не знаю, как понять, что вы говорите…
- А ты пойми! – сказал Пунадин, входя из соседней комнаты и ведя за собой за руку девушку: почти ещё подростка.
Встав рядом со смазливым молодчиком, она взирала на него с испугом и взволнованным почтением. Костя наклонился к ней и, по-особенному ласково улыбаясь, проговорил:
- Пойдём с тобой в кладовую за хорошим…
Она глупо хихикнула, заслонила рукой пухлогубый сочный рот. У хозяйки вырвалось безоглядно-отчаянное:
- О-ой!
Она кинулась к старику:
- Тебе что дороже?!
У него изменилось выражение, он обратился к Пунадину с подобострастно-юлящим смешком:
- А ведь и найдём, хи-хи, и сальце и яйца! – с ухваткой скомороха хлопнул себя ладонью по лбу: – Ай вернись, память! – и засеменил в сени.
Костя сел на лавку, усадил подле девушку.
- Как звать тебя, приятную?
- Глаша, – произнесла она тихо, медленно, взглянула ему в глаза и
отвернулась, улыбаясь.
Хмуро наблюдавший Маркел переглянулся с Пунадиным, заметил:
- Какая умная Глаша!
Девушка сидела, скромно опустив голову, но явно довольная. Костя спросил её медовым голосом:
- Ты видела ловушку для вшей? Её в волосы вставляют.
Она прикоснулась пальцами к волосам надо лбом и мотнула головой, отчего колыхнулась её толстая коса.
- Не видела, – сказала в удивлении и издала смешок.
- А я вот видел! – насмешливо-торжественно объявил Костя, затем, как бы любуясь девушкой, выдохнул с жаром ласки: – Какие у тебя волосы густые! Вот бы в них вставить.
Глаша глупо прыснула, закрыв руками зарумянившееся лицо. Хозяйка, стоявшая у печки, старалась казаться спокойной, было, однако, видно, чего ей стоит не кинуться к дочери, не попытаться увести её. Услышав шаги в сенях,
торопливо подалась навстречу возвращавшемуся старику, в одной руке он нёс лукошко с яйцами, в другой – завёрнутое в холстинку сало.
- Нашё-о-л! – воскликнул с визгливой ноткой, жалко изображая угодливую радость, поставил лукошко на стол, развернул кус желтоватого сала.
Маркел взглянул, сказал:
- С прошлого года сбережено! – и, словно размышляя вслух, сделал вывод: – Этот люд что спит и видит? Запас, пищу!
- Чего ж для добрых гостей не припасти, – произнёс старик со столь показным радушием, что Пунадин от души расхохотался.
Хозяйка принялась нарезать сало пластинками, хозяин подложил в печку дров; гости наблюдали, как для них готовят кушанье, и когда сало зашипело на сковороде и в неё были разбиты яйца, ноздри у парней чувственно дрогнули от непобедимо дразнящего духа.
- Глаша, иди к себе, – сказала мать дочери, когда Маркел и Костя налегли на еду.
Глаша нехотя удалилась. Гости меж тем опустошили сковороду, вышли во двор, не забыв винтовки прихватить с собой. Маркел, сытый и удовлетворённый, пуская под забор струю, произнёс:
- Подход к сусликам у нас подходящий. С них надо брать и брать, только в этом от них и прок.
Пунадин, с тех пор как стал наставником Неделяева, успел не один раз услышать от него о Льве Павловиче Москанине, о том, что наука, ради всемирной победы коммунистов, откроет великие силы. Костю вовсе не рассмешил своей невероятностью рассказ, как в небо будет подниматься огромный плот из стали, с которого на города врага полетят бомбы и баллоны со смертоносным газом. Красный кавалерист с серьёзностью слушал, как громадный летающий плот, когда станет нужно, опустится на город, раздробит здания, а затем опять взлетит: внизу останутся мелкие обломки, пыль, раздавленные трупы.
Особенно же понравилось Пунадину, что можно будет на вражеской земле устраивать чудовищные смерчи, а также вызывать жар, от которого вспыхнут леса и все деревянные постройки.
Пунадин, окончивший земскую школу, был неглуп, сметлив, он быстро приметил непохожесть Неделяева на его сверстников-крестьян. «На любом обеде не по чину сядет», – определил своего подопечного Костя. И когда тот повёл разговор о великих силах, о том, что они – это маяк, который надо мысленно видеть, чтобы жить уверенно и умереть в гордости, Пунадин усёк, отчего Маркел так гордится собой. «Не врёт про этого самого Москанина – от него узнал то, чего другие, даже и наши, не знают», – заключил Костя, и ему показалось, что он догадывался о несусветном оружии, о котором думают вожаки коммунистов. «Всех, кто наверху был, скинули, богатых лишаем их добра, всю жизнь переворачиваем – так можно ли это довести до конца без всемирно страшного оружия?» – подумал он, а затем суровым тоном преподнёс резонную мысль Маркелу, добавив:
- Тебе о том сказали, а я сам понял! У стран буржуазии сколько всякого оружия и ещё будет. Значит, мы должны его перекрыть нашим оружием титанического разрушения.
Пунадин подхватил и рассуждения о массе людей, которые живут сусликами: стараются, чтобы их норки были потеплее и чтоб в них было побольше корма.
- Именно! уж я нагляделся. Об этом все их заботы и помыслы и ни о чём другом! – категорично заявил Костя.
Он и Маркел, бередя в себе злость, частенько смаковали мысль, что счастье мелких грызунов – сидеть в норках, жрать досыта, спать в тепле. Какой вред коммунизму, который требует великими делами торить путь к великим силам!
Говаривали со строгим и важным видом о предостережении Москанина: самое опасное – если бы у сусликов появились идеи и вожаки, если бы стало идеей, что мелочное счастье и есть – то самое лучшее, что только может быть.
Теперь, справляя малую нужду во дворе хозяина, который, конечно, не беден, но усердно прибедняется, два красных кавалериста от души высказывались о жалком, подлом поведении сусликов.
- Белых мы расколотим, а суслики останутся, они по всей стране гнездятся, как настоящие суслики в поле, – сожалеюще произнёс Пунадин, застёгивая ширинку, поднял взгляд к небу, высказал: – Вот бы где-нибудь на них сделать пробу всемирного оружия…
«И правда!» – так и окатило Маркела, ему показалось – эта мысль уже была у него, но сказать об этом значило бы поступить так, как поступил Костя, когда услышал от него о великих силах. Маркел помолчал для солидности, проговорил:
- Нас не спросят.
Костя нашёл, что продолжать о пробе оружия не стоит, толкнул товарища плечом:
- Не хочешь Глашу всчесать?
- Чтобы я на дурочек глядел? – надменно ответил Неделяев.
«Если б можно было, чтоб никто не знал, ты бы не поглядел, что она дурочка», – мысленно усмехнулся Пунадин, а вслух произнёс:
- Как коммунист скажу: правильно! Я себе ничего не позволю с той, кто не в полном уме.
34
Расцветающим майским днём ветерок шептался с юной листвой клёнов и тополей: в роще притих красный кавалерийский полк, нацелив внимание на восток, в той стороне пролегал наискось овраг, за ним была степь с далёким перелеском.
Слева от рощи за полем начиналась станица Нежинская, за нею на севере горизонт приподнимала пологая Алебастровая гора. По гребню горы с севера на юг тянулась, огибая с востока станицу, пересекая поле и достигая рощи, линия обороны красных: цепь окопчиков с брустверами. Роща, раскинувшись вправо, обрывалась у реки Урал, текущей с востока.
Западнее линии фронта, менее чем в пятнадцати верстах, ждал своей участи Оренбург, до которого добирались белые. Кавполк с середины апреля участвовал в его обороне. Казакам, наступавшим на этом участке с востока, не мешало бы призанять боевого куража – один вахмистр заявил сотнику в присутствии рядовых казаков и офицеров: «Мы воюем от сих и до сих, и всё!» И не был наказан.
Кавалеристы из-за деревьев смотрели на равнину за оврагом: по ней, накрывая её, будто ползущая тень от тучи, приближалась масса конников. Оставляя овраг в стороне, они шли рысью на Нежинскую.
- Хотят пощупать оборону, – сказал Пунадин; он и Маркел сидели, подвернув под себя ноги, под клёном.
Скопление казаков стало растягиваться в шеренгу, примерно половина её накатывала на череду окопчиков, прикрывающую станицу, другая половина устремлялась на окопчики между станицей и рощей. Вся шеренга понеслась карьером.
- Смотри – лавой пошли! – отрывисто бросил Пунадин, пристально следя за атакой, как и другие кавалеристы, чьи кони были отведены вглубь рощи.
Маркел беспокойно привстал, опять сел; неотвязно виделось – он сам, по неумолимому приказу, скачет на залёгшего противника, на целящиеся винтовки. Дрожь страха пробежала по лопаткам, тронула кисти рук – они невольно сунулись в прошлогоднюю листву, покрывающую сырую почву. Как хотелось держаться за жадно вдыхаемое: «Не все пули попадают в цель». Вон как нахально несутся казаки, каждый держит на отлёте руку с шашкой!
Под бестревожно-голубым майским небом перед казаками летело, ведя их за собой, неистовство – и вдруг натолкнулось на зачастивший стук ружейных выстрелов, на страшную своей ровной негромкостью скороговорку пулемётов.
Наблюдавшие со стороны, из рощи, красные услышали ржанье смертной боли: одна, вторая, третья лошадь, подламывая передние ноги, валилась наземь, роняя всадника или придавливая его, там и там всадники падали со скакавших лошадей. Неистовство оказалось мимолётным, оно покинуло казаков, которые поворачивали назад, поредевшая шеренга конников обратилась в удалявшуюся россыпь.
Маркел, не выдержав волнения, спросил Пунадина:
- Теперь нас в атаку пошлют? – он пока ещё ни разу не дышал ветром атаки.
Пунадину довелось не однажды скакать на пули, от страха это его не исцелило, но он умел показаться отчаянным молодцом – а уж тем более перед подопечным. Вполне его понимая, он снисходительно ему улыбнулся, поучающе произнёс:
- Ты думай и представляй, как рубишь беляка, дай себя всего злости взять! тогда места страху не будет.
«Злости у меня много, но места хватает и ей и страху», – подумал тоскливо Маркел, он смотрел на поле с рассыпанными по нему телами людей и лошадей, не все были недвижны, долетали крики раненых, умирающих.
Подошёл ординарец командира полка, передал узнанное от перебежчиков: пойдёт, мол, в атаку пехота, это – насильно мобилизованные мужики Кустанайского уезда. Драться они не станут – сбегутся в овраг перед рощей, чтобы сдаться в плен. Тогда кавполк обогнёт справа овраг широким полукружьем и зайдёт белякам в тыл.
Ординарец разносил известие, заключая его фразой:
- Велено, чтобы все знали задачу.
Вскоре вдали на равнине показалось множество фигурок, и они словно ещё множились, оказываясь ближе, ближе. Не выстраиваясь в цепи, они походили на гонимое стадо, которое, заполняя ширь степи, как будто бы должно было обтечь овраг с обеих сторон и накатить на рощу. Но вдруг стадо стало, сбиваясь плотнее и плотнее, тесниться к оврагу и пропадать в нём. К югу от него зовуще открывался путь на восток. Кавалеристы в роще побежали к коням, полк всё удлиняющейся колонной потянулся в степь.
Колонна шла крупной рысью, Пунадин и Неделяев были ближе к её голове, чем к середине. Овраг остался позади слева, справа в отдалении блеснуло небольшое озеро, впереди на возвышенности росли редкие берёзы. Вытянувшаяся колонна лентой стала охватывать возвышенность с юга, потом передние конники повернули к северу, колонна за ними потекла на изволок, за пригорком открылся маленький хутор в одну куцую улицу. Маркел увидел: всю улицу и полевую дорогу к хутору заняли подводы и повозки с парусиновым верхом. Обоз белых!
Конники по команде выхватили шашки, понеслись галопом к обозу; ездовые запряжек, подъезжавших к хутору, стали стегать кнутами лошадей, поворачивая их в поле.
Маркел пустился за удалявшейся телегой – ездовой, юный солдатик, ожёг по крупу молодого горячего коня, погнав его вскачь, рассчитывая уйти. Маркел настиг телегу и, обходя её слева, приподнялся над седлом, подался корпусом вправо и в миг, когда ездовой обернулся почему-то тоже вправо, секнул его шашкой по шее. Плечо солдата облило кровью – удар пришёлся по сонной артерии. Солдатик качнулся на передке, Маркел, скакавший вровень с телегой, достал шашкой его спину, рубнув позвоночник, – паренёк дёрнулся вперёд, сорвался под колёса.
Неделяев, круто осадив, повернул лошадь, подъехал к телу на траве, его била дрожь, оно лежало ничком, из шеи струилась кровь, лопатки пересекала вмятина от проехавшего колеса. Втолкнув шашку в ножны, Маркел навёл винтовку, послал пулю в изуродованную спину.
Вблизи кавалеристы, подскакивая к подводам, скача меж ними, рубили обозников. На возу, на мешках, стоял коленями казак-ездовой, держа в руках пику, наведя её на конника с шашкой, осадившего коня, чтобы не наткнуться на остриё. Казак сунул пику вперёд, зацепил остриём рукав кавалериста и, дёрнув древко назад, хотел повторить выпад, но подоспевший Неделяев сзади ударил его шашкой по голове. Пика выпала из рук ездового, тот скатился с воза.
Маркел понёсся по улице хутора вдоль телег, доводимый до судороги зудом – рубнуть живое податливое тело, убить! На плетень налёг, свесившись за него головой, раненый обозник, он двинул руку по плетню, пытаясь помочь себе перевалиться через него. Подскакавший Маркел в сладостной ярости ударил его клинком по шее, ударял снова и снова, пока голова не упала на землю за плетнём.
- Эй, остынь! – тронул сознание голос Пунадина.
Неделяев, опустив остриём вниз увлажнённый кровью клинок, отъехал от изгороди под зорким взглядом товарища, чья шашка уже была в ножнах.
- Нашло на тебя! – с интересом отметил Пунадин. – Дело сделано, отдохни! – он сидел в седле истым красавчиком-военным с картинки: чёрные усики, полубачки, фуражка с красной звездой чуть набок.
Мимо проезжали конники, другие выпрягали обозных лошадей, собирали трофеи. Кто-то тревожно бросил:
- Уходить надо! Казаки наскочут!
- Без приказа уходить? – строго прикрикнул Костя.
За постройками хутора в поле с севера и впрямь появились всадники – над ними с несильным хлопком возникло маленькое облачко, за ним ещё, ещё, ещё… Батарея красных выдвинулась от станицы Нежинской и метко покидывала шрапнель. Подался в атаку пехотный полк. Казакам стало не до нападения на захвативших обоз.
Командир кавполка приказал выставить в поле заслон, остальным – поить и кормить лошадей. Пунадин и Неделяев въехали в один из дворов, соскочили с сёдел, подвели коней к колоде с водой. Рядом спешился конник, в которого давеча едва не всадил пику ездовой. Маркел услышал:
- Ты не курящий? И я тоже. А то угостил бы тебя самосадом!
Кавалерист, выглядевший постарше Пунадина, дружелюбно посмеивался, затем сказал уже деловито-серьёзно:
- Вовремя ты его рубанул!
Он был секретарь партийной ячейки эскадрона и предложил Маркелу:
- Давай вступай в партию! Вот и Пунадин тут, знает тебя досконально.
- Само собой! Я поручаюсь! – одобрил Костя.
Маркела щекотнула радость.
- Вступаю! – ответил секретарю, выдохнул растроганно: – Крепче моей клятвы нет!
35
Ещё в первые дни совместной службы Пунадин рассказал Маркелу, как вступил в партию. Душевно он стал большевиком на германском фронте, поведал Костя, потому что сколько можно сжиматься на дне окопа, слушать, как летит фырчащий фугас и ждать – от близкого разрыва тебя чуть не выкинет наружу, а после рядом упадут части человеческого тела… Большевики требовали этот пир смерти прекратить.
- Офицеров, которые мешали, мы стали решать! – Костя многозначительно опустил веки.
Солдаты начали «сниматься с фронта», снялся и Костя, вернулся домой в город Симбирск.
- Война выпила все силы, выскоблила нутро, и я не смог записаться в Красную гвардию, – объяснил он Маркелу с проникновенной печалью, и его лицо красавца-сердцееда исказила гримаса горечи.
Родное гнездо его представляло собой полуподвал двухэтажного дома, в трёх комнатах жили отец, мать, холостяк Костя и две его младших сестры.
- Тесно не было, но окошки вровень с землёй выходили на конюшню, и перед ними непременно конский навоз пахнет.
Домом владел богатый купец, который имел лавки по всему городу и держал лошадей для развоза товаров, для поездок в деревни по торговым делам. Отец Кости, шорник, работал на купца, и сам Костя «мальчишкой стал трудиться при конюхах за какой-никакой грош».
- А прибыл я с фронта – конюшня стоит пустая. Купец мне кланяется, руку протягивает. Я думаю: та-а-ак… Хожу на митинги и слышу про такие улучшения для бедноты, что не верю. Но тут купца выгнали из дома, и нам дали три богатых комнаты на втором этаже, и платить за них не надо. Вот тогда я проник в правду революции. Новый интерес, работа мыслям… Вступил в партию и пошёл в красные бойцы.
Пунадин вспомнил об этом, уважительно беседуя с Неделяевым, новоиспечённым членом Российской коммунистической партии (большевиков), два дня спустя после налёта на обоз белых. Наступавшая тогда красная пехота не выдержала встречного удара казаков – они атаковали в пешем строю – и вернулась на исходные позиции у Нежинской. Туда, в станицу, окольным путём подался и кавалерийский полк. Две ночи Пунадин и Неделяев спали в избах, а третью встретили в поле у костра: полк был направлен по правому берегу Урала на юг от Оренбурга. Костя, Маркел и несколько их сослуживцев, вскипятив в котелках чай, пили его с сахаром, захваченным в казачьем обозе.
- Уже почти год я в партии, – сказал Пунадин, – дело важное, но трудное. Так и гляди, чтобы не осрамить имя коммуниста. Разгуляться с размахом – не-ет, не думай. А раньше я в иные разы гулял.
Сидевший по другую сторону костра кавалерист с язвочкой в уголке рта, которую он, отпивая чай из кружки, доставал языком, проговорил:
- А я не могу, чтобы не гульнуть. И тогда уж пью, пью – а надо ещё. И никто меня не окоротит. – Лицо его сменило виноватое выражение на самодовольное. – Потому не вступаю в партию, – произнёс он тоном как бы жалобы на ранение.
Маркел долил себе в кружку чая из котелка, сказал веско:
- А моей голове не нужен хмель!
- Потому что у тебя мечты и мысли! – сказал Пунадин с видом несомненно знающего то, о чём говорит. – У нас с тобой – идея мирового господства.
- Господство! – подхватил кавалерист с болячкой в уголке рта, тронул её языком. – Я когда ехал с германской войны, в Самаре на станции помог шлёпнуть офицеров. Отвели их за рельсы, за запасной путь: четверо их было. Раздеты уже до белья, а стояли никольские морозы. Солдат, заводила, шея толстая, как у тебя, – рассказчик улыбнулся Маркелу, – говорит офицерам, чтоб сняли подштанники. У самого в руке кольт. Офицер ему: «Это скотство!» А солдат: «Господство, ага, ваше было, а теперь оно будет без подштанников!» – кавалерист рассмеялся воспоминанию.
- Офицер снял? – спросил Пунадин.
- Не-е, руками вцепился! Солдат его из кольта в живот, чтоб для чувства. И каждого – в живот. А потом по второму разу.
- Эх, вы! – Костя пренебрежительно усмехнулся. – Убить – ерунда, когда они у вас в руках. А заставить их, чтоб подштанники сняли, вы не смогли.
Рассказчик, оправдываясь, бормотнул:
- Да мне оно… не я затеял.
Маркел подумал о нём: услышал слова «идея мирового господства» и вспомнил подштанники убиваемого офицера, доволен, что к месту рассказал. Вот умишка! Насколько же он, Маркел Неделяев – со всем тем, что он понимает и мысленно видит, – отличается от этого парня и остальных таких же! а их ведь не полк, не дивизия, не армия. Их больше! Они всюду. Если им передать сказанное Москаниным «Верить в овладение великими силами, мысленно видеть их действие – значит видеть маяк» – что они смогут понять, сколько им ни толкуй?
Пунадин поумнее. Наврал, будто давно сам сообразил о всемирно страшном оружии. А почему наврал? «Потому что скумекал, какие высшие идеи услышал от меня, почуял, к чему они приведут», – сказал себе, упиваясь гордостью, Маркел. И было хорошо оттого, что Пунадин знает ему цену – ну, хотя бы десятую долю цены, – однако же обижало, что другие не ведают, кто он таков. В полку немало владеющих оружием лучше, чем он, и даже гораздо лучше, немало более сильных, ловких, сноровистых. И никому невдомёк, что зато он, по своему сознанию, может быть, единственный солдат будущего.
Таким неведомо-особым солдатом, таящим в себе своё заветное, он жил общей походной жизнью, в то время как полк вновь переправился на левый берег Урала, занял посёлок Меновой Двор, а два дня спустя, под вечер, втягивался в большую деревню Карачи. Неделяев, глядя вперёд на галопом уносящихся из деревни казаков, проезжал мимо сарая, крытого соломой, и вдруг краем глаза заметил за его углом всадника – тот целился из винтовки. Пуля свистнула чуток раньше хлобыстнувшего выстрела – едва не задела левое ухо Маркела. Он с опозданием пригнулся к шее коня. Стрельнувший казак повернул за сарай, умчался задворками. Из-под фуражки потёк пот, от него защипало в глазах, грудь изнеможённо потянула в себя воздух. «Оберегло», – беззвучно шепнул Маркел, в неком трепете прячась от мысли о том, что именно оберегло его: было страшно, что оно отвратится, если начать вникать.
После коротких стычек с белыми полк занял станцию Донгузскую, где в изобилии достались трофеи: новенькая амуниция, множество подков и плоских гвоздей для них – ухналей, походная кузница, а также запас пшеничной муки, копчёного мяса.
Душным, с тучами на горизонте, днём кавполк выступил из Донгузской далее на юг в настроении, которое навеяли трофеи: враг не в силах биться и бежит. Ехали шагом, оставляя слева в полутора верстах деревню, которую должны были занять батальон стрелков, кативших на подводах со станции, и другие подразделения с двумя пушками.
Однако стрелки запоздали, они ещё только приближались к деревне, мимо которой уже проехали далеко вперёд кавалеристы, и вдруг из неё, где, по словам разведчиков, час назад никого не было, вынеслись казачьи сотни. Отрезав кавполк от Донгузской, казаки, забирая вправо, помчались по ходу полка, стремясь охватить его. От деревни на рысях стали приближаться две двуколки с пулемётами и шеренга конников. Конница белых показалась и перед полком, накатывая из-за всхолмка с ветряной мельницей.
Командир приказал: крутой разворот назад и – на прорыв в Донгузскую. Полк потерял построение, обращаясь во вспугнутый табун, всадник наталкивался на всадника, ржали, всхрапывали поднимаемые на дыбы лошади, удила раздирали углы их ртов, земля и воздух сотрясались от топота копыт, в который встревали людские крики, и властно, ничем не заглушаемые, постукивали выстрелы.
Казачья лава, охватившая с одной стороны полк, сминающе нахлынула, пошла свирепая рубка, слышались лязг стали о сталь, хряск стали о кость и глухие удары клинков о человеческую плоть. Сражённые падали с сёдел под копыта, полк, будто табун в неистовом смятении, устремился во весь опор туда, откуда недавно выступил в сознании силы и удачи, – на станцию Донгузскую.
Пунадин и Маркел мчались за плотной кучкой самых отчаянных, те вломились в казачий заслон и, потеряв каждого третьего, прорвались. Пунадин, а за ним Неделяев влетели на вытянувших шеи конях в открывшийся просвет, справа на Маркела скакал казак, занося шашку, – с поразительной резкостью выявилось его усатое худое, с втянутыми щеками, лицо, колющие глаза примеряли удар клинка к нему, Маркелу. Ужас исторгся из нутра сдавленно-тихим вскриком, рука с шашкой сама собой исполнила то, чему учили, – парировала удар противника; казачий клинок со взвизгом соприкоснулся с клинком Маркела, которого стелящийся в галопе конь проносил мимо, – через мгновение казак оказался позади.
«Оберегло», – радость ошеломляюще тронула сердце, но оно тут же сжалось в страхе, что оберёгшее возьмёт и покинет.
Кавалеристы осатанело топочущим потоком уходили в прорыв ещё недолгое время – казаки с двух сторон ринулись в поток и отсекли не успевших вырваться.
От полка уцелела половина. Станцию белые не атаковали, красные спешно набивались в теплушки, эшелонами отбывали в Оренбург.
36
Кавполк в Оренбурге принимал пополнения, кормили сытно. Маркела от копящейся силы затомил зуд, взгляд прилипал к санитарке обычно равнодушно-замкнутого вида, которая, шепнул товарищу Пунадин, «вдруг враз вспыхнет да как станет просеивать!» То же о ней могли сказать другие кавалеристы. Отдала она должное и претензии Неделяева на любовь, каковой предавались на чердаке казармы, в кустах около неё, в сарае для фуража. Знойное стояло лето, приятней приятного лежалось на сене.
Но явился приказ, и кавполк вместе с другими частями по временно наведённому мосту перешёл Урал, ворвался в накануне оставленную станицу Нежинскую. Была ночь с 13 на 14 августа 1919 года – начало решающего наступления красных.
Полк, в несколько переходов без боя дойдя до деревни Крючёвки, день за днём двигался вдоль речки Бурты по неубранным полям. Высокие густые колосья полны перезревающего зерна. Солнце, облака, за которые оно не прячется, и хоть бы где одна дождевая тучка.
В устоявшуюся жару приближались к завидневшемуся вдали селу. Кавалеристы нагоняли идущий цепью левее их стрелковый полк, им было приказано спешиться, отдать лошадей коноводам и, растянувшись в цепь, сомкнуться с правым флангом полка.
От села надвигался широко раскинувшийся ряд фигурок. Маркел, стоя с винтовкой в колосьях выше пояса, всматривался в наступающих. Позади него завели пальбу свои трёхдюймовки: снаряды проносились с лёгким сипением высоко над головой, шрапнель рвалась над далёкими фигурками, сея белые клубочки. С той стороны прилетел ответ: шрапнель рванула в воздухе слева, перед цепью стрелков, потом – почти над нею. Маркел лежал на подмятых колосьях, ёжась вспотевшим от жары телом, которое сейчас пронизывал противный холодок. Разрывы поспешали друг за другом, доставаясь стрелкам.
По команде пришлось подняться, идти вперёд, пшеницу сменил просо, чьи стебли вымахали выше неё, – Маркел до середины груди утопал в их море, тугие, они сопротивлялись шагу, требуя усилий.
Пушки смолкли, но стали посвистывать пули: до вражеской цепи было уже меньше версты, белые, приостанавливаясь, стреляли – «давили на нервы». Неделяев держался за убеждение, что «войну надо пройти как положено», раз уж нет никого, кто уберёг бы его от риска, найдя ему место в тылу. И теперь в знобкой дрожи он стискивал зубы – как ещё мог он бороться со страхом?
Справа от него шёл парень из пополнения, крепыш; неотрывно глядя в сторону противника, он упёр приклад в плечо, пальнул.
- Может, задел кого! – сказал притворно непринуждённо.
Маркел с удовлетворением отметил в его голосе страх.
- Рукопашная будет? – спросил парень.
- Будет, если надо! – сказал Неделяев грубо.
Прошли шагов тридцать, Маркел выстрелил два раза, говорливый солдат – три. У него вдруг вырвалось:
- Кажись, стали отходить!
Пули всё так же посвистывали, Неделяев, пригибаясь, скользил взглядом по цепи белых и уловил справа тихий звук глуховатого удара, правая сторона лица ощутила брызнувшие на него капельки – Маркел невольно зажмурился. А когда открыл глаза, в первый миг не заметил солдата, лишь затем увидел – тот лежит, почти скрытый колосьями. Шедший правее него Пунадин выдохнул:
- В голову!
Белые в самом деле отходили, цепи стрелков двинулись за ними, а кавалеристам было приказано сесть на лошадей и встать в поле прикрытием, чтобы стрелков не обошла с фланга вражеская конница. Она не появилась, белые оставили село; кавполк вошёл в него, когда там уже хозяйничала пехота. Проезжавшего по улице Маркела окликнул со двора солдат, выбежал в распахнутые ворота:
- Оба мы живые, а могло быть хужее! – отметил он факт, растягивая обожжённое солнцем лицо в улыбке, протянул руку.
Маркел, нехотя склоняясь с седла, пожал её. Солдат был житель Саврухи, звали его Николай Ещёркин, его мобилизовали вместе с Неделяевым. Николай рассказал, что с конца зимы служит в стрелковом полку, не так давно заболел тифом, отпускали на поправку в Савруху, пошла вторая неделя, как вернулся в полк. Маркел выслушал без дружелюбия, молча, и солдат спросил:
- Тебе вести из дома были? Или сам там был?
- Не был, и вестей не было.
- Так ты про Марию не знаешь? – удивлённо и обрадованно воскликнул Ещёркин.
Довольный тем, какую сообщает новость, он рассказал, что Мария «ушла женой» к вдовцу, и тому в приданое достались лошадь, подводы, весь инвентарь, всё пригодное для хозяйства.
- Вернёшься домой, и – пусто! Чего уж хужее, – заключил Николай, с интересом следя за лицом Маркела.
- Радуешься? – мрачно сказал тот. – Ну, радуйся.
Тронул лошадь, поехал прочь. Ещёркин, глядя ему вслед, прошептал:
- Был ты говно, а стал ещё хужее.
Маркел думал – дожить бы до конца войны целым, а там уж он свою жизнь устроит. Самоуверенный, всегда серьёзный, на постоях в казацких избах он требовал у хозяев к поданной еде топлёные сливки; когда говорили, что нет их, не верил, грозил «проверить». Некоторые хозяйки с ним заигрывали, к иной он снисходил, а той, к которой не тянуло, выговаривал:
- Замечай разницу между коммунистом и распутником! Да и не с твоим видом предлагаться.
Всё чаще попадались хозяйки, ругавшие войну, мобилизацию, они осторожно спрашивали, что будет казакам, которые сдадутся в плен. Маркел, в чью память репьём влипло словцо Николая Ещёркина, отвечал:
- Если не сдадутся, им будет хужее.
Казаки избегали боя, кавполк, идя на восток, всё более поворачивал к югу, местность стала холмистой, ехали то в гору, то под гору. Предполагалось, что здесь дутовцы могут поднести угощение, и разведка всё время нащупывала их части.
На подходе к хутору Родниковскому полк скатывался с холма в низину, впереди округло поднимался другой холм – с него навстречу поскакали разведчики: идёт конница Дутова.
Командир приказал отойти назад, спешиться, коноводы увели лошадей за бугор, а солдаты залегли на нём, скрывшись в буйно разросшихся пырее и полыни. Противоположный холм покрылся казаками, которые разом встали, лишь всадников двадцать направились в низину: высланный на разведку разъезд. Проехав по низине резвой рысью, всадники перевели лошадей на тихую рысь, пустили их вверх по покатому склону.
Залёгшие на бугре красные прицеливались; когда передние верховые оказались шагах в сорока, кто-то, не дождавшись команды, стрельнул, тогда тут же выстрелил и Маркел, выбравший казака, которому целил в грудь. Тот склонился на шею лошади и цепляясь рукой за гриву, опрокинулся в траву. Разъезд под огнём винтовок понёсся в обратную сторону, оставив трёх бившихся на земле лошадей и нескольких лежащих казаков.
Все те, что стояли на холме, соскочили с коней, легли и принялись расходовать обойму за обоймой, наводя мушки на вершину холма, откуда стреляли, прячась в зарослях, красные. Вскоре к ним подтянулась пехота, белые отступили.
Маркел подошёл к казаку, которого «снял с седла». Тот лежал на примятой траве навзничь, одна рука была согнута в локте и откинута к голове, другая вытянулась в сторону, открытые глаза остекленели, на груди подсохла пропитавшая мундир кровь, тёмное пятно уходило под левую подмышку. Маркел взял его винтовку и шашку – сапоги, остальное оставил товарищам.
Приходилось поторапливаться: было приказано преследовать белых. Они решили защищать хутор Родниковский, выставили на околице пулемёты, дали нескольким трёхдюймовкам раскалить стволы. Однако у красных было больше и пушек и войск, оборонявшимся грозил обход с двух сторон, и на другой день они ушли из хутора.
По-прежнему жаркой сухой погодой начался сентябрь, наступление брало всё больший размах, красные вступили в Актюбинск, войска Дутова уходили в степную даль.
Неподалёку от Актюбинска в деревне, где сдалось в плен около полуста казаков, Пунадину и Неделяеву выпало попрощаться друг с другом. Пунадина назначили командиром эскадрона в другой полк, а Неделяева направили в Оренбург на кавалерийские курсы.
После прощально-неспешного плотного обеда два друга вышли из избы, оседлали коней, Костя скрутил козью ножку. Маркел, помнивший, что Лев Павлович Москанин был некурящим, следовал его примеру. Он подождал, когда Пунадин выкурит самокрутку, улыбчиво и многословно желая товарищу всяческих удач, поблагодарил, подтянулся и сосредоточился на мысли, каковую и высказал:
- Гляди на маяк!
Улыбка соскользнула с лица красавчика Кости, он глубокомысленно кивнул, произнёс со значением:
- И ты гляди и увидь!
37
Около года спустя, в июльское пекло, Неделяеву в рядах курсантов довелось свести знакомство с Армией Правды, а позднее – встретиться с Андреем Кережковым под молодым осенним дубом, после чего всё так закрутилось, что пришлось вернуться в родную Савруху. И первое, что Неделяев сделал здесь, – арестовал того, с кем мальчишкой и позднее хлебал щи, проливал пот, поначалу помогая парню в работе, а потом трудясь наравне с ним. Считал ли Маркел в то время другом Илью Обреева, от которого узнал немало и полезного, и занятного?..
Так или иначе, облачным, с лёгким морозцем, днём начала зимы 1920 года, когда снег белел ещё лишь местами, из Саврухи к железнодорожной станции, где располагалась ЧК, катила подвода, в которой полулежал в тулупе, надетом поверх шинели, Неделяев, держа руку на положенной рядом винтовке. На передке сидел, правил лошадью Илья Обреев, сказавший:
- Маркел! С охотой меня на смерть везёшь?
На что услышал ответ:
- А ты правильно сказал: вроде ты меня везёшь, а везу-то тебя я!
Показалась насыпь железной дороги, по ней шёл товарный состав, паровоз выбрасывал дым к серому небу. Запряжка повернула влево вдоль насыпи, въехала в посёлок при станции, миновала водонапорную башню и встала у приземистого кирпичного здания вокзала, в котором ЧК занимала буфетный зал и несколько комнат.
Курившие у входа в вокзал красноармейцы смотрели на подъехавших. Неделяев в тулупе неуклюже вылез из подводы, взял свою казачью, без штыка, винтовку, приказал Обрееву:
- Иди вперёд!
Солдаты посторонились, один спросил Неделяева:
- В чеку?
- Проводи, товарищ, – сказал солдату Маркел.
Прошли через зал ожидания, где плавали клубы дыма от козьих ножек, на скамьях сидели и лежали красноармейцы, а на полу на узлах располагался штатский люд; красноармеец постучал в дверь буфетного зала, вошёл туда, через минуту позвал:
- Заходите!
Здесь было тепло от топящейся печи, из кухни доносило запах мясного варева. За несколькими столами сидели люди – кто в военном, кто в штатском, другие столы были свободны. Выделялся человек, что сидел один за столом посреди зала: одет он был простым солдатом, но лицом, обрамлённым небрежно подстриженной бородкой, был непрост: на нём застыла жёсткая требовательность. Посмотрев на Обреева и Неделяева, он, казалось, не собирался тратить слова.
Маркел, левой рукой держа винтовку за шейку приклада, правой достал из-под тулупа документ, что он назначенный в Саврухинскую волость милиционер, подошёл к сидящему, положил бумагу на стол. Чекист прочитал её, по-прежнему молча поднял на Неделяева холодно-спокойные глаза. Тот кивнул на Обреева:
- Скрывается от мобилизации в армию, этой ночью пробрался в сельсовет Саврухи, с ножом. Я там ночевал и обезоружил его.
Маркел запустил руку под тулуп, извлёк нож Обреева, положил на стол. Илья с жаром воззвал к чекисту:
- Я не знал, что он там ночует! Я не собирался его зарезать!
Человек с подстриженной бородкой впервые прервал молчание:
- А я думал, ты скажешь, что собирался.
За ближним столом чуток хохотнули. Илья сорвал малахай, выговорил:
- Не верите… но откуда я знал, что он там будет?
Неделяев обратился к чекисту:
- В Саврухе и в окрестностях промышляет банда Шуряя. Они скрываются, он скрывается – конечно, друг друга знают.
- Не знаю я их! – сминая в руках малахай, измученно вскричал Илья.
Чекист стал говорить ему:
- Ты дезертир, это раз. Чем живёшь? Конечно, воровством или грабиловкой, не птицы же тебя кормят. Это два. Но полагается тебе всего одна пулька.
По лицу Обреева покатились крупные капли пота, вмиг стали мокрыми волосы. Чекист позвал:
- Сёмин!
От одного из столов подошёл малый в перетянутой ремнём куртке шинельного сукна, к ремню пристёгнута кобура.
- Отведи его на отдых, – сказал ему человек с бородкой, указывая взглядом на бледного, как сама смерть, Илью.
- Есть, товарищ Рябов! – произнёс малый, вынул из кобуры пистолет. – Полушубок снять с него?
- Снимем перед исполнением приговора, – отчётливо проговорил Рябов.
Сёмин направил пистолет на Обреева:
- Двигай ногами, пока ходят!
Тот, опустив голову, медленно пошёл к двери, Неделяев сказал ему в спину с ядом в голосе:
- Молодец! Покажи верность банде – отдай за неё жизнь!
Илья повернулся, прижал малахай к груди, воззвал:
- Я в жизни никого не ограбил!
Сёмин, сжимая в одной руке пистолет, другой рукой с силой толкнул арестованного к двери, оба вышли. Рябов возвратил Неделяеву его документ, распорядился:
- Раздевайся, товарищ. Одёжу сложи вон туда, – указал на пустой столик в углу зала, добавил: – винтовку там оставь.
Маркел, освободившись от тулупа и шинели, оправив на себе китель и пригладив ладонями волосы, вернулся к столу Рябова. Тот, кивнув на стул, сухо сказал:
- Садись, зарядишься с дороги, – повёл взглядом по залу, окликнул: – Валентина, надо накормить!
Сидевшая за столом в некотором отдалении молодая женщина в гимнастёрке, в шерстяной юбке, в хромовых сапогах, куря папиросу, вышла на кухню. Табачные фабрики простаивали, но из взятых под контроль складов папиросы распространялись по стране, весьма многих минуя и немногих балуя.
Женщина вернулась из кухни, следом появился старичок в фартуке, видимо, служивший в буфете ещё при царе, он нёс на подносе полированного, с росписью, железа дымящийся котелок, тарелку, ложку, ломоть хлеба. В котелке оказался густой картофельный суп с солониной. Маркел без слов принялся есть.
Рябов сказал:
- Он не отрицал, что пробрался в сельсовет. Знал или нет, что ты там?
- Нет. А нож с собой всегда носит. По ночам сельсовет пуст, он там ночует, – объяснил Неделяев, неохотно оторвавшись от еды.
- Порядки у вас, – презрительно произнёс Рябов.
- Я только вчера прибыл в Савруху и уже делаю моё дело. Порядок я установлю! – самоуверенно заявил Маркел.
В глазах человека с небрежно подстриженной бородкой скользнул насмешливый интерес, слова он приберёг, и Маркел вновь заработал ложкой.
Тем временем Сёмин отвёл Обреева в сарай, построенный из старых шпал, там был навален уголь, оставалось чуть-чуть свободного места. Чекист навесил на тяжёлую дверь замок, вернулся в буфетный зал со словами:
- Мороз припекает, он сразу давай приплясывать для сугрева – через дверь слышно!
- Он нужен живой и здоровый – проследи! – приказал Рябов, затем встал, подошёл к столу Валентины: – Свежий список на обыски готов?
Взяв у неё листки бумаги, он обвёл взглядом сидевших за столами чекистов, они встали, подошли к нему. Он, оглянувшись на доедавшего суп Маркела, велел Валентине:
- Товарищ тебе скажет, и ты запиши фамилию арестованного, в чём обвиняется.
Она с бумагой и карандашом подсела к милиционеру, меж тем как Рябов
разделил чекистов на группки, назначил старших, которым вручил по листку:
- На этот раз начинайте с окраины у свалки!
Люди потопали из зала, за ними вышел надевший шинель и папаху Сёмин. Когда он вновь появился, Маркел, сидя за столом, с которого старичок в фартуке убрал посуду, говорил Валентине то, что уже рассказал её начальнику об Илье Обрееве. Она занесла рассказ на бумагу, уступила место Рябову. Улыбающийся Сёмин доложил ему:
- Орёт из сарая, что всё скажет!
- Веди, послушаем.
Вскоре Обреев, вновь снявший малахай, растрёпанный, стоял перед Рябовым и клонясь к нему, сидящему, говорил, так и горя честностью:
- Я с бандой не связан, я только грелся иной раз у бабёнок, ну, с какими они балуются, бандиты. И от бабёнок знаю, где они укрываются. Деревня Милюткино, усадьба старика Кошакова, с ним сын с женой живут…
Рябов, подкидывая вопросы, уточняя, выяснил в подробностях всё нужное для захвата банды. Обреев, усердно исполнивший роль распевшейся птички, взмолился:
- Теперь будет мне пощада?
- Поедешь с нами, поработаешь для поимки, – сухо-деловым тоном произнёс чекист.
- И тогда зачтёте мне?
- Ты, главное, старайся, – с чуть уловимой усмешкой сказал Рябов.
- Он будет стараться! – воскликнул Сёмин с видом внезапно нахлынувшей симпатии к Обрееву, хлопнул его по плечу. – Можно дать ему горячего?
Рябов кивнул, и Сёмин повёл Илью к одному из столов, дёрнул за рукав полушубка:
- Скидавай! Не заберут у тебя!
Чекист привёл из кухни старичка с подносом, который, помимо котелка и глубокой тарелки, украшало плоское блюдо. Сёмин, щеголяя заботливостью, налил Илье тарелку супа до краёв, вынул из котелка, подцепив вилкой и поддев ложкой, большой кус варёного сала, поместил на блюдо. Затем пальцем подтолкнул блюдо к Обрееву, студенистое сало дрогнуло, и Сёмин демонстративно облизнулся, сказал ласково:
- Твоё! Ешь в своё удовольствие!
- А сами почему не едите? – спросил, стеснённо и благодарно улыбаясь, Обреев.
- Мы уже отобедали, а ужинать ещё не время. Для наших у нас свой порядок, пищу принимаем все вместе, – ответил малый, по виду отъевшийся на славу.
Обреев, вилкой и ложкой разделив сало на кусочки, принялся за суп, через каждые три ложки подхватывая и отправляя в рот кусочек сала, откусывая хлеб от ломтя.
Сёмин подбоченился, взирая на жадно евшего парня, обернулся к столу, за которым сидели Рябов и Неделяев, подмигнул им.
38
Из станционного посёлка на другой день выехали десять конных чекистов и двадцать красноармейцев на подводах. Среди них была та, на которой приехали на станцию Неделяев и Обреев. Сейчас, помимо них, в телеге расположился солдат, ещё один правил лошадью.
Деревня Милюткино, в четырёх верстах от Саврухи, вытянулась улицей, обрывающейся у начала узкого оврага, который чем дальше, тем становится шире.
За час до сумерек отряд был вблизи деревни. У дороги в зимней нагой рощице стояли три привязанные к деревьям лошади; оттуда навстречу отряду побежал человек в драном треухе, в заплатанном ватнике. Отделившийся от группы верховых Рябов на косматом приземистом жеребчике подскакал к человеку. Тот доложил:
- Сполняют дело! Скоро должны прибечь на мельницу!
К деревне были посланы с переодетым чекистом два подростка пятнадцати и четырнадцати лет. В то время как чекист остался с лошадьми, они, по виду бродяжки, пошли в Милюткино в интересе к жилищу старика Кошакова – о том, где оно и как выглядит, о соседних дворах подробно рассказал Илья Обреев.
ЧК нередко приручала беспризорников, весьма годившихся для слежки. Двое ныне отправленных на разведку уже нажили кое-какой опыт.
К водяной мельнице, где они, придя из деревни, должны были застать отряд, подступал ельник, из-за которого не был виден со стороны двор мельника. Рябов въехал сюда первым, из дома показался встревоженный хозяин. Чекист сказал ему, указывая рукой на мельницу и надворные постройки:
- Все, кто тут есть, должны собраться в доме и быть там до моего распоряжения! Если хоть кто, хоть ребёнок, попытается отсюда ускользнуть, не плачьте!
Приехавшие деловито, без шума, заняли двор, отправились в сарай и принесли лошадям сена, не распрягая и на рассёдлывая их. Тусклый день растворялся в потёмках. Вскоре за елями тишину полоснул свист – за ворота выскочил Сёмин, свистнул в ответ. Перед ним как из-под земли выросли два малолетка в лохмотьях, в опорках и были мигом проведены к Рябову, который прохаживался меж подводами.
- В избе мужики. Двое выходили поссать, потом ещё один, – подросток постарше сказал с той значительностью в голосе, с какой говорят о необычайно важном, таинственном и опасном.
Второй добавил:
- В стойле лошадям тесно. Мне так и слышалось!
- И что ты расслышал? – с сомнением сказал Рябов.
- Сами увидите, что там не одна и не две лошади, а больше. У меня ухо вострое! – напористо заявил подросток. – Мы зря, что ли, были у соседей во дворах и к старику заходили во двор!
Подбоченившийся Сёмин спросил с горловым смешком:
- Кто-нибудь вам что-нибудь дал?
- Никто ничего! Старик сказал – сами ремни варим и сосём! – ответил лазутчик, а другой, что постарше, вставил: – А у самого к бороде крошки прилипли.
Давеча Илья Обреев сообщил: люди Шуряя не приводят всех своих лошадей к Кошакову, некоторых оставляют на попечение живущих в Милюткино подружек. Сказал Обреев и об отсутствии у Кошакова собаки. В нынешнюю голодуху собак в деревне поели, и заведи старик одну – это всем мозолило бы глаза.
Илья рассказал, как выгодно для бандитов расположен двор Кошакова. Заднее окно избы смотрит в огород, замкнутый забором, под забором прорыта канава, что ведёт в горловину оврага. Грянь тревога – шайке бы только промызнуть в овраг! а уж там поди поймай.
Поэтому теперь по обдуманному плану пять чекистов верхом и двенадцать красноармейцев на подводах отправились кружной дорогой к дальнему концу оврага. Им предстояло пешим ходом спуститься в него и устроить засаду на бандитов, которые нырнут в горловину.
Рябов с другой группой чекистов и красноармейцев, взяв с собой Неделяева и Обреева, въехал в Милюткино, как только легла темнота. С Рябовым были и оба подростка.
Жители в избах, за неимением керосина и свечей, сидели при лучинах. Деревня замерла, голодная, нищая, запуганная. Над ней за негустым облаком светлела блеклым пятном луна. Земля, кое-где прибелённая снегом, окаменела от мороза. Рябов ехал на жеребчике шагом, подросток постарше, забежав вперёд, обернулся:
- А отсюда крадком!
Лошади и телеги были оставлены, шагов двести до двора Кошакова группа шла молча, осторожно ступая. Когда стали перелезать через забор, с другого конца улицы долетели женские голоса, в темноте различились фигуры. Обреев прошептал:
- Это девки идут в гости на ночёвку.
Те разглядели людей у забора, прянули назад, топоток быстро затих.
- Ни одна не взвизгнула – умные! – насмешливо сказал Сёмин, тихо, со вкусом, матернулся.
Чекисты и солдаты во дворе прилегли наземь, навели винтовки на дверь избы. Рябов, у которого был маузер, примкнул кобуру-приклад к рукояти пистолета. Безоружный Илья Обреев приник к земле подле Неделяева. Кругом опять затосковала стылая тишина. Один из чекистов подбежал к окну избы, закрытому ставнем, постучал в него рукояткой нагана и, когда окно за ставнем приоткрылось, позвал:
- Дед Ипатыч, впусти гостя!
В ответ послышалось насторожённое:
- Кто такой?
- А то не признал?
В избе, видимо, перешёптывались; раздалось:
- Не знаю таких, кто по ночам бродит.
Чекист прижался к стене избы сбоку от окна, произнёс громко и резко:
- Чека! Откройте дверь и выходите!
В избе ворохнулся шум, сплелись приглушённые голоса, пошла суета. Чекист крикнул:
- Повторять не буду!
Рябов сказал своим, лежащим справа и слева от него:
- Залп по счёту три! – и стал считать.
Воздух разорвали слившиеся выстрелы одиннадцати винтовок и маузера – дверь избы тряхнуло, все пули пробили её насквозь.
- Беглым! – приказал Рябов и вновь нажал на спуск пистолета.
Неделяев, как и остальные, истратил обойму своей винтовки, одним из первых кинулся к избе: дверь, превращённую в решето, разбили прикладами, вломились в сени, принялись палить во внутреннюю дверь, вышибли её и из сеней, полных пороховой гари, ворвались в кухню. В свете керосиновой лампы на полу лежал на спине человек в пиджаке, из пулевой раны над ухом струилась кровь, из носа выступила слизь, а глаза были обращены в разные стороны, что невозможно у живого. Маркел, поражённый, невольно склонился над трупом, услышал изумлённый возглас Сёмина:
- Как буркалы развело!
Голос Ильи Обреева отразил чистосердечное усердие:
- Это Шуряй.
По обе стороны убитого лежали наганы, выпавшие из рук; человек собирался пострелять в чекистов, но встретил пулю, пробившую дверь. К стене жался высокий старик с длинной тёмной бородой, глядел яростно. На лавке, ёжась, клоня голову, сидела женщина в чёрном платке, лица не было видно.
Илья Обреев указал на старика:
- Хозяин Спиридон Кошаков, – кивнул на женщину: – Жена его сына.
От печи накатывал жар, на столе лоснилась жирком свежесваренная задняя половина бараньей туши. Рябов, Сёмин, Маркел и другие ринулись из кухни в комнату, её освещала, свисая на цепи с потолка, керосиновая лампа, на столе стояли три бутылки зелёного стекла, видимо, с самогонкой, стаканы, тарелки, миски с солёными огурцами и капустой, лежал хлеб и, не случись нежданного, вот-вот оказалась бы тут половина барана. Одна из табуреток возле стола была опрокинута.
С пола медленно поднялся бородатый мужчина лет пятидесяти. К нему шагнул Сёмин:
- Руки подыми! – и стволом винтовки ткнул под вздох.
Лицо человека передёрнула гримаса боли, он нехотя поднял руки. Обреев сказал о нём:
- Сын хозяина.
Была распахнута дверь в другую комнату, маленькую, неосвещённую. Там зияло открытое настежь окно. Чекисты, Маркел подбежали к нему. Выглянувшая из-за облака луна озаряла чёрную с сединой изморози землю огорода, глухой забор.
- Вон под забором канава, по ней пронырнули в овраг, – тоном найденной разгадки сказал Обреев о том, что уже и так было понятно.
Стояли у окна, прислушивались – и грянула в некотором отдалении спешка выстрелов, они звучали глуховато: стреляли в овраге. Когда стихло, Сёмин победно хохотнул:
- Ха-ха, готово!
- Посмотрим, – сухо заметил Рябов.
Вернулись в кухню, где на полу застывал труп Шуряя. На плите бурлил огромный котёл, дразня несравненно соблазнительным запахом варящейся убоинки. Под присмотром чекиста и солдат у стены в ряд стояли старик, его сын и жена сына в чёрном платке до бровей. Сёмин, уперев винтовку прикладом в пол, в наслаждении злорадства произнёс:
- Попировали? – он посмотрел на половину бараньей туши на столе: – это, значит, для начала. А потом всю ночь с гостями-сучонками нажираться до отвала! – он повернул голову к котлу, втягивая дрожащими ноздрями испускаемый им аромат. Обводя взглядом кухню, глядя в комнату, добавил: – И керосина не жалеют, в двух лампах пламя пустили во всю ширь!
Рябов сплюнул, сказал с гадливостью:
- У кого-то голодного последнюю овцу забрали.
- У вас учимся, – невозмутимо сказал старик Кошаков.
Сёмин мгновенно подхватил обеими руками винтовку, с силой двинул стволом ему в печень. Старик охнул, подломился почти до пола, морщась от боли, прижимая руки к подреберью, но затем, прикусив губу, выпрямился.
39
В окно избы выскочили и, пронырнув под забором, бросились в горловину оврага шестеро людей убитого Шуряя. Задевая голые ветки торчащего из склонов кустарника, – то съезжая на заду, то катясь, то вскакивая на ноги, – они достигли дна. Овраг здесь был особенно узок. В него заглядывала луна, и в её свете беглецы увидели невдалеке перед собой людей, которые целились в них с колена из винтовок. Веселящийся злой голос выхлестнул:
- Стой!!!
Деваться беглецам, зажатым меж крутых склонов, было некуда. Они не поторопились вскинуть руки, и перед ними остро блеснули огоньки. Бандит, который оказался впереди всех, был прошит четырьмя пулями и упал навзничь без звука, второй, дёрнувшись, вскрикнул, поражённый в пах, ударился оземь лицом. Другие распластались на земле, двое из них, прячась за лежащими впереди, несколько раз пальнули из револьверов – одна из пуль угодила в плечо красноармейцу. Плотный огонь винтовок крыл приникших к ровному, без бугорка, дну оврага, надсадно вскрикивал раненный бандит, другие кричали:
- Сдаюсь!
Стрельба прекратилась, чекист, который командовал группой, приказал уцелевшим бандитам:
- Встать с поднятыми руками!
Поднялся один, не задетый пулями, второй вставший вскинул только на миг, мучительно замычав, простреленную руку, и она повисла плетью. Другие, раненные тяжелее, возились на земле, силясь подняться, охали, стонали. Их добили.
Трупы выволокли из оврага, взвалили на телеги, на одну посадили двух бандитов, наскоро перевязав раненому руку, чтобы не истёк кровью до времени, и отправились в деревню к избе Кошакова. А там уже были допрошены старик, его сын и сноха. Теперь Рябов и его помощники повели допрос двух захваченных беглецов. К уже записанным именам прибавились другие, и на рассвете в Милюткино взяли нескольких девушек, друживших с Шуряем и его людьми, из двух изб увели хозяев, которые, как Кошаков, давали шайке приют и были наводчиками.
Ещё за двумя такими же поехал в Савруху Неделяев с чекистом и с шестью солдатами, и к ночи арестованных привезли на железнодорожную станцию в ЧК, после допроса отвели в комнату вокзала, превращённую в камеру, где сидели взятые прежде. Всех, не исключая женщин, было решено расстрелять на другой день.
Обреев, как и Неделяев, ночью спал в буфетном зале вокзала, где дежурили несколько чекистов. Утром Маркел подошёл к появившемуся в зале Рябову и тихо спросил, покосившись на Обреева, который сидел шагах в десяти на полу на расстеленном полушубке:
- С ним что хотите делать?
- А ты хочешь за него поручиться? – проговорил чекист.
Маркелу послышалась в его голосе ирония, лицо же Рябова, обрамлённое небрежно подстриженной бородкой, хранило всегдашнее жёсткое выражение. Неделяев молчал, силясь понять непростого человека. Тот сказал:
- Помог он нам хорошо, лучше некуда. В деле был с нами. И некрасиво было бы его в камеру со всеми сажать.
- Помогал, потому что жить охота, – пробормотал Маркел.
- Никто на допросе не сказал, что он участвовал с бандой. Если бы что-то сделал, уж обязательно бы сказали. Только девки признались, что он с каждой блядовал и от них знает про банду, – рассудительно произнёс Рябов.
- Он от мобилизации уклонялся, он не жил как положено, – со злым упрямством выговорил Неделяев.
- Хотел он тебя зарезать? – глядя в сторону, обронил вопрос чекист.
- Нет. Его ошарашило, что я оказался в сельсовете. Да и не за что ему меня резать, – объяснял Маркел, понизив голос до шёпота. – Вы не думайте, что у меня к нему мщение. Мне самому он ничего плохого не делал. Но… – он замолк и затем тихо и значительно произнёс слова Москанина: – к нему нужна мера целесообразности.
Рябов впился взглядом в парня, от которого не ожидал подобного выражения, и мгновенно отвернулся, чтобы скрыть удивление.
- Ты его и спишешь. Я скажу Сёмину, – кинул как бы мимоходом.
Неделяев вернулся к Обрееву, который порывисто привстал с расстеленного на полу полушубка.
- Что решено обо мне? – выдохнул, сронив с лица каплю пота, часто моргая.
- Скажут, – буркнул Маркел.
Подошёл Сёмин, сияя приветливостью, извлёк из большого накладного кармана куртки коробку папирос с красочной картинкой: под надписью «Табачная фабрика Я.М.Серебрякова» и словом «Омск» возлежит на ложе с красной подушкой восточная красавица, держа на отлёте руку с папиросой, из которой вьётся дымок. Сёмин открыл коробку, протянул Обрееву.
- Угощаю от сердца, – раздельно выговорил и подпустил смешок с хрипотцой.
Обреев, кривясь болезненной улыбкой, взял папиросу, после чего чекист мельком глянул на Маркела, тот буркнул:
- Не любитель.
- Так ты тайный старовер, – шутливо сказал Сёмин, вынул из кармана спички, дал прикурить Обрееву и, сам закуривая, поведал:
- Тут днями повели мы спекулянта кончать. Чего только у него в тайниках не нашли: сахар, мануфактуру, прочие ценности. Он нам: я последний тайник открою, только дайте мне в последний миг закурить – там оно есть. Ну, указал место, а там ящики папирос московской фабрики Бостанжогло, на коробке воздушный шар взлетает, – чекист развёл руки, словно это помогало представить взлетающий шар.
- Прислоняем его к стенке, – продолжился рассказ, – он говорит, – я закурю и улечу воздушным шаром в ясное небо! Ну, а Рябов не дал ему папиросу: нечего из-за тебя новую пачку починать. И стало неизвестно, – проговорил, оледенев глазами Сёмин, – улетел он или остался лежать, где его положили.
Маркел хмыкнул:
- Рябов – какой к куреву бережливый.
- Да он, как ты, вовсе не курит! – весело ответил Сёмин. – Он папиросы бережёт Валентине.
«А-а, вон оно что!» – выразил глазами Неделяев.
Чекист отлучился, а, подойдя снова, обратился к двоим:
- Идёмте принимать пищу!
И щеголеватой походкой подался к столу, за которым уже сидел коллега.
Другие чекисты сидели за столами рядом. Давешний старичок в фартуке и ещё несколько официантов подали всем перловую кашу, конскую колбасу, воблу и чай. Обреев ловил взгляд Сёмина и его товарища, мялся в тревоге, но Сёмин так ободряюще улыбнулся, что Илья принялся за еду в чувстве своего человека в компании.
40
Чекисты допили чай, стали выходить из зала, направляясь к комнате, которая служила камерой и имела отдельный выход из здания. За дверью нынче буйствовал буран, и приговорённых выводили на расстрел не всех разом, чтобы не бросились в мятущееся море снежных хлопьев – авось кому выпадет счастье скрыться. Возиться, каждому связывая руки, не хотелось, потому решили расстреливать по двое.
Происходило это за сараем из старых шпал, где запирали Обреева. Позади сарая простирался двор, который некогда был обнесён глухим забором. Его ломали на дрова, он сохранился частями только справа и слева, и теперь двор отделялся лишь малым расстоянием от начала уходящей в поле улицы с десятком бараков и домишек по одну и другую сторону.
Первыми из камеры повели двух девушек, они сперва не шли, падали на пол, крича, и красноармейцы, сжимая в углах ртов дымящиеся цигарки, стали покалывать ослушниц штыками. Израненные девушки, обезумев, кинулись было бежать к месту расстрела, но их заставили идти шагом.
Когда солдаты вернулись за двумя следующими, те, видевшие, как обращались с предшественницами, были уже словно не в себе, пошли покорно.
Наступила очередь мужиков, которые по приказу разделись до исподнего; первый из них повалился красноармейцам в ноги, заклиная пощадить, его принялись тыкать штыками в лицо, целя в глаза, он зажимал их руками, и ему на дюйм-два впускали штыки под мышки. Человек вскочил, пошёл куда приказывали. Второй, шедший с ним под пулю, обложил его матом.
Отец и сын Кошаковы, другие пары прошли молча к стене сарая.
В это время Неделяев, Обреев и разделивший с ними трапезу чекист, одетые, чтобы сразу же пойти, куда скажут, сидели за столом в буфетном зале вокзала, прислушивались к звукам выстрелов, которые ослабленно доносились сюда.
Вбежал в шинели, в папахе, осыпанных снегом, раскрасневшийся Сёмин, будто лишь теперь вспомнивший о троих:
- Какого х… вы тут засели? Идёмте!
Он выкрикнул это так, словно само собой разумелось – зачем идти. Чекист, Неделяев, а за ним Обреев поднялись, последовали за ним. Выйдя из вокзала, попали под порывы завывающего ветра, снег несло, казалось, со всех сторон. Догнали неспешно идущую группу, в которой выделялись две фигуры в белом: в нательных рубахах и подштанниках, босые. По бокам и позади шли красноармейцы с винтовками.
Групп а, а за нею Сёмин, его коллега, Неделяев и Обреев завернули за сарай. У стены виднелись трупы, их быстро заносило снегом, за его мятущейся завесой не было видно, где кончается стена.
Двое приговорённых – бандиты, один с простреленной перевязанной рукой, – содрогались от холода, сквозь шум ветра слышался хрусткий стук их зубов. Конвоиры прикладами толкнули окоченевших к стене, другие солдаты уже держали винтовки на изготовку и тут же стрельнули – двое вмиг упали, вдруг один, с перевязанной рукой, стал приподниматься. Конвоир, только что толкнувший его прикладом, в упор выстрелил ему в грудь; тело вмялось в снег, пошевелилось и замерло.
Неделяев вынул из кобуры наган, шагнул к Обрееву, встал перед ним.
- Сними полушубок! – приказал, отдаваясь злому волнению.
Илья, опешив, отшатнулся, крикнул:
- Нет! Нет на то твоей власти!
Подскочил Сёмин с криком:
- О тебе постановлено! Раздевайся! – и с нажимом на «о» повторил: – Постановлено!
- Ведите к Рябову! Он обещал мне! – в отчаянии воззвал Илья.
Чекист, который давеча сидел за столом с ним и Неделяевым, сказал:
- Рябов знает.
Сёмин добавил:
- Ты приговорён! – и стал расстёгивать на Илье полушубок.
Красноармейцы, не посвящённые в то, что ожидало Обреева, топтались рядом, перебросив винтовки за плечо, подняв воротники шинелей, повернувшись спинами к ветру. Сёмин и его коллега содрали с Ильи полушубок, сорвали малахай, и Илья, воздевая руки, крикнул:
- А помог я вам задаром?!
Ветер налетал, осыпая снегом, завывая, и Сёмин закричал пронзительно:
- А сала тебе не дали?! Нам на троих столько дают, а тебе – одному! – он толкнул Илью руками в грудь: – У-уу, мало тебе?!
Неделяеву не терпелось совершить заветное, ревнивая страсть довела его до бешенства, он поднял наган с криком:
- Не заслоняй!!!
Сёмин прянул вбок от Обреева, и Маркел крикнул тому:
- Лицом к стене!
Обреев, обходя Маркела и удаляясь от стены, заговорил упрямо-просяще:
- Дай напоследок тебе сказать… Как Москанин убил Данилова, так и ты меня в точности! ты хочешь Москаниным побыть!
- Спиной ко мне! – выкрикнул пьяный от яростного восторга Маркел, подался, выставляя наган, к Илье.
Тот стоял поникший, опустив руки, склонив голову, и, словно в покорном изнеможении, сказал:
- Желаю тебе порадоваться на великие силы, дойти до маяка…
И вдруг бросил кулак, не замахиваясь, как он умел, в подглазье Маркелу. Того оглушил звон, ничего не видя, Маркел опрокинулся спиной на снег, но револьвера не выпустил. Илья кинулся в кипение снежных хлопьев. Неделяев, придя в себя, приподнялся и, целя в неясную исчезающую в буране фигуру, стал стрелять. После четвёртого выстрела никого уже не было видно за несущимся снегом. Маркел, вскочив, бросился в том направлении, в каком скрылся Илья. Вокруг мельтешили снежные хлопья, вскоре справа и слева смутно проглянули строения – Маркел бежал по улице. Потом строения исчезли, и он ощутил, что оказался в поле среди мятущейся белой мглы.
Пришлось возвращаться, съедала лютая досада, что Илья убежал.
На прежнем месте у сарая поджидали Сёмин, его товарищ и красноармейцы. Неделяев, до сих пор не выпустивший наган из руки, крикнул:
- А вы почему не стреляли?
- Не ори! – обрезал, выступая навстречу, Сёмин. – Тебе было поручение – расстрелять. И мы оружие не вынали. А как он тебя сшиб одним ударом, поздно было вынать – он как в молоко нырнул.
Сёмин глядел на револьвер в руке Маркела так, будто собирался вырвать его, и Маркел всунул наган в кобуру, которую тотчас застегнул. Сёмин бросил в лицо:
- Просрал поручение!
Неделяев постарался показать, что не обескуражен:
- Словлю я его, никуда не денется! – и добавил, не веря в то, что говорит: – Да и попал я в него! Где-то в снегу лежит.
Он нагнулся, захватил пригоршню снега, приложил к вспухшему подглазью.
Вернулись в буфетный зал вокзала, Маркел, опередив Сёмина, подбежал к сидевшему за столом Рябову:
- Моя ошибка, товарищ. Буран непроглядный, он ударил меня и удрал, благодаря бурану. Как только стихнет, я его поймаю.
Взгляд Рябова был невыносимо тяжёлым, наконец начальник перевёл его на Сёмина. Тот заговорил с видом человека, который должен был только наблюдать, что он и выполнил с аккуратностью:
- Этот велел тому встать к стене, а он не встаёт, я тебе, говорит, последнее слово скажу, говорит, говорит и как даст в морду! Сшиб с ног и за бураном пропал. Этот стрелял ему вслед, потом побежал вроде за ним. Пришёл ни с чем.
Маркел, мучаясь виной и желая почувствовать себя обиженным, сказал Рябову с вызовом:
- Думаете, я нарочно дал ему сбежать? Тогда арестуйте меня!
Рябов, успевший присмотреться к Неделяеву, понимал: тот всем своим пламенным сердцем желал убить Обреева и упустил его случайно. Однако начальнику было в удовольствие показать милиционеру, что он под подозрением. Маркел услышал грубый угрожающий ответ:
- Не дёргайся, жди решения!
Человеку с небрежно подстриженной бородкой подумалось, что, пожалуй, так и следует представить дело начальству в Бузулуке: милиционер-де по каким-то своим расчётам помог приговорённому сбежать. Да, но почему милиционеру было велено исполнить приговор? Не объяснишь же начальству, что расстреливать Обреева, после того как он обеспечил захват банды Шуряя, было ему, Рябову, не совсем по душе и хотелось, чтобы это сделал, показав себя подлецом, неприятно самоуверенный милиционеришка.
- Сдай оружие и отсюда не выходи! Если по нужде – с тобой пойдут, – объявил начальник Маркелу.
Рябов решил завтра отправить Неделяева в Бузулук и размышлял над сопроводительной бумагой. Маркел, расставшись с винтовкой и наганом, сел на стул, уперев локти в колени, прижав подбородок к ладоням, он со сладострастным ожесточением вновь и вновь представлял, как стреляет в исчезающую в снежном кипении фигуру.
Часа два спустя вошедший в зал красноармеец доложил начальнику: местный старик хочет что-то сказать.
- Приведите! – велел Рябов.
Старик мелкими шажками, с опаской, подошёл к нему, сказал:
- Ко мне во двор человек забежал, раненый. Хотел в хлев зайти – спрятаться, видать, да не смог открыть дверь, упал. Кажись, умер.
Рябов приказал Сёмину пойти с тремя красноармейцами во двор к старику и, бросив взгляд на Неделяева, добавил:
- И ты с ними!
Старик жил на уходящей в поле улице, по которой Неделяев пробегал, преследуя Обреева. Посланные увидели у хлева лежащего ничком, с него стряхнули снег, удостоверились, что перед ними мёртвый Обреев, обнаружили под застывшей поверх пиджака кровью пулевую рану ниже правой лопатки. Он, теряя кровь, замёрз.
41
Неделяев уехал в Савруху, остро уязвлённый тем, что Рябов, осмотрев принесённый к сараю, к месту расстрела, труп Обреева, велел вернуть ему, Маркелу, оружие, но ни слова не сказал, не попрощался. «Бумаги не пожалеет, опишет начальству так, будто это он со своими выследил и накрыл банду Шуряя, а не я поднёс ему подарок на ладони», – негодовал Маркел, обмозговывая, как защитить правду в послании своему начальству.
В Саврухе его ждала определённая ему сельсоветом «квартира» в избе вдовы Гороховой. Изба, рубленная из толстых кондовых брёвен, представляла собой одну большую, с четырьмя окнами, комнату, которую широкий проём без двери соединял с кухней, куда входили из сеней. В комнате со стенами, обшитыми гладкими сосновыми досками, стояли стол с табуретками вокруг, широкая деревянная кровать, комод с зеркалом над ним. Хозяйка Анна Потаповна спала в кухне, где теплее; топила она скупо, берегла дрова: дочь с зятем подвезли их однажды, а подвезут ли в другой раз – поди знай. Живут они в дальнем конце села, зять не из здоровых, трое голодных детей, во всём нехватка.
Маркел затребовал у сельсовета дрова и истопил печь так, что в комнате, вспотев, разделся до рубахи. Простуженная Потаповна отогревалась в кухне и оттуда, надсадно кашляя, благодарила Неделяева; ступить к нему в комнату она не смела.
Кажется, давно ли жила Потаповна с мужем и сыном небогато, но сытно. Весной 1918 года, когда Савруха знакомилась с красными, муж Изот Иванович высказался: «Коль скоро у тебя над всей страной кнут, можно вусмерть загонять коней, сколько тебе надо. Но кабы кнутом себе глаз не выхлестнуть». Эти слова передали Москанину, он навестил Горохова, вывел во двор и вогнал пулю ему в затылок.
Когда после восстания чехословаков Дутов вступил в Оренбург, Горохов-младший, обстоятельный парень, повоевавший на Кавказском фронте, ушёл в армию атамана и не вернулся. Опять пришли красные, забрали у Потаповны всё до последней курицы. Вдова кое-как перебивалась тем, что могла принести дочь.
Маркел, тщательно поискав, не обнаружил у хозяйки никаких припасов, кроме нескольких заплесневелых, с червячками, сухарей. Она от истощения еле ходила, он поглядел, поглядел и уделил ей долю хлеба от своего пайка. Потаповна налила в миску кипятка, трясущимися руками накрошила в него хлеб, ложкой долго растирала крошки, размешивала, потом, подув на жижу, торопливо съела её, вылила в рот остатки до капли и выскоблила дно миски. Недолго ему делить кров с недавней хозяйкой, подумал Маркел.
В комнате уселся с карандашом и бумагой за стол, поставив на него керосиновую лампу-десятилинейку: писал, морща лоб, допоздна. С рассветом встав, побрился, сел на свою саврасую крепенькую лошадку с длинной гривой и повёз начальству, которое располагалось в селе Сорочинском, многословное донесение о достижениях милиционера в первые же дни работы.
Сорочинское, впритык к которому пролегла железная дорога от Самары до Ташкента, богатело, пока не воцарились коммунисты, торговлей хлебом, скотом, рыбой, хлопковой, шёлковой материей, изделиями из серебра, золота, фарфоровой посудой и – не перечислить – ещё чем. Здесь бурлили, пестрея нарядами торговцев и покупателей, по три ярмарки в год, на которые привозили товары купцы из Ташкента, Бухары, Коканда, даже из Афганистана.
В Сорочинском разместилось отделение Среднеазиатского коммерческого банка, иностранная фирма устроила своё представительство, продавая косилки и иные потребные для сельского хозяйства машины, купец Коршунов построил в селе кожевенный завод и мясоконсервную фабрику. Уважающая себя публика, даром что сельская, посещала кинематографы «Модерн» и «Триумф», усаживалась за столики ресторанов «Астория», «Русь», «Ялта», проводила время в построенном купцами братьями Афанасьевыми Доме быта, где были библиотека, залы для танцев, игр в карты и в бильярд.
Советская власть свела ту жизнь к воспоминаниям. Когда серым декабрьским днём 1920 года Маркел Неделяев въезжал в Сорочинское, кирпичные здания лавок, обступившие Базарную площадь, чернели дверными проёмами – двери сгорели в печках спасавшихся от стужи жителей. На торговле лежал запрет. В бывшем Доме быта квартировала красноармейская рота. Кинематографы были обращены в общежития для бессемейных коммунистов, семейные проживали в купеческих домах. На занесённых снегом площади и улицах там и сям бросались в глаза нечистоты, будто напрочь было забыто о нужниках. По протоптанным в снегу тропам проходили фигуры в шинелях и озабоченно частил шаги оборванный люд, с завистью глядя на ворон, которые ухитрялись находить себе пропитание и даже голосисто каркать.
Неделяев привязал лошадь к столбу перед бывшей гостиницей (так называемыми «номерами») Михалева, где обосновалась Рабоче-Крестьянская милиция. Часовой в валенках притопывал на крыльце, уперев в него приклад пехотной трёхлинейки, которую держал одной рукой, кончик штыка приходился вровень с виском часового. Маркел показал ему свой документ, и часовой молча подался на шаг в сторону от входа.
Полагая, что начальство должно сидеть наверху, Неделяев направился к лестнице, которая вела на второй этаж, по ней спускалась девушка в гимнастёрке, обтянувшей груди, губы девушки были накрашены. Маркел обратился к ней в своей обычной сумрачно-важной манере:
- Товарищ, мне надо к Рыбьянову, – назвал он фамилию начальника.
Девушка, проскальзывая мимо, бросила:
- По коридору направо до конца!
Он шёл коридором по паркету, в который въелась грязь, мимо закрытых и приоткрытых дверей – за теми перекатывался говор, настукивала пишущая машинка, наружу истекало тепло от топившихся печек. Из двери в конце коридора вышел некто в расстёгнутой шинели, во рту – не зажжённая папироса, рука поигрывает коробком спичек. Заступив Неделяеву дорогу, человек чиркнул спичкой, закурил, выдохнул дым и вопрос:
- Куда?
- К Рыбьянову, – мрачно и небрежно сронил Маркел.
Человек произнёс надменно:
- Подождите. Он занят.
Прошёл мимо, отпер ключом одну из боковых дверей, скрылся за нею. Маркел тут же громко постучал в дверь начальника, донеслось что-то невнятное, и он вошёл.
Начальник сидел за письменным столом в новом тёмно-синем кителе, в лице его, исполненном достоинства, была вдумчивость, к чему мало подходил зачёсанный набок светлый чубчик кудельком. Неделяев с военной отрывистой чёткостью доложил, назвав свои имя, фамилию:
- Прибыл с донесением по фактам!
Перед Рыбьяновым он предстал впервые.
Советская власть, насаждая новое, в 1919 году, не упразднив пока уезды и волости, отметилась нововведением «район». В Сорочинский район включили несколько волостей, в их числе Саврухинскую. Волостные милиционеры числились за Сорочинским районным отделом милиции, Рыбьянов был его начальником. Над ним стояло Бузулукское уездное Управление милиции, откуда он уже получил сведения о том, как ЧК покончила с бандой Шуряя.
Читая донесение Маркела, начатое на листках, которые он выдирал где можно и запасал, и законченное на куске обёрточной бумаги, человек в новёхоньком кителе поднял на милиционера светлые невозмутимо-ясные глаза:
- Что стоишь? Вот стул, садись.
Маркел сел, напряжённо следя за лицом, за руками начальника, меж тем как тот отложил в сторону пару листков и стал вчитываться в остальные.
- Правильно написал, – сказал, кладя пятерню на отложенные листки, на секунду задумался, и милиционер увидел, что начальник смотрит на него с подозрением.
- Что – правильно? – резковатым голосом, с тревогой, спросил Неделяев.
Начальник, вглядываясь в него изучающе, проговорил:
- Сходится с тем, что имеем. Ты захватил преступника, который проник с ножом в сельсовет. Преступник дал сведения, и была обезврежена опасная банда. – Рыбьянов замолчал.
- Ну? – вырвалось у Маркела в нетерпении, и он услышал в ответ:
- А другого, что тут у тебя, ничего нет, – начальник перебрал листки, которые оставил перед собой, помахал клочком обёрточной бумаги.
Маркел, уверенный, что Рябов доложил о его позоре, в удивлении понял, как мало тот потратил бумаги на его персону. Не думает ли начальник, что про побег приговорённого к расстрелу сочинено? «Пусть спросит, зачем я на себя наговариваю!» – с этой колющей мыслью Неделяев нервно заявил:
- Я – коммунист и отвечаю за мою подпись!
Но начальник милиции не захотел углубляться в то, что относилось к работе чекистов, и, отвлекаясь, спросил:
- Ты получил, что положено?
Неделяев ответил не сразу, самодовольно думая, что Рябов поостерёгся с ним связываться.
- Первым делом я к вам пришёл! Получить успею, – произнёс со строгим выражением.
Ему должны были выдать патроны, керосин, селёдку, соль, спички. Помолчав, он мрачно пожаловался:
- С питанием плохо, через сельсовет выдаётся мне только хлеб, ну там пшено, кислая капуста. Недолго ноги протянуть.
Начальник снисходительно усмехнулся.
- Ты – надзиратель милиции! – слово «надзиратель» произнёс торжественно, оно подошло эпохе комиссародержавия и фигурировало в тогдашних документах. – Надзирать должен и за охотой, – проговорил многозначительно, – у самого у тебя винтовка. – И добавил ободряюще: – Ты в каких местах живёшь? Где мясо по лесу бегает! Лось у дороги покажется, его солдаты, конечно, убьют, но по лесам некогда им рыскать.
На этом попрощались.
Маркел, никогда не бывавший на охоте, озарился услышанным намёком, думал о нём и по пути домой и дома и решил, что надо бы познакомиться с лесничим.
42
Отправился к лесничему безветренным морозным, с бледно-лиловым солнцем, утром. Низкорослая лошадка бодро шла узкой дорогой, которая вилась вдоль речки, а потом потянулась по самой речке – по пухлому снегу, укрывшему лёд. Через час Маркел миновал деревушку с белыми пышными шапками на избах, ехал полем, затем лесом, пока опять не открылось поле, где на дальнем краю, у стоявших стеной сосен, виднелись дом под шатровой крышей и хозяйственные постройки.
Вышедший из дома человек в лисьей шапке и в накинутой лисьей же шубе зашагал навстречу подъезжавшему Неделяеву и представился, выдыхая изо рта парок:
- Борисов Дмитрий Сергеевич.
Сошедший с лошади Маркел назвал себя, пояснил:
- Я приехал узнать, есть жалобы? не шалят вредные элементы?
- Очень хорошо, что приехали, – приветливо сказал Борисов, по виду он был лишь немного старше Маркела. – Пожалуйста, пройдите в дом, я вашу лошадь в конюшню отведу и приду.
Гость поинтересовался:
- В Красной армии воевали?
- Оборонял Оренбург, служил в штабе Первой бригады, – чётко ответил Борисов. – Год назад направлен сюда приводить в порядок лесное хозяйство. – Он улыбнулся: – Дело мне с детства знакомо, мой отец управлял лесничеством на севере губернии, пострадал от царского правительства за честность.
- Вы в партии?
- С лета девятнадцатого года, – со скромным видом сказал Борисов.
«Как и я», – отметил Маркел.
Дверь ему открыла женщина в глухом тёмном платье, повязанная платком, у неё были маленькие диковато смотревшие глазки, лицо из таких, по какому не скажешь – восемнадцать ей или под тридцать. Маркел счёл её дурнушкой. Она шагнула к вешалке и повернулась к гостю, протянув руки, сказав смиренным голосом:
- Пожалуйте.
Ждала, что он отдаст ей шинель. Но он молча прислонил винтовку к стене под вешалкой, не спеша снял шинель и сам повесил её, папаху положил на полку. Женщина опять сказала «пожалуйте», и он вслед за ней вошёл в комнату, где стояли стол, стулья и диван коричневой кожи у стены. Неделяев уселся на него, спросил:
- Кто ещё в доме живёт?
Женщина, в которой было что-то от насторожённого зверька, ответила монотонно:
- Живём я и они.
- Кто – они?
- Митрий Сергеич, – произнесла она почтительно.
Неделяев сдержал усмешку, мысленно повторив «они». Дом лучше некуда, думал он, дров рядом сколько хочешь, еды, конечно, хватает, а что за душой у этого Митрия?
Появившийся в комнате хозяин без шубы оказался стройным, худощавым, на нём был тёмно-зелёный сюртучок. Умное лицо излучало внимание. Он чуть повёл головой в сторону стоявшей с покорным видом женщины.
- Авдотья нам куропаток изжарит, – произнёс с подкупающе любезным выражением и в то время, как женщина выходила, деловито объяснил: – Они у меня в холодной кладовке висят. Она насыплет в жаровню углей из печи и над ними изжарит на вертелах. Пока управится, мы с вами попьём чаю со сливками, чайник на плите.
Гость кивнул, сказал с расстановкой:
- Я гляжу по вашему разговору, вы – городской. И как вам тут в лесу?
- Имеете в виду – не скучно? Тут не заскучаешь. Лес – великая сила!
Маркел мгновенно подобрался, выдохнул, заводясь, побуждая продолжить:
- Великая сила?
- Ну, возьмите хотя бы, сколько он дал людям жилья! А сколько всего другого? Устанешь перечислять! – произнёс с пафосом молодой человек.
Неделяев прервал его со зловещей усмешкой:
- А какая великая сила – лесной пожар…
У хозяина напряглось лицо: к чему клонит гость?
- Вызвать на землях врага, на его радость, – проговорил тот со злорадством.
«Вон оно что!» – сообразил Борисов и в тон Маркелу заметил:
- Это будет сокрушительно! А когда там установится советская власть, лес можно снова насадить.
- Верней верного! – воскликнул в подъёме Неделяев. – Главное – сокрушать страшным огнём и смерчами! – и выговорил раздельно: – Как велит идея всемирного могущества.
- Идея победы коммунизма! – воскликнул и Борисов, изображая воодушевление.
Сердце Маркела тронуло расположение к нему.
- Наука, конечно, уже открывает для нас великие силы, – сказал он мечтательно.
- Коммунизм – это наука. Значит, она и откроет всё, что нужно для его победы! – с твёрдостью заверил Борисов, мысленно потирая руки: понял я, на чём ты свихнут.
Он попросил гостя чуток подождать и принёс на подносе из кухни чайник с кипятком, маленький фаянсовый чайник для заварки, кувшинчик со сливками, сахарницу с кусочками колотого сахара, чашки. Маркел пересел с дивана на стул у стола, хозяин, налив ему и себе чаю, сливок, сел напротив. Приступили к чаепитию, и Неделяев спросил хозяина, представляет ли он огромный летающий плот из стали.
- Представлю, если расскажете, – с простотой и доверчивостью произнёс Борисов, и Маркел, смакуя и чай со сливками, с сахаром в прикуску, и свой рассказ, принялся описывать, как плывущий в небе невероятной тяжести плот будет опускаться на вражьи города, превращая дома в пыль, а врагов – в лепёшки. Хозяин слушал с радостным интересом и всё больше нравился Неделяеву, чья чашка быстро опустела. Наливая её заново, хозяин спросил, улыбаясь:
- Заметили, наверно, что чай для вас непривычный?
Маркел не заметил, и Борисов объяснил:
- Он из трав и кореньев, которые знает Авдотья. Я её взял из глухомани в Бузулукском бору, она никогда не видела города, зато в лесу и сама прокормится, и другого прокормит, а надо – вылечит. Как она умеет готовить дичь! с какими приправами! А как сушит, солит, маринует грибы! Она мне не перестаёт открывать, какие таятся в лесу прелести.
- Интересно… – проговорил Маркел, выжидательно глядя на лесничего, полагая, что он, умный человек, сейчас скажет что-то ему нужное.
- Время трудное, для многих голодное, – рассуждал тот, – но если у леса живёшь и есть ружьё, стреляй зайцев. Однако кое-кто хочет получать без труда и не только сам кушать, но и продавать.
- Ну-ка, ну-ка, кто это? – вырвалось у Маркела, который посуровел лицом.
- Самсон Вантеев, – назвал имя лесничий, – он из бывших лакеев, в Красной армии был ординарцем командира полка, тот его прогнал в конце войны – видать, за кражи у населения, а, может, и не за одно это.
Лесничий умолк, всем видом выказывая сожаление, что приходится рассказывать о нечистом на руку человеке, затем дружески поведал:
- Я по долгу службы слежу, чтобы хищнически не истребляли животных, но старых отстреливаю. И отправляю мясо руководящим товарищам в Сорочинское, в Бузулук. Они работают, не смыкая глаз, и, конечно, им и их семьям не хватает пайка.
- Я по своему пайку сужу – не разъешься! – вставил Неделяев.
- Вы понимаете, я делаю без всякой корысти, – доверительно, с теплотой произнёс Борисов, после чего нахмурился: – А Вантеев так и следит за моим домом. Живёт недалеко в деревне, к нему изба брата перешла, тот от тифа умер. И нет у человека другого дела, как ко мне заглядывать. Привезу из леса убитое животное, а он уж тут как тут. – Голос лесничего задрожал: – Грозит – поеду в Самару и докажу, что вы вовсю дичь бьёте и продаёте мясо. – Лицо Борисова порозовело, весь его вид говорил о незаслуженной обиде.
- А что же товарищи, которым вы помогаете? – полюбопытствовал Маркел.
Борисов опечалился.
- Если будет проверка, как я на них укажу? Выйдет, что я со своей помощью втянул их в историю, – сказал он расстроенно, – их имена будут поминать в связи с некрасивым делом. Им будет неприятно.
«Ага, ты только за них беспокоишься, а за тобой греха не найдут!» – мысленно рассмеялся Маркел, уважая лесничего за умение изображать невинность. Спросил:
- Чего от вас хочет этот Вантеев?
- Дичи! Он сам-то и продаёт мясо. У него хорошее ружьё, но ему мало того, что он добывает. Таким всегда мало! – сказал с прорвавшейся злостью Борисов. – Требует, чтобы я ему уделял.
- Ну, так я его пресеку! – властно бросил Маркел. – И не таких пресекал, – продолжил с мрачным самодовольством. – Прибыл я в Савруху по служебному направлению и первую ночь ночевал в сельсовете. Так один контрик прокрался туда с ножом – меня заколоть спящего. Но пришлось ему встретить дуло нагана, а потом разговориться. Вытянул я из него про банду Шуряя. Слыхали вы про неё?
Лесничий, который был весь внимание и уважение к гостю, кивнул. Знал он уже и о поимке банды.
- Чекисты получили от меня человечка и все сведения. Рябов, начальник, и я придумали план, как взять бандитов, – наслаждался Маркел, преображая происшедшее, создавая живописные подробности: он, оказывается, ворвавшись в избу Кошаковых, выбил у Шуряя пистолет, но бандит выхватил из-за пояса второй, и всё решила секунда, на которую Маркел опередил противника, вогнав ему пулю между глаз. – Глаза так и разъехались в разные стороны! – воскликнул Неделяев и, прижав кисти рук к вискам, двинул указательные пальцы вправо и влево.
Выразительно помолчав, продолжил: в кухне у Кошаковых он сообразил, что на столе перевёрнутой миской накрыт револьвер, и сшиб и револьвер и миску на пол в миг, когда к столу кинулся сын хозяина, получивший затем кулаком под дых.
Добавляя одно, другое, третье, Маркел упивался восхищением слушателя, растягивал и растягивал повествование, однако в нём не нашлось места случаю с расстрелом.
Авдотья, неслышно ступая, стала накрывать на стол, поставила, прежде всего, солонку. А вот появились и изжаренные на вертелах куропатки, исходя несказанно вкусным ароматом. Облизнувший губы Маркел услышал мяуканье и увидел трёх кошек, которые озабоченно засновали по комнате. Лесничий отвлёкся на них:
- Ну как же без вас! – и, показывая гостю на бело-рыжего кота, сообщил: – Это Батыр! А это, – наклонился и погладил белую с тёмным кончиком хвоста кошечку, – это Лапка, я мечтаю её научить лапку подавать.
О ногу хозяина потёрся иссера-чёрный кот.
- Это Пельван, – услышал Маркел и подумал о трёх четвероногих, которых хозяин стал оделять кусочками мяса: «Вот у кого паёк и начальникам будет на зависть!» Невольно покачав головой, сказал:
- Мышей, конечно, не ловят.
- Ещё как ловят! – горячо вступился за любимцев лесничий.
Недоверчиво хмыкнув, Маркел спросил:
- А крыс?
- И крыс – в сарае! – заверил хозяин.
Гость оставил сомнения при себе: его неудержимо тянула еда, которой он и занялся с самозабвением.
43
Неделяеву постелили на диване. От сытости и тепла гость так и провалился в здоровый блаженный сон и пробудился лишь в девять утра. Вставшая чуть свет Авдотья успела испечь хлеб, сварить суп из сушёных белых грибов, нажарить картошки на нутряном кабаньем сале. Гость и хозяин в полном расположении друг к другу съели завтрак, похожий на обед.
- Будьте спокойны, я заставлю этого, как его, Самсона, нос о порог чесать, – пообещал лесничему Маркел и отправился в деревню, где жил вредный Вантеев.
До деревни было чуть больше четырёх вёрст, она притулилась к лесу, избы сидели в снегу. Въехав на бойкой кобылке в улицу, дремавшую при матово-холодном солнце, Маркел крикнул мальчишке, который откуда-то вывернулся и уставился на всадника с винтовкой за спиной:
- Покажь, где Вантеев живёт!
Мальчик побежал по улице и указал рукой на ворота, откуда в эту минуту выходил мужик, держа в руке полупустой мешок, который оттягивало что-то небольшое, но увесистое. Неделяев жёстко обратился к человеку:
- Вантеев?
Испуганный мужик мотнул головой, заговорил торопливо:
- Не Вантеев я! он, Вантеев-то, дома у себя. – Повернулся к избе за воротами, кивая на неё.
«Ага. А в мешке у тебя кус мяса», – решил Неделяев и въехал во двор.
Дверь избы открылась на требовательный стук, перед Маркелом оказалась девушка, пригожая лицом, с распущенными волосами. Он отстранил её, грубо сказав:
- Мне Вантеева! – Вошёл, миновал сени и в комнате увидел вторую девушку, чьи волосы, как и у первой, рассыпались по плечам.
Она замерла, стоя к нему вполоборота, потом, повернувшись, выбежала в противоположную дверь. Оттуда вошёл в комнату мужчина в расстёгнутой куртке серого сукна поверх нательной рубахи, в шерстяных носках без обуви. С подбородка его свисали завитки волос, видимо, считаясь бородой. Человек, спокойно глядя в глаза милиционеру, произнёс:
- Я – Вантеев Самсон, а вы, позвольте, кто?
Неделяев дал ему прочесть, держа перед его лицом, документ о своём назначении в Савруху, после чего, переместив ремень винтовки на плечо, проговорил:
- Кто эти женские фигуры здесь?
- Я живу одиноко, – сказал Вантеев со вздохом как бы сожаления о своей доле, – они мне помогают по дому, я за это учу их грамоте и политграмоте.
- Сейчас пусть уйдут отсюда! – сказал Маркел тихо, но повелительно и заключил с ехидной усмешечкой: – Тебе ж будет хуже, если будут слышать наш разговор.
Хозяин, помявшись, вышел в сени, позвал туда девушек, потом хлопнула дверь. Неделяев, придерживая ремень винтовки на плече, зашёл во вторую комнату, где увидел широкую кровать с периной; обе комнаты обогревались встроенной меж ними печью-голландкой. Маркел возвратился в первую, куда шагнул из сеней хозяин, и резко спросил:
- Знаешь, где теперь твои дружки из банды Шуряя?
Зрачки Вантеева дёрнулись вниз – Маркела щекотнула злобная радость: «Знался с бандой!» Хозяин уже смотрел прямо в глаза милиционеру.
- Никаких таких дружков не имею!
Неделяев проговорил нарочито равнодушно:
- Подружки Шуряя и его ребят нами взяты... – и как бы невзначай обронил вопрос: – Думаешь, ни одна не скажет про твои делишки с бандой?
Вантеев передёрнул плечами, бормотнул:
- Какие делишки-то…
- Они грабили, ты кое-чего продавал, – сказал Маркел, подмигнул и вдруг яростно-пронзительно крикнул: – Ай нет?!
Хозяин стоял замерев, не глядя на незваного гостя. Тот вдруг изумлённо спросил:
- Что это у тебя? – Вытянул руку к лицу Самсона, как бы указывая на что-то, и в миг его замешательства ударил по глазу выпрямленными пальцами плашмя.
Вантеев болезненно сморщился, отшатнулся. Прижав руку к пострадавшему глазу, сказал с кроткой укоризной:
- Зря вы так, на мне пятна нет.
- Ишь какая чистая сволочь нашлась – без пятна! – крикнул Неделяев со злобным смехом. Встав к Самсону вплотную, выдохнул ему в лицо: – Вижу твои мысли. Думаешь – почему я не пришёл с показанием девок на тебя и тебя не забираю?
Вантеев быстро глянул в глаза Маркелу. Тот выговорил разъярённо:
- А вот и заберу! Или передать показания в Чека? С Чека тебе лучше будет?
Самсон, переступая с ноги на ногу, с гримасой страдания будто затянул заунывную песню:
- И чем мешаю я народу? Я в Красной армии служил…
- Где ружьё? – рявкнул Маркел.
- Ружьё? – повторил Вантеев, блеснув глазами, ухватывая, к чему клонится беседа.
Милиционер стоял, храня зловещее молчание. Самсон ушёл в другую комнату, и в открытую дверь Неделяев увидел, как он прилёг на коврик перед кроватью, вытащил из-под неё ружьё. Вскочив, вернулся, поднося его гостю.
- Бельгийская двустволочка «Баярд», изготовлена на фабрике Генри Пипера, шестнадцатый калибр, – сказал с угодливой улыбкой торговца, предлагающего товар.
- И патроны давай! – приказал Маркел. Не беря ружьё в руки, добавил: – Моя лошадь во дворе. Возьми бечёвку, привяжи к луке седла!
Выйдя из избы, смотрел, нет ли кого поблизости, ждал хозяина. Тот выбежал, не надев ничего поверх ватника, только валенки обул; на одной руке, сжимавшей моток бечёвки, висела на ремне сумка с патронами, другая рука держала за шейку приклада двустволку. Неделяев проследил, как он, подскочив к саврасой кобылке, исполнил приказание, затем, когда Вантеев встал перед ним с выражением искательства и затаённой злобы на лице с завитками бородёнки, произнёс:
- Лесничего забудь – за ним наблюдение! Будешь около – тебе же хуже.
Вантеев, осваивая услышанное, делая свои выводы, на миг прищурился. Милиционер велел:
- Подержи стремя!
Самсон с показной готовностью услужил ему, и Неделяев, усевшись в седло, бросил на прощание:
- Ты его не знаешь, он тебя не знает!
44
Возвратившийся к лесничему Маркел на этот раз позволил Авдотье, которая встретила его на пороге, принять у него шинель, повесить на вешалку. Потупившись, женщина в тёмном сказала:
- Митрий Сергеич вот-вот будут. – И добавила в покорном ожидании приказаний: – Обеденный час минул, желаете покушать?
- Без хозяина не стану, – благодушно ответил Маркел, с принесённой в дом двустволкой прошёл в комнату, сел на кожаный диван. Авдотья, встав поодаль, сцепив пальцы рук, проговорила монотонно:
- Попейте чаю для пользы здоровья.
- Неси! – обронил Неделяев тоном дозволения, пересел за стол, положив двустволку на диван.
Чай пил без сахара – сахар перебивает аппетит, – а в этом доме его захотелось разжечь до невозможности, чего не бывало с Маркелом: в нём проклюнулся вкус к наслаждению трапезой.
- У тебя чай какой-то такой – растравляет на жратву! – сказал, ухмыльнувшись, допивая очередную чашку.
Невыразительное лицо Авдотьи вдруг потеплело, по-прежнему не поднимая глаз, она сказала с прорвавшейся живостью:
- Греет нутро на самоприятное от еды.
«Самоприятное! – повторилось в уме Маркела, удивляя его. – Какое слово-то, небось, верное».
Вскоре увидел в окно подъезжавшие по снежному полю запряжённые утробистым конём дровни с чем-то на них, накрытым рогожей. По лисьим шапке и шубе возницы Неделяев угадал лесничего. Дровни, проехав мимо окна, пропали из поля зрения. Авдотья, надевшая меховую душегрейку, выбежала наружу. Спустя время возвратилась с хозяином, и гость из комнаты видел в открытую дверь, как она в прихожей совлекает с Борисова шубу, сметает веником снег с его валенок.
Лесничий из прихожей обратился к Маркелу:
- Я вашу и мою лошадь обиходил в конюшне!
«Вида не подаёшь, как не терпится тебе узнать, сделал я, что сулил? – подумал Маркел. – О ружье баба тебе уже сказала».
Он встал из-за стола, взял с дивана двустволку и, как давеча Вантеев, согнув в локтях руки, держал на ладонях, когда Борисов шагнул в комнату.
- То самое ружьё, о каком вы мне говорили? – с важностью спросил Неделяев, уверенный, что ружьё – то самое.
- Оно! – воскликнул в удовольствии лесничий. – Позвольте… – он бережно принял двустволку из рук гостя и, указывая на клеймо, пояснил: – Курковки, на которых этот всадник с копьём, славятся.
- Я его реквизировал! – веско произнёс Маркел. – За то, что Вантеев имеет огнестрельное оружие, я мог его отправить в Чека. Но… – милиционер выдержал паузу и заключил со значением: – вам надо, чтобы он там всякого наболтал?
Борисов помолчал и, возвратив двустволку гостю, которую тот прислонил к стене, вздохнул:
- Я вам рассказал о его поведении…
- Всё! Теперь к вам не сунется! За три версты от вашего дома будет держаться. – В голосе Неделяева клокотала ярость торжества над тем, о ком он говорил.
Лесничий улыбнулся с пылкой симпатией к милиционеру и, слегка кланяясь, округлым движением распрямляющейся руки пригласил его к столу. Маркела пробрало волнение – первый раз в жизни такой жест был обращён к нему. Только когда он сел, хозяин занял место напротив.
- Оружия у населения не стало, и в лесу – изобилие дичи, – произнёс в приподнятом настроении, добавил с медком в улыбке и голосе: – Я для вас косулю убил.
«Вот это дело! – едва не вырвалось у Маркела, отметившего тут же: – Уж и для меня – не вернись я с успехом?» Он молчал с равнодушной солидностью, меж тем как хозяин сообщил:
- Придёт мой помощник убрать за скотиной и освежует косулю.
«Работником не назовёт – помощник за скотиной убирает! – внутренне усмехнулся Маркел, признавая политграмотность Борисова. – Отполированный человек!»
Ноздри гостя дрогнули, он невольно втянул воздух – Авдотья подала суп из шеек куропаток и духовитый пшенично-ржаной хлеб. Вкусив его, Маркел решил, что такого он не едал даже в доме Фёдора Севастьяновича Данилова. Подумалось, что этот хлеб в избытке – мечта тех самых сусликов, о которых с незабываемой ненавистью рассуждал Москанин. Ворохнулась мысль: не похож ли на них я, откусывающий хлеб после каждой третьей ложки супа? В тяге оправдаться перед собой, едва не взялся обличать мелких грызунов, чьё счастье – в тёплой норе наедаться вкуснятиной, – да спохватился, не примет ли хозяин за намёк на него?
А тот, вскочив, открыл дверь смежной комнаты, впустил мяукавших за нею двух котов и кошечку. Вернувшийся за стол, слегка объедал шейки куропаток, наклонялся со стула – Батыр, Пельван и Лапка выхватывали угощение из его руки.
Маркел, искоса посматривая, нося ложку от тарелки ко рту, спросил:
- А могли бы ваши кошки ловить сусликов?
- Ещё как! Если бы им пришлось ходить в поле на охоту, – с весёлой уверенностью заявил хозяин.
Гостя в наслаждении едой тянуло поговорить о великих силах, но не приходило на ум, чего он ещё не сказал о них в прошлую беседу. Вспомнилось, как они с Костей Пунадиным размышляли о массе людей-сусликов, и Костя мечтательно высказал – вот бы сделать на них пробу всемирного оружия… Маркел, как ему ни хотелось сейчас произнести это, переведя разговор с одних сусликов на других, обуздал себя.
Суп был съеден, и Авдотья поставила на стол глиняный горшок, отделила приклеенную тестом крышку – из-под неё взлетел парок. В горшке оказалась тушка зайца частями, тушёнными в сметане с поджаренным луком, перцем, кореньями. Хозяин привстал и сам наполнил глубокую тарелку гостя лучшими кусками. Тот, в первую очередь, обмакнул ломтик хлеба в соус, положил в рот и чуть не зажмурился в усладе. Принялся за мясо, его челюсти сосредоточенно трудились, когда, взглянув на воспитанного по-городскому Борисова, он вспомнил эсеров и начал:
- Когда меня в Красную армию ещё не взяли по малолетству, в доме, где я жил, эсеры встали на постой. Тоже образованные люди, хоть и враги. Я их спросил, какие у них идеи для будущего России, если взять науку. А они мне про медицину, элеваторы, паровые мельницы. – Неделяев покачал головой и, держа пальцами у рта косточку с аппетитным кусочком мяса, произнёс осуждающе-презрительно: – А об оружии могущества ничего не сказали.
- Ничего? – вежливо вставил Борисов.
- Россия, дескать, и так будет могучая, – Маркел усмехнулся над теми, чьи слова передал. – Будет мировой кладовой продовольствия. – Он обглодал косточку, произнёс сурово: – А чем достигнуть всемирной победы?
Хозяин выразил кивком согласие с чувствами гостя, проговорил:
- Буквы «эс» и «эр» – эсеры. – Рассмеялся и вывел: – Сраные революционеры!
Неделяев одарил его восхищённым взглядом – человек, столь непростой по разговору и обхождению, отпустил словцо «сраные», и какое ловкое вышло обличение! Куда как ближе стал он Маркелу.
Доедая зайчатину, Маркел рассказал:
- Ихнему капитану хотели пожарить почки от овечки, только что зарезанной. А денщик говорит: капитан, мол, этим не увлекается, он любит пирожки с морковью.
- Пирожки с морковью – это капитан-то! – воскликнул лесничий с язвительным хохотком в тон гостю.
- Сраный революционер! – добил эсера Маркел, улыбаясь Борисову.
Авдотья подала сыр, и хозяин с лаской в глазах обратился к гостю:
- Интересно, как вам сыр придётся? Она готовит его из творога.
Неделяев посерьёзнел лицом, отправил в рот немаленький кусок, произнёс как бы с несомненным знанием дела:
- Хороший сыр!
Подошла очередь чая, пончиков с начинкой, до того лакомой, что у гостя вырвался вопрос:
- Это из чего же такое варенье?
- О, не варенье – это черника в своём соку! Заготавливается без сахара – так полезнее. Авдотья о пользе всё знает! – проговорил с горделивой ноткой лесничий.
После трапезы, оконченной при керосиновой лампе, Неделяев посетил тёплый, под одной крышей с домом, нужник, вышел на крыльцо, взглянул на близкий ясный кажущийся живым шар луны над темнеющей стеной леса. От дома к ней и в сторону вдаль расстилалось снежное пространство.
Неделяев вернулся в комнату, сказал лесничему:
- Ночь будет лунная – хорошо бы мне домой косулю отвезти. Днём не годится – село голоднющее.
Борисов поглядел понимающе, надел шубу, пошёл посмотреть, как дела у помощника. Вскоре резвая лошадка понесла Маркела по лесной дороге, следом рысил конь, запряжённый в дровни, в них сидел, сутулясь, пожилой бородатый мужик; за его спиной скрывалась под рогожей освежёванная косуля.
45
Неделяев у себя во дворе и помощник лесничего, сутулый, сильный, с густой тёмной бородой, седой на щеках, перенесли тушу косули из саней в сарай. Проводив мужика в обратный путь, заложив ворота тяжёлой перекладиной, милиционер в избе, которую Потаповна, по его наказу, протопила от души, лёг на кровать и самозабвенно задул в обе свистелки.
Утром пошёл в сельсовет – показать, что я-де при своём деле. Председатель Авдей Степанович Пастухов в куртке из невыделанной овчины сидел в родной Маркелу кухне за столом из вековой сосны, держал перед собой раскрытую тетрадку. Маркел степенно сказал ему «здрасти». Авдей Степанович ответил:
- Здравствуй, товарищ! Как живы-здоровы?
«Ишь, и на ты и на вы меня», – уцепил милиционер, произнёс:
- Будет разговор об обстановке! – Взял табурет, сел за стол напротив председателя.
- Продразвёрстку мы сдали, а с нас снова требуют. Обстановка трудная. С воскресенья до вчерашнего дня – это значит, за три дня – померло от голода одиннадцать, из них семь детей, – сказал Пастухов тоном спокойного рассудительного человека.
- Так уж все и от голода? Маленькие дети без него мрут почём зря, – заметил с авторитетным видом Маркел.
- Мы меньше трёх лет не считаем. Эти, что померли-то, были и много постарше, не смогли варёной корой прожить, – Авдей Степанович взял лежавший рядом с тетрадкой огрызок карандаша, подержал, положил на место.
- Другие-то могут, – бросил вскользь Неделяев.
Пастухов согласно кивнул.
- Если о взрослых говорить, то что же. Сдирают кору и с берёз, и с сосен, и с клёнов, и с тополей, твёрдость сверху обскоблят, остальное варят, варят и эту кашу едят.
- Подлёдный лов – тоже подспорье, – тоном благого пожелания высказался милиционер.
- Ловят – у кого снасть есть, её теперь не достать. Кто рыбку домой принёс, тому хорошо, но не всем везёт. Другое делают… – Авдей Степанович опечаленно умолк.
Маркел выждал, подтолкнул:
- Ну?
- Доходит слух – скрывают умерших и в пищу их.
Неделяев деловито сказал:
- Вы мне напишите, кто на подозрении, я расследую. И ещё я слыхал – свежая могила разрыта. Найду виновных!
Он положил на стол крупные кисти рук.
- Вы должны мне выделить служебное помещение – я там буду людей принимать. Шорная мастерская Измалкова, который расстрелян, из кирпича. Прохожу сейчас мимо – пустует.
- Так вам и туда дрова на истопку? – встревожился председатель сельсовета.
- Уж позаботьтесь, – недобро проговорил Неделяев. – На волостного надзирателя милиции дров нет для его служебного места?
- Как оно следует, будет обсуждено, записано. Значит, что выйдет решение, – безрадостно заговорил Пастухов. – Я узнаю, что скажут партейный секретарь и председатель ревкома.
- Не забудьте – благодаря мне поймана банда Шуряя! – важно-назидательно сказал Маркел, встал с табурета, вышел.
Придя к себе во двор, запер на засов калитку и невольно посмотрел на ворота – надёжно ли сидит перекладина в скобах. В сарае, прикрыв дверь, топором рубил ободранную тушу косули, насквозь прохваченную морозом, а прилипчиво представлялась заболонь – содранная с дерева кора, с которой снят верхний слой, её разрезают ножом костлявые дрожащие руки… Он рассекал мороженную в первозданной свежести тёмно-красную ляжку косули, а перед глазами маячили мертвенно-землистые лица с втянутыми щеками, булькала в горшке желтоватая гуща. От боязни, что представится кое-что похуже, поморщился.
Но когда в избе на кухне снимал ложкой пену с варева в котле, дышал щекочущим самое нутро парком, не зналось, не виделось ничего, кроме поспевающего мясного супа. Маркел обернулся к Потаповне, которая, горбясь, сидела на лавке, сказал ей вдруг с чувством праздника:
- Великая сила – лес! – сказал, впервые не думая о великой силе как о невиданном оружии.
Он налил немощной старухе, у которой в груди хрипело и свистело от простуды, миску бульона, ножом мелко накрошил в него мяса, говоря в удивлении на самого себя:
- Вы не спешите – никто не отнимет. Отвыкли – так ешьте помаленьку.
«Найдётся хоть один на всём свете, кто ей такого супа даст и скажет ей «вы»? А я – делаю!» – подумал в приступе гордой любви к себе.
Свою миску унёс в комнату, ел и из-за стола посматривал в окно: не принесло бы кого! И увидел над забором женскую голову, явно знакомую. Донёсся стук в калитку. Неделяев со вкусом разжевал и проглотил очередной кусок мяса и только тогда пошёл встретить гостью.
46
В калитку шагнула Варвара, уткнулась сбоку лицом в открытую толстую шею Маркела – он вышел в одной рубахе.
- Золотой мой! Я приходила, а тебя дома не было, два раза приходила! – выдохнула порывисто-жалобно, стремясь его обнять, но он отстранил её, сжал руками её плечи, удерживая гостью перед собой. Она выдыхала с рвущимся волнением: – Из дому не уйдёшь, когда хочешь, – то сделай и это! Муж – дурак, а смотрит…
- Пойдём! – приказал Маркел, повернулся, зашагал к избе.
Варвара в сбившейся набок мужской шапчонке, в тулупе, в разношенных валенках поспешила за ним. В кухне поздоровалась с Потаповной, которая притулилась за столом над миской, и ахнула:
- Дух, как на пиру! – Взгляд вперился в котёл на плите.
- Да заходи ты! – раздражённо бросил Маркел, обернувшись в проёме без двери, что соединял кухню с комнатой. Тут же остановил сделавшую шаг: – В тулупе?!
Она скинула тулуп на лавку, швырнула на него шапчонку, в комнате встала перед столом, на котором стояла миска, опустошённая хозяином. А его потянуло к этой женщине, лишь только он узрел её в окно.
- Раздевайся – есть будешь голой, тут тепло… – проговорил дрогнувшим от напирающего чувства голосом.
Взял миску и, когда принёс её из кухни, полную супа с кусками мяса, Варвара, жадно-страстно глядя ему в глаза, освободилась от кацавейки, подбитой вылезшим наполовину кроличьим мехом, от платья, от исподней рубашки. Стояла в одних валенках, долговязая, стройненькая – тоньше тонкого, с чуть заметными грудками, но с выступающими пухлыми большими губами в промежности, отмеченной редкой растительностью.
Маркел, поднатаскавшийся в оценивании женских телесных особенностей, следил за каждым движением Варвары, которая, гибко повернувшись, поставила к столу табуретку для себя, не тронув ту, на какую сядет хозяин, придвинула к себе миску, взяла ложку.
Она заставляла себя есть медленно, а он, сев напротив, забавлялся её старанием соблюсти чинную манеру при бесстыдной наготе. От Пастухова он знал – она вышла замуж за Николая Ещёркина, с которым Неделяев военной порой свиделся в отбитом у белых селе.
Сейчас Маркел представлял, с каким глупым видом воззрился бы Николай на свою голую жену за столом, окажись вдруг здесь.
Варвара, на миг оставив ложку в миске, сказала взвинченно, со слезой:
- Побей меня, что за другого пошла! уж, наверно, ты слыхал уже.
Он беззлобно насмешливо выговорил:
- Пришла, чтобы я тебя побил?
- Отец помер, мне с матерью и с двумя братьями младшими не прожить! Тебя нет, а Николай пришёл с войны, позвал – я и пошла… – исторгла Варвара, напрягшись нагим телом, слова ломающей тоски.
Маркел меж тем думал: «Ещёркин, кажись, недотёпа, а разглядел в ней интересность».
Она голосом, полным зова пожалеть её, произнесла:
- Ты всё равно не взял бы меня женой… – и словно ждала, что он возразит.
- Давай ешь! – он кивнул на миску, где ещё остались суп и мясо.
Она съела всё без остатка, сказала с приказывающей лаской:
- Дай раздену!
Он встал, прошёл к проёму, ведущему в кухню, задёрнул его занавеской и повернулся к Варваре. Она, уже вскочившая с табуретки, выдернула одну за другой длинные ноги из разношенных валенок, бросилась к нему, стала торопливо расстёгивать на нём рубаху, присев, потянула с него вниз штаны с подштанниками. Он в мысли: «Горит лучше сухой щепки!» – лишь чуть помогал ей, но вдруг обхватил её голую, хрупкую, тоненькую, стал с безудержной силой щупать, мять, пощипывать, шлёпать. Она выдерживала, будто бескостная, по-змеиному ловко обвила его руками, присосалась к его соску, её цепкие пальцы щипали, потирали его поясницу, потом пятерни принялись сладострастно разминать его ягодицы.
Его проняло до рыка – оторвал её от себя, ревнул:
- Раком!
Она скакнула к кровати, встала на ней на четвереньки, тут же согнула руки в локтях, разъехалась ими по постели. «Ай, угодлива!» – отразило картину всё существо Маркела. Оба слаженно рванулись в неистово желанное, пережив каковое, переведя дух, легли навзничь отдыхающей парой.
Первой подала голос Варвара.
- Хозяйка в кухне заслушалась, – прошептала, прыснув.
- Да ну! – бормотнул Маркел.
- Тут-то ладно, – она хлопнула ладонью по постели, – любовь – это любовь! А за столом я про мою судьбу высказала… – в шёпоте Варвары прорвалось беспокойное сожаление.
Он равнодушно ответил:
- Ей уж не до пересказов.
Помолчали. Она прошептала:
- Лизка и Ленка обижаются на тебя, что ты заарестовал Илью.
Он будто не услышал.
- Убили его?
- Расстреляла Чека, – проговорил Маркел в недовольстве вопросом.
- Лизка живёт с партейным секретарём, а он, чтоб это покрыть, поженил её с пареньком Сенькой Ушачёвым. А тому всего-то семнадцать лет, и слабина в нём. Лизка говорит – негоден, – поведала Варвара.
О замужестве Лизки, о хилости её юного мужа рассказал Маркелу Пастухов, однако о партийном секретаре словца не проронил.
- А Ленка с Атьковым, председателем ревкома, е…ся, – выразилась Варвара. – У него жена, детей трое, и тоже, чтобы блядство с Ленкой покрыть, велел ей пойти за старика Фурсова, а он уж глухой.
Маркел и об этой свадьбе был осведомлён Пастуховым, опять же, умолчавшим, кому она понадобилась. Не забыл Авдей Степанович сказать и про Санечку – она уехала в Сорочинское к врачу, тот живёт с ней как с женой, власть врача уважает, и баба, слыхать, сытая, холеная. Варвара и тут колупнула секретик: врач пьющий, и, благодаря Санечке, самогонки у него – сколь душа запросит.
- У тебя ко всем трём зависть? – Маркел куснул за душу лежащую подле любовницу.
- Теперь пусть они завидуют – меня ты вытеплил! – прошептала она неподдельно радостно, потёрлась ногой о его ногу. – Уж как Лизка с Ленкой хотели бы этого от тебя! не осмелятся – и мужья следят и хозяева.
- Ишь, страшно как… – он лениво усмехнулся.
- А то нет?! – вскинулась она. – Сейчас их кормят под завязку! Лизка говорила – её главному партейному из Сорочинского две бочки солонины привезли, на санях под парусиной. Да и так еды вдоволь у него, то же и у Атькова. А разозлись они на девок – пищи лишат: глодай ремень.
Маркел не сомневался, что партийный секретарь и председатель ревкома не считают лишними и дары лесничего.
- Ты-то со своим Колькой чем жива? – спросил из любопытства.
- На кислой капусте сидим, картошку почти доели, но кожуру сберегали – хлеб с ней и с корой пеку. Спасает то, что Николай – рыбак, леща принесёт, краснопёрок. А мясо-то забыли, когда видели. – Она повернула голову к Маркелу, поцеловала его в плечо: – Спасибо тебе за обед!
Он сказал шёпотом:
- Тут к Потаповне дочь приходила, говорит – свежую могилу кто-то разрыл…
- И я слыхала. Не надо сейчас про это говорить… когда раньше мы любились с тобой, о таком не слыхано было. – Варвара, прижимаясь к нему, прошептала в самое его ухо: – Скажи мне слово ласковое…
- Преступность во многих сидит, безумство развелось. Детей едят, но это я пресеку, – сказал он тоном повелителя.
Она, целуя его в шею, взяла рукой его руку, прижала к своему паху. Маркел скребнул её лобок в редкой шёрстке.
- Не рожала?
- Выкидыши у меня, – чуть слышно сказала Варвара.
- Что Колька на это?
- Говорит: если б теперь да ребёнок – было бы хужее.
- Ага – «хужее»! Родное его слово, – вспомнив, усмехнулся Маркел.
Она прошептала жалобно:
- Мне уж идти надо… – и вдруг сорвалась в страстную мольбу: – Давай ещё раз!
Он приподнялся, она ловко подлезла под него, устраиваясь, подсунула руку под пах нетерпеливо налегавшего, сжала то, что надо, выдохнула:
- Не тычь, я сама впихну…
Придя к нему спустя день, приходила украдкой от мужа и потом.
47
Мороз февраля 1921 года придавал звонкость превратившемуся в камень снегу дороги, которая уходила за горизонт. В рыхлом же снегу по обочинам темнели окоченевшие тела тех, в ком избылись остатки тепла без подкормки – шёл ли человек домой с куском где-то раздобытого съестного или, в надежде отыскать его, уходил от дома. Коммунисты, победители в Гражданской войне, гнали страну по дороге, забирая пищу у тех, кто кормил себя и других, и отдавали избранным.
ЧК и милиция с крыш вагонов, с тормозных площадок снимали вёзших хоть какой-то харч, таких называли мешочниками, их стреляли.
Люди власти упивались ею, им всё было её мало, и они отнимали у остальных всяческую власть – над своим ли жильём, над вещами в жилье, над устройством своей жизни. Стук сапог людей власти определял жизненный ритм. Тьмы и тьмы босых ступали неслышно.
Неделяев, на время сменив сапоги на валенки, шёл с лесничим Борисовым и его помощником по февральскому насту вглубь леса, чтобы заполучить у природы очередной отрезок жизни, полной радостной сытости. Серое тихое студёное утро с замершими деревьями, чьи ветви приодел поверху снег, глядело на троих невозмутимо отчуждённо. Промелькнула вверх по стволу белка, позванивали голоса птиц, поскрипывал плотный наст под идущими, которым виделась вокруг беззаботная незащищённость.
Давеча лесничий сказал Маркелу: помощник отвёз в лес одну из молодых осин, спиленных поздней осенью и сложенных в сарае. Осину поставил в наклон, прислонив верхушку к берёзе, рядом набросал веток от сосенок. Юные сосновые веточки, кора осины – самое вкусное для лосей зимой.
Помощник лесничего, сутулый, пожилой, но ещё сильный мужик, на шаг обогнав спутников, показал рукой:
- Вон подлесок начинается – там угощение. Должно, место не пусто.
- Подлеском нам подходить незаметнее, – не преминул показать догадливость Неделяев.
Борисов молча улыбнулся. Между деревьями поднимались из наста осыпанные снегом голые ольховник, кусты лещины, жимолости.
- Там они, – прошептал помощник и пригнулся.
Пошли крадучись, разглядев за низкими деревцами и кустарником трёх лосей около прислонённой к берёзе осины, уже порядком обглоданной.
- Комолый, – шепнул мужик о лосе, сбросившем рога, добавил: – А лосёнок нонешнего лета.
Тот был подле лосихи.
- Влас, обходи слева, – почти неслышно велел Борисов помощнику, – я возьму вправо, а вы, – сказал шёпотом Неделяеву, – потихоньку двигайтесь прямо к ним.
Маркел сторожко пошёл вперёд с отнятым у Вантеева ружьём: взял его на охоту вместо винтовки, чтобы испробовать, чего стоит трофей. По совету лесничего, зарядил двустволку патронами с круглыми свинцовыми пулями.
Над лосями трепетал лёгкий парок от дыхания. Наст проламывался под их ногами, они изрыхлили его, подбирая набросанные ветки сосенок. Людей почуяли, когда Борисов справа, а его помощник слева уже приблизились на расстояние прицельного выстрела. Лосиха, не увидев лесничего, который спрятался за старую ель, побежала, увязая в снегу, едва не в его сторону, лосёнок пустился за нею. Лось, заметно крупнее её, внушительный, могучий, чуть помешкал, рванулся левее, удаляясь от Маркела. Наперерез зверю побежал по насту Влас, и лось вдруг повернул назад. Выдыхая пар, тяжело приближался к Неделяеву, проваливаясь в снег по колено.
Поспешно кинувшись за дерево, Маркел во взыгравшем восторге выглядывал из-за него. Он частенько вспоминал, как убивал людей, но покамест ему не доводилось лишить жизни дикое животное. Властное желание убийства не отравлялось, как на войне, сжимавшим сердце страхом, что тебя вот-вот тюкнет пуля или накроет разрыв снаряда. Борисов, правда, предупреждал, как страшноват бывает лось, даже сбросивший рога: коснись передним копытом головы – и та всмятку. Но Маркел сейчас знал, что успеет всадить две пули в зверя, и тому, коли останется жив, не достать его за деревом.
Лось, если не свернёт, пробежит слева. Подальше гулко ударили два выстрела, за ними третий – Борисов и Влас били в лосиху и лосёнка. Бегущий бык, огромный, полный мощи, и ухом не повёл. Через несколько секунд он поравняется с деревом, за которым с поднятым ружьём поджидает Маркел, и до него будет шагов двадцать пять.
Большая голова, спина, левый бок зверя, обращённый к охотнику, – тёмно-бурые с рыжеватым оттенком, бык в холке, выступающей горбом, – не менее сажени. Видно движение мускулов под шкурой, шумно дыхание, верхняя губа накрыла нижнюю, с горла свисает характерный для лосей кожный вырост.
Неделяев целился в голову, но в последний миг лизнуло опасение промахнуться, и он выстрелил в бок, целя повыше передней ноги. Лось, чьи передние ноги резко подломились, ухнул грудью в снег, всей тяжестью промял его, мгновение спустя опрокинулся на правый бок. Передняя и задняя ноги, светло-серые ниже колен, приподнялись, подрагивая, судорога прокинулась по туловищу.
Маркел бежал к нему по насту, обомлев от чувственного, почти плотского наслаждения видом умирающего по его воле великана, неотрывно-жадно глядел на кровь, которая изливалась из раны. Страстно желалось, чтобы агония огромного животного длилась и длилась, но лось стал недвижим, видный Маркелу большой глаз застыл.
Подходили Борисов с помощником, и Неделяев не удержал возгласа торжества:
- Прямо в сердце!
- С добычей вас! – сказал лесничий с подкупающе дружеской радостью, затем с нескрываемым сожалением добавил: – У меня не вышло одной пулей уложить, два раза в лосиху стрельнул. А лосёнка Влас только ранил. Ножом доканчивал.
Помощник, придерживая на плече ремень ружья левой рукой, правой держал нож вниз лезвием, на котором застывал потёк крови. Сказал:
- Не к чему на него патрон тратить. – Затем указал ножом на убитого Маркелом лося: – Другое бы дело – этот.
- Пуда тридцать три? – спросил Борисов мужика.
- Должно, на пуд меньше, а то и на два, – проговорил тот, оценивающе оглядывая тушу.
Лесничий, глядя на неё сосредоточенно, чуть прищуриваясь, объявил:
- Нет, тридцать три!
Неделяев ликовал всем нутром: в этакую голоднющую пору сколько у него впереди дней с трёхразовой объедаловкой мясом! «Великая сила – природа! – повторилось в уме подправленное. – Вам, – подумал он о несчётном множестве людей, – кору, а мне да немногим – пищу прежних господ!» Теребящее возбуждение подстёгивало говорить, и у него вырвалось с живостью:
- Семью укокошили!
- Может, это не семья, – сказал Борисов. – Лоси-быки любят сами по себе ходить. Может, просто встретил лосиху с лосёнком у приманки.
Влас напомнил:
- Теперь ещё сани нужны и подмога.
Лесничий, сказав ему, чтобы караулил убитых лосей, пошёл с Неделяевым к оставленным неподалёку дровням. Конь, чья морда поседела от инея, фыркнул, потянул сани. Борисов поехал в лесную деревушку, где жили, пояснил он Маркелу, надёжные люди – родня Власа. Когда к нему снарядилась подмога, двое приятелей отправились домой к лесничему вкусить приготовленный Авдотьей обед.
К ночи у дома встала пара дровней, нагруженных частями ободранной лосиной туши, накрытыми рогожей. Неделяев верхом на своей длинногривой лошадке вернулся в ночную Савруху впереди двух саней, которые скользили одни за другими. Привезённое перетаскивали в сарай втроём: хозяин, Влас и его брат, тот был ростом пониже Власа, но тоже дюжий, с такой же тёмной бородой, прибелённой на щеках, из-за чего не скажешь – старше он брата или моложе.
Попрощавшись с мужиками, Маркел пошёл спать, решив завтра приступить к тому, что вызрело важной задачей.
48
Он шёл под порхающими снежинками по тоскливой, с редкими встречными, улице села: сытый, здоровый, в длиннополой шинели, в яловых сапогах, в казачьей с коротким серым мехом папахе, к поясу сбоку пристёгнута чёрная офицерская кобура с наганом.
Поглядев на дымок над трубой избы, куда шёл, он носком сапога несколько раз стукнул в запертую калитку. Забор доходил Маркелу до плеча, и он увидел вышедшую из сеней женщину в овчинной шубёнке, в тёплом платке, концы которого были обмотаны вокруг шеи. Взглянув на пришельца отрешёнными глазами, женщина отодвинула засов – Маркел толкнул калитку, шагнул во двор:
- Киловы здесь живут?
- Здесь, – едва слышно раздалось в ответ.
- Вы уже должны меня знать. Я – волостной надзиратель милиции! – раздельно проговорил Неделяев.
Женщина, глядя себе под ноги, стояла молча. Придирчиво всматриваясь в её исхудавшее лицо, Маркел спросил:
- Пелагея Килова?
- Бледные губы шевельнулись:
- Я…
- Что в дом-то не ведёшь? – сказал он помягче, с тенью улыбки.
- Идёмте… – сказала она с послушным равнодушием, повернулась, пошла в избу.
В сенях стояла женщина, по виду почти старуха, в телогрейке на вате, в платке, который, как и у первой, плотно охватывал шею.
- Чего это? – с ужасом спросила Маркела.
Он не без удовольствия от того, как его боятся, сказал старательно ласково:
- Я к вам с хорошим. Может, захочу вашу дочку в жёны взять.
У женщины приоткрылся рот:
- А? – она совсем обомлела.
- Зачем меня в сенях держать? – произнёс с укором милиционер, тронул её за плечо, побуждая повернуться к двери из сеней в избу, проследовал туда за хозяйкой.
За ними вошла Пелагея, закрыла за собой дверь, обитую изнутри овчиной, успевшей порядком облезть. Маркел увидел на столе пустую деревянную миску, а у печи на полу – кучку щепок. Спросил:
- Дров нет?
Хозяйка заговорила горестно:
- На себе из лесу не принесёшь. В хлеву доски отдираем, всё равно пустой стоит.
- Чем кормитесь?
Она принялась объяснять:
- Муки у нас не спрятано. Мы с Полей перед зимой собрали желудей, кожуру с них счищаем, ножом их режем, сушим, в воде мочим, после снова сушим, варим и мелем. Каша у нас с этого, лепёшки.
Маркел подумал: «Как усердно про жёлуди толкует. Хочет убедить, что только их и едят. Конечно, ещё что-то да имеется – кислая капуста хотя б, грибы сушёные». Сказал с непривычным дружелюбием:
- Я к вам пришёл не запасы искать. Сейчас пойдёмте ко мне – пообедаем, – он, повернувшись к Пелагее, отметил, как у неё при этом слове ожили глаза на бледном, без кровинки, лице с обтянутыми кожей скулами. – За обедом, – медленно произнёс, усиливая впечатление, – я посмотрю… и обсудим. Может, и женюсь.
- Как же так-то… – пробормотала мать, явно страшась подвоха.
- А чего тут не так? – произнёс он насколько мог добродушно. – Вас Федосьей зовут?
- Крещена Федосьей… – прошептала женщина и вдруг взмолилась: – Уж вы не сделайте нам беды!
- Я пришёл по честному намерению! – произнёс Неделяев с выражением прямоты и важности. – Теперь и вы честно скажите: дочка – честная девушка? – он с полминуты смотрел на мать, затем повернул голову к Пелагее.
Та, ни жива, ни мертва, кивнула. Мать сказала гостю:
- Честна как есть она! – и стала утирать слёзы рукой.
- Ну, так идём, что ли! – воскликнул нарочито весело Маркел и нетерпеливо притопнул сапогом.
Федосья быстро перекрестилась, надела поверх стёганки овчинную шубу. Неделяев вышел вместе с женщинами и в то время, когда хозяйка запирала избу на замок, взял Пелагею под руку, повёл на улицу.
Ещё с тех пор, как он погостил у лесничего, впечатление от уюта в его доме, от порядка, тепла и застолий стало искушать Маркела тем, что неплохо бы
заиметь свою Авдотью, которая подавала бы ему невиданные им кушанья, обметала веником снег с его сапог, когда он придёт домой, говорила бы кому-либо о нём с благоговением «они» и «Маркел Николаич».
Однажды у себя в кухне он присел на табурет перед тяжело дышащей Потаповной, полулежавшей на лавке, заговорил доверительно:
- Не знаю, кого в жёны взять. Надо мне, чтоб девушка была скромней скромного, вставала до света и за работу. Чтобы варила, жарила, парила, пекла лучше других. И чтоб не только каждое моё слово исполняла, но и без слов знала, чего мне желательно.
Потаповна поморгала слезящимися глазами, прокашлялась, проговорила:
- У Федосьи Киловой младшая дочка тихая. Федосья сказывает: уж как смирна-а! – старуха для выразительности тянула «а», пока не закашлялась. Переведя дух, набрав простуженной грудью воздуха, продолжила: – Ей уж никак семнадцать, а то и осьмнадцать. Стряпать она должна уметь от матери. Федосья это превзошла.
- Это вам точно известно? – требовательно, с недоверием спросил Маркел.
- Муж мой покойник дружил с мужем Федосьи, с Афанасием Киловым, и в прежнее-то время сытое, когда не слыхали ни про красных, ни про белых, были мы с мужем у Киловых в гостях. И очень вкусным Федосья нас угощала, – высказала Потаповна, вздохнула, прищурилась, вспоминая.
Маркел спросил с живым интересом:
- Что ели?
- Всего не помню. Уток, помню, ели с грибной подливой на белой муке, со сливками. Дикие утки – Афанасий их из ружья набил.
«Так!» – с удовлетворением произнёс мысленно Неделяев.
Ему, уроженцу Саврухи, фамилия Киловых была знакома; теперь же он стал досконально расспрашивать Потаповну об этой семье. Позже завёл разговор о ней с председателем сельсовета Пастуховым, который любил порассказать о каждом (за исключением некоторых персон). В итоге Неделяев получил, как он сказал себе, полную картину.
49
Афанасий Килов при царе упорно поднимался из бедности, не только пахал да сеял, но был рыболовом, охотником, а также портняжничал. Шил селянам нехитрую одежду, чаще же чинил старую. Постепенно, хоть в зажиточные и не вышел, с нищетой простился. У него с Федосьей подрастали две дочери, Пелагея – младшая. Он надеялся сделать из них портних и сам мечтал серьёзнее заняться пошивом, копил на швейную машинку «Зингер».
Когда набрались нужные деньги, запряг коня, покатил в Сорочинское, где была торговавшая швейными машинками лавка. К тому времени царский режим сменился новой властью, она тоже только что опрокинулась, о чём Килов особо-то не задумывался. Полагал, что при любой власти ценят одежду, продают, покупают, меняют, как и женятся, рожают и хоронят. Боялся он не властей, а охотников до чужого добра, которые пошаливали во все времена, но уповал – на людной дороге средь бела дня не нападут.
Он купил швейную машинку, переночевал в Сорочинском у знакомых, направился домой, но на выезде из села его остановил пост военных с красными повязками на рукавах. С Афанасия потребовали документ, на какие деньги и зачем куплена им машинка «Зингер», если он, по его словам, крестьянин. Он говорил, что прирабатывает пошивом, и о нём решили: «В ревком!»
Там, куда с ним поехали на его подводе, ему заявили, что он сельский богатей и проходимец, если не состоит в артели портных. Он отвечал: нет у них в селе такой артели, а ему: «Но ты-то есть с машинкой! И деньги имеешь!»
Посадили его в холодную тюремную камеру, полным полную арестованных, из которых ни один не походил на жулика. Ночью пришли красногвардейцы, взялись всех избивать, крича: «Буржуи! Кровососы!» Утром дали по куску хлеба, по кружке воды. Афанасия несколько раз водили в ревком, где на него наставляли револьвер, крича: «Будем отпираться или признаваться?!» Он не знал, в чём признаваться, и его били.
Так длилось неделю, пока человек в ревкоме, куда в какой раз привели Килова, не сказал о нём красногвардейцу: «Отпустить!» Афанасий спросил солдата, который вывел его за ворота: а как же, мол, конь, подвода, швейная машинка? Солдат ответил: «От них будет польза народу». Килов не стерпел сказать: за что же он сидел, страдал и лишён имущества? В ответ услышал: «Лес рубят – щепки летят. Радуйся, что живой уходишь».
Но жизнь в нём держалась плохо, ему отбили почки. Добрался до дома, лёг под образами, стонал и сквозь стоны рассказывал, какая его постигла напасть. Вскоре помер. Федосья и дочери (одной девятнадцать, другой шестнадцать неполных) стали сами управляться с хозяйством, осталась у них ещё одна лошадь, были корова с годовалой тёлкой, свинья, овцы, домашняя птица.
В село вступил Москанин со своими людьми, почти весь хлеб у Киловых вывезли и не лишили только лошади, тёлки и курицы с петухом. Пришли белые, при их власти Федосья и дочери собрали урожай, развели птицу, и тут к старшей посватался вдовец из дальней деревни. Брал без приданого, и Федосья сказала дочери: «Раз так – иди. Лучшего не ждать».
Вновь настало время коммунистов, стали они прижимать злее прежнего, дошло до того, что у Федосьи и Пелагеи реквизировали лошадь. Подросшую тёлку пришлось зарезать: всю прошлую зиму кормились мороженым мясом, варя по кусочку в день, кости вываривали по несколько раз. Нынешняя же зима обрекала мать и дочь на смерть.
50
Федосья обессилела, идя следом за Маркелом и Пелагеей, позвала:
- Погодите!
Маркел, держа под руку девушку, обождал, когда подойдёт мать, взял под руку и её и так и привёл двоих к себе в избу. Потаповна тяжело поднялась с лавки, произнесла надтреснутым, с хрипом, голосом:
- Милости просим, дорогие.
Неделяев усадил гостий, когда они сняли верхнюю одежду, за стол на кухне, сам освободился от шинели, побеспокоился:
- Мясо сразу пойдёт вам с отвычки?
Потаповна посоветовала:
- Бульонцу им попервах…
Маркел налил в две миски супа без мяса, положил на стол хлеб, который гостьи стали разламывать трясущимися руками, опускать кусочки в горячий бульон. Понаблюдав, как они едят, судорожно втягивая с супом воздух, звучно глотая, хозяин наелся сам, вновь наполнил две опустевшие миски:
- Обедайте в пользу! – и пошёл топить баню.
Возвращаясь, прокрался в сени, приник к двери в кухню, услыхал глухой кашель Потаповны. Потом послышались её перемежаемые вдохами слова:
- Из-за него у горячей печи греюсь… Едой спасает… Хлеб даёт, мясо: «На, говорит, ешь!» Он тебе, Поля, – спасение… ты к нему будь приятнее…
Заговорила Федосья:
- Я вот и то тоже думаю…
Маркел тихонько выскользнул во двор, затем возвратился обычным, слышным в избе шагом, встал перед столом, расставив ноги в галифе, в сапогах, пристально-красноречиво смотрел в лицо Поли. Та, склонясь над миской, доела суп и хлеб и не смела поднять на хозяина глаза. Потаповна и Федосья сидели недвижно и также немо.
Неделяев опустил тяжёлую руку на плечо Поли, та встала, и он открыл перед нею дверь. Когда девушка вышла из избы, он остановился за её спиной, сказал вставшей на месте:
- А ну живее!
Она послушно поспешила в баню, над которой вовсю дымила труба. В предбаннике девушка встала спиной к Маркелу и не двигалась – он, раздеваясь, следил, как её под одеждой пробирает дрожь. Голый, переступил большими ступнями по гладко струганному полу, взял Полю за плечи, повернул к себе лицом:
- Гляди и полюби… – произнёс шёпотом удовольствия от происходящего, возбуждённо отметил, как расширились зрачки у девушки.
Сев на лавку, Маркел проговорил властно:
- Раздевать я тебя не буду. Ты не хочешь меня уважить?
Она прошептала, уставившись в пол:
- Я не смею…
Он подумал: «Никаких ужимок, глупая без притворства. Оно и хорошо!» Произнёс с насмешливым благодушием:
- Ты бойся одного – мне ждать надоест, и я рассержусь!
Она стала быстро и растерянно, будто ополоумев, сбрасывать с себя всё. Оставшись совсем нагой, казалось, ударится в рыданья, и Маркел успокаивающе ласково сказал:
- Вот и хорошо, моя Полюшка.
Встав, аккуратно обнимая её, бережно прижимал её тело к своему, поглаживал спину, поясницу, зад девушки, шепча:
- Ты меня слушайся, я тебя буду любить… любить мою Полюшку…
Она перестала дрожать, он ввёл её в баню и велел поворачиваться перед ним, всю оглядывая. У неё, невысокой, были покатые плечи, широковатый таз, недлинные ноги она ставила носками немного внутрь. О её худобе он подумал: «Откормится – титьки, ляжки, зад нальются». Велел ей поднять руки, глянул на густую растительность под мышками, затем указал прилечь навзничь на лавку, разведя ноги. Посмотрев в промежность, произнёс одобрительно:
- Петунья у тебя в меху.
Поля, взиравшая на него с самозабвенной покорностью, при слове «петунья», отнесённом к тому, что звалось иначе, моргнула и вытаращила глаза: слово вызвало у девушки верх трепетного почтения к Маркелу.
Он окатился водой и, с силой потирая себя намыленной мочалкой, велел Поле мыться. Она старательно вымыла голову, тоже взялась тереться мочалкой, потом водой из таза смыла с себя мыло, села на лавку и с выражением тяжёлой вины прошептала:
- Нету больше моей силы…
Он в меру похлестал её веником по плечам, по бокам, ляжкам и икрам, жестом приказал опрокинуться на спину поперёк лавки, бросил жарко:
- Растопырь!
Обеими руками помог ей развести ноги так, чтобы пятки умостились на лавке, и стал всаживать. Поля, с зажмуренными глазами ойкнув, страдающе охнула грудной глубью, подбросились ступни. Маркел, согнув ноги в коленях и упираясь расставленными ступнями в пол перед лавкой, а руками в лавку вплоть к бокам Поли, разъярился, торя путь. Оттрудясь, сказал, глядя на её слёзы:
- Про петунью знаем, а душа приняла ли?
- Приняла, – прошептала она не сразу, ещё не придя в себя.
В избу он шёл позади неё, наблюдая, как она неуклюже переставляет ноги из-за не уходящего чувства помехи меж них. В кухне Федосья и ожившая Потаповна жадно-тревожно воззрились на вошедших.
Маркел сказал Федосье, как говорят что-либо обыкновенное:
- Теперь вы моя тёща.
Она перекрестилась, встала с табуретки в порыве припасть к груди парня, но остереглась и обняла дочь.
Вчетвером пили в комнате чай, долго ели. Маркел расспрашивал Федосью об известных ей кушаньях и о том, научила ли она дочь все их готовить. Потом Потаповна и новоиспечённая тёща удалились на кухню, и зять на кровати принялся Полю, как он сказал, «прожаривать, чтобы петунья маслилась, горячая, что скородумка».
На другой день он привёл Полю в сельсовет, и Авдей Степанович Пастухов записал их мужем и женой.
51
В конце февраля, когда зима, как говорили старики-селяне, теряет рог, на последний морозец издавна выносили сбережённое на посев зерно. Караваи ржаного хлеба с заветным словом уделяли скоту, чтобы упасти его от падежа. Радовались, если ночь звёздная, и по исстари хранимому обряду просили звёзды, которые, как считалось, особо заботятся об овцах, ниспослать больше ягнят. Ныне же селяне, привыкшие видеть зерно, выгребаемое чужими руками из тайников, не поднимали глаза ни к звёздам, ни к ночному, ни к дневному светилу. Все помыслы, чувства сплавлялись в нещадное искание – что положить в рот?
При заставляющем щуриться солнце Маркел Неделяев, чекист, два милиционера, похрустывая сапогами по снегу, вели через двор к сараю мужика-хозяина в перепоясанном армяке и его тепло одетую жену, натянувшую на голову поверх платка шапку.
- Ишь, замочек! – произнёс ядовито Маркел, когда мужик всунул ключ в тяжёлый замок на двери. – Есть что под запором держать.
Мужик, будто не поняв, повернул к Неделяеву голову, уставил в него недвижный взгляд. Маркела так и потянуло угостить его кулаком в нос, но чекисту, главному здесь, не понравилось бы своеволие, и милиционер только зло скривил губы. Хозяин, повозившись, отомкнул замок, приотворил дверь и отступил на шаг.
- Откройте как следует! – приказал чекист. Выбритый, в очках, он был в белой папахе, в новом жёлтом полушубке, на поясе на одном боку висела расстёгнутая кобура с револьвером, на другом – небольшая кожаная сумка.
Мужик медленно открыл дверь нараспах, замер. Чекист бросил ему:
- Входите! – взглянул на бабу: – И вы тоже!
Он, Неделяев и милиционер вошли в сарай за хозяевами, ещё один милиционер, оставшись у входа, посматривал во двор и на улицу, по ней осторожно приближались один, второй, третий житель. Внутри сарая вошедшие в первую секунду после солнечного света увидели лишь темноту, раньше других к чему-то покрытому рогожей шагнул Неделяев, потянул хозяина за рукав:
- Рогожу сними!
Тот стоял, будто не слыша. Маркел вопросительно взглянул на начальника в белой папахе. Чекист кивнул милиционеру с винтовкой, который, сбросив ремень с плеча, сунул прикладом в поясницу мужику. Охнув, тот обеими руками потащил рогожу, под ней лежали нижняя часть туловища мужчины с одной ногой, рука, обрубок другой руки.
- Где остальное? – спросил чекист хозяина.
Тот, без всякого выражения на лице, молчал, уставив свой недвижный взгляд в лицо спросившего. Человек в очках вновь кивнул милиционеру, и приклад оковкой приложился к боку мужика. Утробно взвыв, хозяин рухнул на колени.
- Отвечать! – приказал начальник в папахе.
Не дождавшись ответа, с силой пнул мужика носком сапога в лицо. Маркел тут же ударил того ногой в бок. Мужик отвалился навзничь, заслоняя руками голову, Неделяев и чекист вошли в раж, угощая его пинками. У избиваемого вырывалось изо рта: «А-аа! А-а-ааа!!!» Чекист наступил ему сапогом на раскрытый рот, раздалось хрипение. Когда нога была убрана, избитый двинул расквашенными губами, выдавил из себя что-то похожее на «скажу».
- Ну! – разъярённо бросил чекист.
Мужик, сдавленно встанывая, тяжело поднялся, лицо заплыло кровавой опухолью. Он попытался говорить, можно было разобрать:
- Съели… какой день едим…
Жена, помогая ему, заговорила тонким голосом:
- Первее всего печень, ну там другое, тоже и ногу, руку по локоть…
Милиционер, сжимавший винтовку, сплюнул.
- Кости где? – спросил чекист бабу.
- Дома, – ответила она.
Её и мужа подтолкнули к выходу из сарая, в избе они вдвоём подняли крышку неглубокого подполья, достали оттуда корзину с вываренными белесыми человеческими черепом и костями. Неделяев спросил:
- Почему не зарыли?
Хозяйка сказала, будто о самом обычном деле:
- Мы будем их толочь, в муку класть, лепёшки печь…
- Будете! – произнёс Маркел тоном ехидного подтверждения и взглянул на начальника в очках, ожидая, что тот поддержит издёвку.
Тот, не отвлекаясь, сказал:
- Истолчённое где? – перевёл взгляд с хозяина на хозяйку.
Та подошла к ларю у стены, подняла крышку, извлекла из ларя завязанный холщовый мешочек. Чекист жестом приказал его развязать, посмотрел в него с гадливостью. Тут раздался голос хозяина с изуродованным ртом:
- Он наш кум… мы его хо-онили, мы и взяли…
Жена добавила:
- У него только мы да кума. Она подышивает ещё…
Маркел спросил с видом простодушия:
- С ней не поделились?
Баба склонила голову в шапке, натянутой поверх платка. Муж выговорил:
- Э-э… это неладно…
- Почему же неладно? – как бы удивился Неделяев. – Если самим можно есть кума-покойника.
Хозяин с разбухшим синим страшным лицом, на котором местами лопнула кожа, выразил подобием слов:
- Мы нашей вины не знаем…
Далее, не двигая губами, он издал звуки, по каким определился смысл:
- Религия запрещает умерших брать в пищу, а вы, большевики, против религии. Вы не должны с ней заодно нас винить.
Неделяев с живостью обратился к чекисту:
- Вон как! Идею подвёл! А это – самое опасное!
Начальник в очках молча достал из сумки на боку записную книжку, карандаш, сел к столу и, строгий и сосредоточенный, принялся писать. Маркела пронизала жестокая обида обираемого: «Мою мысль за свою выдаёт!» Он с выражением человека, знающего цену своим словам, произнёс:
- Надо бы куму допросить, как умер её муж. Может так быть, что ему помогли.
Чекист продолжал писать и, лишь окончив дело, убирая записную книжку в сумку, проговорил:
- Помогли или нет – уже не повлияет.
Баба, чьи глаза вдруг застыли, словно невидящие, пронзительно закричала, не умолкая. Чекист махнул рукой милиционеру, тот занёс приклад, вполсилы ударил кричавшую по голове. Шапка и платок под ней смягчили удар: баба, покачнувшись, устояла на ногах, стихла.
Начальник приказал хозяевам найти пустой мешок, сложить в него череп, кости, сунуть мешочек с истолчёнными костями. Хозяину было велено взять ношу. Маркел толкнул его, а за ним хозяйку в спину, все вышли во двор к ожидавшему там милиционеру, к двум саням. За воротами собрались десятка три жителей; обессиленные голодом, они, стоя молча, смотрели не с зудом любопытства, а тоскующе, в безраздельно тягостном напряжении.
Чекист сказал Неделяеву:
- Остатки тела – обратно в могилу! Хозяйство в распоряжении сельсовета.
Первыми выехали сани с арестованными и милиционером, который правил лошадью. За ними отправились чекист и второй милиционер.
52
Неделяев, выйдя на улицу, оглядывая молчаливых селян, громко объявил:
- Советская власть не допускает трупоедства!
Молчание не прервалось, он пытался поймать взгляд одного, второго, но от него прятали глаза, в которых, казалось ему, он прочёл бы: «Сама довела, а теперь, вишь, не допускает». Раздражённый, он послал одного из мужиков за председателем сельсовета, но тот уже и сам приспел. Маркел передал ему сказанное чекистом, и Авдей Степанович тут же взялся осматривать, перебирать имущество увезённых, в этих хлопотах, бойко-деловитый, также назначил тех, кто должен закопать в ранее разрытой могиле то, что осталось от покойника.
Маркел Неделяев, пройдясь среди людей по двору с видом суровым и горделивым, как человек, который сыграл самую важную роль в деле и которого ждёт ещё много важного, направился в своё вытребованное у сельсовета служебное помещение в бывшей шорной мастерской расстрелянного мастера Измалкова. Здесь стояли простой стол, так как пока не вышло достать конторский, табуретки, небольшой сосновый шкаф с выдвижными ящиками. В затопленной утром печке ещё тлели угли, одно из двух оттаявших окон одаряло солнечными лучами. В задней стене имелась дверь в другую часть строения, где раньше был склад, а ныне пустоту наполняла стужа, дверь была заколочена.
Милиционер кочергой помешал в печке угли, подложил дров, после чего снял шинель, повесил на крючок в кирпичной стене и, положив папаху на табуретку, опустился на другую перед столом, в который упёр локти. Вот так же он сидел тут неделю назад, когда появилась Варвара со словами:
- Мне только тебя проведать. Может, можно было в дом зайти? Жена тихая?
- В дом не надо, – сказал Маркел лениво.
Её жгучий взгляд метнулся по комнате.
- Где здесь любиться? На столе?
Маркел произнёс жёстко:
- С этим сюда не приходи!
У неё жалко исказилось лицо, блеснула слеза, а милиционер вдруг проговорил утешающе:
- Место у нас будет.
Она вмиг приосанилась, выдохнула радостно-преданно:
- Не бросай!
Он не дал ей продолжить, сказал:
- Будешь мне помогать в работе, никогда не брошу.
Варвара, стоя перед его столом, глядела в нетерпеливой готовности на всё. Он спросил:
- Твоему младшему брату сколько лет?
- Четырнадцатый пошёл на Агафью-коровницу, – сообщила Варвара, имея в виду 18 февраля, день святой Агафьи, отводившей болезни от коров.
- Как звать его?
- Гаврюша.
- Ты его ко мне сюда приведи, – медленно, со значением сказал Маркел, – на улице, чтобы слышали, говори: мальчишки, мол, побили его, иду с жалобой к надзирателю милиции. Я с ним поговорю, а ты на это время выйдешь на улицу. Если кто спросит, скажешь: Неделяев, дескать, захотел с глазу на глаз узнать про обидчиков.
Варвара согласно кивнула, однако была вся в ожидании объяснения и услышала:
- Мальцы – они ведь проныры. Может, он вызнает, кто могилу разрыл. А я его за это подкормлю.
Спустя час на табуретке перед столом Неделяева сидел мальчишка в заплатанной шубейке; у него, исхудавшего, серовато-бледного, играли пытливостью хваткие глаза Варвары. Милиционер говорил ему вкрадчиво:
- Ты парень умный, я в тебе вижу толк. Будешь помогать мне, но только по секрету, и какая будет у тебя важная жизнь! И вознаграждения…
Гаврюше было объяснено задание, и через день он пересказал Неделяеву то, что узнал от своего товарища. Отец товарища, как и вся семья, недужил животом из-за того, чем приходилось кормиться, и ночью выходил по нужде во двор. Однажды утром сказал, что видел, как соседи, муж с женой, на салазках ввезли в свой двор какой-то груз.
Неделяев назвал Гаврюшу молодцом, а после полуночи подошёл к указанному двору, перелез через забор и разглядел на снегу у запертого сарая комочки земли. Не дожидаясь рассвета, сел на лошадь, торопясь в Сорочинское к своему начальнику Рыбьянову. Было это вчера, а сегодня в Савруху явились чекист и два милиционера.
Теперь Маркел, сидя в своём «кабинете», как он называл помещение в бывшей шорной мастерской, представлял Рыбьянова, которому доложили, что Неделяев-де привёл прямо к месту, где оказался труп. Рыбьянов, наверное, напишет об этом своему начальству в Бузулук. «Показываю, как надо работать!» – наслаждался Маркел, предвосхищая время, когда кухонный стол, за которым сидит, будет заменён тем столом, какой положен начальнику в учреждении.
В дверь тихо стукнули – Неделяев звучно отозвался: «Войдите!» Как он и ожидал, через порог переступил Гаврюша, снял шапку, старательно напуская на себя почтение. «Хитрый зверёк», – мысленно повторил волостной надзиратель милиции то, что сказал себе при знакомстве с братом Варвары. Встав, подойдя к шкафу, выдвинул ящик, извлёк из него коробку из-под печенья, которая сохранилась у Потаповны от царского времени. Гаврюша, схватывая каждое движение Маркела, прилип к коробке страстным взглядом. Милиционер опустил её на стол, открыл, сказал с видом радушия:
- Заслужил – получи!
Гость через мгновение уже склонился над коробкой, с жадностью вдохнул запах трёх приготовленных Полей отбивных из лосятины, к ним был прибавлен сухарь, не замедливший захрустеть на зубах голодного. Гаврюша ел стоя. Кусочек сухаря и одну отбивную упрятал под шубейку в карман штанов.
Неделяев спросил:
- Матери, брату понесёшь?
В глазах подростка мелькнуло замешательство, в следующую секунду он кивнул:
- Им!
Маркел удержал усмешку: «Ври! Хер собачий ты им отнесёшь! Для себя впрок припас». Он был доволен тем, что открывал в Гаврюше: «Взрослых жуликов пережулит!» Указал ему рукой на печку, проговорил с удавшейся добротой в голосе:
- Садись к теплу, грейся! – добавил наставительно: – Запомни – больше узнаешь, больше получишь!
И стал объяснять: надо вызнавать у друзей и подруг, что говорят их родители о нынешней жизни, о власти, не ждут ли её конца.
- Для затравки говори, что, мол, твоя мать жалуется на эту жизнь, вздыхает: «Эх, не было бы советской власти!» Смекнул? Так делают настоящие разведчики.
53
Март принёс мороз, который ночью прогнала теплынь, слизала ледяную корку дороги, и спустя пару дней на ней уже ширились частые лужи. Гаврюша притопал в «кабинет» Неделяева в опорках, какие получились из старых сапог, после того как у них отрезали истёртые дырявые голенища. Маркел, слушая гостя, не мог спокойно усидеть на табуретке и закидывал то правую ногу на левую, то левую на правую.
Гаврюша, как его научили, затеивал среди друзей нужные разговоры и, когда сказал про жалобы своей матери на жизнь, друг Аверя Ременников отозвался: его отец и кто к нему приходят, хотят, чтобы эту власть скинули. Гаврюша нарочно удивился и будто не поверил, тогда подзадоренный Аверя рассказал: говорили, дескать, в каких местах по России восстания, но он не запомнил, в каких, и что скоро по Сибири пойдут войной японцы, а из Китая придут белые, которые туда ушли, тогда и весь народ поднимется. И отец, похвалился Аверя, став важным-преважным, сказал, что у него на чердаке спрятана винтовка.
Крепкая саврасая лошадка понесла Неделяева знакомой дорогой в Сорочинское. Возвратился он с конной командой, которую возглавлял давешний чекист в белой папахе и в очках, фамилия его была Пономарёв. Низкие пухлые облака сеяли липкие снежинки и изморось, копыта лошадей месили тающий грязный снег.
На улице села Неделяев поехал впереди команды, ведя её к избе Панкрата Ременникова. Милиционер волновался, волнение подстёгивала память: в такой же сырой мартовский день три года назад он, работник, шёл по двору хозяина Данилова и увидел въезжающих всадников. Главный, человек в городском пальто, в беличьей шапке, сошёл с коня, пожал Маркелу руку. День встречи с Львом Павловичем Москаниным запомнился ветреным, нынешний же дышал спокойно-расслабленно.
В пустом дворе Ременникова Маркел первым соскочил с седла, чуть не побежал к избе, но удержался, пропустил вперёд чекиста Пономарёва. На крыльце уже стоял, поддев пальцами пуговицу зипуна на груди, обуянный тревогой хозяин. Пономарёв, вперив в него взгляд сквозь очки, раздельно произнёс:
- Оружие храните?
Ременников отступил на шаг, мотнул головой:
- Нету у меня оружия.
- Будем делать обыск, – сказал чекист.
С ним и с Маркелом в избу вошли второй чекист, несколько милиционеров. На кровати лежала на спине хозяйка, укрытая до подбородка тулупом; не приподнявшись, чуть повернула голову, глядя на пришельцев.
- Что с ней? Не тиф? – спросил Пономарёв хозяина.
Тот пробормотал:
- От голода доходит…
Один из милиционеров заглянул под кровать, второй – под лавку. Маркел с притворной заботливостью в лице и голосе спросил Ременникова:
- Дети где?
- Один у меня Аверьян. Бегает где-то. Оно и лучше, чем дома мне глаза мозолить, дать ему нечего… – проговорил мужчина в острой тоске и нервно сглотнул, понимая, что гостей интересуют не дети.
Неделяев вышел в сени, влез по лестнице на чердак и вскоре вернулся с завёрнутой в мешковину винтовкой. Ременников сказал разбитым голосом:
- К ней патронов нет.
Пономарёв взял у Маркела винтовку, с которой тот удалил мешковину и намотанную поверх верёвку, сказал, поворачивая оружие так и эдак:
- Трёхлинейный карабин для артиллеристов.
- Прятать удобно, потому как без штыка и короче и пехотной и драгунской, – прибавил Неделяев тоном благожелательного человека, который оценивает вещь.
Хозяин, растерянно-подавленный, видимо, не находил, что сказать. Пономарёв передал карабин другому чекисту, обратился к Ременникову:
- Вы знаете, что мы наказываем за хранение оружия, но вы его хранили и солгали, что не храните!
- Я был красноармейцем… – вырвалось у хозяина, он запнулся, в отчаянии продолжил: – Беляка подстрелил, его винтовку взял как трофей, на память…
Маркел произнёс как бы с участливой укоризной:
- Так и надо было сказать, а то, – и он передразнил Ременникова: – «Нету у меня оружия».
Тот силился улыбнуться:
- Ведь хотел же сказать… и надо бы! – заключил с видом раскаяния.
- Вилять бесполезно, правду вытянем, – пообещал Пономарёв, не повышая голоса, поворачиваясь к выходу.
Два милиционера взяли хозяина за руки выше локтей, повели из дома. В «кабинете» Неделяева впервые производился допрос. Чекист в очках сидел за столом, допрашиваемый стоял. Чекисту были известны от Маркела, а тому от Гаврюши фамилии двоих, кто толковал с Ременниковым о советской власти. К нему в избу, сообщил Гаврюша, приходили ещё двое, но тех Аверя не знает.
Пономарёв заявил арестованному:
- Вы и ваши сообщники у вас дома говорили, что в стране происходят восстания, что должны напасть японцы и вторгнуться белогвардейцы, которые скрываются в Китае.
Ременников, не поднимая глаз, проговорил чуть слышно:
- Не было такого…
- Ваши сообщники показали, что было! – чекист назвал двоих. – Разговоры заводили вы, а они только поддакивали. Вы им про винтовку сказали.
Арестованный с минуту стоял окаменело, потом выговорил:
- И они власть хаяли…
- Расскажите – как!
Тот принялся передавать, какими словами его товарищи награждали советскую власть. Был убеждён, что они на него донесли. Пономарёв, поощрительно кивая, непринуждённо ввернул:
- Кто ещё участвовал?
И Ременников назвал двоих, один в Саврухе не жил, приезжал из деревни Нойкино. За ним отправился Маркел с группой милиционеров, и ночью в его «кабинете» сидели на корточках, поскольку табуреток им не дали, все пятеро обвиняемых. Каждый повторял, что не думал восставать против советской власти, четверо держались за то, что не видели винтовку, о какой упомянул Ременников. Арестованные напомнили, что в войну служили в Красной армии.
- Известный Кережков и вовсе был начальник красной дивизии, – угрюмо высказал Неделяев.
Вскинулся Ременников:
- Так он какое восстание поднял! – и тут же со вздохом свесил голову. – А мы что?.. чего не сболтнёшь с голоду…
- У тебя дома для того собирались, чтобы сболтнуть, – ковырнул Маркел.
54
Милиционеры выдернули гвозди, которыми была заколочена дверь из «кабинета» в складское помещение, и пятеро ждали там, при двоих сменявшихся караульных, когда чекисты на квартире, а Маркел у себя дома поспят и закусят. Арестованным не дали ни есть, ни пить, присесть или прилечь им было не на что; когда становилось невмоготу сидеть на корточках, топтаться на месте, ложились на пол.
Днём Пономарёв вошёл из «кабинета» в «холодную» с приказом «встать!», что было исполнено с натугой. Он вернулся в «кабинет», бросив «сюда!» и, расположившись за столом, добавил «в ряд!» Окоченевшие измождённые, с позеленевшими лицами люди, медленно переступая непослушными ногами, не сразу встали, как им велели.
Пономарёв спросил: кто ещё участвовал в разговорах о власти? кто их хотя бы слушал? Объявил, блеснув очками:
- Кто назовёт таких, не будет расстрелян!
Ему вряд ли поверили или просто не захотели никого губить. Хотя наверняка можно было указать на кого-нибудь, никто не взял греха на душу.
Чекист велел пятерым возвратиться в «холодную» и изъявил желание попить чаю со своими коллегами, с Маркелом и с несколькими милиционерами. Маркел сбегал домой за чайником. В Сорочинское между тем послали двух верховых с бумагой, где говорилось, что были «выявлены и обезврежены» враги (следовали фамилии, имена, отчества) и «пресечена подготовка к восстанию».
После чая Пономарёв вновь занялся работой: написал приказ о реквизиции у Ременникова лошади, а у другого арестованного – коровы, оказавшейся в его хозяйстве. Её молоко поддерживало жизнь троих детей, чей плач проводил бурёнку в недолгий путь до двора сельсовета, не столь давно бывшего двором Фёдора Севастьяновича Данилова. В доме в эти дни квартировали чекисты и милиционеры, топились все три голландки, пустовавшие до сих пор комнаты не уступали теснотой вагону, который толпа взяла штурмом. С заколоченных окон были сорваны доски, открытые фортки густо выдыхали табачный дым.
Милиционеры во дворе зарезали, сноровисто разделали корову, разложили костры, поскольку кухни было мало для варки говядины на всю команду. Авдей Степанович Пастухов позаботился, чтобы селяне одолжили котлы. Сам он, по большей части, суетился в доме; расстегнув в духоте свою куртку из невыделанной овчины и суконную рубаху, розоволицый, потный, ходил по комнатам хозяином на празднике, командовал дочерью, снохой и младшим сыном-пареньком, которые помогали постояльцам в хлопотах. Снимая на кухне пробу, сосредоточенно разжевал кусочек недоваренного мяса, зашёл в горницу, где сидели за столом чекисты и Маркел, уведомить:
- Ещё чуток, и будет готовое прямо с жару!
Маркел был погружён во властно волнующее воспоминание о том, как здесь за этим столом ему выпало обедать с Львом Павловичем Москаниным, который повелел, чтобы Данилов и его жена обслуживали своих работников, и который произнёс, что будут созданы силы господства над всей планетой. Маркелу явственно, будто вот он тут, представлялся Москанин в его несказанном могуществе, и те, кто сейчас сидел рядом, тот же Пономарёв, казались серыми рядовыми фигурами, они до сих пор не сказали ничего, над чем можно было бы подумать. «Мелкота!» – мысленно назвал их Неделяев, возбуждаясь гордостью оттого, какие идеи дано было понять ему, стоящему на неведомой для окружающих высоте.
Глядя на расторопного угождающего чекистам Пастухова, он думал: «Самый что ни на есть суслик, какой сумел при советской власти не только спасти свою норку, но и углубить её и утеплить. Сколько таких же сусликов плодятся, кормятся в новой жизни – даром что другие мрут тут и там».
Авдей Степанович, весь само радушие, задал вопрос Пономарёву:
- Вы не из наших краёв будете?
Тот с замкнутым лицом бросил:
- А что?
Пастухов в улыбке прищурился:
- Хорошо, когда наш земляк избавляет нас от вредных людей.
Чекист, сменив выражение, вдруг заговорил внушительно:
- Избавляет вас вот он! – и движением головы указал на Неделяева. – Пока он на своём месте, мы за вашу волость спокойны!
Маркел, никак не ожидавший таких слов от Пономарёва, опешил, уставился на свои кисти рук, прижимая их к столу, в то время как сладостное чувство распространялось от груди до кончиков пальцев. Становилось приятней приятного, он млел и безмолвствовал.
На Пастухова услышанное подействовало так, что он секунды две с пристальным вниманием следил за лицом чекиста, прежде чем расплылся в улыбке, глядя уже на Маркела и кивая. Вряд ли прошёл час, а произнесённое Пономарёвым знали секретарь партийной организации Овсухов и председатель ревкома Атьков, а там уж узнала, с вольными добавлениями в пользу Неделяева, вся Савруха. Слава волостного надзирателя милиции перекинулась и за пределы села.
55
Верховые по раскиселившейся под мартовским солнцем дороге доставили в Савруху постановление, которое было передано телеграфом из Бузулука в Сорочинское. Пятерых арестованных следовало расстрелять принародно, «чтобы, – предписывал документ, – кара стала известна на возможно большем расстоянии как вразумляющий урок кулакам и подкулачникам».
Читали постановление в «кабинете» Неделяева, и один из чекистов спросил Пономарёва, расстреливать ли посреди площади или у стены церкви. Тут вдруг заговорил Неделяев:
- Сделать на площади – это вроде как они представляют всё село. Много им чести, да и село наше – советское, не виноватое. Надо сделать во дворе Ременникова, главного виновного. Люди соберутся и в соседних дворах и на улице, там место открытое, отовсюду будет видно.
Пономарёв поправил очки, всем видом показал, что размышляет. Затем сказал так, будто Маркел не говорил этого:
- Произведём в усадьбе Ременникова!
У Маркела между тем имелась иная, чем он привёл, причина для предложения. На площади расстреляли приговорённого эсеры. Маркелу же страстно желалось взять как пример казнь Данилова потрясающим Львом Павловичем Москаниным.
Начищенная медная пряжка на поясе Маркела звеняще сверкала на солнце, вскипала слякоть под чавкающими сапогами команды, которая вела пятерых к дому Ременникова. У заборов ёжились тощие подушки ноздреватого снега, и Маркелу вспоминалось: он и Фёдор Севастьянович Данилов в его последний день несут из кухни в свинарник вёдра с тёплым кормом, хозяин произносит: «Солнышко взялось припекать! Сугробы-то как уварились!»
Неделяев заглядывал в потухше-пепельные лица ведомых на казнь, пытался уловить в них какое-то движение жизни, представить, как кто-то из них говорит что-то – что? просит пощады, проклинает? или (он внутренне усмехался) замечает, что весна-де нынче дружная?..
Председатель сельсовета, который с кучкой мужичков, готовых прислужиться, оказался уже во дворе Ременникова и заглядывал в пустой хлев, пошёл навстречу команде. Неделяев требовательно обратился к нему:
- Весь народ надо собрать!
- Собираем, как положено! – ответил Авдей Степанович тоном распорядителя, привыкшего вершить немалые дела, широко повёл рукой вправо и влево: из-за заборов смотрели сотни глаз.
Входили люди и во двор вслед за командой, подгоняемые помощниками Пастухова; кто-то останавливался на улице, следя оттуда.
Неделяев повернулся к Пономарёву и, указывая на хлев, сказал:
- Вот тут у стены их и поставить…
Чекист в белой папахе, уперев руки в бока, не возразил. Маркелу зудяще хотелось заставить обречённых копать себе могилу, как копал Данилов, но во что превратит двор захоронение пятерых? Всё же он не удержался, тихо, чтобы другие не слышали, спросил Пономарёва:
- Наверно, не надо, чтобы они тут себе могилу рыли?
Тот отрицательно мотнул головой.
- Не место здесь для трупов. Их отвезут на кладбище.
Маркел кивнул, сказал как набивший руку на подобном:
- Надо десять стрелков. Пять стрельнут с колена, пять – стоя за ними. Чтоб коленом не на мокрое – солому принесут.
- Исполняйте! – произнёс человек в сверкнувших на солнце очках. Оставаясь главным, он предоставил Неделяеву роль устроителя казни.
Неделяев принялся распоряжаться милиционерами, проследил, чтобы пятеро казнимых были подведены к стене хлева, встали лицами к ней левее распахнутой двери, чтобы Ременников встал от неё третьим, в середине. После этого Маркел приказал мужикам, помогавшим Пастухову, набросать солому на место, откуда милиционеры будут стрелять с колена. Спросил Авдея Степановича:
- Жена Ременникова всё лежит?
- Встала, вон она, – председатель сельсовета показал рукой на открытое окно избы, за которым стояла женщина в тулупе.
- Пусть избу запрут, чтоб не выбежала, не внесла сумятицу, – велел Неделяев, помнивший, как Москанин, перед тем как убить Данилова, приказал его жену запереть во флигеле.
На крыше хлева дотаивал снег, с её края срывались капли взблескивающей завесой. Милиционеры с винтовками переминались с ноги на ногу, окуриваясь дымком самокруток. Держась от них и от приговорённых не ближе, чем в пятнадцати шагах, росла толпа; народ, всё прибывая, почти запрудил улицу.
Маркел поинтересовался у Пастухова:
- Где сынок Ременникова?
Авдей Степанович указал взглядом на столпившихся во дворе: две женщины в первом ряду придерживали плачущего мальчика.
- Пусть уведут его? – спросил Пастухов.
- А вот и нет! – с задорным торжеством воскликнул Неделяев. – Всем смотреть, так всем! Надо, чтоб запомнил, как отец получил заслуженное!
Маркел заметил среди теснящихся фигур Гаврюшу, глядящего со всецело поглотившим его интересом.
Пришли секретарь партийной организации Овсухов и председатель ревкома Атьков, оба крепкие, сытые, в красноармейских суконных остроконечных шлемах, в шинелях, перетянутых ремнями с чёрными кобурами. Овсухов, бритый, тугощёкий, с полными чувственными губами, встал справа от Пономарёва, Атьков встал слева: у него редкие едва заметные брови и густые рыжеватые усики под носом, по которым он, как говорили, проводит щёточкой, сбрив щетину над уголками рта.
Овсухов негромко сказал Пономарёву:
- Я выступлю. – Он повёл взглядом по сторонам и начал, то обращаясь к толпе во дворе, то – к толпе на улице: – Граждане и товарищи! Постановлено расстрелять вот этих, – согнув руку в локте, подняв кисть над плечом, указал ею назад на спины пятерых, стоящих перед стеной хлева, – этих врагов, которые замышляли и готовили восстание против советской власти. Пусть будет никому не повадно замышлять происки. У нас, коммунистов, суд справедливый!
Он замолчал, и Атьков, повернув голову вправо и влево и глядя на людей на улице, прокричал:
- Завоевания революции священны, и если кто посягает на них, умрёт!
В грянувшую, будто гром, тишину врезался выразительно жёсткий голос Неделяева:
- Кара без пощады ждёт каждого, кто помешает нам идти на свет маяка всемирной победы! Глядя на смерть врагов, глядите на маяк!
Маркел сейчас чувствовал себя Москаниным, упоение этим чувством рождало в нём столько щекочущей лёгкости и силы, что ему казалось – он может (лишь вздох поглубже!) взлететь. С видом дикой решимости он, быстро тыча пальцем, выбрал из многочисленной команды пятерых милиционеров, которые с винтовками в руках встали коленом на солому, указал ещё четверым встать в ряд позади; до осуждённых, стоящих к ним спиной в недвижном страшном ожидании, было шагов восемь. Маркел, сбрасывая с плеча ремень винтовки, повернулся к Пономарёву со словом «скомандуйте!» и занял середину между готовыми стрелять стоя – двое справа от него, двое слева.
Пономарёв, в новом жёлтом полушубке, в белой папахе, в очках, выкрикнул, перемежая слова паузами:
- Готовсь! Цельсь! Пли!
Воздух дрогнул, пробитый десятью хлёстко слившимися ударами, миг спустя пятеро лежали у стены хлева. Неделяев, стрелявший в Ременникова, закинул винтовку за спину, извлёк из кобуры наган, устремился к упавшим и, переходя от одного к другому, каждому пальнул в голову. От толпы во дворе, от скопившихся в соседних дворах, от народа на улице нахлынуло неясно-смутное, глухое всеохватывающее «А-аа-ааах…»
56
Вышло так, что волостной милиционер Маркел Неделяев, потеснив остальных лиц, впечатляюще выделился в деле Ременникова и расстрелянных с ним, благодаря чему молва задним числом подняла роль милиционера в захвате банды Шуряя, расцветила разоблачение семейной пары, поедавшей покойника-кума. Все три дела, в особенности, оконченное принародным расстрелом, превратили Неделяева в мрачнейшую местную знаменитость самого опасного толка.
Когда он шёл по селу из дома в своё служебное помещение в бывшей шорной мастерской, в него впивались взгляды из окон, из-за заборов и плетней и не отрывались, пока фигура в длиннополой шинели, в серой короткого меха папахе не скрывалась из виду. На своей выносливой саврасой лошадке он отправлялся по деревням замордованной волости, выискивал мальчишек, подобных Гаврюше, и куском варёного мяса обеспечивал, как он выражался, ведение разведки.
Но ни от Гаврюши, ни от новоявленных разведчиков больше не перепадало вожделенной зацепки, никому не удавалось услышать ни слова о власти. А вскоре Неделяеву стали передавать слова, отнюдь его не радующие: люди говорили власти «спасибо».
Вожаки большевиков убедились, что крестьянские восстания, которые всё чаще, всё размашистее встряхивали страну, предвещают всеобщий голодный мужицкий бунт, когда неминуемо полыхнёт пламя в армейских частях, как оно недавно полыхнуло в Кронштадте. И 14 марта 1921 года X съезд РКП (б) ослабил вожжи, от крутого спуска своротив вправо на дорогу новой экономической политики. Продразвёрстку, которая, как объявлялось, изымала у крестьян семьдесят процентов зерна, а на самом деле часто вывозила почти весь хлеб, отменяли. Теперь деревня должна будет отдавать только тридцать процентов своего хлеба, что назвали натуральным продовольственным налогом.
В народе стало слышаться слово «облегчение», до которого, однако, живи не доживёшь. Не у всех найдётся что посеять, а кто и посеет, дотянет ли до урожая? Да каким ещё он окажется? И покамест от слабости медленные в движениях люди, говорившие еле слышно, чтобы не тратить силу на голос, пили воду, которую жадно всасывал пустой желудок, – и кто раньше, кто позже пил её в последний раз.
Солнце глядело всё задорнее, но многие мёрзли, и когда лето стало теснить их в объятиях, оставались в полушубках, не потея. А Маркел Неделяев ходил по своему двору в ситцевой рубашке, и лицо его легко влажнело от солнца и внутреннего жара.
Лесничий Борисов, которому не откажешь в чуткости к славе Неделяева, заботился, чтобы дружба с нужным человеком крепчала, и Маркел, посещая дом под шатровой крышей у стоящих стеной сосен, наедался под завязку снеди, приготовленной Авдотьей, увозил домой в притороченных к седлу торбах тушки зайцев. На исходе июня он стал принимать от Авдотьи вдобавок берестяные коробы с зелёными сыроежками, с золотисто-янтарными маслятами, с подгруздками. Помощник лесничего бородач Влас нередко ночью, «чтобы, кто не надо не взыривался», на телеге привозил Неделяеву ободранного барсука под рогожей.
Июльским днём в газетах напечатали о позволении открывать частные торговые заведения, известие мигом облетело и тех, кто не читал газет, и тех, кто был вовсе неграмотный, воображение принялось рисовать белые пышные калачи, разную сдобу на прилавках булочных, представлялись горы мешков с зерном, с мукой, которые на подводах везут в город хозяева своего хлеба. В избах, откуда не потягивало трупным душком, селяне шептали, вздыхая: «Дожить бы…» – и ели купырь, хлебали похлёбку из лебеды, из крапивы, ложками подгоняли время.
В этот день Маркел Неделяев обедал у себя дома, распахнутое окно вдыхало пропаренный нещадным солнцем воздух. Ходившая чуть слышно Поля в косынке поставила на стол глубокую миску, полную барсучьего мяса, нарезанного мелкими кусочками и тушённого с грибами. Маркел втянул ноздрями аромат горячей пищи и весь – само блаженство – спросил жену:
- Сама сготовила или Федосья?
- Мама только доглядывала, а я уж теперь сама сумела, – тихо, со сдержанной гордостью, проговорила Поля.
Федосья и Потаповна на кухне уже наелись барсучатины и теперь пили там чай. Федосья с зимы до летней теплыни прожила у Неделяева, а когда собралась вернуться в свою избу, услышала от зятя то, от чего так и потянуло припасть к его ногам: «Питаться приходи ко мне». Он в мысли о ней и о Потаповне «кормлю старых!» со сладкой гордостью любил себя за доброту.
Сейчас, склонясь над миской, ложкой отправив в рот кусочек мяса с ломтиком гриба и соусом, сказал жене:
- Садись ешь…
Она молча принесла из кухни миску, ложку, осторожно села за стол с мужем, стала есть, робея от усилия делать это степенно. Она всегда ела с ним, но лишь после того, как он распорядится. Истощённой она уже не была, но Маркел, придирчиво её оглядывая, думал: «До лучшего вида ещё не отъелась». В нём въедисто сидело желание, чтобы она смогла выносить здорового младенца, из которого вырастет москанинский солдат будущего, обязанный отцу своим высшим сознанием.
Пообедавший Маркел, в то время как Федосья взялась мыть посуду, а Поля пошла в огород позади избы полоть, надел гимнастёрку, застегнул пояс с кобурой и, прежде чем направиться на место службы, посмотрел зреющие ягоды: в своё время Изот Иванович Горохов посадил перед окнами избы и вдоль изгородей красную и чёрную смородину, крыжовник. Росли во дворе и яблони, Маркелу особенно нравился сорт ранет. Он думал попросить у лесничего, который чего только не достанет, сахару, и представлял, как Поля варит в тазу варенье из ранеток.
Борисов дал сахар, сказав сокрушённо: «Вот сколько могу. Очень трудно сейчас с ним, и за мясо его, сколько надо, не получишь». Варенья сварилось на всю зиму – при том, однако, что вкушали его не более, чем по блюдечку в воскресенье. Маркел, уважавший себя за справедливость, громко требовал от Поли, чтобы в его блюдце варенья было ровно столько, сколько у других, и потом прислушивался, как Поля, её мать и Потаповна шепчутся об этом со слезой, в молитвенном поклонении ему.
Весну перебились без лакомства, зато лето накатило такое: бери сахар, почти как при царизме. В Сорочинском, где Неделяев в очередной раз посетил начальство, хлеб, чёрный и белый, продавался без очереди, глаз невольно считал вывески «Блинная», «Закусочная», «Чайная».
Милиционер сошёл с лошади у заведения «Пиво Вобла», ступил в небольшой зал не без волнения и растерянности: в подобных местах ему не доводилось бывать. Воблы он накушался за войну и после, получая её пайком, и решил от неё отказаться с пренебрежением. Углядев незанятый столик, он не успел усесться, как подскочил паренёк в белом фартуке, с поклонцем проговорил:
- Имеются пиво «Венское», «Мюнхенское», «Пильзенское», вобла, лещ копчёный, судак солёный, раки.
Неделяев смерил паренька взыскательным взглядом и мрачно, будто заранее недовольный, произнёс:
- Каждого пива мне по полстакана на пробу!
- Сей момент! – официант опять поклонился, убежал, принёс на подносе требуемое.
Маркел пробовал пиво впервые в жизни. Тёмно-янтарное оказалось «Венским», «Мюнхенское» было ещё темнее. «Пильзенское», совсем светлое, лучезарно золотилось под белой пеной. Все три порции Маркел выпил, нарочито морщась, хотя пиво, по сравнению с самогонкой, счёл вполне приятным напитком.
Он заказал одну, вторую, третью кружку «Пильзенского», расправляясь с варёными багрово-красными раками. В первый раз познав не круто-жаркий, а лёгкий, игриво ласкающий душу хмель, приступил к четвёртой кружке, наблюдая восторг посетителей, потягивающих пенную влагу, думая: «Неуж снова выпало сусликам жировать?» И вдруг спохватился, что не чувствует злобы.
57
У Поли, варившей варенье в это лето, замечался живот. Таз стоял на
вынесенной во двор железной печурке, в которой багровели угли. Рядом были поставлены стол, табуретки. Поля вырезанной из липы ложкой с длинным черенком снимала с булькавшего в тазу сиропа пенку, бережно стряхивала её на плоскую тарелку.
Женщины уговорили Маркела согласиться на привилегию «полакомиться», и он сначала сгребал пенку с тарелки чайной ложкой, а затем собирал остатки мякишем белого хлеба. «Девку родит – ну и что? В другой раз будет парень», – думал за этим занятием довольный жизнью хозяин добротной избы, сада, огорода.
И так же, год спустя, посматривая на Полю, которая, уже без живота, с большими налитыми молоком грудями, помешивала варенье ложкой, он лакомился пенкой отцом недавно появившейся девочки. Он назвал её Виктория – Победа, – после того как в Сорочинском в библиотеке поинтересовался значениями имён. Девочку, когда Поля хлопотала по хозяйству, нянчила Потаповна, её отпустила грудная, казавшаяся смертельной хворь, окрепли руки, ноги, и по виду не такая уж и старуха гладила стираное бельё, подлатывала изношенную одежду, начищала Маркелу сапоги.
Его место службы теперь впрямь смотрелось кабинетом: председатель сельсовета исполнял требования, как мог. Кирпичные стены внутри были заново оштукатурены, покрыты масляной коричневой краской на полтора метра от пола. Неотразимое значение обстановке сообщал светло-коричневый массивный с двумя тумбами стол, все выдвижные ящики которого запирались ключом. Стул у стола стоял тоже тяжёлый, с высокой спинкой, с кожаным сиденьем.
Позади свежая краска покрывала дверь в помещение, где два с лишком года назад помучились приговорённые к расстрелу; сейчас тут стояла скамья. Как сказал Неделяев, здесь будут сидеть хулиганы, а также арестованные, которым предстоит отправка в Сорочинское.
Покамест помещение пустовало. Стена отделяла его от другой половины здания, в которой разместилась лавка по приёму утильсырья. Часть стены заслонял щит из серой жести, и только посвящённые знали, зачем он тут. Щит двигался в желобах, и, если его отодвинуть, за ним окажется дверь, тайно соединяющая владения милиции с лавкой. В ней, где, помимо тряпья, ломаных изделий из железа, прочего разнообразного хлама, лежали кипами собачьи шкуры и кошачьи шкурки, хозяйничал хитроглазый мужичок Смулов, от холодов до холодов не снимавший с лысой головы соломенную шляпу.
В лавку заходил будто что-то принёсший Гаврюша или кто-то из других подростков-разведчиков, целый штат каковых завёл Неделяев, и тогда Смулов, умевший держать рот прихваченным суровой ниткой, по проходу меж столами с грудами утиля проныривал за этажерку, заваленную им же и скрывавшую заднюю дверь. Отперев её ключом, который был ему доверен под расписку, отодвинув жестяной щит, он крадком пересекал «холодную» и через замочную скважину смотрел в кабинет Неделяева – нет ли посетителей. Если их не оказывалось, Неделяев слышал тихий условный стук, после чего в «холодной» происходила беседа с разведчиком.
Маркела сейчас интересовало то, что пахло характерным многообещающим дымком. С обилием зерна у селян росла на сытый желудок забота о веселье души, из хлебной браги выгонялось всё больше сладостной кружащей голову слезы. Власть требовала от милиции искоренять недуг слезоточивости, и Маркел узнавал от своих разведчиков, в какую избу стоит нагрянуть. Варёное мясо нынче не манило, как прежде, и за работу он выдавал мальчишкам поштучно папиросы, привозя их коробками из Сорочинского, а также доверял подержать в руках свой наган, что имело несравненную цену.
Он не уведомлял начальство о методе, но зато щепетильно указывал число и размеры сосудов, в каких обнаруживал самогонку. Начальство отмечало, что Неделяев застукал больше самогонщиков, чем остальные милиционеры района, вместе взятые.
Между тем он видел: некоторые селяне строят новые амбары, обзаводятся второй, третьей лошадью, с пастбища к родным воротам возвращаются, отгоняя хвостами мух, по три, четыре, а то и по пять коров, при них тёлки и бычки; овцы во всех хозяйствах плодятся так, будто звёзды вправду услышали заветное слово. Проходя по селу, Маркел улавливал доносящийся из открытых окон запах румянившихся пирогов, которые будут есть с каймаком, и переживал: «Сусликам всё лучше, а мне?»
Однажды, поймав мужика на выгонке запретного питья на продажу, Маркел произнёс: «Пожалеть тебя, что ль?» Мужик, ждавший, что сейчас его прибыль уйдёт в землю, а самого его притянут к суду, смотрел с дрожью на страшного человека, уверенный – тот издевается. А человек спокойно сказал: «Хочешь и вперёд жить, как жил, постарайся – я укажу, как!»
Разговор повторился со вторым самогонщиком, с третьим, и во двор к Неделяеву зачастили мужики с плотницким и иным инструментом, сюда стали подъезжать телеги с брёвнами, с досками, с кирпичом. За пару лет изба раздалась на две комнаты с обогревающей их печкой, со стороны кухни приросли отделённые от неё коридорчиком кладовая и удобная уборная, в которой не пристраивались на корточки, а садились на сиденье: широкую гладкую крашеную доску с отверстием.
Неделяев велел Поле завести трёх коз с козлом, корм для них заготавливали те же помощники, которые превратили избу в дом под железной крышей. Их жёны скромно переступали порог с подношениями: с топлёными сливками, с почками только что зарезанного барана.
Поросший травкой двор был полон кур. Маркел завтракал парой яиц всмятку с ломтём свежего пшеничного калача под толстым слоем масла, выпивал кружку козьего молока.
Родилась вторая дочка, а его душа в последнее время стала всё теплеть и теплеть от воспоминаний о жизни у Данилова, и он, размякнув в приятной грусти, назвал девочку Любовью – именем своей первой любви. Он умилялся, каким был трогательно наивным мальчиком, и надменным требовательным барином отвечал на любовь Варвары в притулившейся на околице избе, чья хозяйка, одинокая старушка, стелила им чистую постель, радуясь небольшому вознаграждению. Поспешали сюда на свидание с Маркелом и другие гостьи, частенько замужние, и, бывало, посылаемые мужем, но не прежде, чем человек, от которого могла зависеть судьба, давал понять, что молодка ему приглянулась.
Маркел вжился в неизменный вкус ко всему, что относилось к пище, к удобствам быта и к занятиям в постели.
Начальство отдыхало от его сообщений о поимке самогонщиков; он докладывал, что доказал селу, всей волости – утаить от него преступный промысел невозможно, и желающих рисковать не стало. Тем временем, как доподлинно знал Маркел, аппараты не простаивали и у родни Авдея Степановича Пастухова, не обедавшего без стаканчика напитка, который, лишь поднеси спичку, загорится. Впрочем, кое-кого из тех, с кем Неделяев не водил знакомство, он разоблачал для показа, что его око остаётся недреманным.
58
Весной 1927 года Поля разродилась долгожданным сыном, который, разумеется, был назван Львом. Отец озабоченно следил, как младенец подрастает, боялся – не заболел бы. Но тот, как и дочери, удался здоровым, горластым, бойким. Неделяев не чаял дождаться поры, когда можно будет начать разъяснять ему, кто такие – люди-суслики и кто – извечные дельцы, что такое – великие силы господства над всей планетой, которые окажутся у солдат будущего, идущих к маяку мирового коммунизма.
Не исключая, что он может узнать что-то нужное, Маркел время от времени читал книги, которые брал у лесничего Борисова: у того ими были полны три полки. Началось с того, что гость прочитал на одном из корешков фамилию Горького – память моментально воскресила эсера штабс-капитана Тавлеева, сказавшего, что даже пролетарский писатель Горький возмутился расстрелом людей, которые устроили демонстрацию за Учредительное Собрание. После разговора с эсером за годы бурливой жизни Маркел не раз слышал имя Горького. Ткнув пальцем в корешок книги, он спросил лесничего:
- Умное пишет?
- Певец революции! – произнёс с пафосной ноткой Борисов. – Хочешь почитать?
Гость, к тому времени ставший с Борисовым на «ты», кивнул, и ему была вручена книга «Мать». Неделяев не нашёл в ней ничего о средствах всемирного могущества. Герой книги Павел Власов на царском суде над ним провозглашает: «Россия будет самой яркой демократией земли!» А нет чтобы сказать: «У нас будет великое страшное оружие!» Маркел хмыкал: да и кто такие – «мы»? Павел Власов говорит: «Мы – социалисты». Потом говорит: «Мы – революционеры». Выходит – социалисты-революционеры? эсеры? То-то он упёрся в слово «демократия» и думает, что лучше ничего быть не может, чем она, самая яркая на земле. А до идеи великих сил господства над землёй не дорос. И, однако ж, Горького, который его описал, хвалят наверху – Борисов зря не скажет «певец революции!» Выходит, размышлял Маркел, в верхах у нас не хватает людей, которые понимали бы то, что понимал Лев Павлович Москанин. Где он сам-то? Жив ли?
Возвращая книгу лесничему, Маркел удержал свои соображения при себе и на вопрос «понравилась?» ответил многозначительно, с апломбом:
- Революционная борьба – великое дело!
Увидел на полке ещё книги Горького, взял почитать «Детство», «В людях», «Мои университеты» и навестил Борисова вскоре после рождения сына. У лесничего к этому времени тоже были, от Авдотьи, две дочки и сын, но только сын родился первым. Когда Авдотья понесла, Дмитрий Сергеевич зарегистрировал с ней брак, как того требовал партийный устав.
Помимо неё, в доме жила её весьма недурненькая родственница лет двадцати по имени Капитолина. Она села за стол с хозяином и гостем, Авдотья подала вальдшнепов, обжаренных на сковороде со свиным салом в брюшках, а затем тушённых в соусе из грибов и сметаны.
День с утра лучисто улыбался, но перед обедом посуровел, на стёкла окон напирал с завыванием ветер, от чёрных туч в комнате стало полутемно, вблизи нарастал с ощутимо исполинской тяжестью гул леса. Борисов обратился к гостю:
- Авдотья ещё вчера по приметам предсказала – будет ненастье! – он выразил улыбкой похвалу Авдотье.
- Понимает природу! – подхватил Маркел, не сладив с желанием перейти к тому, чем он томился: – Бурю в природе предсказала без ошибки. А если наука будет готовить бурю, кто это предскажет?
Лесничий, давно знавший задушевные струны друга, проговорил с ласковой мягкостью:
- На то должны быть свои предсказатели.
- Должны… – сказал гость с усмешкой, продолжил сумрачно: – О революции пишут, а о том, какие у неё будут великие силы для всемирной победы, не знают, видимо.
Борисов опечаленно вздохнул, понимая, что речь о Горьком, сказал осторожно:
- К революции имеет отношение и другое, оно описано…
Маркел не сдержал язвительности к писателю:
- Как же, про своё детство нарассказал, как в людях был, какие-такие университеты прошёл! И какая польза про это читать? – он помолчал, затем произнёс: – Я не меньше мог бы о себе написать того же самого. – В наплыве волнения, сжав кулак, заключил: – Но не о том надо! не о том!
Борисов тепло сказал:
- О великих силах ты можешь написать.
Маркел пытливо вгляделся в него: не ехидничает ли? хотя, кажется, никогда не замечал у лесничего и тени насмешки над собой. Тот, с прямодушием в глазах, пояснил:
- Это называется – научная фантастика. Расскажи о силах, о средствах, о которых ты знаешь, изобрази людей, которые ими овладели, дай события, что и как происходит…
Борисов угодил в самое существо Неделяева. Тот, думая о том, что прочитал у Горького, укреплялся в мысли: если человек славу заимел, не зная о великих средствах господства, то какая у меня слава будет, когда скажу о них, о невиданном оружии?
В невольном позыве поломаться он криво улыбнулся:
- А я осилю?
И тут Борисов произнёс фразу, которая навсегда залегла у сердца сладко полизывающей змейкой:
- Твоё убеждение в том, что одному тебе открыто, даст тебе всё!
Маркел не менее минуты молча глядел в тарелку с едой, не видя её, в голове позванивало: «Москанин превзошёл научное в разговорах, а я дам на бумаге – топором не вырубишь!»
После обеда ветер утратил напор, лес уже не гудел. Неделяев поторопился домой, чтобы завтра же поехать в Сорочинское. Там он прямиком направил лошадь к лавке канцелярских товаров, занятый вопросом – на чём писать? От ученических тетрадок он заранее презрительно отмахнулся, записные книжки посчитал скорее подходящими для коротких заметок, а не для основательного произведения. Походив по лавке, купил пачку бумаги для пишущей машинки, хотя её у него не было и он никогда к ней не прикасался. «Листы имеют вид!» – заключил он, после чего купил чернильный порошок, чтобы разводить чернила, купил перья.
Выйдя из лавки, задумался. Когда он начнёт писать, наверняка какие-то неудачные слова придётся зачёркивать, вписывать другие, а видеть им написанное исчёрканным не хотелось. И он вернулся в лавку за набором карандашей и за стирательными резинками, решив стирать слова, которые надо будет заменить.
В воскресенье после завтрака, когда Поля в одной из новых комнат стала кормить грудью сынка, а Потаповна пошла с девочками во двор кормить кур, Маркел в большой комнате сел за чистый стол, придвинув его к окну, положил слева пачку белых листов, заточенные простой и синий карандаши, резинку. Взяв из пачки несколько листов, поместил тонкую стопку перед собой, подровнял её. Помедлил, примерился и написал вверху синим карандашом свои имя, фамилию, а ниже тем же карандашом запечатлел крупными буквами «Гляди на маяк». Для самого же произведения предназначался простой карандаш. Взяв его, усмиряя волнение, Маркел написал, имея в виду себя, о человеке со строгим лицом и зоркими глазами, который за обедом с подчинёнными сейчас начнёт важный разговор.
59
Вспоминая разговоры Москанина за обедом в горнице Данилова, Маркел, вместо Льва Павловича, подавал себя, такого, каким хотел бы быть, – пребольшого начальника. Затрудняло, во что одеть его: то есть себя. Если во френч, какой был на Москанине, то не выйдет ли, что описывается более Москанин, а не он, Неделяев? И Маркел сообщил о своём герое, что тот был «в простой одежде». У Льва Павловича волосы были гладкие, скрывали лоб до бровей. Маркел заменил эту причёску своей: «голова с боков обстрижена машинкой, волосы наверху оставлены ёжиком».
Он то и дело подтачивал карандаш перочинным ножичком, досадовал, что строки ползут неровные, однако не хотел в помощь себе разлиновать лист – даже морщился, представляя такое: школьник, что ли! Одна строка так съехала концом книзу, что он чуть не взялся переписывать страницу, но пожалел бумагу, да и время не ждало – то, что складывалось в голове, спешно требовало новых строк.
Надо было поведать читателям, что его герой поставлен руководить военными и учёными в то время, когда извечные дельцы – капиталисты чужих стран, особенно Британии и Америки, – захотели наслать на страну Советов тучи аэропланов, нагруженных бомбами. Добавляя красок, автор указал, что в каждой бомбе – двадцать пудов динамита. Но взяло сомнение – не переборщил ли? каких же размеров должны быть тогда аэропланы? Не стоило сразу же подталкивать читателей к мысли «эх и загнул!» И Маркел, стерев резинкой слово «двадцать», написал «десять». Его герой, писал он, начинает рассказывать своим военным, что учёные, сидящие за столом с ними, открыли силы пострашнее аэропланов, сколько их ни будь, и динамита…
На странице уместилась бы ещё пара строк, но Маркел, как ни жаль было бумаги, оставил внизу белое поле, не стал писать и на обороте, взял новый лист, сказав себе: «Не хрен лепить серый сплошняк – не писульки какие-нибудь пишу».
Стал обдумывать, какой вид нового оружия описать первым. Но до того не изобразить ли людей, какими будет руководить герой? Они – Костя Пунадин, Рябов, Сёмин, Рыбьянов, Пономарёв и другие – принялись проситься на бумагу так, что автор разволновался, запечатлевая портреты. Словом, он пустился на лодке по течению реки, сжимая острогу, дабы в азарте вонзать её в подплывавших рыб и любоваться ими.
Теперь он постоянно держал в уме книгу и, если не был в служебной поездке, вечером дома при керосиновой лампе брался за карандаш; само собой, писал по воскресеньям. И всё время слушал в оба уха – не уловится ли слушок о новом оружии? Просматривал заголовки в газете «Правда», которую выписывал уже несколько лет. Понятно, что если невероятное оружие готовят, то в строгом секрете, и, однако, сама идея великих сил для всемирной победы должна же выказывать себя.
Но в «Правде» писали о разном другом. Шёл к концу 1927 год, и собравшийся в Москве XV съезд ВКП (б) со 2-го по 19-е декабря судил-рядил, как жить стране, да ничего не надумал, кроме коллективизации сельского хозяйства. В колхозах и совхозах лошадей, мол, заменят трактора, для сельских работ будет всё больше машин, прогресс изменит лицо деревни.
Маркел вспоминал эсера штабс-капитана Тавлеева – не говорил ли тот, что в стране мало элеваторов, паровых мельниц, нет своих автомобилей? что прогресс даст всё, чего не хватает, и Россия станет кладовой продовольствия? Тавлеев и другие эсеры усмехнулись, когда Маркел сказал о великих силах мирового могущества – об этом-де не беспокойся. Ни о каком невероятном оружии они не думали. «А у нас наверху думают? – спрашивал Неделяев газету «Правда», размышлял: – Может, как эсеры, не поднялись до этой идеи? Потому и зовут певцом революции писателя Горького, чей главный герой Павел Власов – эсер».
7 ноября 1929 года в «Правде» вышла статья Сталина «Год великого перелома». Слово «великого» разверзло до предела зрачки Неделяева – к чему-к-чему-к-чему оно относится? Нет, относилось оно не к тому заветному, поистине великому, а всё к тем же колхозам и совхозам. Если, дескать, их развитие «пойдёт усиленным темпом, страна через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных, если не самой хлебной страной в мире». Чем не слова эсера Тавлеева о кладовой продовольствия?
Сталин в статье говорит, что крестьяне пошли в колхозы «целыми деревнями, волостями, районами». Маркел, знавший, что в его волости ни одна деревня не записалась в колхоз, зло усмехнулся: «Разбежались! Суслики собственными норами живут, а вы заставляете их жить муравейником. И хотите это устроить по всему миру без невиданно смертоносного оружия?» Он убеждался, что благодаря пониманию, какими средствами можно достигнуть всемирной победы, превзошёл правящие верхи, где явно нет Льва Павловича Москанина. «Отсталые люди там!» – решил Маркел.
По своей отсталости эти люди, Сталин занялись тем, что только им и по силам: вознёй с сусликами. Ещё летом стали сживать со света самых старательных, сообразительных – кулаков. Им запретили нанимать работников, арендовать землю, придавили их налогами и закрыли единственно остававшийся ход из ловушки – в колхоз. Кулакам в него нет приёма!
К Неделяеву потекли новости от разведчиков, среди которых были не только подростки, но и мужички – главным образом, самогонщики из тех, кто сам проглатывал всё своё зелье, держал семью на картошке и ненавидел сытых хозяйственных селян. Некоторые из них, как доносили Неделяеву, разживались удостоверениями личности на чужие имя-фамилию, чтобы скрыться в городе, распродав имущество.
Милиционер завёл список. Один самогонщик-разведчик, расплачиваясь, как остальные, за дозволение обеспечивать себя питьём и мучаясь, что зажиточные хозяева могут спастись, да ещё и с деньгами, выведал через золовку, которая была замужем за таким хитрецом, откуда добываются фальшивые бумаги. Некий человек в милиции в Бузулуке за денежку выправляет необходимые документы.
Маркел пораскинул умом. Человек, скорее всего, зарабатывает не в одиночку. И, наверное, его и подельников покрывает кто-то сидящий над ними, с кем они делятся, так что сунешься с донесением и на него в аккурат попадёшь. Можно, конечно, минуя своё начальство, обратиться в ОГПУ – и не в бузулукское, а выше, в самарское. Маркел потирал пальцем висок. Стараться для власти, верхушку которой он не уважает? Не лучше ли кое-что другое?
60
Ранним вечером, по-ноябрьски сырым и холодным, Неделяев постучал в выходившее на улицу окно справного селянина. Тот глянул из-за занавески, выскочил из избы, загнал в конуру собаку и, открыв калитку, с усиленным радушием пригласил милиционера в дом. Гость произнёс тихо, раздельно, со значением:
- Разговор не для дома. Веди в овин.
В полутьме овина хозяин заговорил с подобострастием в голосе:
- Я для вас, Маркел Николаич, послушней послушного…
Он купил у Неделяева возможность тайком продавать самогонку.
- Надо ещё послушнее быть, когда новое затеваешь, – с едкой ноткой сказал тот.
- Да чего же я затеваю? – жалобно прошептал хозяин.
- Я тебе скажу – что, – бесстрастно поведал гость. – На твоих трёх лошадей ты уже нашёл покупщиков. Нашёл на коров и на овец. Бычков и свиноматку ты ещё две недели назад продал, чтобы заплатить за фальшивую бумагу. Завтра-послезавтра кабана заколешь – мясо, сало с собой в дорогу взять.
Мужик втянул в себя воздух и выдохнул. Минула минута, он молчал. Неделяев проговорил медленно:
- Негоже то, что про меня забыл.
Селянин в отчаянии мотнул головой.
- Маркел Николаич, я расплачусь… пожалейте, оставьте мне, сколь можно.
Неделяев, уважавший себя за широту души, не был чрезмерно алчным. Спросил:
- Сколько получишь за лошадей? Только не ври! Я узнаю – тогда вой или плачь, твоё дело.
Мужик назвал предполагаемую выручку. Маркел услышал также ответы, спросив о коровах, об овцах, и после этого сообщил о сумме выкупа. Хозяин, явно ожидавший, что она будет больше, в облегчении прошептал:
- Как велите.
Милиционер, провожаемый до калитки, собранный и уверенный, не проронил ни слова. Он навестил других хозяев, попавших в его список, и, когда 18 января 1930 года «Правда» напечатала статью «Ликвидация кулачества как класса», почти никого из них уже не было в Саврухе, а последние сбежали через несколько дней.
С одним, с Дементием Антиповичем Ялухиным, Маркел закончил разговор иначе, чем с другими. Ялухин, умный, серьёзный, не устающий в работе малый двадцати четырёх лет, унаследовал хозяйство от разбогатевшего после Гражданской войны отца, бывшего красноармейца. Отец в гололёд поскользнулся, ударился с размаху спиной о козлы для распиливания брёвен, стал чахнуть от сильного повреждения лёгких и умер. Сын хозяйствовал умело, одних овец у него стало более семидесяти, а при отце было полсотни. Жениться Дементий не спешил.
Неделяев в поздний час беседовал с ним в доме, зная: кроме них, там никого нет. Он был на короткой ноге с молодым хозяином, который аккуратно платил за гонку веселящего питья на продажу. Пройдя в комнату первым и усевшись за стол, непринуждённо, по-свойски сказал:
- Покажь бумагу, какую ты за взятку заимел.
Присевший напротив Ялухин ответил неломким злым взглядом.
- А то ведь сейчас уйду, и жди горюшка, – с видом сожаления проговорил гость.
Дементий хоть и понял, что, коли этот страшный человек знает о документе, то уж не вывернуться, выговорил яростно:
- Не сомневаетесь, что кто вам донёс, не врёт?
Неделяев рассмеялся.
- Парень ты неглупый, а спрашиваешь глупо. Или над твоим двором никогда ветер не дует? Что он мне доносит, то так и есть.
Хозяин вскочил, едва не опрокинув стул, походил по комнате, вышел в другую и, вернувшись, протянул Неделяеву удостоверение личности. Тот, прочитав, сказал с улыбкой:
- Значит, ты теперь Сидор Иванович Быков.
Ялухин опять сел за стол перед гостем.
- Сколько я должен дать? Или подождёте, когда продам, что продастся, и отчитаюсь?
«Ишь, как держится! – отметил Маркел. – Парень с крепкой жилой, верит, что выбьется на новом месте». Искоса посматривая, сказал:
- Ошибся. Нисколько я с тебя не возьму, – усмехнулся и добавил: – сейчас не возьму.
Хозяин молча ждал продолжения. Маркел без интереса, словно чтобы что-то сказать, обронил:
- В какой город смываешься?
- В Оренбург.
По привычке предполагая, что это неправда, Неделяев сказал:
- Врёшь. Если не получу от тебя весточку с твоим верным обратным адресом, объявлю тебя в розыск. – Он двумя пальцами поднял за краешек на уровень глаз фальшивое удостоверение личности: – Эти твои фамилия, имя, отчество с датой рождения уже у меня в голове.
Новоявленный Быков произнёс с неохотой:
- В Челябинск уеду.
- Так! – гость кивнул. – По обратному адресу, какой будет на письме, я к тебе загляну. Увижу, как живёшь, – тогда и отдашь должок.
- А если буду кое-как перебиваться и взять с меня будет нечего?
Маркел проговорил невозмутимо:
- Я подожду, когда будет что взять.
Выйдя из дома, на крыльце неожиданно для хозяина пожал ему руку.
61
Вызванному в Сорочинское Неделяеву зачитали Секретную инструкцию Президиума ЦИК СССР от 4 февраля 1930 года о выселении кулаков и их семей. Милиционер должен был под началом сотрудников ОГПУ вместе с местными активистами конфисковывать у тех, кого записали в кулаки, «жилые и хозяйственные постройки, скот, все средства производства, кормовые и семенные запасы, личное имущество, наличные деньги». Затем следовало «выселять раскулаченных в отдалённые местности».
Маркел получил под расписку одну из копий перечня фамилий. Две принадлежали платившим ему дань самогонщикам, которые не добыли фальшивые документы и не скрылись. Может случиться, что когда к ним придут, станут взламывать сундуки, то один из лишенцев или оба, раз уж нечего терять, объявят: милиционер-де не без корысти дозволял им гнать зелье. И Неделяев ночью зашёл к одному и к другому, предупредил, чтобы избавились от самогонных аппаратов, надели на себя что похуже, зашив под подкладку все деньги, какие есть. Хорошую одежду у них отберут, шапку, коли новая, с головы снимут. Словом, показал им, что делает для них то, что в его силах.
Селяне, не выдав его, поступили по совету. Неделяев, который был доволен длившимся не один год знакомством с ними, ещё раз убедился, что люди они невредные. Вот только дельности недостало, сбежать не сумели.
День за днём он вместе с оперативниками ОГПУ входил в ворота таких же селян, для которых жизнь была беспрерывным трудом ради растущего достатка, и наблюдал, как приведённый народец из ленивых, из худших достаёт из их погребов сметану, масло, сало, выносит из кладовых соленья, варенье, хватает тулупы, пиджаки, сапоги, валенки. Маркела не радовало, что запасливых сусликов грабят, ибо грабили их тоже суслики, только нерадивые – однако ж, какие жадные до запасов! И их трудом руководство собирается кормить страну? «От кого ждёте проку, вожди? Жестокие-то вы жестокие, а умственного расчёта у вас нет! – в сердцах восклицал мысленно Маркел, страдая: – Не на что будет науке открывать великие силы».
Как он и думал, накатило оскудение сёл и деревень, преумножая количество тощих, костлявых обитателей. В тридцать третьем году, как в двадцать первом, кругом стали варить заболонь, купырь, лебеду, крапиву, сельские кладбища непомерно росли за счёт умерших голодной смертью. Колхозные бригадиры гнали на работу и старых и больных, но лишь крепла нелюбовь между землёй и колхозами.
Неделяеву же отпускался щедрый паёк, а дружба с главным лесничим лесхоза и вовсе баловала вкусным. Маркел не только принимал от него долю готовой добычи, но и сам ходил с ним на охоту, бельгийская двустволка «Баярд» шестнадцатого калибра обеспечивала пернатой дичью. Убивали с другом и кабанов, на чердаке у милиционера висели провяленные части туш.
Благодаря дани, взятой с беглецов от раскулачивания, преобразился внутри дом. В большой с четырьмя окнами комнате вместо комода с зеркалом, перебравшегося в одну из новых комнат, встала дубовая жёлто-коричневатая горка. Её верхнюю полку заняли фарфоровые рыжая лиса и белая уточка с вереницей утят, на полках ниже поблескивали хрустальные бокалы, рюмки, пузатый графинчик, ещё ниже поместились стопками блюдца с голубой и золотой каёмкой, разного размера стопки расписных тарелок, в самом низу нашло место блюдо для двухнедельного поросёнка.
Мысль купить горку и то, что в ней, подали хозяину Федосья, Поля и Потаповна. Маркел с Полей раз за разом ездили в Сорочинское на подводе, которую предоставлял председатель сельсовета, привозили облюбованные вещи. В угол большой комнаты поставили трюмо, у одного из окон – небольшой лакированный письменный стол с одной тумбой. На нём принялся тикать будильник, редкая для села вещь, – конструкция Б-4, самая новая, разработанная на 2-м Московском часовом заводе. Кровать покрыло одеяло из верблюжьей шерсти, в изголовье на одну пышную подушку встала торчком взбитая вторая, обе сверкали белизной накрахмаленных наволочек. Стену над кроватью украсил яркий ковёр, на котором над овцами с ягнятами распластал крылья огромный орёл. Второй ковёр, толстый, с восточным орнаментом, стлался по полу от кровати до середины комнаты. Табуретки в ней были заменены венскими стульями.
В двух других комнатах тоже появилось по ковру на стене и по коврику на полу; в той, где спали Виктория и Любовь, занял угол шифоньер с зеркалом. Комната, куда переместили комод, была отдана сыну Льву, она обрела письменный стол без тумбы с глобусом на нём, над столом прибили к стене полку, на которой заняли место «Букварь», «Арифметика», книжка с картинками «Дети подземелья» Владимира Короленко, несколько книг Горького – их сам Маркел Николаевич почитывал. На подоконниках во всех комнатах Поля держала горшки с геранью и с алоэ.
Потаповна по-прежнему жила в кухне. Во дворе жила в конуре лютая немецкая овчарка Терзай чепрачного окраса – с жёлто-песочным подпалом и с чёрной спиной. Хозяин на ночь спускал Терзая с цепи.
Поутру Неделяев отправлялся на службу в тёмно-синей форме с металлическим нагрудным знаком: на красном щите – золотые серп и молот, расположенные крест-накрест, рукоятками вниз, обрамлённые белым венком из колосьев, венок внизу завязан красной ленточкой с надписью «РСФСР». Название должности Неделяева теперь было: участковый инспектор сельской местности.
Сидя у себя в кабинете, он принимал подростков-разведчиков очередного поколения, которые, как и их предшественники, тайком входили через лавку утильсырья. Инспектор узнавал, что свинарь заколол и унёс из колхозного свинарника одного из новорождённых поросят, что колхозницы украдкой выкапывают в поле молодую картошку, а плотник, который должен подправить колхозный амбар, украл несколько досок.
Неделяев с дотошностью разоблачал виновных, отчитываясь перед начальством за каждую возвращённую картофелину, за каждую доску, он прекрасно понимал, как сурово время, как можно поплатиться за неусердие в охране колхозного добра. Он получил молодую рослую лошадь, ездил на ней по подконтрольной ему местности и, благодаря осведомителям, ловил детей, которые воровали с колхозных полей колосья или приходили в коровник к матерям-дояркам тайком пить колхозное молоко.
Придя со службы домой, сняв сапоги, галифе, китель, он мыл с мылом руки, лицо и в мягких домашних тапочках на войлоке, в лёгких сатиновых шароварах, в ситцевой рубашке садился в большой комнате за обеденный стол. Поля подавала густой мясной суп и частенько – те самые блины трубочкой с жареным молотым мясом внутри, которые когда-то так полюбились мальчишке Маркелу в доме Даниловых. После блинов полагалась сладкая заедка.
Маркел Николаевич поглядывал на горку, полную хрусталя и фарфора, на ковёр над кроватью, бросал взгляд на своё отражение в трюмо – здоровый отрастивший брюшко мужчина, чья шея раздалась шире головы. Его погреб, подполье, кладовые были полны запасов, и он не мог не понимать, что стал истинным сусликом, нагуливающим всё больше жира. Раздражаясь из-за этого понимания, он говорил себе, что у него необыкновенно иное сознание, что ему, Маркелу Неделяеву, как, может быть, более никому в стране, открыто значение сил всемирного господства. «Я! я! я пишу о видах невероятного оружия!» – исходил криком в его душе голос, отвечая зловредному: «Толстеющий суслик».
Он спешил к письменному столу, брал карандаш и писал, писал, писал, опьяняясь гордостью от того, что открывает читателям.
62
Какой пухлой стала папка с рукописью! Как тяжелела от груза вмещающихся в неё событий! Главный герой произведения с командой своих людей на подводной лодке подплыл к берегу Британии, тёмной ночью лодка всплыла, и разведчики на надувных лодках добрались до суши. Им пришлось немало постараться, с блеском проявляя изворотливость, раз за разом обводя вокруг пальца британскую контрразведку, пока, наконец, они обнаружили в неусыпно охраняемой местности засекреченные военные заводы.
Возвратившись на родину – опять же, после приключений, от которых перехватывало дух, – герой с помощниками привели в действие невиданное оружие, и в Британии над военными заводами раскалился воздух, воспламенилось всё, что может гореть, – бомбы, уже готовые и полуготовые, сколько их ни было, взорвались так, что от заводских зданий остались лишь пыль и пепел.
А у героя и его команды – уже другая цель. В самолёте, летящем на большой высоте, они оставили под собой границу Германии, которой правят фашисты во главе с Гитлером. Спрыгнув с парашютами, разведчики принялись водить за нос германскую контрразведку, выведывая, где скрыты заводы, которые вырабатывают отравляющий газ. Заводы найдены. Запасы уже готового газа таковы, что можно умертвить треть населения СССР. Разведчики угнали германский самолёт, вернулись на родину и посредством невероятного оружия вызвали на фашистской земле чудовищный смерч, который разметал и разбил всё неисчислимое множество баллонов с заготовленным газом.
Оставался ещё страшный враг – Америка, чьи хозяева, извечные дельцы, задумали, послав тучи самолётов бомбить Советский Союз, высадить затем войска на всём его тихоокеанском побережье. И вот главный герой книги и подчинённые ему учёные, инженеры, военные усаживаются на исполинский плот из стали, который отрывается от земли, поднимается ввысь за счёт силы, открытой советской наукой, и летит над океаном к Америке. С плота виден внизу портовый город, видны огромные военные корабли, которых так много, что им тесно в гавани.
Главный герой отдаёт приказ, и с летающей громадины на флотилию сыплются бомбы, низвергаются потоки всепожирающего огня. Затем плот-исполин опускается на сам город, дробит здания-небоскрёбы, расплющивает в лепёшки автомобили, которые заполняют улицы.
Неделяев описал как мог полно ужас титанической силы разрушения.
В сельской школе в последнее время появилась пишущая машинка, одна из учительниц, беря на себя обязанности секретарши, печатала то, что требовалось. Маркел Николаевич поговорил с ней, и она, перепечатав рукопись, поблагодарила за оплату ответственного труда. Неделяев отправил книгу в Москву в Государственное Издательство Художественной Литературы (ГИХЛ). Ожидая ответа, он ел без всякого аппетита, парился в баньке один, без Поли.
Настал день, когда, придя домой обедать, он взял из её рук пакет, надорвал его и, не вынимая рукопись, извлёк письмо. Не давая себе глядеть на него, пошёл в уборную в крыле дома за коридором, уселся, стал читать. Письмо припекло его к гладкому настилу с отверстием. Страница была отведена примерам его малограмотности, после чего говорилось, что это «лишь малая толика огрехов, наполняющих рукопись». Ему советовали «повышать уровень образования, вообще работать над языком» и сообщали, что «в настоящем виде рукопись не представляет художественной ценности».
В злобе и подавленности он мысленно вскричал: «Но что я описал, понятно каждому! А поправить, что не так, – на то вам там зарплата идёт!»
Вернувшись в кухню, решил: «Сверху велят не пропускать ничего об оружии всемирной победы, какую секретность блюдут! Делается-таки оружие».
Вывод должен был бы утешить, но не утешил. Необоримо желалось, чтобы появилась его книга о том, о чём ещё не догадывается народ, чтобы все увидели, до каких тайн поднялся он, Маркел Неделяев.
Не обойтись было без разговора с лесничим Борисовым. Тот, прочитав ответ издательства, выслушав соображения друга, помолчал с видом раздумья и предположил, что, возможно, сотрудник, читавший рукопись, – человек неумный, потому прицепился к языку, а на главное, на то, о чём написано, не обратил должного внимания. Между возвратом рукописи и соблюдением тайны, о которой думает друг, связи может и не быть.
Но Неделяеву хотелось, чтобы связь была. Узнав из «Правды» о начавшемся в Москве 19 января 1936 года суде над «Антисоветским объединённым троцкистско-зиновьевским центром», он искал что-либо намекающее на то, что подсудимые мешали работе над новым оружием или хотели выдать секрет капиталистам. Ничего не нашёл. В «Правде» писали только, что подсудимые готовили убийства руководителей страны.
Зато одарил Маркела Николаевича находкой второй московский процесс, который длился с 23 по 30 января 1937 года. Судили «Параллельный антисоветский троцкистский центр». Неделяев застыл в усмешке, читая и перечитывая, что антисоветчики связались с иностранными государствами для совместной борьбы против Страны Советов, «передавали секретные сведения».
Вот оно! Готовится невероятное оружие, и, наверное, он, Маркел, попал в самую точку, описывая его виды. Ну, может, не до всех описанных видов дошли, открыли какой-то один. И не сумели сберечь тайну. «Передавали секретные сведения» – это значит, что тайна оружия утекла к извечным дельцам. Досекретились хранители секретов! Даром вернули книгу! В негодовании Маркел Николаевич дал кулаком по расстеленной на столе газете.
В июне этого же 1937 года судили антисоветскую троцкистскую военную организацию. Казалось бы, должно было что-то добавиться о выдаче секретов. Не добавилось. Подсудимых обвиняли в том, что они хотели захватить власть.
Так, может, иностранцам были переданы какие-то другие секреты – об оружии, но не титанической силы разрушения? Маркел Николаевич глубоко страдал. Он не мог жить без своей книги, и было бы лучше, если бы не шло никакой работы над средствами мирового господства. Тем более, что, если работа шла, её тайна уже в руках иностранцев. «А книгу всё равно не пропустят! – ярился Неделяев. – Не признают небось, что секрет уже ни хрена не стоит».
Он по-прежнему сидел с карандашом над рукописью: в первую очередь поправил, как смог, фразы, на которые ему указали, и добавлял, добавлял, как летающий исполинский плот крушит своей чудовищной тяжестью второй, третий, четвёртый города Америки.
Отдал перепечатать написанное, послал рукопись в издательство «Советский писатель». Ему её возвратили с письмом, почти таким, как из издательства ГИХЛ, – перечислялись, с пометкой «выборочно», случаи языковой несообразности, среди них оказались две поправленные им фразы.
Он опять поехал за советом к лесничему, тот сказал, что читал о подобных неудачах, которые выпадали писателям, даже вовсе не писавшим ни о каком новом оружии. Надо не расстраиваться, а добавлять в книгу больше и больше интересного и посылать в другие издательства.
В конце июля 1938 года «Правда» стала сообщать о боях с японцами на советско-маньчжурской границе у озера Хасан, и Маркел Николаевич отправил своего героя и его команду разведчиков на самолёте в Маньчжурию. Самолёт попал под обстрел, загорелся – описание борьбы за спасение заняло не одну и не две страницы. В конце концов герой и его люди спрыгнули с парашютами, приземлились между сопок и сумели ловко спрятаться в траве от японского конного патруля.
После неимоверных усилий и жарких переделок им удалось нащупать скопление главных японских сил. Японцы рыскали повсюду, разведчики умело убивали их ножами, хитроумно ускользали от преследования, схватка сменяла схватку. Врагов была тьма тьмущая, героя с его командой окружили, но взять не могли – до того стойко оборонялись разведчики. Тут в атаку на японцев пошли советские войска, и славная команда, устремившись им навстречу, вырвалась из окружения.
Герой вернулся в свой штаб, отдал распоряжения – и японская армия в Маньчжурии была уничтожена смерчами и неслыханным пожаром.
Маркел Николаевич завершал описание кошмара, постигшего врагов, в мае 1939 года, когда в «Правде» стали появляться сообщения о боях с японцами в Монголии у реки Халхин-Гол. И тогда поднялся в небо давно этого ждавший стальной плот невообразимых размеров с разными сооружениями на нём. Управляющий им герой книги направил его в небо Японии и принялся крушить её города.
Рукопись была послана в издательство «Молодая гвардия». В письме, с которым она вернулась, автору указывали на «неудобоваримость языка», что было привычно. Ещё сказано было о «скудности выразительных средств». И следовала фраза, которая поставила Неделяева в тупик: «Заимствование не добавляет рукописи художественной ценности».
Лесничий, которому был нанесён визит, предположил, что сотруднику издательства показалось, будто то или иное в рукописи похоже на уже описанное в литературе. Маркел Николаевич расстегнул воротничок, который стал туг для его толстой шеи, повёл головой:
- Ни у какой литературы я ничего не занимал!
Борисов тоном, исполненным сочувственного возмущения, сказал:
- А ему взяло и показалось!
- Что я тебе скажу… – проговорил страдающе Неделяев: – В издательствах засели враги народа!
63
Он устроил дочерей и сына «на квартиры» в Бузулуке, чтобы они окончили городскую школу и могли поступить в вуз, привозил их домохозяевам дичь из неизменных даров лесничего.
Учились дети отменно, каникулы проводили в родительском доме, и Поля, Федосья, Потаповна без удержу их баловали, а Маркел Николаевич спрашивал, что они проходили в школе об иностранных государствах и особенно о войнах. Читал сыну из своей книги то новое, что написал после последнего чтения. К этому времени керосиновую лампу с письменного стола изгнала электрическая под абажуром сероватого металла.
В декабре 1939 года, во время советско-финской войны, Маркел Николаевич стал подвергать Финляндию смерчам, пожарам и налётам плота-исполина, делал он это и после того, как 13 марта 1940 года война завершилась. Он затягивал работу, чтобы не посылать книгу в издательство и уберечься от ответа, подобного полученным. Щадил себя.
В летний отпуск, надев штатское, поехал в Челябинск проведать Сидора Быкова (бывшего Дементия Ялухина), который, по договору, прислал открытку с обратным адресом и был уведомлён письмом о посещении в выходной день.
Перед тем как войти в подъезд, Неделяев извлёк из нагрудного кармана часы «Кировские» в стальном корпусе с ремешком коричневой кожи, они показывали без десяти десять утра. На лёгкий стук дверь открыл Быков, поматеревший, неузнаваемо бесстрастный, молча впустил Маркела Николаевича в комнату. Тот, отметив, как скупо она обставлена, спросил:
- Не женился?
- Нет.
Задавая вопросы, Неделяев узнал, что комнату Быков снимает, работает продавцом в магазине промышленных товаров. «И будешь врать, что на этой работе не разживёшься?» – изготовился съехидничать Маркел Николаевич.
Оба сидели за пустым столом, и хозяин, на миг чуть сузив зоркие холодные глаза, сказал:
- Я приглашаю вас в ресторан.
Гость такого не ожидал.
- Время раннее…
- Он уже открыт, – пояснил Быков.
В ресторане за столиком проговорил, напрягая рот, словно преодолевал зевоту:
- Мясного вы дома наелись, хочу рыбное заказать.
- Давай.
Они съели под водку по тарелке стерляжьей ухи, по порции жареной нельмы. Быков с видом привычки рассчитался с официантом, дав на чай и, когда тот отошёл, протянул счёт Неделяеву:
- Вам на память.
Тот помедлил в мысли: «Ты был не сусликом, а хорём, а казаться хочешь орликом». Взял бумажку, сунул в карман. На выходе Быков демонстративно окинул взглядом серый пиджак Неделяева, обронил:
- Я вам костюм подберу.
Повёл Маркела Николаевича в универмаг, помог примерить несколько костюмов, остановился на бостоновом тёмно-синем:
- Этот будет вам хорош.
Заплатив за него, вложил Неделяеву в руку пачечку кредиток:
- За дорогу.
Денег оказалось в два раза больше, чем требовалось, чтобы доехать с пересадкой из Сорочинского в Челябинск и обратно в купейном вагоне. «Сознаёт с душой, что я для него сделал», – подумал Маркел Николаевич о непростом человеке, попрощался с ним без лишних слов и, переночевав в гостинице, вернулся домой.
Заглядывая в будущий год, сказал себе: «В следующий отпуск надену новый костюм и поеду в Москву, похожу по столице». Не пришлось. Известие о войне грянуло раньше выбранного для отпуска времени. Неделяев получил бронь как нужный на своей должности человек.
64
Августовским тихим утром он отпер свой кабинет в приземистом кирпичном строении и только отдёрнул оконную занавеску, из смежного помещения постучался мальчик-осведомитель, пройдя, как было заведено, через лавку по приёму утильсырья.
- У Батынковых сын под койкой прячется, чтобы на войну не идти.
Мальчик узнал от своей сестры то, что ей шепнула подружка одиннадцати лет, младшая в семье Батынковых. Её брата проводили на войну, да он вскоре ночью вернулся, ему устроили место под кроватью, и он там лежит, когда кто-то может прийти в дом.
Неделяев немедля пошёл к одному, ко второму пожилому коммунисту из тех, которые были готовы услужить власти, если это не обременительно. Объяснив им, что нужно сделать, отчего оба захихикали, направился с ними в дом Батынковых. Открыла им хозяйка, которую застали за стиркой, её руки были в мыле. Смотрела она со страхом, но так могло быть просто потому, что пришёл Неделяев. Он небрежно спросил:
- Где твои?
Батынкова ответила, что муж на колхозном току, а дочка в школе.
- Тыквы у вас с огорода воруют?
Хозяйка от неожиданности вопроса растерянно заморгала.
- Нет…
- Ко мне жалобы идут, что кто-то с огородов крадёт тыквы, – сообщил милиционер и, глядя на бабу так, будто подозревает её в кражах, добавил: – Мы проверяем…
С видом основательности он осмотрел кухню, затем вместе со спутниками прошёл в комнату, где стояли супружеская кровать и койка дочки. За этой комнатой находилась вторая, поменьше, кровать здесь была покрыта до пола серым грубой шерсти одеялом. Трое пришельцев потоптались тут, словно не зная, что бы такое сделать, милиционер вышел первым со словами:
- Поймаем воров!
В сенях он повернулся к провожавшей пришельцев хозяйке, взялся за кобуру, прошипел:
- Тш-шшш…
Баба в ужасе прижала к груди мокрые руки. Меж тем спутники Неделяева сошли с крыльца, стуча сапогами, и удалялись, разговаривая, донеслось:
- Дети, должно, по огородам лазают…
Милиционер держал указательный палец у рта, свирепым взглядом приказывая хозяйке молчать. Минуты через три из глубины дома послышалось тихое:
- Проводила?
У бабы исказилось лицо, она беззвучно зарыдала. Неделяев с наганом в руке вернулся к кровати под серым одеялом, снаружи накатился топот – прибежали назад два коммуниста. Маркел Николаевич кивнул им, они сдёрнули одеяло с кровати, и один, заглядывая под неё, выговорил, перебарывая смех:
- Задохнулся, чай?
Вылез парень, встал на ноги, при виде нагана поднял руки. И вдруг в несомненной искренности будто взмолился:
- Не воровал я тыквы ни у кого!
-Га-га-га-ааа!!! – взорвалась комната хохотом, от которого зазвенели оконные стёкла.
Спутники Неделяева держались за животы, лица покраснели, у одного выкатилась слезинка. Маркел Николаевич первым перестал хохотать, сказал парню:
- Не воровал тыквы, говоришь?
- Нет!
- Ну, если не воровал… – произнёс Неделяев простодушно, поглядел на помощников, и те вновь зашлись ржанием.
Когда они умолкли, милиционер с невинным видом спросил пойманного:
- Ничего другого ты не делал?
Тот стоял, старательно держа руки поднятыми, и, казалось, всецело сосредоточился на том, чтобы держать их как можно прямее. Неделяев слегка двинул рукой с наганом и вдруг отчеканил:
- Статья сто девяносто третья Уголовного кодекса. За дезертирство – расстрел с конфискацией имущества!
Руки парня раскинулись в стороны, он вновь их поднял, они не слушались, опускалась то одна, то другая. Милиционер зашёл ему за спину, свободной левой рукой схватил за ворот рубахи, с силой толкнул вперёд:
- Пошёл!
Будь на месте Неделяева кто-то другой, он, войдя в дом, просто-напросто приказал бы убрать с кровати одеяло, спущенное до пола, и арестовал бы дезертира. Но Маркел Николаевич, человек с полётом мысли, придумал про кражу тыкв и, к восторгу своих помощников, «сыграл представление», о котором те будут долго и смачно рассказывать.
Пойманного доставили на подводе в районный центр, там Неделяеву велели арестовать и привезти отца и мать дезертира, их будут судить за укрывательство. Хозяйство, всё имущество вскоре передали в собственность колхоза, дочку Батынковых одиннадцати лет взяли к себе родственники.
65
О войне народ в селе говорил осторожно: не было слышно ничего хорошего. В номере «Правды» за 13 октября Неделяев зацепился за заявление учёного по фамилии Капица о том, сколько сотворено таких-то и таких особо сильных взрывчатых веществ, и говорилось: «последние годы открыли ещё новые возможности – это использование внутриатомной энергии. Теоретические подсчеты показывают, что если современная мощная бомба может, например, уничтожить целый квартал, то атомная бомба, даже небольшого размера, если она осуществима, могла бы уничтожить крупный столичный город с несколькими миллионами населения». Маркел Николаевич издал «кхе» и повторил про себя: «Если она осуществима». И когда это будет известно?
Покамест известно стало, что «после тяжелых боев на подступах к Москве оставлен город Калинин». Дни укорачивались и мрачнели, накатил ранний холод. Неделяев в кабинете у топящейся печки выслушал нового сексота-малолетку. Тот рассказал, что у одинокой бабки, живущей на окраине села, пустовал хлев. Ребятня с лета прокрадывалась в него, играя в разведчиков. Но вчера на двери хлева повис большой замок. Не спрятала там что-нибудь хозяйка?
Маркел Николаевич отворил печную дверцу, сунул внутрь полено, сказав мальцу:
- Ты грейся. – И добавил о хозяйке: – А если она просто не хочет, чтобы вы в её хлев залезали?
Маленький сексот вздохнул, согласился, что и это может быть.
- Или какая-то родня привезла ей овцу или поросёнка… – проговорил неспешно инспектор сельской местности, уселся за стол. – Ты издали незаметно последи, не носит бабка корм, воду в хлев. Если там овца, то должны были привезти и сено. Бабка должна возиться в хлеву.
Через два дня юный разведчик доложил, что издали следил за двором бабки в разное время, она ни разу не ходила в хлев. Маркел Николаевич, напустив на себя хитрое выражение, произнёс:
- А теперь я проверю твоё подозрение.
Подползла дождливая ночь, и Неделяев в непромокаемом плаще отправился к жилью старушки, из-за изгороди пригляделся и заметил, что из щелей закрытых ставней пробивается свет. Прокрался в калитку, пригибаясь до земли, достиг хлева, потрогал замок на двери, стал прислушиваться. Не похоже, чтобы в хлеву было живое существо. Рядом стоял дровяной сарай, тоже запертый. Из трубы над домиком старушки несло дымом. «Дров хватает!» – отпечаталось в уме, вызывая вопрос – откуда у бабушки в достатке дрова?
Он под равномерным холодным дождём подобрался к окну, прижался к ставню мокрым ухом, застыл. Через несколько минут ожидания уловил мужской голос. Сказанного не разобрал, но голос был явно мужской.
Маркел Николаевич возвратился в уют своего дома в приятном возбуждении и, хотя недавно поужинал, велел Поле, которая с привычной поспешностью встала с постели, разогреть отбивные из лосятины с поджаренными луком и чесноком. При электрическом свете он трапезничал в большой комнате с её коврами на стене и на полу, с горкой, наполненной дорогой посудой: наслаждался надёжностью своего сытного тёплого мирка, особенно радующего, когда снаружи царит чёрная ночь с нескончаемым дождём. Невольно представлялось, как под трассирующими очередями лежат в поле или сидят в окопах, которые протянулись на сотни километров, людские массы, нестерпимо желая избавления от угрозы смерти, мечтая о доме.
Он лёг в согретую Полей постель, сладко поспал и поднялся с мыслью, которая занимала перед сном: один или несколько дезертиров прячутся у старушки? нет ли оружия? Зная, что добыча никуда не уйдёт из убежища, он позавтракал, попил чаю и только тогда пошёл вызывать из райцентра подмогу.
К двору бабки подходили вчетвером, один из приехавших милиционеров прихрамывал. Неделяев спросил его:
- По ранению с фронта?
- Тот помолчал, неохотно ответил:
- Ревматизм.
Маркел Николаевич кивком указал сотруднику на домик, а двум другим велел караулить хлев. Хозяйка, увидев гостей в окно, приотворила дверь, не дожидаясь стука. Одетая в тряпьё, морщинистая, сказала громким сиплым голосом:
- Одна, как перст одна!
В домишке было пусто. Неделяев хотел поиграться, подкидывая старой каверзные вопросы, но пришедший с ним милиционер опередил, сорвав представление:
- Бабушка, в ваши годы и в тюрьму? Лучше признайтесь сразу.
Старая вытерла задрожавший рот тыльной стороной ладони.
- Я про них плохого не знаю. Захотели в хлеву дневать, я пустила. Мешок муки дали. Картошку, сало им приносят, при них и я кормлюсь…
- Дрова? – ввернул Маркел Николаевич.
- И дрова ихняя родня привезла.
Пришедший с Неделяевым сказал хозяйке:
- Дайте ключ и будьте тут.
- Товарищ, – злобновато произнёс Маркел Николаевич, – это дело я веду! И я попросил бы… – он со значением умолк.
Взяв у старушки ключ, быстро пошёл к хлеву, прихрамывающий милиционер двинулся следом. Двое коллег у хлева держали в руках наганы, заметно нервничали. Неделяев, встав поодаль от двери, крикнул:
- Эй, внутри! – и раздельно произнёс: – При попытке сопротивления стреляем!
Подождав, отпер и снял замок, распахнул дверь. В хлеву на соломе сидели два парня в тулупах, из угла потянуло испражнениями, там стоял ушат, служивший парашей. В другой стороне стояло ведро с водой.
- И долго так-то прожить собирались? – спросил милиционер, страдающий ревматизмом.
Один из парней с готовностью, будто о чём-то, за что его похвалят, доложил:
- Мы хотели глубокий погреб выкопать, с отдушиной! – и добавил: – На зиму.
- А ну встали! – крикнул Неделяев парням, которые лишь после этого поднялись на ноги. – Прокурору не забудьте сказать, какой глубины погреб хотели рыть.
Арестованных отвели в домик, где Маркел Николаевич учинил допрос им и старушке, и выяснилось, что парни – жители ближней деревни. Родители того и другого, не дожидаясь, когда сыновей призовут, стали думать, как их укрыть, прознали про хозяйку домишки и хлева в Саврухе. Кто будет здесь у чужой бабки искать молодцов? Она согласилась на договор, суливший ей еду досыта и тепло в жилье во всю долгую зиму. Парни устроились в хлеву, откуда на ночь уходили в домик отогреться, поесть.
Их увезли в районный центр вместе с бабушкой, которой не суждено было избежать тюрьмы и вернуться.
66
Зима покрывала край снегом слой за слоем, точно так же как время множило слои происшедшего. Маркел Николаевич ехал верхом из Саврухи в соседний колхоз, вверенный его заботам о порядке, дышал свежестью снег, по которому ступала лошадь, но как ему суждено было растаять, не растает ли и представление о несусветном оружии всемирного господства? Знание о нём, когда-то взяв Неделяева за живое, возвышало его в собственных глазах, оно помогало переносить страх смерти на войне, оно было светлым бликом в повседневности, в которой Неделяев добывал себе вкусное и удобное. Заветное чарующее знание вдохновляло правом гордиться собой, приобщённым к нему. На что ни оглянись, всюду оно было с ним, питая силой уверенно идти по жизни. Он мужал, хлебал забористую похлёбку войны, пятнал себя кровью, блюл выгоду, служа и выслуживаясь, обрастал мясом, начал стареть, а впереди всё поджидала, дразнила, мучила, но никак не желала воплотиться в явь невиданная титаническая сила сокрушения всех врагов.
Вот на СССР напал враг, дошёл до Москвы, едва не захватил её, а никакое неслыханное оружие не дало о себе знать. Не оказалось его ни у Германии, ни у других стран, схватившихся в войне: Америки, Англии, Японии. Сердце Маркела Николаевича обжигалось холодом – уж не сказку ли рассказывал незабвенный Лев Павлович Москанин?
Шла шагом лошадь, нависало серое немое небо, всё ближе была деревня, в которой там и сям выступали заснеженными горками соломенные крыши, в покосившихся заборах не хватало досок, сквозили прорехами плетни. При виде всего этого обыкновенного, простого, привычного – не чем, как детской сказкой показалась возможность вызвать чудовищный смерч, создать летающую громадину из стали.
В отчаянной душевной боли оттого, что у него пропадает его вера, Маркел Николаевич собрал все силы воображения и представил над деревней слепящий, от края до края неба сполох, от которого вспыхнули крыши, пламя слизнуло все строения, заборы, плетни, колодезные срубы, зимние голые деревья, кусты.
Воображённое потрясло своей ясностью, сидящий на спокойной лошади Неделяев в мороз вдруг вспотел. Спустя минуту его зазнобило, понукая лошадь, он миновал околицу, поехал меж дворов с их серыми постройками, сугробами, поленницами. Его ждало дело о краже корма для колхозных овец.
В правлении колхоза его хорошо знали, предложили, что было весьма кстати, чаю, по военному времени, конечно, без сахара; обед, не суливший ничего, кроме варёной картошки, был отложен. Маркела Николаевича проводили в овчарню, показали сарай с заготовленным луговым сеном, с овсяной, ячменной, просяной, гороховой соломой, погреб с корнеплодами. Сейчас, когда царил лозунг «Всё для фронта, всё для победы!», тем, кто кормил огромную армию, оставалась самая малость, на счету была каждая морковка. А тут на днях в погребе заметно убавилось кормовой свёклы и моркови.
Маркел Николаевич отвёл в сторону скотницу, которая первой заметила убыль, спросил доверительно:
- Кто из ваших мог унести?
Женщина убеждённо сказала:
- И захочешь – не унесёшь! – будто взвешивая что-то на задубевших от работы чёрных, с потрескавшейся кожей, руках, объяснила: – Мы друг у дружки на глазах, отсюда уходим вместе. Как мешок корма унести, чтоб не заметили?
Неделяев, промолчав, затеял ходить по овчарне, оглядывая корыта кормушек, наслушался блеяния овец, вышел в загон под открытым небом, где овцы выгуливались. Рядом с милиционером держался сторож, пожилой мужик, ступающий мелкими шагами.
- Я караулю, как оно следовает, – повторил он в который раз.
Неделяев, знавший, что замок на погребе цел, сбоку глянул в лицо мужика, заросшее седой густой щетиной:
- Значит, ночью залезть не могли?
- Никак нет! Я без отлучки хожу, слежу, даром свой хлеб не ем! – с чувством проговорил сторож.
Маркел Николаевич посмотрел на нескольких скотниц, что стояли в стороне, и словно не вынес мучительной загадки, высказался:
- Но ведь кто-то же залез…
Сторож, стараясь, чтобы женщины не услышали, тихо сказал, заглядывая в глаза милиционеру:
- Могли сговориться… в кормушку всё не класть, свою долю под одёжей припрятать.
Неделяев, разумеется, сам предполагал подобное, подсказку же сторожа счёл неслучайной.
- Сговориться могли? – повторил громко, будто подхватывая поданную ему мысль.
Тут же подошла скотница, только что говорившая с Неделяевым, бросила в лицо мужику:
- Бесстыжие твои слова! – обернулась к подругам, потрясая руками: – Какие тут на нас поклёпы!
Бабы взялись стыдить сторожа, каждая заявила, что у неё нет своих овец.
- А сама свёклу да морковь в рот не возьмёшь? – кинул мужик, для большей язвительности кривя губы и вертя головой.
- А у тебя есть овцы? – спросил его Неделяев.
Сторож вздохнул.
- Есть четыре овечки. Кормлю их сеном, соломой, с лета веников заготовил.
- Только этим и кормишь? – сронил вскользь Неделяев.
- Только этим.
- Пойдём! – властно сказал Маркел Николаевич и вместе с колхозниками, которые проводили его из правления до овчарни, направился к двору сторожа.
В сарае, куда свет пасмурного дня точился сквозь высоко расположенные окошки, четыре овцы блеянием приветствовали пришедших. Хозяин подошёл к дощатому борту, показывая за ним приготовленное для кормёжки:
- Сено у меня не с болотных лугов, не кислое, а полынное. Из овцы выгоняет глисту. Вот солома яровой пшенички. А это – те самые веники… липа, акация, берёза…
- Хозяйственный ты мужичок, заботливый, – одобрительно сказал Маркел Николаевич, нашёл взглядом вилы, взял их, через борт поддел большой ворох сена.
Под ним обнаружились клубни кормовой свёклы, морковь. Оказались корнеплоды и под соломой, и под вениками из молодых древесных побегов.
Сторож согнулся вперёд, засопел и вдруг вскинулся со сдавленным возгласом:
- Мой овощ! С моего огорода!
Маркел Николаевич проговорил невозмутимо:
- Ты при людях сказал, что своих овец кормишь только сеном, соломой и веточным кормом – веники, мол, заготовил. Люди подтвердят.
Сторож ответил порывисто – почему-то шёпотом:
- Да побоялся я, вы подумаете, что я унёс корм. А я не уносил!
Неделяев сказал с выражением скуки:
- Ищешь дурее себя?
Мужик сорвал и надел шапку, сдвинул её на затылок и вдруг вскричал:
- А он меченый – колхозный корм? Докажите, что это не с моего огорода!
Маркел Николаевич приложился кулаком к его носу – мужик болезненно мыкнул, прижал к лицу пятерню, меж пальцев потекла кровь.
По распоряжению Неделяева, его отвели в сторожку, где заперли и должны были посменно караулить, пока за ним не приедут из районного центра. Милиционер записал показания скотниц, велел им «поставить подписи», после чего закусил взятой из дома снедью и уехал к себе в Савруху.
67
«Правда» печатала сводки о тяжёлой обстановке, которая создалась к середине февраля в районе Вязьмы, и о военно-воздушной операции. Десантники были сброшены в ночное время западнее Юхнова с целью перерезать Варшавское шоссе, они, несмотря на ожесточённое сопротивление врага, прошли десятки километров и достигли указанного им рубежа.
Было неясно, считать ли это победой. Об освобождении Вязьмы от немцев не сообщалось.
Неделяев, читавший газету дома вечером, представил ночь, полную яркую луну, мелькающие в её свете самолёты, а пониже во множестве – купола парашютов. Представились немецкие пехотинцы, которые стремятся окружить место, где приземляются десантники, к нему движутся и фашистские танки, враги полны решимости уничтожить десант. Маркел Николаевич мысленно улыбнулся: а что если бы немцы увидели в небе не самолёты, не парашютистов, а озаряемое луной нечто невероятных размеров, откуда раскидываются и шарят по земле слепящие лучи прожекторов?
Он, сидя за письменным столом при настольной лампе, достал из ящика толстую папку с рукописью, принялся описывать панику немцев. Спать лёг поздно, а спозаранок его разбудил лай овчарки во дворе. Маркел Николаевич, зевая, вышел из комнаты, надел полушубок, выглянул из сеней. Сыпал снег, кто-то стоявший за калиткой крикнул:
- Товарищ инспектор! Вас надо срочно, председатель зовёт.
Неделяев узнал голос знакомого колхозника, сипло после сна выкрикнул:
- Что такое?
- Грабёж случился!
Маркел Николаевич быстро оделся по форме и, при кобуре с наганом, вышел к ожидавшему на улице человеку. В иззябших сумерках проглядывала мутная заря. Продрогший топтавшийся колхозник был нездоров, звучно дышал. Неделяев узнал, что ночью из колхозного стойла увели годовалого бычка, перед этим ударив по голове сторожиху.
- Как замок открыли? – спросил милиционер.
- Сорвали.
- Что с её ружьём?
- Не взяли, – сказал колхозник, прокашлявшись.
Под отвесно падавшей снежной крупой двое торопливо пошли через тихое село. Неделяев спросил на ходу:
- Сторожиха мертва?
- Вроде нет, – ответил спутник и перевёл дух, – как нашли, лежала без памяти.
Было всё так же сумрачно, когда впереди стали видны фигуры около коровника и примыкавшего к нему стойла, где держали бычков. Навстречу подходившим заспешили несколько человек, впереди – председатель колхоза Александров, нестарый получивший бронь коммунист, выходец из недалёкой деревни, который удостоился должности в Саврухе благодаря тому, что весьма поусердствовал при раскулачивании. Он обратился к Неделяеву по имени-отчеству, начал:
- Доярки пришли, а сторожиха лежит на снегу, у стойла двери открыты, три бычка вышли. Доярки их обратно загнали, Сараскину, сторожиху, перенесли в коровник на сено, одна побежала меня звать, другая – врачиху…
Председатель добавил, что доярки стали считать бычков в стойле и не досчитались одного годовалого. Неделяев помолчал с недвижным строгим лицом, как бы давая оценку услышанному, и задал вопрос:
- Так кто увидел сторожиху?
Приблизились несколько колхозниц, он спросил, где и как она лежала и где было ружьё. Ему указали место возле угла стойла.
- Была на спине, а ружьё под ней, – сказала доярка. – Мы как её нести, ремень с ружьём с неё сняли. Вот оно лежит.
Его почти засыпало снегом. Было очевидно, что злоумышленники его не тронули, раз оно оказалось на ремне под спиной сторожихи. Неделяев наклонился, поднял его: охотничью одностволку двадцатого калибра под бумажную гильзу.
Доярка показала рукой:
- Вот тут кровь увидали, где была голова Сараскиной. Уж снегом занесло.
Неделяев, переломив одностволку, убедившись, что патрон в стволе, отдал её молча глядевшему Александрову, пошёл к стойлу. Его двухстворчатую дверь запирали навесным замком и закладывали снаружи перекладиной, чтобы изнутри бычки не вышибли створки. Милиционер осмотрел их. Они были сколочены из поперечных досок. Выдернутая из пазов перекладина лежала в двух шагах, почти засыпанная снегом. Из правой створки доска, к которой крепилась проушина для замка, была выломана, отчего замок стал бесполезен.
Неделяев постучал костяшками пальцев по створке, повернул голову к председателю:
- Вогнали в щель между досками лезвие топора, скорее всего, или стамеску…
- Да это понятно, – сказал с долей раздражения Александров.
- Доска держалась на соплях! Дверь негодна! – повысил голос Маркел Николаевич и ударил по створке ладонью.
Председатель глянул на него исподлобья, произнёс тоном внушения:
- Не хватает рабочих рук, материала, тех же шурупов, гвоздей.
«На войну списываешь, а до войны дверь не такая же самая была?» – хотел сказать, но смолчал Неделяев. Не к чему вызывать на себя злобу. Лучше написать докладную наверх, почему, мол, председатель не позаботился, чтобы дверь колхозного стойла была сработана надёжно, а потом и вовсе довёл до того, что она пришла в недопустимую ветхость.
Он пошёл в коровник посмотреть сторожиху Сараскину. Она в тулупе, в шапке-ушанке лежала на спине на ворохах сена, стоявшая рядом доярка, увидев милиционера, подняла с пола фонарь, освещая лицо лежащей с полузакрытыми глазами. Неделяев наклонился над ней, раздельно, с нарочитой ясностью выговорил:
- Узнаёшь меня?
- Чуть жива… – прошептала Сараскина.
- Кто тебя ударил?
Глаза бабы закрылись, затем веки немного приподнялись.
- Не видала я, сзади было…
- Что было? – спросил Неделяев участливо, наклоняясь ещё ниже.
Лежащая с усилием прошептала:
- Потухло в глазах… больно как! плохо мне…
- Но кого-то ты видела?
- Не… учуяла только, что меня несут.
- Вспомни, – просяще сказал Неделяев, – до того, как в глазах потухло, что было?
Сторожиха не отвечала, и он нажал:
- Ну?!
Сараскина едва слышно произнесла:
- Никого не было.
Маркел Николаевич позвал доярок, которые нашли сторожиху на снегу, спросил, не заметили ли каких-нибудь следов. Ему отвечали: какие следы в снегопад? В это время в коровник вошла женщина-врач в шубе, взглянула на милиционера, на освещаемую фонарём Сараскину и расстояние в десяток метров пробежала во весь дух. Встав коленями на сено, она сняла со сторожихи шапку: волосы на темени слиплись от крови, она уже подсохла. Врач ощупала голову, повернулась к Неделяеву:
- Череп цел, но вероятна трещина. Шапка, волосы смягчили удар, но он был очень сильный. Очевидно сотрясение мозга.
- Похоже на удар обухом топора?
- Похоже, – согласилась врач.
Александров велел отвезти раненую домой, врач села в сани подле неё, сказав, что окажет необходимую помощь в домашних условиях. Сараскина жила одна, неженатый сын был на фронте.
68
Развиднелось. Утро глядело тускло, укутав восток облаками; снегопад выдохся. Неделяев и председатель колхоза, возвращаясь к стойлу, увидели Каргина, чью должность мало кто из колхозников назвал бы полно и правильно: «Бригадир постоянной производственной бригады». Каргин изучающе рассматривал выломанную из правой дверной створки доску с проушиной для замка, доска висела вдоль левой створки, держась благодаря замку, соединявшему проушины.
- Здравия желаю, – сказал бригадир подошедшим.
Ему было чуток за пятьдесят, повыше среднего роста, он носил малахай с завязанными наверху ушами сдвинутым на ухо, так что над другим ухом круглились чёрные, тронутые сединой кудри. Явно довольный своей внешностью, он аккуратно брился, любил пошутить с девушками.
- Будете вызывать следователя? – обратился к Неделяеву с миной сугубой серьёзности, тот не счёл нужным ответить, и бригадир добавил: – Отпечатки пальцев поискать – наверно, замок трогали… и, может, там остались, – он показал рукой на лежащую в снегу перекладину.
«Глядите, мол, какой я знающий», – подумал о нём Маркел Николаевич, уверенный, что никто не приедет искать отпечатки пальцев. Да они наверняка не сохранились, если и были. Чтобы поставить Каргина на место, спросил, глядя в его молодые чёрные глаза:
- Ты не трогал замок?
- Зачем мне его трогать? И так видно, что целый, не отпертый, – Каргин не отвёл взгляда.
Неделяев вошёл в стойло с бычками, дабы его обследовать: не оставили преступники какого-нибудь следа или предмета? Бригадир за спиной сказал:
- Забыли мы и помнить про банды, а вот нате вам – появилась!
Маркел Николаевич быстро повернулся к нему:
- Банд в моём районе нет!
- А кто же это сделал, как не банда? – произнёс Каргин с расстановкой. – Прячутся поблизости или мимо села проходили – угнали бычка на пропитание.
Неделяев хотел сказать, что банда забрала бы ружьё сторожихи, но подумал – не к чему вдаваться в рассуждения с самоуверенным мужиком. К тому же тот мог возразить – если банда вооружена, зачем ей с собой лишнее таскать? Не ответив, занялся осмотром стойла. Председатель колхоза и бригадир ушли по делам. Не найдя ничего, ушёл и Маркел Николаевич. По дороге к своей резиденции, делившей здание с лавкой по приёму утильсырья, завернул в школу, с улыбкой поздоровался в учительской со знакомой учительницей и со словами:
- Как тут у нас дисциплина? – ступил в класс, посмеиваясь. – Не озоруем? Я за всем слежу.
Он неприметно обменялся взглядом с одним из разведчиков-мальчишек, преподнёс ученикам истину, как важно послушание, и, уходя, пожелал им побольше отличных отметок.
После занятий разведчик оказался в кабинете инспектора, сдёрнул с головы шапку, принялся обеими руками разминать её в безудержном любопытстве – зачем вызван. Неделяев опирался правым локтем о стол, держа меж пальцев карандаш.
- У бригадира Каргина, кажется, внучка в школу ходит?
Мальчишка завёл кверху глаза, припоминая.
- В третьем классе она.
Маркел Николаевич кивнул с видом удовлетворения.
- Надо узнать, о чём Каргины говорят дома. Найди мальчика или девочку, с кем внучка Каргина могла бы разговориться.
Он отпер ящик стола, где приберегал сладости для разведчиков, выбрал три конфеты и одну за другой отдал юному сексоту:
- Это – тебе, это – тому или той, кто найдёт подход к внучке, а это – самой внучке для подхода.
Мальчишка спрятал конфеты в карман, потупился, услышав угрожающее:
- Чтобы честно! Я проверю!
Через два дня Неделяеву были предоставлены сведения. Катька, как звали внучку Каргина, рассказала, что бабушка часто ругается с дедом, кричит на него:
- Снова ходил к Гордюхиной! Нам самим еды не хватает, а ты ей сало понёс! Крышу у неё на хлеву починяешь, а у нас чинить нечего?!
Разведчик улыбнулся.
- Катька сказала – бабушка крикнула деду: «Докобеляешься, кобель!»
Мальчишка с лукавым блеском в глазах повторил слово, раззадорившее интерес:
- Докобеляешься!
Неделяева заинтересовали другие слова: «Крышу у неё на хлеву починяешь». Гордюхина, молодка, проводившая мужа на войну, жила в доме одна с маленьким сыном, и Маркел Николаевич, предполагавший поубавить её тоску по мужниным ласкам, сейчас ругнул себя: «Прособирался, что опередили!»
Он дал тёще Федосье задание вызнать, какой скот в хлеву у Гордюхиной, и на другой день за ужином услышал: соседи, мол, говорят, что с мужем держали разную скотину, а теперь остались только коза и бычок. Маркел Николаевич в задумчивости окончил трапезу, оделся, вышел в тишину вечера, вдохнул сырого принёсшего потепление ветерка и по липкому снегу зашагал к Зинаиде Гордюхиной.
Во дворе мальчик лет четырёх в шубке, бросив под ноги варежки, лепил снежок. Молодая мать в серой стёганке шла через двор с вёдрами и встала, завидев за голым кустарником на улице Неделяева, словно почувствовала, что он идёт к ней. Их взгляды встретились, когда он открывал калитку. Хозяйка опустила вёдра на снег, широко улыбнулась, в то время как поздний гость приближался, тоже улыбаясь.
- Вечерний корм, – сказал он тоном уважения к хозяйским заботам женщины, заглянул в вёдра, полные влажной смеси мелко нарезанных сена и соломы. Наклонился, запустил руку в ведро, похвалил: – Кипяточком пропарила и дала остыть.
- Пойдёмте в дом… – произнесла Гордюхина с чувственной ноткой и чуток подалась к нему.
- Сперва помогу корм отнести, – он взялся за дужку ведра, подхватил его, направился к хлеву.
Хозяйка тут же обогнала услужливого гостя, заступила ему дорогу.
- Ну зачем вам? – настойчиво глядя ему в глаза, с жарком выдохнула: – Идёмте в дом!..
- Сделаем по порядку. А то за делом буду думать, что скотина не кормлена, – рассудительно сказал Маркел Николаевич, отстранил молодку, решительно подошёл к двери хлева, дёрнул её, вгляделся в полутьму.
Хозяйка стояла позади, замерев, и, когда Неделяев обернулся к ней, тоненько застонала. Он произнёс с издевательской радостью:
- Второй бычок прибавился!
Она рванулась к нему, попыталась обнять, горячечно-жадно шепча:
- Слаще мёда буду! съешьте меня всю!
- При сынишке! – прикрикнул Маркел Николаевич с возмущением честного человека, с силой оттолкнул её.
- Ублажу!.. – упрямо выметнула она, вновь кинулась к нему, стремясь прижаться.
Он отбросил её так, что она чуть устояла на ногах, мальчик подбежал к ней, крича:
- Мамочка!
- Кончай сцену! – резко приказал ей Неделяев, извлёк из кобуры наган, неторопливо сунул его в карман шинели, сказал хладнокровно: – Одно только тебе поможет – выложи всё о Каргине!
Она, не замечая плачущего мальчика, заговорила, часто дыша:
- Ночью стучится – бычка тебе привёл… я говорю – не надо мне! а он пристал, как банный лист к жопе! Так за горло и взял…
- Отведи сынка в дом и идём со мной к председателю. Там всё-всё расскажешь! – распорядился Маркел Николаевич.
69
Правление скудно освещала лампочка, свисавшая с потолка над столом, за ним сидел председатель колхоза в пиджаке, под которым была видна суконная рубашка, застёгнутая пуговичками на горле. Он слушал присевшего на табуретку слева счетовода, тот докладывал о начисленных колхозникам трудоднях. Справа от Александрова занимал место Каргин, лицо которого говорило, будто он весь обратился в слух и делает в уме некие подсчёты.
В комнате были ещё два члена правления, сидели, куря, на табуретках ближе к печке, испускавшей свет из-за раскалённой чугунной дверцы.
Вошедший Неделяев посторонился, пропустил вперёд Гордюхину, рукой толкая её в прикрытый стёганкой зад, и мрачно обратился к председателю:
- Нашёлся бычок!
- Где? – вырвалось у Александрова, глаза его заходили, поочерёдно впиваясь в милиционера и в женщину.
- У неё в хлеву! – сказав это, Маркел Николаевич вынул из кармана шинели наган. Держа его в полусогнутой руке, пристально смотрел на Каргина, который напряжённо выпрямился за столом.
Миг-другой накуренную комнату распирала тишина. Александров, растерянно глядевший на револьвер, двинул головой, сказал Гордюхиной:
- Как так – у тебя в хлеву?
Она выбросила вперёд руку, целя пальцем в бригадира, пересилила рыдание, крикнула яростно:
- Он привёл! – и стала голосить.
- Успокойся! – велел ей Неделяев. – Рассказывай!
- Стучится ночью, я выглянула, а он – бычка привёл тебе, – начала она срывающимся на крик голосом, обращаясь к председателю. – Я говорю – откуда? не надо мне! А он заставил отвести в хлев…
- Врёт! – рявкнул Каргин, вскочил из-за стола. – Кто-то другой ей привёл!
Гордюхина взвизгнула – вот-вот кинется на мужика, впустит ногти в лицо.
- Ты привёл!
- Докажи! – крикнул бригадир, пригнулся, готовый броситься навстречу, его лицо в свете лампы стало тёмным от прилива крови.
Неделяев направил ствол нагана ему в грудь:
- Сядь!
Тот подчинился, по лицу побежали капли пота.
- Где ты был в ночь взлома стойла?
- Дома я был! – выговорил Каргин, уставясь в дуло револьвера.
- Так! – рубнул Неделяев, опустил наган. – С кем ты живёшь?
Бригадир вымученно ответил:
- С женой, с дочерью и внучкой.
Маркел Николаевич произнёс размеренно и едко:
- Когда прибудут оперативники, скажут твоим жене и дочери про лагерный срок за ложные показания, подтвердят они, что ты в ту ночь был дома? Неуж твоя дочь о своей дочке не подумает?
Каргин сидел за столом как в забытьи. Неделяев вложил наган в кобуру, сказал председателю:
- Молчит! Вот вам и ответ.
Александров скосил глаза на Каргина, проговорил, выказывая всю полноту презрения:
- Отойди – не здесь твоё место!
Тот встал, ему было велено взять табуретку и сесть в угол. Неделяев поставил табурет для себя у входа, чтобы видеть бригадира, председателя и Гордюхину, сел, обратился к ней:
- У вас происходило так. Он тебя обхаживал, носил тебе сало, крышу на хлеве чинил, а ты его дразнила и не давала. Тогда он сказал, что приведёт тебе бычка.
Она плачуще начала:
- Не знала я…
- Не надо! – перебил Неделяев. – Не могло быть, чтоб он с тобой не поговорил.
- Я ей сказал, что приведу бычка, а она – твоё, мол, дело. Согласилась! – выкрикнул Каргин. – Я говорю – соседи знают, что у тебя бычок есть, не удивятся, что корм носишь, а там подготовим всё и ночью одного зарежем.
- Твои все планы! – крикнула Гордюхина.
- Дала ты ему? – улыбаясь, спросил её Маркел Николаевич.
- Ещё как дала! – ответил за неё бригадир. – Оказалась мастерица на блядство.
Глядя на него, вмешался Александров:
- Какой же ты враг! Бычок – четыреста с лишком кило! А ты его ради блядства увёл, Сараскину топором ударил, а у неё сын на фронте.
Счетовод, два члена правления заговорили наперебой, что Каргин – скрытый гад, блудил с чужими жёнами, портил девок, да и бригадир был хреновый. Тот в искренности жестокой обиды вскричал:
- Я – коммунист со стажем! У меня пять благодарностей за труд! Каждый год в пример ставят…
- Умел прятать нутро! – вдруг остервенев, крикнул председатель колхоза.
В правление вызвали секретаря партийной организации Густобаева, третьего на этом месте после Осьмухова, который в конце двадцатых годов пристроился в Оренбургском обкоме, а того, кто сменил его в Саврухе, в 1938 году отправили мотать срок во владения ГУЛАГа. Пришёл председатель сельсовета Дубиков, лет восемь назад принявший должность у состарившегося Пастухова.
Густобаев, по дороге узнавший суть дела, потеснил за столом Александрова, чиркнул спичкой, закурил папиросу и сказал властно:
- Первым делом оформим исключение из партии! Задним числом проведём через партсобрание.
Пока колхозник ходил за нужными документами, были вновь допрошены Каргин и Гордюхина, затем несколько мужиков пошли с нею, чтобы увести в колхозное стойло двух бычков. О втором, который принадлежал ей, Дубиков сказал:
- Она в тюрьме будет, и кому нести за ним уход? А потом суд всё равно постановит конфисковать.
Неделяев сообщил, что у Гордюхиной есть ещё коза, её также решили забрать. Обвиняемой позволили переночевать дома и передать сына родственникам мужа, проживающим в Саврухе. А Каргину крепко связали руки за спиной, отвели в помещение позади кабинета Маркела Николаевича, назначили караул.
Утром перед зданием затарахтел колхозный грузовик-полуторка ГАЗ-ММ. В кузов подсадили Каргина, которому предварительно дали надеть полушубок, а затем опять связали руки. Рядом с ним села на скамейку Гордюхина. Напротив уселись четыре колхозника, один упирал в дно кузова приклад одностволки, которую недавно на ремне носила за спиной сторож Сараскина. Маркел Николаевич поместился в кабине с шофёром, и грузовик покатил в районный центр Сорочинское.
70
В западных далях шла война своим ходом, прятавшееся там за дымом солнце лучилось над Саврухой как ни в чём не бывало, растягивались и теплели дни, унесло лёд вниз по реке, лес огласило токование глухарей, в огородах кузнечики стали совершать свои кратенькие полёты. Подраставших пареньков отправляли на фронт, и остающиеся малочисленные мужики, которые и так трудились на износ, утешая солдаток, принимались утешать входивших в пору девчат. Маркел Николаевич почитал за долг не давать себе спуску в этих трудах, так что непросто было сказать, не преуспевает ли он в них более, нежели в ловле расхитителей колхозного добра и дезертиров. Тех и других было гораздо меньше, чем баб без мужей и девушек без женихов.
Жизнь по-прежнему благоволила Неделяеву: он, Поля, дети были здоровы. Старшая дочь Виктория, окончив школу, училась в Бузулуке на медсестру, вторая дочка Любовь ухаживала в госпитале за ранеными, доучиваясь в школе по вечерам, сын Лев был в девятом классе. В летние каникулы, когда сообщалось, что немцы захватили Воронеж, Майкоп, Краснодар, отец брал сына охотиться на зайцев, которые, как и остальные зверьки, звери и птицы, торопились плодиться, пока большинство охотников тратили свой азарт на войне.
Подоспела вторая военная зима, и в Саврухе каждую ночь стали слышать вой волков, разносились слухи, что на рассвете видели волка, пробегавшего по улице. Неделяев раззадорился бить с лесничим серых и иных бегающих и летающих обитателей леса, справил себе волчью шубу, а Поле – лисью.
Морозным днём в шубе приятно было представлять, как коченеют немцы, окружённые в Сталинграде. «Правда» сообщила о пленении генерал-фельдмаршала Паулюса с остатками 6-й армии, и увереннее уверенного стали разговоры, что до конца войны рукой подать.
Но весной немцы вернули себе оставленный ими Харьков, за ним – Белгород. В Саврухе и окрестностях тем временем появились грачи, вскоре дети пошли в лес за берёзовым соком. Земля смыла с себя снег и прела под полуденными лучами, устаивались тихие дни, суля урожай ранних яровых. Бабы, помимо колхозной работы, тянувшие на себе всё хозяйство, стали сажать на огородах морковь и свёклу, цвели яблони. И прилетали, и прилетали похоронки.
Третье военное лето выдалось урожайным не только на рожь, но и на капусту, на горох, которым голодные дети так набивали животы, что самые маленькие не могли стоять, а ползали по грядкам. В лесу и по опушкам высыпали в превеликом изобилии сыроежки. От леса, от речки, от полей вечерами плыла на село желанная свежесть, долетали крики коростелей, в улицу входило поредевшее с начала войны стадо. Мягкий свет плавно угасал в небе, до того чистом, что всё под ним казалось самой безмятежностью.
Ясным утром Потаповна, поднявшись со своей постели, устроенной на лавке в кухне, вышла на крыльцо, оставив открытыми двери, сказала так, что в доме услышала Поля:
- Дышится-то как хорошо!
Вернулась и вдруг опять легла, есть не стала. Неделяев ушёл на службу, а когда собрался домой обедать, его позвали разбирать драку. Две соседки схватились из-за того, что одна, как повторяла другая, её курицу загнала к себе во двор с улицы, где та купалась в пыли, и в сарае зарезала. Выяснилось, однако, что вражда между бабами завязалась ранее – они не поделили хромого парня-жестянщика. Маркел Николаевич, распутывая дело, опрашивая свидетелей, весьма задержался и, когда, наконец, взошёл на своё крыльцо, увидевшая его в окно Поля открыла дверь, склонила голову со словами:
- Анна Потаповна преставилась.
Рассказала, что та попросила накрошить в квас ржаных сухарей, нарезать малосольных огурцов, лука, вылить ложку подсолнечного масла. Что-то, мол, этой похлёбочки мне так захотелось похлебать, спасу нет. А раньше, сказала Поля, сколько я помню, никогда она этой мурцовки не ела.
- Сделала я, как она просила, помогла ей на лавке сесть – встать она не могла, ноги не держали. Держу я перед ней миску, она ложкой черпнула, хотела проглотить и поперхнулась, вздохнуть не может. Увалилась спиной на стену и померла.
Маркел Николаевич вошёл в кухню, возле покойницы сидели её дочь и Федосья, обе взглянули на него со страхом. Он постоял, мысленно промчавшись по годам, прожитым здесь при Потаповне, проговорил с сочувствием:
- Жалко её. – Добавил: – Хороните по вашему пожеланию, по обычаю, только без священника, конечно.
Гроб с телом поместили на столе в большой комнате – и бездыханная Потаповна простилась со своим домом его хозяйкой. Неделяев нёс гроб с другими мужчинами, важный и печальный, стоял над могилой, поминки устроил такие, что кто-то удивлялся его щедрости, кто-то с завистью говорил о его достатке, а большинство одновременно и удивлялось, и завидовало; не один день слышалось «блинов с мёдом было вдоволь».
Поля теперь сама мыла посуду, пришивала оторвавшиеся пуговицы к одежде и, когда не приходила занятая своим хозяйством Федосья, одна варила варенье, солила грибы, которые полными лукошками приносили мальчишки и девчонки, чтобы получить «денежку».
На исходе августа приехал из Бузулука сын Лев, он должен был почти все каникулы, как и остальные старшеклассники, помогать в ремонте школы. У юнца проступила полоска усиков, ростом он догнал отца, худой и мускулистый. Лев привёз из городской библиотеки книгу: Джонатан Свифт «Путешествия Гулливера». Сказал, что про Гулливера он знает давно, но только по изданию для детей.
- Там много картинок, а содержание намного сокращено. А это – полная книга для взрослых.
Раскрыв книгу на нужной странице, он начал читать отцу:
- Вдруг стало темно, но совсем не так, как от облака, когда оно закрывает солнце. Я оглянулся назад и увидел в воздухе большое непрозрачное тело, заслонявшее солнце и двигавшееся по направлению к острову; тело это находилось, как мне казалось, на высоте двух миль… – пропустив несколько строк, сын продолжил чтение: – Читатель едва ли будет в состоянии представить себе, с каким удивлением смотрел я на парящий в воздухе остров, населённый людьми…
Маркела Николаевича взяло ощущение тяжести, он выхватил у парня книгу и, не замечая, что стал дышать открытым ртом, прошёл к своему письменному столу, сел за него, впился взглядом в страницу. Описание острова под названием Лапуту, летающего над подвластной страной, натянуло нервы, в нарастающем ужасе догадки он дошёл до строк о том, что, если какой-нибудь город поднимает мятеж или отказывается платить подати, король, глядящий вниз с острова, приказывает расположить его над городом и окрестностями так, что «лишает их благодетельного действия солнца и дождя».
У Маркела Николаевича стало пусто в груди, сердце останавливалось, он читал:
«Смотря по степени преступления, эта карательная мера усиливается метанием сверху больших камней, от которых население может укрыться только в подвалах или в погребах, предоставляя полному разрушению крыши своих жилищ. Но если мятежники продолжают упорствовать, король прибегает ко второму, более радикальному, средству: остров опускается прямо на головы непокорных и сокрушает их вместе с их домами».
Неделяев осмотрел обложку книги, руки дрожали.
- Кто этот Свифт? – спросил, морщась так, будто к его телу приложили нестерпимо горячее.
- Англичанин, он жил двести лет назад, – сказал Лев, внимательно наблюдавший за отцом. – А это сатира в виде сказки…
- Да вижу, что сказка, фантастика! – перебил Неделяев, понявший, почему из издательства «Молодая гвардия» ему написали о заимствовании. – Поздно узнал… – добавил упавшим голосом, чувствуя себя нехорошо, и обратился к сыну едва не со слезой: – Никогда не верь умным!
Лев, с ранних лет слышавший рассказы о Москанине, понял отца:
- Летающий остров заменил летающим плотом из стали, метание камней – метанием бомб и баллонов с газом…
- И подал как скорое великое открытие, – закончил за сына Неделяев. – Может, и про вызывание смерчей и страшных пожаров кто-то тоже написал.
- Если написано, я найду, – пообещал Лев.
- Да толку что… – убито пробормотал Неделяев, мысленно обложив матом Льва Павловича Москанина.
71
Утренний туман держался долго, вдоль лесной узкой извилистой дороги, которую часто пересекали, проступая из-под земли, корни, высились тёмные старые ели, они казались невероятно тяжёлыми, их нижние ветви были голы. Попадались ободранные липы. Осенние запахи сырости, прели, грибов и мрачные дождевые тучи обостряли жалость, что лето минуло. Ехавший на лошади Маркел Николаевич был в тоске опустошения из-за того, что прожил лето жизни с идеей о будущем, которая питалась сказкой, придуманной двести лет назад.
Он выехал на увядающее поле, и ему открылся давно знакомый вид с домом под шатровой крышей у зелёной стены сосняка. Ещё в 1930 году Борисов как главный лесничий лесхоза позаботился, чтобы дом и хозяйственные постройки окружил частокол. Неделяев был довольно далеко от него, когда за ним разлаялись две отчаянно злые рыжие с желтизной на горле и на брюхах лайки на длинных цепях.
Гость спешился, смело открыл ворота, зная, что цепи не позволят собакам испробовать на нём клыки. Уже, улыбаясь, к нему шёл хозяин от одной из подсобок, где отдавал распоряжения работавшему у него старичку. На Борисове был тёмно-зелёный сюртучок, который по счёту с зимы 1920-21 годов, когда друзья увиделись впервые. Лесничий, будучи немного старше Неделяева, оставался сухощавым, он начал лысеть ото лба и начёсывал с темени вперёд редеющие волосы. Он прикрикнул на лаек, которые, однако, не перестали лаять, обратился к гостю:
- Приветствую! Как ты удачно успел до дождя, вот-вот пойдёт.
Выражение, голос Борисова показывали, как он радуется приезду друга. Пожав ему руку, Дмитрий Сергеевич полуобнял его, приглашая в дом. В прихожей ему поклонилась Авдотья, промолвив: «Пожалуйте!» Неделяев спросил:
- Какие вести от детей?
Сын лесничего был призван в начале войны, но попал не в Действующую армию, а в войска у иранской границы. Две дочки учились в Чкалове, как с 1938 года звался Оренбург, жили они у сестры Борисова и её мужа, директора завода имени С.М.Кирова. Завод производил запасные части для военной техники.
Дмитрий Сергеевич сказал:
- От детей пока жалоб нет.
В его голосе чувствовалась осторожность: как бы не сглазить. Неделяев знал – он беспокоится, что подразделение, где служит сын, могут перебросить на фронт.
Войдя в комнату, гость, как обычно сел на диван, положив рядом сумку, которую возил с собой. Хозяин опустился на стул у стола, видя, что Маркел Николаевич чем-то удручён. Тот достал из сумки книгу: он попросил уезжавшего в Бузулук Льва оставить её на время и извиниться в библиотеке за задержку с возвратом. Протянув Борисову «Путешествие Гулливера», спросил:
- Читал?
Дмитрий Сергеевич подержал книгу в руках.
- Знаю. Гулливер, лилипуты.
- А про летающий остров читал?
Лесничий раскрыл томик и, перелистывая страницы с глубокомысленным видом, сказал:
- Летающий остров? Кажется, нет.
Неделяев забрал у него книгу, открыл на странице с загнутым уголком, принялся читать вслух. Замолчав после фразы о том, что остров опускается прямо на головы непокорных и сокрушает их вместе с домами, беспомощно посмотрел на Дмитрия Сергеевича, который был само внимание, проговорил понуро:
- Вот так обманул меня человек, про кого я тебе рассказывал.
Хозяин кивнул и улыбнулся, как улыбаются чему-либо безобидному.
- Он позаимствовал идею летающего острова из стали…
- Заменил остров летающим плотом из стали, – поправил гость.
Лесничий опять кивнул, показал пальцем на книгу:
- Там остров, а у тебя в твоём произведении – плот. Уже не полное, не прямое заимствование. И, главное, у тебя – великая идея оружия мировой победы коммунизма! – последние слова были произнесены с подъёмом. – А будет ли это плот или нечто другое…
- Плота не будет! Сказка! – прервал Неделяев.
- Будет какое-то ужасающее оружие, – тоном ласкового согласия произнёс Дмитрий Сергеевич. – Без него планету нашей не сделать.
И он стал уговаривать друга не бросать его произведение. Душа Маркела Николаевича мало-помалу расправилась.
- Только про плот больше уже писать не буду, – сказал он, как бы сопротивляясь уговорам.
- Можно и не писать. И без него найдёшь, что показать, – посоветовал с подчёркнутой серьёзностью Дмитрий Сергеевич.
«Умница! Вот кого слушать!» – подумал в благодарном чувстве Неделяев и сказал уже тоном приятной беседы ради беседы:
- Сейчас как помогло бы новое оружие против немцев…
- Разобьём и так! А оно в своё время будет! – произнёс Борисов с некоторой беспечностью человека, для которого трудная тема вовсе не трудна.
Он предложил перед обедом выпить зубровки, позвал Авдотью, чтобы принесла бутылку, закуску. Друзья пропустили по рюмке, закусили солёными валуями июльского сбора. Лесничий рассказал, как его помощник удачно бьёт из скрадка диких гусей.
На обед был подан дикий гусь, жаренный с капустой и кореньями. Авдотье помогала накрывать на стол хорошенькая девушка Евдокия лет восемнадцати. Капитолину, жившую в доме до неё, Дмитрий Сергеевич выдал замуж за старшего лейтенанта, который, возвратившись с войны без ступни, стал работником Сорочинского райисполкома.
Евдокия не носила платка, вокруг её головы была закручена коса, девушка, как и Капитолина, приходилась роднёй Авдотье.
Лесничий налил гостю и себе ещё по рюмке, севшие за стол женщины запивали еду необычайно полезной, как считала Авдотья, водой из недалёкого родника.
- Нагулял гусь жирок, – сказал хозяин, облизав пальцы. – Гусей и не только их ещё кто-то бьёт, – сообщил Неделяеву.
Тот посмотрел с немым вопросом. Лесничий продолжил:
- Завелась шайка. Два дня назад мой человек наткнулся на тушу лося, задние ноги отрублены, вырезаны печень, сердце, почки. Если бы наши мужики убили, они бы всю тушу на телеге увезли. А тут кто-то был бродячий, безлошадный.
Неделяев счёл нужным высказать сомнение:
- Может, всё же кто-то местный. Не у всех есть возможность на телеге увезти.
- Деревенские говорят – видели в лесу чужих людей с ружьями.
- Сколько людей? – спросил друг.
- Кто-то видел двоих, кто-то – троих, – ответил с озабоченно-тревожным видом лесничий.
- Не привирают?
- Может, да, а, может, нет. Если нет, то ночью могут ко мне заявиться.
Борисов сказал, что попросил помощника ночевать в доме, но это мало успокаивает.
- От шайки двоим нам не отбиться, собак вмиг пристрелят. А кто выстрелы услышит, ночью на выручку не придёт.
Маркел Николаевич перестал есть, с минуту сидел, прикрыв глаза веками, затем сказал так, что лесничий повеселел:
- Я срочно выясню и обезврежу!
Принялись доедать гуся, хозяин при этом угощал кусочками мяса тёршихся о его ноги двух котов и кошку, которых, как их предков в 1920 году, звали Батыр, Пельван и Лапка.
Неделяев, прикончив десерт – вареники с клюквой, – поглядел на свои карманные часы, держа их за ремешок, стал прощаться:
- Задание ждёт.
72
По дороге домой его волновали мысли, которые так или иначе относились к представлению об убежище. Когда-то, чтобы укрыться от мобилизации в Белую армию, он отправился за Ильёй Обреевым в лесную чащу, где гнили обросшие мхом колоды, засасываемые влажной землёй, матёрые крапива и лопухи обступали избушку, над чьей кровлей простёрли ветви старые липы. Илья говорил мечтательно, как хорошо было бы тут перезимовать, запасшись сушёными грибами, завалив лося. Он жил мечтой о спасении от властей во временных пристанищах, перемена которых служила бы для него всегдашним убежищем, гораздо лучшим, чем нора для суслика. У Маркела была иная мечта – о великих силах господства над планетой. Он, Маркел Неделяев, жил призраком некоего соучастия в создании невероятного оружия. Его мечта победила мечту Обреева.
Подъезжая к Саврухе, Неделяев размышлял: куда мечте мелкого грызуна, пусть и более хитрого, чем суслик, до мечты, которой живёт солдат будущего. Она и теперь выйдет победительницей: выведет на убежище, найденное мечтающими ускользать от властей.
Войдя к себе в дом взволнованно-молчаливым, он осмотрел казачью винтовку, которую регулярно чистил и смазывал два с лишним десятка лет, с чувством, похожим на нежность, провёл ладонью по берёзовому ложу. Когда улёгся на кровать и рядом легла Поля, вдруг сказал в сомнении:
- А не по дури еду?
Поля не посмела спросить, о чём это он.
Ночью ему приснился свежеиспечённый пышный каравай, какой так и виделся осенью 1918 года, когда они с Ильёй, захватив с собой Марию, катили на подводе среди скошенных полей к лесу, спасаясь от мобилизации.
Поднялся он отнюдь не чуть свет – ложась, передвинул стрелку будильника вперёд – в душе играло тревожное возбуждение. Лошадь понесла его полевой дорогой, поглядывающего в сторону полного дружелюбия солнца, которое отделилось нижним краем от линии дальнего леса. Несколько раз в стерне промелькнули суслики, вблизи просёлка рыскала стая одичавших собак. У стога сена слезли с телеги три колхозницы, поздоровались издали. Над полем деловито перелетали, садясь тут и там, вороны.
Он пустил лошадь лёгким галопом, потом перевёл на рысь, у самого леса увидел лисицу, та секунды три глядела на всадника и не спеша побежала в сторону, скрылась за густым, в жухлой листве, мелкокустьем.
В лесу он привязал лошадь к корявому суковатому дереву и, не достав из-за спины винтовку – руки должны быть свободны, чтобы отводить от лица ветви, – стал пробираться сквозь дебри вверх по склону холма, силясь вспомнить направление к избушке. За двадцать пять лет она должна была подгнить, но меж уцелевших стен могли вырыть землянку.
Поблуждав, он приблизился, как ему показалось, к поляне, где они с Ильёй Обреевым ловили лесных голубей. И тут пахнуло дымком. Он невольно пригнулся, мускулы ног и рук предельно напряглись, дыхание замерло. Осторожно потянув в себя воздух, он с минуту определял, откуда долетает запах дыма, и, огибая поляну, тихо пошёл туда. Теперь винтовка была в руках. Когда дымок стал замечаться впереди меж стволами, он лёг среди кустиков брусники, на которых ярко краснели спелые круглые ягоды, и пополз, держа винтовку правой рукой. Неслышно приподнимаясь время от времени, высмотрел остов избушки, покрытый вместо крыши, которая, видимо, провалилась, недавно срубленными деревцами, поверх них зеленела хвоя наваленных горой сосновых и еловых ветвей. В просвете чащи промелькнула фигура человека, пропала позади жилища, плававший над ним лёгкий дымок был чуть виден. Огонь горел или за избушкой, или внутри.
Он лежал под деревьями, наблюдал. Из убежища вынырнули двое, присели, и их скрыли заросли крапивы, лопухи. Он услышал негромкий разговор, слов было не разобрать. Почти не дыша, стал медленно отползать, приподнимая и передвигая за собой винтовку; когда решил, что удалился достаточно, развернулся и полз ещё некоторое время, прежде чем встать, пуститься туда, где оставил лошадь.
Возвратившись в Савруху, связался по телефону с районным центром.
73
Нёсшийся над полями ветер наскакивал сбоку на легковую машину ГАЗ-М-1, называемую «эмкой», и на едущий за нею вездеход с брезентовым верхом ГАЗ-64. Машины приближались к лесу на косогоре. В «эмке» рядом с шофёром сидел старшина НКВД в погонах крапового цвета с васильковым кантом, он развернул на коленях карту-двухвёрстку. Заднее сиденье занимали Неделяев и солдат НКВД, оба придерживали рукой поставленные стоймя у дверец винтовки. В «газике» сидели ещё четыре солдата.
- Стоп! – приказал старшина шофёру, вылез из кабины; позади затормозил вездеход.
У старшины ветер рвал из руки карту, и он сложил её и бросил в машину на сиденье.
Взяв висевший на груди бинокль, стал осматривать лесную гриву, до которой оставалось километра два. Было холодноватое, с клочками туч на сизом
небе, утро.
- Не надо в лес заезжать – могут услыхать моторы, – сказал из машины Неделяев.
- Ещё чему поучишь? – ответил, не оборачиваясь, старшина, постоял, посмотрел по сторонам на поля, вернулся в кабину.
Машины покатили к темневшему хвоей лесу, в котором кое-где выделялась жёлтая листва берёз, ветер проходил по нему мощными порывами. Маркел Николаевич переживал – а если в убежище никого не будет? Накануне вечером в селе он сказал старшине, что мало, мол, с ним людей. Тот ответил:
- И этих высвободили с трудом – поверили твоему сигналу про опасную шайку. Если не так, голову с тебя снять!
«Эмка», за нею «газик» въехали в лесной сплошняк ложбиной, рассекавшей возвышенность и уходившей в гору, моторы потянули на подъём по колее, которую ветер забрасывал павшей листвой.
- Вспугнём! – сказал, нервно морщась, Неделяев.
Старшина минут через пять велел остановиться, он снова с вниманием глядел на уже изученную двухвёрстку у себя на коленях. На неё был нанесён карандашом кружочек.
- Землянка тут, а мы сейчас вот тут, – ткнул пальцем в карту левее кружочка.
Маркел Николаевич приподнялся, перегнулся через спинку переднего сиденья, посмотрел.
- Да, примерно так.
Из машин вышли девять человек, один из шоферов должен был остаться у автомобилей. Старшина приказал своим:
- По трое от меня справа и слева! Интервал – десять шагов. – И бросил Неделяеву: – Веди!
Тот, перекинув винтовку на ремне за спину, двинулся вправо на холм сквозь чащу, чекист и куценькая шеренга солдат, державших на изготовку трёхлинейные карабины образца 1938 года, пробирались за ним. Над головами гудели под ветром деревья, и Маркела Николаевича отчасти успокаивало, что этот несмолкающий шум заглушает шаги.
Поляну, у которой он побывал давеча, оставили слева, шли по валежнику, наступали на грибы, перешагивали через трухлявые колоды. Неделяев в правой руке держал наган, левая была свободна, он поднял её, увидев за деревьями остов избушки. На него падали проникающие меж хвойных крон солнечные лучи. Старшина, также с наганом, махнул рукой своим – солдаты побежали вперёд, окружая убежище. Он и Маркел Николаевич, который вложил револьвер в кобуру и достал из-за спины свою казачью винтовку, легли в пяти шагах от входа, чекист крикнул:
- Выходи!
Не раздалось ни звука, только ветер завывал, срывая с ветвей жёлтые листья. Подбежали солдаты. Неделяев сбоку подкрался к входу, заглянул под кровлю – гору сосновых и еловых лап на настиле из срубленных деревцев. Убежище пустовало. Он, держа винтовку рукой за цевьё, устремился к камельку, где оказались ещё тёплые угли.
- Живут здесь! – сказал с торжеством старшине, который, согнувшись, встал рядом.
В закопчённый чугунный казан на камельке были сложены три алюминиевые миски, большая алюминиевая кружка, три ложки из того же металла и деревянная ложка.
- Самое малое – четверо здесь живут, – заключил Неделяев, выбросив посуду на земляной пол.
У стены лежали два топора, свитая большими петлями верёвка. У другой стены были наброшены одна на другую овчины. Старшина сказал:
- Кто-то местный их обеспечивает. – Убрал наган в кобуру.
Маркел Николаевич вышел наружу, осматривая всё вокруг, обогнул избушку. Вблизи среди берёз выделялся серый ствол осины, на высоте человеческого роста торчал короткий толстый сук, под ним землю покрывало большое пятно насохшей крови. Неделяев повернул голову к подошедшему старшине:
- Вешают, потрошат туши косуль.
Обнаружились брошенные в лопухи разрубленные вываренные кости, тут и там виднелись размётанные ветром птичьи перья. Меж порывами ветра в ноздри ударял запах гниющей крови, человеческого кала.
- Скоро придут жратву варить, – сказал Маркел Николаевич.
- А если ничего не подстрелят? – раздражённо отозвался старшина. – Я не могу до ночи их ждать.
Он посмотрел на наручные часы «Зим», Неделяев вытянул за ремешок из нагрудного кармана свои «Кировские».
- На ваших сколько?
- Десять семнадцать.
- На моих – восемнадцать, – сообщил дружелюбно Маркел Николаевич. – Дичи теперь избыток, скоро принесут чего-нибудь. – Он улыбнулся.
Старшина велел двоим солдатам влезть на деревья, которые оказались подходящими для этого, и «вести наблюдение», другим солдатам приказал залечь с четырёх сторон избушки метрах в тридцати от неё. Тем временем Неделяев приволок две овчины, он и чекист расположились на них полулёжа, выбрав наиболее удобное место для обзора. И тут послышался вдали слабый хлопок выстрела. Оба напряглись.
- С подветренной стороны звук, ветер его отнёс – значит, они ближе, чем кажется, – рассудил Маркел Николаевич.
- Если теперь сюда пойдут, то появятся вон оттуда, – старшина показал рукой и вновь поглядел на часы.
Неделяев смотрел на свои, держа их на ладони, положив на край овчины винтовку. Около получаса спустя раздался треск – забравшийся на дерево солдат, как было условлено, подал сигнал, сломав ветку. Он махнул рукой в сторону, куда старшина и Неделяев стали глядеть, улёгшись ничком и раздвинув перед собой заросли крапивы.
По лесу подходили гуськом четверо в телогрейках, в кепках, каждый придерживал рукой на плече ремень ружья; передний другой рукой держал за задние лапы убитого зайца, те, что шли следом, несли убитых крупных птиц, головы которых, свисая, качались в такт шагам.
Охотники, было заметно, шли опасливо, поглядывая по сторонам, передний поравнялся с залёгшим солдатом, который попытался переместиться за ель и обнаружил себя. Тут же человек уронил зайца, скинул с плеча ремень ружья.
- Р-р-руки! – закричал старшина и, не окончив команду, стрельнул из нагана.
Он промахнулся, охотник кинулся наземь с ружьём в руках – в это мгновение Неделяев нажал на спуск винтовки. Старшина стрелял опять и опять, стреляли солдаты, один из охотников метнулся в сторону, укрылся за сосной, двое бросились назад. Маркел Николаевич, щёлкнув затвором, послал пулю в того, кто теперь оказался задним, у него подсеклись ноги, выпало ружьё из руки, он ткнулся в землю лицом. Нырнувший за сосну пальнул из-за неё в солдата, и почти в тот же миг выстрелил первый из охотников, приникший к земле, – пуля прошила лопух у головы Неделяева. Его пробрала дрожь, подбородок вдавился в овчину, но второго выстрела не последовало, и он, стараясь зацепить лежащего, выпустил две пули, а затем последнюю в обойме послал в того, кто показался из-за сосны, чтобы снова пальнуть. Человек чуть отшатнулся от дерева, оторвал руку от ружья, обхватил ею ствол.
Два солдата погнались за убегавшим охотником, все трое скрылись в лесу, донеслись выстрелы. Старшина крикнул:
- Сюда!
Солдат с карабином подбежал к распластавшемуся на земле, сообщил:
- Дышит!
Старшина и Маркел Николаевич вскочили, подошли. Человек, видимо, был без сознания, пуля, сбив с него кепку, задела затылок, который заливала кровь, голова едва заметно дрожала, одна рука застыла на лежащем ружье, другая протянулась к ноге. Чекист приказал солдату перевернуть его навзничь, глаза человека были прикрыты, грудь чуть-чуть вздымалась.
Старшина указал наганом на дырку в телогрейке у подмышки раненого, материя вокруг дырки напитывалась кровью.
- Моя пуля, мышца навылет.
- Почему же ваша – моя, – возразил Маркел Николаевич.
Подошли ещё два солдата, чекист не стал спорить при подчинённых,
направился к раненому, который, обняв сосну, упорно держался на ногах. У него была прострелена правая сторона груди.
- Назовёшь сообщников в деревне! – старшина ткнул его стволом нагана под ухо, тот ойкнул. – Перевязать! – велел чекист своим. – Я из него всё вытяну.
- Он Попова ранил в руку, – сообщил один из солдат.
- Оказать помощь! – распорядился старшина, затем указал взглядом на лежащего на спине, истекающего кровью. – И тому – тоже! – повернул кисть левой руки книзу и, побелев глазами, улыбнулся так, что это произвело впечатление на Маркела Николаевича.
Солдат подбежал к раненому, наклонившись, приблизил дуло карабина к его лбу – выстрел размозжил череп.
Два солдата притащили волоком, держа за руки, труп четвёртого охотника, что пытался убежать и был убит. Старшина оставил при трёх трупах караульного, а сам с Неделяевым, с другими своими людьми, двое из которых поддерживали раненого бандита, перекинув его руки через шеи, вернулся к автомашинам в ложбинке. Группа, взяв оружие преступников – две ижевские курковые двустволки двенадцатого калибра, трёхзарядный охотничий карабин и старую берданку, – не забыла прихватить зайца и трёх диких гусей.
Неделяев вернулся с шофёром-колхозником на полуторке за солдатом и трупами. Давеча увидев, что окровавленное тело добитого бандита обыскали лишь наспех, он, службист-педант, не постеснялся его обшарить, нашёл под телогрейкой сзади за поясом пистолет ТТ-33 и незаметно сунул к себе в карман галифе.
74
Раненого увезли в Сорочинское и там действительно вытянули из него, что хотели и о чём затем узнал Неделяев. Охотники оказались рецидивистами, в лагере они изъявили желание смыть вину кровью на войне, по дороге на фронт бежали с поезда, отыскали коллег, которые помогли вооружиться. Группе подфартило с несколькими ограблениями.
У одного из четверых не состоявшихся фронтовиков была родня в деревне Сорочинского района: дед, дядя, три двоюродных сестры. Почему бы не отправиться к ним, чтобы помогли зажить вольной жизнью в лесу, где ныне мало ловцов и зверя, и человека? Вольнолюбивые люди добыли ижевские двустволки, охотничий карабин и в одну из ночей постучались к родне друга. Их приняли, дядя дал племяннику припрятанную берданку образца 1870 года, сказал о лесной избушке с провалившейся крышей в девяти километрах от деревни. Снарядив гостей самым необходимым, проводил их сюда и пообещал поразведать, какой сельский магазин или сберкассу можно будет колупнуть.
Пока же четверо зажили охотой. Племянник оказался тем охотником, который бросился бежать, но не спасся от пуль погнавшихся за ним солдат. Его деревенскую родню арестовали, на лагерные сроки не поскупились.
Приехавший к лесничему Маркел Николаевич поведал подробно о том, как выполнил своё обещание. Друг уже знал о деле, но вкратце. Слушая гостя в остром волнении, он не стал скрывать подлинную радость: ведь этой шайке могли наговорить, что у него в доме есть чем поживиться, можно, мол, найти и деньги, и бандиты нагрянули бы. По случаю избавления само небо велело гульнуть, продолжить праздник с заночевавшим гостем на другой день, что и было исполнено.
Маркел Николаевич предавался радости признанного героя, душа купалась в рассказах о прошлых деяниях, но сколь ни перегревали душу и сердце пробористые пары зубровки, он не открыл заветное – каким образом вышел на четверых вольнолюбов, и шайка погибла. При нём осталась тайна: его мечта об оружии всемирного господства вновь победила мечту об убежище. Он велик мечтой, перед которой все чужие мечтания – всё равно что трава перед дубом.
Дома после работы он опять переживал упоительные минуты, множа карандашом строки на белом листе бумаги. Летающий плот-исполин больше не упоминался, немцам доставалось от чудовищных смерчей и пожаров. Огорчало, однако, то, что войну приходилось заканчивать, поскольку от немецкого войска и от всей Германии ничего не должно было уцелеть. Но Маркела Николаевича мучил голод войны, и, дабы продолжать книгу, пришлось пойти на уступки. Он позволил германским учёным создать средство, которое усмиряло смерчи и гасило пожары, так что они успевали только в меру произвести опустошение.
Всё же и это не могло длиться достаточно долго. Как ни крути, приходилось немцам тоже дать некое невероятное оружие и пожертвовать кое-какими краями бескрайнего Советского Союза. Маркел Николаевич вынашивал мысль, что за оружие могли бы изобрести немцы. А служебные хлопоты не давали ему потачки, и не так уж часто удавалось свободно повитать в блаженных высях творчества.
Разгулялась весна 1944 года, сыну Льву исполнилось семнадцать, он подпал под призыв и был направлен в школу радистов Черноморского флота. Окончил её и прибыл на корабль после 16 сентября, когда полностью завершились боевые действия на Чёрном море.
Маркел Николаевич, таким образом, избавленный от жертвы, ел духовный хлеб войны без горькой слезы.
Однажды, перечитывая рукопись, задержался на самом начале, где было написано, что извечные дельцы Британии и Америки захотели наслать на страну Советов тучи аэропланов, нагруженных бомбами. Помнилось, он было указал, что в каждой бомбе – двадцать пудов динамита, но, подумав, что не стоит сразу же подталкивать читателя к мысли «эх и загнул!», стёр резинкой «двадцать» и вписал «десять». Зачем сразу наотмашь бить по читательскому воображению? Но с тех пор растущее произведение подготовило для читателя немало поразительного. А сколько нового принесло время? «Аэропланы» заменило слово «самолёты», и взрывчатка есть похлеще динамита. По-научному об этом поведал учёный Капица в «Правде» за 13 октября 1941 года.
Неделяев, вырезавший тогда статью, теперь достал вырезку из ящика стола, несколько раз перечитал: «последние годы открыли еще новые возможности – это использование внутриатомной энергии. Теоретические подсчеты показывают, что если современная мощная бомба может, например, уничтожить целый квартал, то атомная бомба, даже небольшого размера, если она осуществима, могла бы уничтожить крупный столичный город с несколькими миллионами населения».
Так, может быть, пусть немцы осуществят эту самую атомную бомбу?
Привыкший представлять в небе исполинский стальной плот, Маркел Николаевич вместо него попробовал представить самолёты, но мысленному взору упрямо являлся один самолёт. В самом деле, он и должен быть один, как один был плот. Солидность повествования требует чёткой меры: одиноко летит роковой самолёт с неслыханно страшным грузом в чреве.
Автор раздумывал, как покошмарнее подать взрыв новой бомбы. И остановился на том, что уже опробовал на страницах своей рукописи. Бомба должна не просто взорваться, а вызвать, во-первых, чудовищный смерч, во-вторых, – воспламенение леса, всевозможных деревянных построек и прочего горючего материала от ужасающего накала воздуха.
Гитлер, разумеется, захотел бы сбросить её на Москву, но Маркел Николаевич не собирался дарить ему такую радость. Столица СССР должна быть защищена от смертельного удара, и она будет защищена советскими зенитными батареями и истребителями. Гитлеру доложат, что бомбовоз неминуемо собьют при приближении к Москве, и тогда будет решено сбросить бомбу на достаточном удалении от неё.
Автор не один вечер глядел на глобус, некогда купленный сыну, и всё не мог выбрать подходящее место на просторах родной страны. Брала жалость и к тому краю, и к другому. В конце концов он решил обойтись без названия области, которую требовалось принести в жертву.
Бомбовоз торопился ожить, и вот он, с чёрными крестами на боках, появился в произведении замершим на взлётной полосе. Когда же на поле близ него возник Гитлер, который, со смаком представляя смерть и мучения великого множества советских людей, благословляет лётчиков на злодеяние, было начало апреля 1945 года. Подлинному Гитлеру оставалось существовать менее тридцати дней.
Маркел Николаевич в несколько вечеров завершил описание полёта и, главное, – грандиозного взрыва бомбы. Воскресным утром встав по звонку будильника в половине шестого, пустился верхом к лесничему в нетерпении поразить друга новорождёнными страницами. Войдя в его дом, замахал руками, отказываясь от чая с наливкой, с пирожками, – «потом-потом-потом!!!» – и высказал просьбу поговорить в комнате за закрытой дверью. Друзья уселись за стол, автор, положив перед собой рукопись, принялся читать.
Как только его возбуждённый голос умолк, Дмитрий Сергеевич, будто они были заняты обсуждением меню, сказал:
- Наливка, между прочим, с первоцветом.
У Неделяева вырвалось:
- Что?
Он встретил недвижный многозначительный взгляд, и болью во всём существе поднялось то, чего он не желал слушаться, в наслаждении творя гитлеровскую бомбу: воображать такое, а тем более описывать нельзя! Но он цеплялся за надежду, что друг подскажет какой-нибудь ход, а, главное, восхитится.
Тот с суровым выражением, какого у него никогда не замечалось, произнёс:
- Не вздумай это послать в издательство. Не просто отклонят – перешлют куда надо!
Маркел Николаевич сробел.
- Да я и не хотел… – пробормотал виновато.
Он не подозревал, что его всегда приветливый друг может столь неузнаваемо измениться. Борисов проговорил с мрачной внушительностью:
- Никакой враг не должен и не сможет нанести такое Советскому Союзу!
Неделяев постарался тоже придать себе вид суровости, сказал:
- Это то, что я хотел от тебя услышать.
Хозяин встал, вышел из комнаты распорядиться об угощении. Маркела Николаевича кольнуло: «Донесёт? Хотя не должен бы, я ему нужен». Он без всякого вкуса потрапезничал с Борисовым в обществе Авдотьи и красотки Евдокии, улыбался чаще обычного, несколько раз повторил, как хороша наливка с первоцветом, при этом не допил стаканчик.
Прощаясь с другом за воротами, пытливо взглянул ему в лицо, перед тем как сесть на лошадь, и не прочёл ничего, кроме спокойного дружелюбия.
75
Он увёз с собой сосущую тоску: как ему жить без радости творения?
В голоде войны встретил её конец.
Приспел август, и, когда перед уборкой овса и ячменя на зорьке туман льнул к окнам, отлучённый от любимого занятия автор, встав с кровати унылым, после полудня пережил потрясение, от которого распёрло грудь и ноги обрели несказанную лёгкость. Он положил в сумку свёрнутый трубкой свежий номер «Правды» и, не в силах дождаться завтрашнего утра, сел на лошадь, спеша к лесной усадьбе, где не бывал после злосчастного апрельского визита.
Дмитрий Сергеевич в окно увидел всадника, вышел его встречать с улыбкой, которая говорила, что он ждал приезда друга. Тот помалкивал, приберегая слова. В прихожей хозяин, слегка кланяясь, округлым движением распрямляющейся руки пригласил гостя в комнату. Неделяев вспомнил, как когда-то этот жест невыразимо польстил ему. Он кашлянул в волнении, извлёк из сумки газету, а улыбающийся хозяин взял со стола две газеты: ту же «Правду» и «Известия».
Маркел Николаевич был почти уверен, что лесничий к его приезду уже будет знать новость, и спешил за тем, чтобы услышать, как тот совместит её с написанным в его, Неделяева, книге. Он произнёс:
- Ну так как?
Дмитрий Сергеевич, приняв выражение значительности, сел за стол, развернул «Известия» и прочитал вслух сообщение ТАСС, где приводилось заявление американского президента Трумэна о том, что на японский город Хиросима была сброшена атомная бомба разрушительной силы более двадцати килотонн тринитротолуола.
- В двух главных газетах дали! – не сдержал восторга Неделяев и развернул привезённую «Правду».
Лесничий кивнул. Гость присел за стол со своей газетой, торопливо заговорил:
- Вот тут напечатано, что… – повёл пальцем по строкам сообщения ТАСС, читая: – Англия и Соединённые Штаты совместно работали над бомбой с начала тысяча девятьсот сорокового года.
Он придвинулся к Борисову, буравя его взглядом.
- Когда ещё я писал, что извечные дельцы Англии и Америки готовят страшные бомбы!
- Про особо страшную ты написал, что её создали немцы, – возразил Дмитрий Сергеевич.
- Но суть-то…
- Суть в том, что предсказатель ты гениальный, – произнёс со спокойной искренностью Борисов.
Маркел Николаевич, забывая о предсказании учёного по фамилии Капица, глубоко вздохнул в нахлынувшем счастье, которое тут же было отравлено тем, что он и высказал:
- Только как про это узнают?
Лесничий посоветовал написать, что советские учёные создали бомбу пострашнее американской. Он ткнул пальцем в сообщение ТАСС:
- Вот тут ничего не сказано, какой силы смерч и пожар вызвал взрыв. Может, и совсем не вызвал. А у тебя здорово описано и то, и другое. Всего и дел – исправить, что бомба не гитлеровская, а наша советская.
- Но после надо же будет написать, что наши сбросили бомбу на Америку. Издательство издаст? – сказал в сомнении Неделяев.
- Ты не торопись, дай опять приключения героев, опиши ненависть американцев к нам и нашу ненависть к американцам. Они и англичане, разбитые немцы, японцы снова будут нашими врагами, и вполне может быть, что твоя книга выйдет в свет.
Маркел Николаевич потёр руки: «А и в самом-то деле!» День завершился ужином, за которым он выпил не один и не два стаканчика разных наливок, после чего спал в гостях так крепко и сладко, как не спал дома в последние месяцы.
76
Сообщение об атомной бомбе, сброшенной на Нагасаки, застало его уже возобновившим труд над книгой «Гляди на маяк». Он прочитал приведённое в газете предупреждение американского президента, что «Соединённые Штаты могли бы полностью уничтожить японский военный потенциал» и мысленно выругался: «Сколько, небось, бомб наделали, а наши мудаки, поди, только рассуждали – осуществима бомба или нет». И со вздохом, что навряд ли мудаки узнают, как он спасает их честь, отложил «Правду» и вернулся к рукописи, дабы рассказать о работе советских учёных над бомбой, гораздо более ужасной, чем американская.
Не успел он втянуться в ежевечерний труд, как был вызван в районный отдел милиции, где ему вручили путёвку в дом отдыха на берегу озера Иртяш, расположенного к северу от Челябинска. Неделяев не рассыпался в благодарностях, загордился и, выходя на улицу, глядел соколом. В отделе ему сказали, что он первый после начальства едет на «курорт». С мыслью: «А то я не заслужил! За одно время войны сколько дел за мной!» – сел в седло, подъехал к магазину, где выбор был пошире, чем в саврухинском сельмаге, увидел на полке незнакомую водку «тархун» и купил бутылку. Дома сказал жене о путёвке, которую протянул с важностью, – Поля бережно взяла её пальцами обеих рук, прочитала, подняла на мужа восхищённые глаза:
- Уж как ты служишь! Вот и захотели, чтобы ты получше отдохнул.
Она собрала, аккуратно уложила в чемодан только новые вещи и любовно-внимательно оглядела супруга, надевшего лёгкий шерстяной пиджак с подплечиками.
На другой день отпускника доставил на подводе к поезду колхозный возчик. В Челябинске Неделяев наметил задержаться. Предъявив документы в гостинице, получил место и отправился к Быкову, предполагая, что тот уже не живёт в квартире, которую снимал до войны. Так и вышло. Жив ли он? В паспортном столе узнал, что нужный человек проживает в городе.
Вечером Маркел Николаевич остановился на тихой засаженной тополями улице перед одноэтажным домом с низеньким узким крыльцом, с козырьком над дверью. Поначалу на стук не отозвались, потом в дощатой изгороди слева от дома открылась врезанная в створку ворот калитка, выглянул Сидор Быков, на нём был не застёгнутый на груди офицерский мундир без погон. Неделяев приблизился на шаг, сказал вежливо, но без улыбки:
- Рад вас видеть.
Быков быстро глянул по сторонам – один ли пришёл гость? – и, отступая во двор, пригласил:
- Проходите.
Маркел Николаевич заметил, что низы сапог на нём необычные – не внутрь бахтармой, а наружу. Тут же отвлёкся – во дворе перед строением с открытыми широкими створками дверей стоял коричневый легковой автомобиль незнакомой марки.
- Немецкий? – спросил Неделяев, подходя к нему и оглядывая его.
- Мой трофейный опель кадет! – чётко выговорил Быков.
Гость молчал, оторопев.
- А вон ещё в гараже, – небрежно обронил хозяин, вошёл в строение, гость подался за ним и увидел иссине-серый мотоцикл с люлькой. – Бэ-эм-вэ, эр семьдесят пять! – раздельно произнёс Быков.
Маркел Николаевич в потрясении сказал приглушённо:
- И дом ваш?
- Да, купил, ремонтировать буду, – ответил безучастно Быков.
Неделяев окинул взглядом тёсаные, крепкие на вид стены гаража, вернулся к автомобилю.
- Не угонят?
- На ночь заведу в гараж, запоры хорошие, сплю чутко, при оружии, – уведомил хозяин.
- Семьёй обзавелись? – с почтением поинтересовался Маркел Николаевич и услышал:
- Нет.
Хотел спросить «почему?», но осёкся, вовремя поняв, что Быков не станет с ним говорить о личных делах. Указал кивком на его сапоги:
- Тоже трофейные?
Хозяин молча кивнул.
- И чем они лучше наших? – сказал гость, чуть улыбаясь в попытке придать разговору тепла.
- Выделка кожи качественнее, – проговорил Быков с замкнутым выражением, добавил: – Идёмте.
Повёл гостя к ходу в дом со двора, приведшему в кухню, указал движением головы на табуретку у стола, не приглашая в комнаты. Неделяев сел, решив подождать, что будет, и поступать по обстановке. Хозяин разжёг примус, поставил на огонь сковороду, бросил в неё шматок сала, достал из шкафа миску с кусками сырого мяса. «Телятина», – определил гость. Быков, взяв нож и нарезая мясо кусками потоньше, проговорил:
- Сообщать, как я исчез из Саврухи, вы не будете. Вас привлекут за то, что дали скрыться, молчали, взятку получили, – он аккуратно действовал ножом, не глядя на гостя. – Вы должны понимать, что я вас не боюсь.
Неделяев подумал: «Ты и в прошлый раз знал, что я не донесу. Купил мне костюм из гордости, что, мол, уважаю должок». Маркела Николаевича тоже взяла гордость, он сказал надменно-задирчиво:
- Я не за чем-то пришёл! – выдержал паузу, пояснил с укором: – Еду в дом отдыха и по дороге решил просто проведать.
Быков с ножом в руке повернул к нему голову:
- Путёвка, конечно, не с вами…
Неделяев вынул из сумки, которую носил с собой, путёвку, показал. По внимательному лицу Быкова скользнула тень улыбки. Он спросил, на прежнем ли месте служит Маркел Николаевич, доволен ли. Тот отвечал утвердительно и, в свою очередь, задал вопрос, в каком звании демобилизовался его знакомый.
- Майор, – был краткий ответ.
- И в каких частях вы воевали, что у вас такие трофеи?
- Имел должность в штабе, – сказал хозяин с видом нежелания входить в подробности.
Он стал обильно посыпать перцем куски мяса с обеих сторон и укладывать на сковороду. Затем положил на стол полбуханки хлеба, поставил два тонких чайных стакана и поллитровку водки «Столичная» с красно-золотисто-белой этикеткой, стоившую дороже «Московской». Сел напротив гостя и, нарезая хлеб, сказал:
- Вы для меня сделали, и теперь я сделаю для вас в должной мере. Оформлю продажу вам мотоцикла, который вы видели. На самом деле денег не возьму, налог на продажу, доставку к вам в багажном вагоне оплачу тоже.
Маркел Николаевич въедливо всмотрелся в лицо Быкова: не издевается? Счёл за лучшее помолчать. Тот, тронув кончиком ножа стакан, произнёс:
- Я не шпана, чтобы вам сказать – я вас не знаю, идите, откуда пришли. У меня честь есть! – кивнул в подкрепление своих слов и со спокойной серьёзностью спросил: – Или вы мой опель хотите?
Неделяев про себя усмехнулся: «Так ведь не дашь!» Проговорил с напускным равнодушием:
- Мне просто интересно, что будет.
- Вашим будет мотоцикл.
Быков встал, взял из шкафа луковицу, очистил её ножом и принялся нарезать кружочками. Маркел Николаевич следил за ним с таким напряжённым вниманием, будто человек проделывал нечто небывало замысловатое. Равномерно гудел примус, нагнетая пламя, шипело жарящееся мясо на сковороде. Хозяин стал переворачивать куски, говоря:
- Из дома отдыха приезжайте ко мне, я уже всё улажу, вам только расписаться у нотариуса.
Неделяеву жгуче желалось, чтобы произошло, как обещано, и не верилось в это. В голове повторялось: «Ну, да посмотрим». В том состоянии, в каком он был, не хотелось говорить. Помалкивал и хозяин, глядя, как жарится телятина. Он посолил куски, высыпал лук, положил на стол две вилки, поставил две плоские тарелки, подставку для сковороды – литое из чугуна кольцо на четырёх ножках. «Нравится самому себе готовить и одному есть», – подумал гость. Хозяин с бесстрастным лицом поместил сковороду на подставку, сел за стол, сказал:
- Берите.
Вилкой перенёс к себе на тарелку два тонких прожаренных куска телятины, гребнул жареного лука. Неделяев аккуратно сделал то же. Быков открыл поллитровку, налил водку в стаканы вровень с краями, поднял свой.
- Чтобы хорошо вам ездилось на мотоцикле! – сказал по-деловому, выпил стакан мелкими глотками, пропуская водку сквозь сжатые губы, не выдохнув, отправил в рот кусок мяса с луком и, лишь теперь задышав, стал энергично, с удовольствием, жевать.
«Без хлеба», – отметил Маркел Николаевич, залпом осушил стакан, принялся за телятину. Он считал, что не должен сейчас ничего говорить об обещанном ему мотоцикле, но чувствовалось – молчать негоже: «Решит, радостью стукнуло, и язык проглотил». Когда хозяин вылил оставшуюся водку в стаканы, подумал, о чём бы отвлечённом высказаться, и на язык пришло:
- Вот американцы-то создали атомную бомбу.
Быков перед тем, как выпить, произнёс:
- Немцы должны нам спасибо сказать за то, что мы их вовремя разбили и спасли от атомных бомб!
Маркел Николаевич хотел сосредоточиться на услышанной мысли, но водка уже ударила в голову и мешала, он подумал только: «Ты-то себе хорошо взял взамен спасибо».
Ужин был окончен, он сказал:
- Ну, мне пора, – и ушёл.
77
Теперь он жил в терпком пару ожидания: получит или нет обещанное? Всё то, что он видел, делал, о чём думал, соотносилось с видом немецкого иссине-серого мотоцикла с люлькой. Красно-жёлтый автобус ЗИС-8 с выступающим радиатором катил по лесной грунтовой дороге, предавая пассажиров нещадной тряске, но подскоки на сиденье не отрывали Неделяева от окна, за которым мчался и мчался заветный мотоцикл.
Дорога вырвалась на равнину в частых кустиках, которая полого понижалась к раздольной шири озера под уже не горячим солнцем первого осеннего дня, взяла вправо вдоль берега и привела к большому бревенчатому дому в два этажа с рядами одинаковых окон. Автобус встал перед его обращённым к озеру фасадом с входом посередине и с двумя – по сторонам.
Маркел Николаевич сошёл на каменистую поросшую травкой землю и с другими приехавшими направился в обитель покоя на лоне природы, обоняя запах поспевающего обеда.
Соседа по палате, как в доме отдыха называли номера, звали Ростислав, он оказался командиром отделения одной из военизированных пожарных команд Свердловска.
Ростислав вынул из чемодана книгу Василия Яна «Батый», показал Неделяеву:
- Читали?
Тот отрицательно мотнул головой. Сосед постукал указательным пальцем по твёрдой обложке, сообщил:
- Вещь мало того что интересная, но и большого значения! Борьба против монгольского нашествия.
И добавил, что автор за свой предыдущий роман «Чингиз-хан» получил Сталинскую премию. Маркела Николаевича история стародавней войны не привлекла.
Из окна палаты, которая была на первом этаже, открывался вид тяжёлой водной глади, будто таящей что-то неизъяснимо могучее и своенравное. У берега над водой мельтешили и скрежещуще голосили чайки, на противоположном далёком берегу вздымались, отступив от озера, тёмные лесистые горы.
По другую сторону дома, обращённую к смешанному лесу, располагались жилой барак для обслуги, гараж, склад инвентаря, постройки подсобного хозяйства.
Сам дом отдыха разделялся на мужскую и женскую половины. На первом этаже, на территории мужчин, была общая столовая, на половине женщин – общая библиотека. В одиннадцать вечера, в час отхода ко сну, запирались дверь коридора, соединявшего обе половины дома, и двери столовой с той и с другой стороны. А двери библиотеки – нет. И начиналось тихое скрытное, через библиотеку, перемещение обитателей дома по двум встречным направлениям – из мужской половины в женскую, из женской в мужскую.
Завязкой действа послужил первый обед. Мужчин рассадили за столы по двое, так же, соответственно, и женщин, чьё количество в зале увеличили официантки в кипенно белых кокошниках: оба пола приступили к визуальной разведке. Неделяев оценил на «пять» сидевшую к нему боком брюнетку лет тридцати, постриженную на затылке до края роста волос, её облегало платье цвета яблочного киселя с молоком. Ещё когда она шла к столу, он нашёл её фигуру статной; талию охватывал поясок из той же материи, что и платье, конец свисал на боку до середины бедра.
После обеда в обязательный «тихий час» Ростислав лежал на спине и самозабвенно читал роман «Батый», а Маркел Николаевич в том же положении, но с закрытыми глазами, представлял, как усаживает брюнетку в люльку иссине-серого мотоцикла, везёт в поле под знойным небом к стогу душистого сена, она выскакивает из люльки, играючи убегает за стог и, настигнутая, становится покорной, позволяет уложить себя на сено...
За «тихим часом» обязательным был полдник, отдыхающие опять собрались в столовой, и Неделяев поймал два ответных, хотя и мимолётных взгляда брюнетки. Доев сырник, она, как почти весь народ, вышла из здания, он последовал за ней на некотором расстоянии, собираясь ненавязчиво приблизиться, но его опередил шустрый нахрапистый мужчина – помощник прокурора одного из районов области, как потом узнал Неделяев. Мужчина весело обратился к даме:
- Не хотите в сельский магазин сходить – посмотреть, что там есть?
- А это далеко? – вяло спросила она.
- Да вон деревня! – он показал рукой вдоль берега озера на видневшиеся между ним и лесом домики.
Маркел Николаевич вклинился в разговор.
- Вам надо кофту с собой брать. Когда будете возвращаться, ветерок посвежеет, – сказал он незнакомке, откровенным взглядом в её глаза объясняя свою заботливость.
Помпрокурора недовольно заметил:
- Долго за кофтой сходить?
Неделяев спросил брюнетку таящим усмешку голосом:
- Вам нужен деревенский магазин?
Она бесцеремонно посмотрела в лица мужчинам.
- Я хочу на уток поглядеть, – и направилась к озеру, где у берега плавали утки с утятами.
Помпрокурора от неё не отстал, а Маркел Николаевич, решив: «Теперь уж как захочет – чьей быть», дал отвлечь себя другим женщинам, отвечая на их благосклонные взгляды фразами «вот бы на лодке покататься», «хорошо бы из озера щуку тягнуть», «а какие бури здесь, наверно, бывают!» и иными того же рода замечаниями. Перед ужином он, постаравшись остаться в одиночестве, стоял у воды, глядя на садившееся солнце; к нему подошла брюнетка, спросила требовательно:
- Ну как вам этот дом отдыха?
Он, погружённый в себя, не сразу ответил:
- Похож на лесную избушку, где хорошо мечтать…
- О чём? – произнесла она с нажимом.
- Об убежище и о мировой силе победы над врагами, – проговорил он, не сдерживая вдохновения.
Она спросила в смеси удивления и недоумения:
- Какая связь между убежищем и этой силой против врагов?
- Одни люди хотят убежища от сил, которые над ними, а другие хотят самой сильной из сил – ужасной для всех врагов! – объяснил он в чувстве искреннего переживания.
У неё вырвалось:
- Кто вы?
Он уже на другой ноте назвал свою должность, спросил:
- А вы?
- Следователь прокуратуры Советского района Челябинска, – ответила она веско, тоном служащей, которая ценит своё место работы.
Маркел Николаевич не без растерянности подумал: «Ишь ты!» и в злости на себя бросил мысленно: «Да будь хоть прокурор!»
Она произнесла с чуть уловимой иронией:
- Не чаяла встретить такого инспектора милиции.
Он подумал с внутренним яростным смехом: «А ты никого такого больше не встретишь!» К ним подходил помпрокурора, говоря:
- Мне рассказали – летом ночью окна открыты, и в женскую палату лось заглянул. Одна как вскрикнула! – он обратился к брюнетке: – Ваша кровать не под окном? Представьте, вы открыли глаза, а прямо над вами – огромная голова в шерсти с рогами! – мужчина хохотнул.
Неделяев удалился, зная, что она не хотела бы этого, и задиристо думая: «Пусть сравнит!»
78
После ужина почти все столы из столовой вынесли в коридор, народ охватило волнение, появился пожилой, с седыми кудрями, баянист в галстуке, сел на стул и заиграл вальс. Кавалеры, которых было меньше, чем дам, разобрали партнёрш, другие дамы взялись танцевать друг с другом.
Маркел Николаевич, когда случалось, плясал в Саврухе, но городских танцев не знал, однако решил присутствовать – отошёл к окну, опёрся задом о подоконник. К нему подходили женщины, с которыми он поговорил давеча у озера, встречали его улыбку конфуза:
- Я вам ноги отдавлю.
- Ничего, я вас научу.
- Дайте, я сперва посмотрю на танцы, войду в настроение, – просил стесняющийся мужчина.
Брюнетка вальсировала с помощником прокурора, с другими кавалерами, но вот в паузе подошла к Неделяеву, сказала, строгая лицом:
- Кстати, меня зовут Нина.
- Маркел, – ответил он с таким же выражением.
- Интересное имя! – произнесла она, после чего велела: – Правой рукой берите меня за талию! – когда он сделал это, положила на его руку ладонь, правой рукой подняла его левую выше плеча, скомандовала: – Правой ногой шаг в сторону! Левой ногой – мах в правую сторону! держите ногу в этом положении, теперь маленький шаг в левую сторону!
Он старался, и у него получалось. В конце концов ему удалось исполнить с нею полный оборот в два такта с тремя шагами в каждом.
- Вот так и научитесь, – сказала она тоном распоряжения, продолжила тихо: – Мы достаточно побыли в центре внимания. После отбоя ждите меня в библиотеке. Если ваш сосед уйдёт на ночь, я пойду к вам.
Оставила его и была подхвачена одним из кавалеров. Маркел Николаевич в неисчезающем аромате её духов укусил себя подозрением: «Хочет посмеяться? Буду ждать и попадусь на обман». Вместе с тем порывами нападало ликование: «Какая стать! А если тело оголит…» – и он едва не зажмуривался мурлыкающим котом. Чтобы успокоиться, не видя её танцующей с другими, ушёл в палату, где сидевший на кровати Ростислав поделился:
- И почитать хочется, и официантка позвала к себе… толстая, правда.
- Позвала – иди. А я свою сюда приведу, – сказал, дружески улыбаясь, Неделяев.
- Ну, если так… – согласился Ростислав, потянулся и подмигнул.
«А то бы ты не пошёл, променял ночь с новой бабой на чтение! – насмешливо подумал Маркел Николаевич. – Рисуешься передо мной – толстая она тебе!» Сам он не заметил толстух среди официанток.
После того как в коридоре выключили свет, Ростислав махнул соседу рукой, скользнул за дверь. Неделяев обул вместо сапог взятые из дома тапочки, неслышной поступью подался в библиотеку, замер в углу. Трое мужчин, один за другим, прокрались в темноте на женскую половину, потом открылась дверь оттуда, кто-то осторожно вошёл. Маркел Николаевич разглядел силуэт дамы, не вытерпел и громко шепнул:
- Вы?
Она быстро приблизилась, прошептала:
- Ну что ваш сосед?
- Ушёл.
Мимо них проскальзывали тени, она произнесла жёстко прозвучавшим шёпотом:
- Договор – никаких вопросов, замужем ли я, разведена, вдова, есть ли дети. Никаких!
- Да мне-то что, – проронил он, думая: «Ты хоть когда-нибудь улыбаешься?»
- Мне понравилось, что в вас нет никакой манерности, но есть внутреннее содержание. Вы и неотёсанный, и непростой. Таким со мной и будьте, – произнесла чуть слышно Нина. – Пойдёмте.
Вдруг её рука прижалась к его паху, поползла вниз, нащупала, сжала. Мгновенно возбудившись до вскока плоти, он застыл, ошарашенный её бесстыдством. Она легонько похлопала по предмету, затем взяла Неделяева под руку, приникла к нему всем телом, он повёл её в свою палату.
Когда они вошли и он закрыл дверь, она бесшумно (была в тапочках) подбежала к окну, задёрнула занавески, шторы, включила настольную лампу. Встав перед ним, вонзив в глаза ему прожигающий взгляд, медленно обеими руками двинула по бёдрам вверх материю платья, ловко сняла его через голову – лишь секунду глаза её были заслонены. Не отводя их, кинув платье на стул, сделала шаг к нему. Его очаровали её розовые трусики с кружевами, такого он не видел и не представлял. Она в ловком приседании сняла их, бросила ему в лицо – он их поймал рукой падающими с носа, от них сильно пахло духами.
- Где твоя злоба? где хамство? – рванулся её вздрагивающий шёпот.
Неделяев, швырнув трусики на стул, скинул с себя одежду – голая дама отскочила, повернулась спиной. У него запели мускулы, всё тело разрывалось от силы, а дама принялась играть выпертыми белыми тыквами, заводяще выдыхая:
- Хочется постегать ремнём? Стегай!
И он вдруг понял страстный позыв в себе – бить ремнём по этому сытому холеному бесстыжей красоты заду! Вытянув из сброшенных брюк кожаный пояс, стегнул по одному полушарию, по другому, стегал ещё, ещё.
Она потрясла его тем, как вела себя, чему учила. Потом в тишине верещал сверчок, доносились ритмичные скрипы из другой палаты. Нина, лёжа ничком рядом с лежащим на боку лицом к ней Неделяевым, прошептала:
- Я необычная. И мне нужно так, как нужно мне, а не кому-то.
Он подумал: «Не всякий станет». А вслух сказал:
- Трусы немецкие?
- Угу.
- А платье?
- И не только. Есть у меня кое-что разное из Германии, – произнесла она спесиво.
- Ты была на войне?
Она ответила с гонором:
- Мне в Челябинске дел хватало вот так! – приподняла голову, провела рукой по горлу.
«Такие, как Быков, поделились с тобой добычей, – подумал Неделяев, – может, он один из твоих». Поколебался – спросить? И нашёл, что оно лишне.
Ещё пару встреч он, дивясь, радовался, что узнал – вот какие бабцы есть на свете, – а потом её выкрутасы сделались для него своими. Пресыщенный, он теперь похрапывал в «тихие часы», заснув то в мыслях, что для мотоцикла надо будет построить гараж и тут понадобится помощь председателя колхоза, то в мечтах о поездках на мотоцикле по местам, где в юности кого-то убил из винтовки, кого-то зарубил шашкой, где шёл, утопая по плечи в море просо, навстречу посвистывающим пулям. Нине уже не было хода в его грёзы.
79
Встав на весы перед отъездом из дома отдыха, Маркел Николаевич узнал, что полегчал на шесть с половиной кило, усмехнулся про себя: «Зато внутреннее содержание прибавилось». Напившись вина познания, он спешил в Челябинск за тем, что задолжала ему недавняя война, которая кормила его духовным хлебом, а кое-кого подкормила на иной лад.
Быков не подвёл, и Маркел Николаевич уехал из Челябинска в город Сорочинск (им в мае 1945 стало село Сорочинское) владельцем трофейного мотоцикла BMW R75, который был отправлен следом в багажном вагоне. Когда груз прибыл, колхозный возчик привёз на станцию на подводе хозяина, а также тракториста, умеющего водить и мотоциклы. Неделяев, усевшись в люльку, был доставлен домой в наилучшем расположении духа. Начальство дало ему отпуск, чтобы выучиться вождению, и место в общежитии райцентра на то время.
В следующем году Маркел Николаевич вывел из ещё не крашеного гаража, воздвигнутого у него во дворе, свой BMW, прокатился, распугивая кур, по главной улице Саврухи до околицы, развернулся и примчался к приземистому кирпичному зданию, где в кабинете отдался служебной обыденщине.
Как и раньше, он нередко задумывался о том, что должно было обогатить книгу «Гляди на маяк», и в свободные вечера брался за рукопись. Он нанёс атомные удары по той части Германии, где стояли американские и английские войска, сбросил бомбу на Лондон, а затем на Нью-Йорк, врастив эти события в хитро закрученные приключения. Отдав рукопись перепечатать три раза, послал первые экземпляры в те издательства, куда и прежде уходили его бандероли. Пришли отказы – не годится язык.
Утешить мог только один Борисов, к которому Неделяев, не в пример прошлым посещениям, приехал на мотоцикле. Дмитрий Сергеевич объявил приговор:
- Книга получается единственная в своём роде. Продолжай работать и жди своего часа!
Неделяев оказался перед вопросом, не дождался ли он его, когда в «Правде» за 25 сентября 1949 года увидел сообщение ТАСС о том, что «Советский Союз овладел секретом атомного оружия еще в 1947 году» и «имеет в своем распоряжении это оружие». То был ответ американскому президенту Трумэну, который заявил, что в СССР в последние недели прошло испытание атомной бомбы.
Маркел Николаевич рассудил: станет ли президент США заявлять на весь мир о том, о чём не имеет проверенных данных? Бомбу наши, конечно, взорвали, но, чтобы не позориться, что так долго возились, набрехали про 1947 год.
8 марта 1950 года он опять прочитал в «Правде» о наличии у СССР атомной бомбы и посетовал: «Так уж в сентябре об этом сказали. Три года будто бы таили, а теперь давай повторять». Главным же было другое. «Повлияет на издательства, что бомба у нас теперь есть? выпустят мою книгу в свет?» – переживал Маркел Николаевич, словно царапал ногтями стенку.
И услышал от лесничего:
- Это ещё не твой час.
Кое-что иное довелось услышать весной 1954 года. Приехавший в гости к Борисову, он сидел на диване, а друг похаживал по комнате, сосредоточенный на чём-то, затем встал перед Неделяевым, заложил руки за спину и сообщил, что у него на днях побывал давний приятель – городской военный комиссар Бузулука, – охотился на токующих тетеревов.
- Он сказал, что у нас в области будут проводиться военные учения, – произнёс Дмитрий Сергеевич приглушённо. – Учения с применением атомной бомбы.
Неделяев, невольно задержав дыхание, спросил:
- Настоящей?
Борисов, собранно-серьёзный, кивнул. Гость почувствовал, что кожаный тугой диван словно приподнимает его.
- Но ведь уже взрывали в казахских степях!
- А теперь считают нужным проверить на населении, – произнёс официальным тоном Борисов и сбился на резковатый возглас: – Надо же знать, что с ним будет, если война!
Маркел Николаевич ощутил, как горячий вал захлёстывает его мозг:
- Почему у нас?
Лесничий ответил – военком объяснил, что Тоцкие военные лагеря подходят как база для учений. Ну и Тоцкий район соответствует по населённости, природе и ландшафту.
Неделяева, в разгар волнения, вдруг клюнула мысль: не ловит ли его на крючок дорогой друг? Ты-де описываешь взрывы атомных бомб, а взрыв будет не где-то, а у нас! разинул рот? То-то! А потом скажет, что учения отменили или что вообще зря поверил военкому.
- Я о своей книге думаю, – сказал Маркел Николаевич с притворным вздохом. – У меня получше описано, чем то, про что ты говоришь.
- Получше! – повторил досадливо хозяин. – Мы пока не знаем, как оно будет. Но я знаю, что до полигона от дома, где мы с тобой сейчас беседуем, – меньше сорока километров.
«Неужели?!» – хотел воскликнуть со смешком гость, но почему-то не воскликнул. Он спрашивал себя, верить или не верить новости, и чувствовал, что, скорее, не верит.
Через недолгое время от начальства из Сорочинска пришло уведомление – его командируют в соседний Тоцкий район по делу, о котором он узнает по приезде туда.
Сначала следовало побывать в Сорочинске, куда его привёз попутный грузовик. Здесь Неделяев получил вместо нагана восьмизарядный пистолет Макарова и с другими командированными был доставлен на служебном автобусе в село Тоцкое. Приехавших сразу же привели в здание райисполкома на собрание – большая комната оказалась набита публикой, как бочка сельдями. Съехались сотрудники разных ведомств, партийные и общественные активисты, битком был набит и коридор, куда из комнаты открыли дверь. Неделяев, которому пришлось зажатым со всех сторон стоять в коридоре, обозлённый, что не дали пообедать, мысленно ругался: «Воздушок – будто все до одного бздят!»
Собранию сообщили (с «предупреждением о неразглашении»), что «предстоят мероприятия по гражданской обороне», и стало ясно – сбывается то, о чём сказал лесничий. Неделяев выстоял очередь к секретарю, дал подписку молчать о мероприятии.
Объявили о распределении заданий. Среди толпившихся мелькнул навещавший лесничего человек, с которым Неделяев однажды участвовал в облаве на волков. Того звали Леонид Иванович Тютерев, он был полковник в отставке, и теперь его назначили замом начальника штаба гражданской обороны. Маркел Николаевич протолкался к нему, улыбнулся тепло как своему человеку:
- Рад встрече! Не возьмёте к себе помощником?
И добавил, что в свободное время могли бы поохотиться. Уж, наверное, здесь отпадает запрет на охоту не в сезон. Тютерев, бодренький мужчина с сединой в кустистых тёмных бровях, не пренебрёг авторитетом Неделяева – борца за новую жизнь на селе, ловца преступников. От такого человека могла быть польза. Полковник, сжав губы, изобразил усиленную работу мысли и затем сказал:
- Идёт! Будешь при мне.
80
Полнились светом летние дни, земля вдыхала солнечный жар, огороды села Тоцкого красовались проглядывающей сквозь свежую зелень густо-рудой редиской, цветущими огуречными побегами, стрелками зелёного лука, сулили горки полновесных земных плодов.
Открытый джип с боковыми вырезами вместо дверец Willys MB из тех, которые поставлялись в СССР по ленд-лизу, окрашенный предусмотрительными американцами в оливковый без глянца (во избежание демаскировки) цвет, заехал в сияющий утренний час на задворки села. Колхозники рыли землю на краю своих приусадебных участков, с лопатами были не только мужики, бабы, но и пацаны, девчонки лет от четырнадцати.
Виллис тормознул у обозначавшейся траншеи, которая обрубала часть огорода. Двое мужчин, женщина, подросток и девушка перестали копать, смотрели на подъехавших. Тютерев, который сидел рядом с водителем, сошёл наземь, зычно поздоровался, сказал тоном завуча, зашедшего с проверкой в младший класс:
- А ну-ка ответьте, что будете делать при сигнале тревоги?
Один из мужчин, старик, молча щурился на солнце, опираясь на лопату. Другой, по пояс раздетый, вспотевший, – видимо, его сын – неторопливо проговорил:
- Чего тут мудрёного… прибежим сюда, ляжем в окоп, накроемся чем-нибудь.
- На днях вам дадут инструкцию, где будет указано, чем накрываться. Печатается в типографии! – объявил как нечто радостное Тютерев.
Из виллиса вылезли Неделяев и ещё один участник поездки – председатель районной организации ДОСААФ полковник в отставке Игумнов, спросивший колхозника:
- Под чьим командованием воевал?
У того под скулой была вмятина от ранения осколком или пулей.
- Первый Украинский фронт, маршал Конев, – ответил человек, одной рукой придерживая черенок воткнутой в землю лопаты, а другой подбоченившись. – Вот когда мы взяли Берлин и сколько наших сил вошло в Германию, надо было с ходу ударить по американцам, смести всех этих союзников. И сейчас никто б нам не угрожал.
Игумнов, Тютерев и Неделяев с интересом разглядывали бывшего фронтовика. Маркел Николаевич сказал ему:
- У них атомная бомба имелась.
- Ну, тогда ещё, в мае, не имелась, – поправил Тютерев.
- Вот! – подхватил колхозник. – Всеми силами мы бы их разбили. От бомбы, в случае чего, защитились бы, как вы учите защищаться. И сейчас не отрывались от работ в колхозе.
Неожиданно заговорила женщина, вероятно, его жена:
- Самая пора – редьку и капусту сажать, картошку поливать, окучивать. Когда из-за этого рытья управиться? Да и сколько, глядите, погубили посадки этой окопой!
Тютерев произнёс начальственно:
- Товарищи! Гражданская оборона – спасение жизней!
- Гроб! – вдруг вставил подросток, глуповато хихикнул.
Неделяев мгновенно повернулся к нему:
- К чему ты сказал?
Тот, не отвечая, уставился в землю. Объяснила девушка:
- Гражданская оборона, пишут: «гр» и «об». Гроб.
Неделяев впился вопросом:
- Кто научил?
Молчавший до сих пор старик потянул жалобно:
- Ребятня глупая, где-то услыхали и болтают…
Маркел Николаевич смерил его и бывшего фронтовика взглядом с мыслью: «Я сусликов не душу, но уважение показать должны!», проговорил зловеще:
- У вас могут быть неприятности.
Потный колхозник шагнул к бабе, шепнул что-то ей на ухо, она, испуганная, сказала человеку в милицейской тёмно-синей форме, с кобурой:
- Я сейчас… – побежала в дом.
Тютерев принялся говорить о значении гражданской обороны. Игумнов вынул из нагрудного кармана янтарный мундштучок, вставил папиросу, закурил. На выбритых щеках у него замечались розоватые прожилки, низы щёк были слегка обмякшие. Он искоса поглядывал на бывшего бойца и на старика, которые, кивая, внимали Тютереву.
Неделяев посмеивался про себя: «Мужик, послушай его, готов был с Америкой воевать, лишь бы сегодня траншею не рыть».
Прибежала баба, держа в руке узелок, подала милиционеру, в другой руке был ножик, она поспешила к грядкам, стала срезать пучки редиски. В узелке оказались сырые яйца.
- Ну, пора ехать, – обронил Игумнов, выпустив изо рта дым.
- Зелёного луку бы, – сказал бабе Неделяев, и она надёргала пук лука.
Трое сели в машину, Тютерев приветливо попрощался с осчастливленными его лекцией:
- Продолжайте работу, товарищи!
Виллис проехал мимо множества других семей, рывших траншеи на каждом огороде, набрал скорость, вынесся на большак, но тут водителю пришлось сбавить ход. Навстречу шли один за другим американские трёхосные студебекеры (всё то же даровое приобретение по ленд-лизу), отечественные грузовики-трёхтонки ЗИС-5, прозванные «захарами», трёхосные ЗИС-151, прозванные «утюгами» за то, что в распутицу увязали в грязи, а также рассчитанные на две с половиной тонны груза ГАЗ-51; кузова были полны солдат с автоматами Калашникова, принятыми на вооружение в 1949 году. Вездеход вкатился в облако пыли.
- Егорыч, съедь с дороги, надо отлить, – сказал Тютерев водителю.
Тот был заметно моложе двоих полковников, однако же звался ими Егорычем, как его уважительно звала молодёжь за пышные свисающие концами усы. Остановив виллис за обочиной, он вылез из него последним. Четверо (Егорыч подался чуть в сторону) встали за машиной лицами к полю высокой колосящейся ржи, расстегнули ширинки. Шум моторов глушил голоса птиц и все звуки жаркого поля, кипящего жизнью мириадов существ. Навстречу потоку грузовиков проехали почти не отличимый от виллиса вездеход Ford GRW американского, опять же, производства и тёмно-зелёный восьмиместный ГАЗ-69 с откидным задним бортом, за машинами, в которых сидели офицеры, катили тяжело гружённые двухтонки ГАЗ-63, чьи кузова скрывал брезент. Пыль густым облаком расползалась над дорогой, хрустела на зубах.
Оба полковника, Неделяев и водитель вернулись в машину, она понесла их по укатываемой гудящим транспортом дороге, через которую ни за что не пролетел бы футбольный мяч, пущенный понизу.
Остановились на контрольно-пропускном пункте, где показали документы, после чего выехали на возвышенность. Справа открылась деревня, куда устремлялся по тянущемуся от горизонта тракту поток техники: рычали, выбрасывая густые клубы серо-белого дыма, танки Т-54 с длинными стволами пушек, за самоходными артиллерийскими установками СУ-100 следовали менее тяжёлые СУ-85, глянцевито-зелёные вездеходы ГАЗ-64 тянули, в роли тягачей, 76-миллиметровые пушки, следом змеилась колонна колёсных бронетранспортёров БТР-40, за ними гусеничные бронированные тягачи буксировали гаубицы и миномёты, двигались грузовики с солдатами, бензовозы.
Маркел Николаевич, захваченный зрелищем, закидывал Тютерева и Игумнова вопросами о машинах, орудиях, которые видел впервые. Полковники в душе смеялись над дремучим провинциалом, однако отвечали охотно – кому не приятно покупаться в чувстве собственного превосходства. А его съедали удивление и любознательность, вспоминалось движение войск в этих местах летом 1920 года, когда восстал Кережков: шестёрки коней тянули трёхдюймовые пушки, тройки – зарядные ящики, по тройке или по паре лошадей были впряжены в пулемётные двуколки, шла шагом или рысила конница, пехота ехала на телегах. Иной раз встречался открытый легковой автомобиль, на нём и сейчас не худо бы прокатиться – на семиместном «рено» с шестицилиндровым мотором в сорок лошадиных сил.
Маркел Николаевич подумал: тогда ездили на французских автомобилях, а теперь своих сколько, однако же, сижу в американском. Ещё проскользнула мысль, что в то лето стрельба была настоящая, по людям, а теперь будет только учебная.
Виллис свернул с большака вправо в деревню, проходившая через неё техника грохотала, ревела двигателями, лязгала гусеницами, топила дворы в пыли, в дыму сгоревшего топлива, занимая всю проезжую часть улицы. Виллису пришлось жаться к заборам. Тютерев знаком приказал Егорычу остановиться вплотную к добротному дому, от углов которого шла изгородь. Неделяев вошёл в калитку за двумя полковниками, постучал в дверь. В доме оказалась старуха, мать хозяина, как она сказала. Стёкла плотно закрытых окон дребезжали от напиравшего снаружи стального гула и рыка. Старуха, когда к ней обращались, приставляла ладонь к уху, моргала, отвечала громким голосом. Сноха, мол, на ферме, а сын и двое внуков на задворках «копают спасательную яму».
Тютерев с улыбкой удовлетворения кивнул:
- Роют убежище!
Спросил о соседях, и баба ответила, что те «тоже копают». Неделяев попросил её сварить привезённые яйца и в то время, когда Тютерев и Игумнов мыли над раковиной руки, лица, прошёл за ней в летнюю кухню, сказал тихо, со значением:
- Это большие начальники. Им надо кислого молока с сахаром.
Баба принесла из погреба кислое молоко, поставила на стол сахарницу с сахарным песком. Позвали Егорыча, вчетвером закусили. Выяснилось, что кислое молоко с сахаром любит только Неделяев.
Тютерев подтянул рукав, открывая взгляду трофейные наручные часы HELIOS в латунном хромированном корпусе, сказал подчёркнуто обеспокоенно:
- Время торопит! Засиделись.
Маркел Николаевич не упустил случая демонстративно посмотреть на свои наручные часы «Победа» с выделявшейся на циферблате ярко-красной цифрой «12». Они явились на смену его карманным «Кировским», чьё место теперь в ящике письменного стола.
- Спасибо этому дому! – сказал Егорыч, вытирая пятернёй славные усы и улыбаясь хозяйке.
Несколько минут спустя джип с занявшими свои места пассажирами отвернул от перегруженного транспортом тракта на выгон, раскинувшийся до леса, помчался, подскакивая на кочках, вдоль опушки, обогнул лесной угол, вынесся на просёлок. Не был тихим и он: виллис то и дело обгонял колонны полугусеничных тягачей ЗИС-42, тянувших пушки, навстречу проносились виллисы и форды, с других просёлков к перекрёсткам катили грузовики с боеприпасами под брезентом, с провиантом, с солдатами. Время от времени шум моторов доносился и сверху: пролетали двухмоторные транспортные Ли-2 (американские ДС-3), бипланы Ан-2, прозванные «кукурузниками», поршневые истребители Як-9, штурмовики Ил-10.
Вездеход заехал, с остановками на КПП, в несколько деревень, где проверили рытьё убежищ, и, когда у колодца пили воду из ведра, Тютерев сказал Егорычу:
- Теперь давай в то место. Дорогу знаешь?
Егорыч кивнул – знакомые шофера говорили ему, как туда ехать. Солнце раскалило металл машины, кожа сидений, на которые усаживались, была горячей. Виллис промчался через ручей, разбрасывая воду, оказался на некрутом спуске к лесу, устремился сквозь него по просеке, и тут спереди нахлынул тяжко басовитый рёв. Джип вынырнул из леса, Егорыч затормозил перед пролёгшей наперерез дорогой, за ней раскинулось во всей красе поле яровой пшеницы, его пересекали четыре тяжёлых танка ИС-3, о которых Игумнов сказал Неделяеву, что их на фронте звали «щуками» за установленные в виде щучьего носа лобовые плиты корпуса.
- Пушка калибра сто двадцать два миллиметра, такой ни у одного танка в мире нет. На параде в Берлине, в сентябре сорок пятого, американцы глаза таращили. Грознее этих танков не увидеть.
Маркел Николаевич, скрывая, что сомневается, сказал с приподнятостью:
- И американцы так и не смогли таких сделать?
- Не смогли! – заявил категорично Игумнов.
Егорыч произнёс с острой жалостью в голосе:
- Пшеничка как хороша, и прут прямо по ней… сколько хлеба херят.
Наставительным тоном его охладил Тютерев:
- На войне, когда отступали, мы лошадьми хлеба вытаптывали, чтобы врагу не достались.
- То – врагу… – буркнул водитель.
Он погнал джип влево по дороге, которая вскоре повернула вправо, пошла меж полями: среди моря колосьев стояли самоходки, средние танки Т-44. Группы солдат большими сапёрными лопатами отрывали для них укрытия. Потом поле оказалось покрыто правильными рядами палаток, в оцепеневшем знойном воздухе курился дымок походной кухни. Виллис нёсся, вытягивая за собой шлейф пыли, по сторонам зачернели свежевыкопанной землёй тянущиеся вдаль окопы, в них виднелось множество солдат, продолжавших рытьё. Дорога мало-помалу брала вверх, Маркел Николаевич завертел головой, в щемящем чувстве цепко всматриваясь в ландшафт: он узнал эти места.
Виллис замер на гребне холма. Впереди пологий склон стлался лугом, по зелёному покрову изрисованный двойными дорожками от автомобильных колёс. Слева заматеревшей силой гляделась роща могучих дубов, с правой стороны луга за полосой кустарника представало приветливое спокойствие леса. На лугу недалеко от дубов, под одним из которых – самым рослым и кряжистым, – Андрей Кережков выстрелил в себя, стояли бетономешалка, самосвалы, работали солдаты: возникала бетонированная площадка в виде квадрата метров сто на сто.
Тютерев, сидевший рядом с шофёром, открыл так называемый бардачок, вынул карту.
- Вот деревня Маховка, безлесные высоты Медвежья, Верблюжья, Петровская. Между ними – это самое место.
Маркел Николаевич, понимая, о чём сказано, всё же спросил:
- Какое?
- Над каким будет сброшена бомба, – пояснил Тютерев тоном терпения, так, как говорят с бестолковым.
А Игумнов добавил:
- С самолёта будут видеть белый квадрат.
81
Небо безоблачно улыбалось в дни безостановочной деятельности людской массы, которая в очерченном на карте особом месте управляла движением автотранспорта и боевой техники, прокладывала новые дороги, рыла окопы, иные укрытия, устраивала склады снарядов, мин, бомб, горючего, ставила палатки. Раскидываясь по вытоптанным полям, лагерь протянулся на сорок два километра в длину, прилегая к селу Тоцкое 2, до которого от районного центра Тоцкое – пять километров.
В Тоцком 2 в царское время были построены казармы, бараки, рядом выровнен плац, подготовлен артиллерийский полигон. Из новобранцев здесь готовили пехотинцев, артиллеристов, кавалеристов. В Первую мировую войну огородили лагерь для ста тридцати тысяч пленных австро-венгерской армии. В Гражданскую войну в Тоцком 2 сколачивались красногвардейские части, а позже призывники, поколение за поколением, превращались в лагерях, которых стало несколько, в солдат РККА.
Теперь Тоцкое 2 заселяло руководство учениями с обширным штатом помощников и обслуги, была занята школа, спешно возводились деревянные коттеджи, поставляемые в разобранном виде из Финляндии, строился особый городок, называемый правительственным, – для высших лиц, как своих, так и тех, какие по приглашению прибудут из-за рубежа.
Многие офицеры, начальники среднего и малого ранга жили в палатках. Тютерев сумел заполучить на себя, Игумнова, Неделяева и Егорыча четырёхскатную офицерскую палатку, рассчитанную на восемь человек (если спать на общем настиле), на шесть – если на раскладушках. Оказалось довольно места для стола, стульев, чемоданов. С верхнего ребра каркаса свисала электрическая лампочка, питаемая от лагерного дизельного движка.
С утра выезжали в деревни: в некоторых (у Тютерева имелся список) выкопанные траншеи следовало крыть досками и слоем земли. Колхозники жаловались, что досок у них нет, и Неделяев ходил к председателю, требуя найти доски. Он также созывал собрания – Тютерев учил народ, что после сигнала тревоги по уличному репродуктору, перед тем как бежать в убежище, надо открыть в домах окна, двери, печные заслонки, а ещё до того снять со стен всё, что на них висит. Игумнов формировал группы по десять человек с «ядром» из членов ДОСААФ, назначал ответственного. За группами записывал участки, «где защита от взрыва должна быть обеспечена от и до».
Оба полковника в отставке полагали вредоносной перегрузку делами, стремились к краткости их выполнения, свято чтя четыре часа пополудни, когда происходил переход к иному делу.
Съездивший на попутных машинах в Савруху Неделяев вернулся с бельгийской двустволкой «Баярд», полковники, тоже побывав дома, привезли трофейные курковые двустволки «Зауэр» двенадцатого калибра. И после четырёх пополудни Егорыч мчал охотников на вездеходе через изъезженные поля, через лес и перелески мимо строящихся блиндажей, мимо самоходок, танков, другой техники, мимо разбитых ровными рядами армейских палаток к более или менее отдалённым от движения и шума островам уцелевшей пшеницы. Здесь прятались перепела, их было множество – согнанных с отнятого жизненного пространства.
Охотники подкрадывались к перезревающим жёлтым хлебам и, высмотрев небольшую серовато-бурую со светлым брюшком птицу, дробью доставали её. Вторую выстрел сбивал уже в низком полёте. Как упоительны радость попаданий, умножающих добычу, и сам плотский вкус бытия среди благодатного для тебя мира, где в разогретом воздухе, в каждой стрекозе, бабочке, божьей коровке, в каждом шмеле и шершне, в запахах земли и растений цветёт праздник.
На закате, когда вечер разливался чистой негой, отправлялись к себе в лагерь, возле палатки разжигали костёр и на вертелах из медной проволоки поджаривали ощипанные птичьи тушки, добавляя казённому ужину изыск разнообразия.
Полковники, навещавшие военное начальство с отчётами о неустанных трудах, у костра обсуждали выуженное. Маркел Николаевич уже знал от них, что учения зовутся безобидно «Снежок» – сотни танков, самоходок, бронетранспортёров, сорок пять тысяч солдат, сержантов и офицеров будут с востока, после ядерного удара, прорывать фронт условного противника. Его силы – пятнадцать тысяч солдат. Учения покажут, какой станет атака после атомного взрыва. И как отзовётся на него здоровье жителей, которые будут кто ближе к эпицентру, кто подальше. Тоцкий район оказался подходящим ещё и потому, что он густо населён.
Чтобы больше знать о действии взрыва на людей, велено не везде покрывать досками и землёй вырытые траншеи, они должны остаться открытыми в иных деревнях, а в некоторых, хотя эпицентр от них будет на таком же расстоянии, предусмотрено совсем не рыть убежищ, люди просто лягут на землю. К примеру, так указано поступить половине жителей райцентра Тоцкое, при том что вторая половина спрячется в открытых траншеях и накроется мокрыми простынями. В десяти километрах от эпицентра в посёлке Ключевом на реке Самарке жителям предстоит укрыться под берегом, отогнав скотину в лес.
Таким образом, разные способы защиты от атомной бомбы дадут учёным, по возможности, более полный материал для сравнения.
Тютерев и Игумнов преподнесли почти всем тем, кому следовало, те уроки, какие кому полагались, когда старики из верующих отметили день Святого Евстигнея – ели сырой репчатый лук с чёрным хлебом и солью, запивая ядрёным квасом, в домах развесили связки луковиц, очищающих воздух.
Подступила последняя десятидневка августа – встреча Второго Спаса, яблочного: можно есть спелые яблоки. Вечернее небо глядело ясными звёздами на костёр, от которого остались испускающие жар угли, над ними были изжарены перепела, отнесены в палатку. Перед этим Неделяев принёс от сельских жителей по кошёлке огурцов, луковиц, яблок и то, чем он постоянно угождал полковникам, – хлеб домашней выпечки. Над столом сияла свисающая на проводе лампочка.
Леонид Иванович Тютерев, побывав давеча у военных начальников, тихой сапой наведался в спецбуфет, купил две бутылки грузинского марочного коньяка «Энисели». Одна бутылка чарующе замерла на столе, бесцеремонно поставленная среди чуждой ей грубой снеди и посуды, вторая ожидала своей участи в сумке. Леонид Иванович назвал истраченную сумму, которую разделили на четыре, – Игумнов, Неделяев, Егорыч отдали ему, что с них причиталось.
Он, потирая указательным пальцем подбородок, посмеиваясь, сказал:
- И чем Евгений Викторович создаст настроение? – это относилось к Игумнову, который заводил привезённый из дома патефон.
- Песня из кинофильма «Первая перчатка»! – шутливо-торжественно объявил Евгений Викторович, и палатку заполнил подкупающе-приятный хрипловатый голос Владимира Володина:
Во всём нужна сноровка,
Закалка, тренировка.
Умейте выжидать,
Умейте нападать.
Тютерев воскликнул «Так точно!», налил стаканы коньяком ровно до половины, компания уселась на складные стулья за стол. Выпили, принялись рвать зубами мясцо с жареных перепелиных тушек. Леонид Иванович, сделав паузу, пропел вслед за певцом: «При каждой неудаче давать умейте сдачи» и напористо-бодро произнёс:
- Нечего нам неудачи ждать – сразу ка-ак дадим! Уж учения покажут!
Евгений Викторович сказал тоном согласия:
- Иностранные гости поглядят, как мы способны ударить. Поляки, немцы восточные.
Тютерев добавил, хрустко откусив от яблока:
- Китайский главком Чжу Дэ прилетит.
Игумнов произнёс с видом упрямого настояния:
- Я бы пригласил из Западной Германии Аденауэра. Пусть знает, что там будет.
- Ну, это учения, а так ли будет по-настоящему? – позволил себе скептическую нотку Неделяев.
- Что атомная бомба настоящая, мы сами увидим, – сказал с тяжёлой агрессивностью Игумнов. – Войска выдержат настоящие ударную волну, световое излучение, радиацию и заражение.
- В какой степени выдержат? Вот главное, – поправил Тютерев, разлил по стаканам оставшийся в бутылке коньяк, который был незамедлительно выпит.
Вновь стали закусывать, Евгений Викторович, чьи низы щёк обмякли заметнее, а всё лицо взялось красниной, сказал:
- Необходимо знать, насколько войска после взрыва будут готовы к применению.
- А могут и не быть? – кольнул Неделяев, которого терзало, что его книга не была издана и народу неведомо, как он ещё годы и годы назад рассказывал о чудовищных смерчах, о накале воздуха, отчего сгорают леса, деревянные постройки, всё то, что способно гореть.
Игумнов, на лёгком взводе от коньяка, проговорил:
- От ударной волны живую силу укроют окопы. Должны укрыть и от излучения. А радиация сразу не подействует, войска успеют совершить прорыв. Заражение вообще будет потом, факты покажут.
Тютерев, потянувшись к сумке за второй бутылкой, сказал:
- Особо страшного не ожидается, поэтому солдаты будут без спецодежды.
- Чтобы в будущем на неё не тратиться, если они справятся и так! – с видом пренебрежения произнёс Евгений Викторович.
Продолжая выпивать, есть, говорили, как важно, чтобы побольше людей перенесло испытание взрывом, поэтому местным властям приказано никого не выпускать из района.
- Надо узнать, как переносимость зависит от пола, от возраста, в том числе детского, какие будут болезни, насколько и у кого сохранится трудоспособность. И по этой местной картине войны можно к ней готовиться, – объяснял Игумнов.
Егорыч, чья семья жила в Тоцком, сказал:
- А я всё-таки постараюсь своих подальше увезти.
На это ему ничего не возразили. Местом жительства полковников был посёлок железнодорожной станции Тоцкая, и они считали расстояние от эпицентра достаточным, чтобы их семьи не пострадали.
Егорыч, доедая очередного перепела, высказал, до чего ему жаль «наши места», заказник Бузулукский бор.
Тютерев живо откликнулся:
- В заказник сейчас генералы на охоту катаются, грузовой транспорт в руках. То лосёнка привезли, позавчера – кабана! Нам надо там хоть глухарей пострелять.
Игумнов и Неделяев это одобрили, и он сказал:
- А что музыка молчит? Ну-ка что-нибудь из нашей молодости!
Евгений Викторович выбрал пластинку, хлынула истомная, заводяще страстная мелодия танго, лирический тенор Вадима Козина раскрыл компании объятия далёкой, солнечной и знойной Аргентины, где солнце южное сверкает, как опал. Полковники под музыку задвигали плечами и головами, пробираемые до копчиков жестокой жгучестью куплетов до завершающего:
И вот Марго со мной, как прежде, танцевала.
И муки ада я в тот вечер испытал!
Сверкнул кинжал – Марго к ногам моим упала…
Вот чем закончился большой шикарный бал.
82
Назавтра устроили себе выходной, отправились в Бузулукский бор по проложенной через будущий эпицентр дороге, сначала обогнув военный аэродром, где, помимо других самолётов, были видны тяжёлые четырёхмоторные бомбардировщики Ту-4, в своё время скопированные с американских B-29.
- Вон с такого сбросят, – сказал Игумнов, вынув изо рта мундштучок с папиросой.
Пока доехали до взгорья, откуда открывалась лощина, над которой взорвётся бомба, трижды предъявляли документы на КПП. Дорога стлалась лентой свежего асфальта, она убегала через луг, охватывая справа бетонированный квадрат. Тот, было видно с холма, не оказался целиком белым – ярко белели на сером фоне лишь нанесённый известью крест и полосы по краям, образующие рамку.
Людей на лугу сейчас не было, вороны, галки взлетали над ним. По знаку Тютерева, Егорыч остановил виллис, когда тот поравнялся с площадкой, шум мотора сменился хлопотливым разливом птичьих голосов. Трясогузка с жёлтым брюшком, с длинным тёмно-бурым хвостиком села на капот машины, но тут же улетела, когда пассажиры стали вылезать.
Все четверо направились к площадке, по ней скакали воробьи, синицы, она выступала над землёй на высоту поставленного на торец кирпича. Мужчины взошли на неё и по какому-то одинаковому позыву задрали головы, оглядывая тёплое беззаботно открытое, лишь в лёгких перистых облачках, небо. Никто ничего не сказал. С какой-то щепетильной сосредоточенностью осматривали гладкую площадку, будто силясь понять её назначение. Теперь, когда они стояли на ней, нельзя было увидеть, что широкие полосы извёстки образуют крест.
Неделяев, пройдя по бетону, ступил наземь, стал медленно приближаться к дубовой роще, к самому могучему кряжистому дубу, всё время поглядывая вокруг. Взял немного в сторону – вот, кажется, то место шагах в ста от дуба, где он соскользнул с коня и спрятался за ним, на случай выстрела со стороны деревьев. Сейчас ноги так и понесли к дубу, заколотилось сердце, по всему телу выгнало пот чувство, что вот-вот из-за дуба выползет, упираясь руками в землю, Кережков, чьи отросшие тёмные волосы свесились на глаза.
Маркел Николаевич застыл, мысленно говоря Кережкову, словно тот был перед ним: «Если бы не я и ты бы спасся, то так и сеял бы идеи, которые в твоих бумажках». Явственно вспомнилось, как тот извлёк из-за отворота кителя пачку листков, протянул, и он, Неделяев, схватил их левой рукой, скомкал, сунул в карман, правой рукой сжимая рукоять шашки.
Кережков, застрелившись, ускользнул от казни, но Маркел всё равно отрубил вражью голову. Довела до этого боль за идею всемирного могущества, на которую убеждённо посягал враг. И разве же ошибся Маркел Неделяев, веря в страшное средство мировой победы, в то, что оказалось атомной бомбой? Обидно лишь нестерпимо, что его подвели советские учёные – американцы обошли их. Но зато великая сила покажет себя здесь, где живёт он, ему дано своими глазами увидеть её.
От этой мысли Неделяев загордился и исполнился презрения ко всем суетящимся в районе испытаний, вплоть до генералов и маршалов – в их головах не ночевала догадка о невероятном оружии в то время, когда он уже представлял, а потом и описывал чудовищные смерчи и пожары, вызываемые в стане противника. Презрение пошло выше, его удостоилось само правительство.
Маркел Николаевич, полный заносчивости, повернулся к своим начальникам – Тютерев и Игумнов стояли на бетоне площадки, глядели на него.
- Грибы под дубами? – спросил Леонид Иванович.
- Грибов много, – ответил Неделяев сквозь зубы.
Полковники, удивлённые его тоном, видом, переглянулись, и не избежать бы ему выяснения причины, не раздайся нарастающий шум: по дороге со взгорья мчались виллис с поднятым брезентовым верхом и студебекер. О Неделяеве было забыто. Внимание без остатка поглотил проносящийся мимо джип с полускрытыми фигурами, в кузове студебекера сидели четыре солдата.
- Интересно, кого убьют – лося или кабана? – проговорил Тютерев со вкусом представления об удаче властьимущих охотников, губы в улыбке повлажнели.
- По чину и дичь, – с завистью сказал Игумнов.
Стоявший у своего виллиса Егорыч сообщил – знакомые шофера говорили, что здесь есть родник. Пошёл по лугу, посматривая перед собой:
- Вон он!
Все четверо остановились у бившего из земли ключа. Водитель лёг грудью на траву, напился, вытер усы ладонью и расправил пальцами обеих рук. Полковники и Неделяев протянули ему фляжки, предварительно вылив взятую в дорогу воду, Егорыч наполнил их. Леонид Иванович сделал глоток, причмокнул:
- Хороша водичка! – и, окидывая взглядом местность, добавил: – Красота!
Игумнов кивнул. Неделяев высокомерно заключил о своих спутниках: «Человечки момента, нет охвата прошлого и будущего».
Сели в машину, которая плавно набрала скорость по новой гладкой дороге, вскоре внеслась в сосновый бор, замелькали уходящие ввысь стволы. Егорыч, заранее предупреждённый, что надо свернуть на первую же просеку, которая попадётся, съехал на такую, вездеход запрыгал по кочкам меж стоявших по сторонам ряд за рядом мачтовых сосен. Солнце доставало сверху, кладя блики на светло-бурую кору. Просеку совсем близко перебежали три изящных тёмно-рыжих косули. Тютерев со смешком крикнул:
- Начальство сюда!
Патронов на косуль охотники не взяли, не про них возня в лагере с такой добычей.
Впереди в бору выделился островок осинника.
- Стоп! – приказал Леонид Иванович.
Оставив Егорыча при машине, пройдя немного вперёд, трое разделились. Тютерев двинулся по прямой, Игумнов уклонился влево, а Неделяев вправо. Распевали птицы, шныряли с дерева на дерево, особенно часто попадались на глаза зяблики с белыми полосками на тёмных крылышках. С ветви над головой Маркела Николаевича сорвалась сойка, впереди чёрно-белый с красным подхвостьем и красным пятнышком на затылке дятел прилип коготками к стволу осины. Метров через полста осин не стало, сосны всё чаще перемежались елями, охотник прошёл ещё немного и оказался в сплошном ельнике, на мохнатой лапе большой ели в тени замерла, пережидая день, ушастая сова.
Неделяев искал глухариный выводок. Сейчас, в конце августа, глухарята уже вовсю летают, одевшись чёрным пером, петушков отличает от курочек серый отлив. Выводки отъедаются в ягодниках, теперь в самом соку брусника. Высматривая её, Маркел Николаевич с ружьём в руках приблизился к овальной песчаной прогалинке. Бузулукский бор рос на песках, и там, где не лежали мхи, нога ступала по сухому песку. На прогалинке на нём виднелись помёт, выпавшие перья – в песке недавно купались птицы. Крадком обходя песчаный овал, охотник, наконец, заметил недалеко красные ягоды: стебли брусники тянулись по валежнику, побеги с ягодами приподнимались на длину ладони. Один побег высунулся над трухлявым пнём, пробравшись снизу между отстающей корой и древесиной.
Было около полудня, кормёжка, видать, закончилась, но выводок где-то рядом. Сделав шагов тридцать, Неделяев увидел берёзовый молодняк и в нём присевших глухарят, глухарку и «старика» глухаря. Захотелось добыть непременно его, но он сидел к охотнику хвостом – в таком положении дробь может не убить его сразу, а глухари, даже смертельно раненные, способны улетать довольно далеко, поди ищи его без собаки.
Маркел Николаевич с двустволкой наготове стал осторожно заходить сбоку – петух вдруг расправил крылья, хлопок выстрела не дал им захлопать. Второй заряд сразил курочку. Остальные птицы, взлетев, сели на берёзы неподалёку. Неделяев перезарядил ружьё, подобрался к той, с чьего сука с любопытством глядел петушок, прицелился и снял его.
По дороге к виллису слышал выстрелы. Егорыч с папиросой в уголке рта нехотя слез с сиденья, поздравил с добычей и, крутя ус, оглядел убитых птиц.
Подходил Тютерев, неся двух петушков и курочку. Минут десять ждали Игумнова – он, как и Неделяев, подстрелил «старика» глухаря.
Решили съездить к речке Боровке полюбопытствовать, не глушат ли там рыбу для начальства. Пока катили старой лесной дорогой, по сторонам, невдали и далеко, били ружья. Виллис объехал скособочившийся на неровной колее другой виллис и грузовик – солдаты волокли сюда из бора убитую косулю, в отдалении стояли, покуривая, два охотника, несомненно, высоких чинов.
- Печень косули бы нам, – проговорил со сладкой миной Тютерев, – куски насадить на прутья ивы и в наклон к костру, чтобы пламя не касалось. Через двадцать минут готово – весь сок сохранён. Вкус – сама нежность!
- Оно, конечно, если по-быстрому, – снисходительно заметил Неделяев. – А если в кухне, то печень идёт с сердцем, с почками и лёгким. Всё кусочками порезать, положить с жиром в противень, воды налить столько, чтобы вся выкипела к концу жарки. За три минуты до конца сливочное масло добавить, – с авторитетным видом изложил он, помня, как в доме лесничего готовила блюдо Авдотья, а потом тому же научилась Поля.
- В лагерь приедем, я у тебя запишу рецепт, – заинтересованно сказал Игумнов.
Виллис вынырнул из бора на лужок, обрывавшийся откосом. В низу широкого оврага по промытому в песке ложу текла, посверкивая на солнце, Боровка, изгибами убегала вдаль. Другой берег был такой же высокий, плотно уставленный соснами. В раскинувшемся раздолье царил оздоровляющий хвойный дух, летали птицы.
Полковники и Неделяев вышли из машины, пошли по краю обрыва, внизу на полосе песка у воды горел едва видимым при солнце пламенем костёр. Несколько полураздетых солдат заходили в реку с бреднем. Поодаль от костра на расстеленном одеяле лежал ничком кто-то белотелый в чёрных трусах.
«Сподобился последки лета ухватить», – свысока подумал Неделяев о загорающем, который, скорее всего, был не кем иным, как генералом.
Наверху вблизи обрыва стояли у сосен джип и студебекер, три охотника подошли к ним. Нижний борт грузовика был опущен, открывая взглядам исчерна-бурую средних размеров кабанью тушу, кверху торчала задняя нога с раздвоенным чёрным копытом.
- Хорошо-то как заказником пользоваться, – сказал, медово улыбаясь, Тютерев.
Долетел гулкий густой звук удара. Трое пустились по берегу в его сторону и встали, увидев несколько джипов, группу военных возле них. Свернув к обрыву, поглядели сверху, как солдаты в трусах заходят в речку, хватают всплывшую оглушённую рыбу, выбрасывают на песок. За этим наблюдал, стоя у воды, обнажённый по пояс офицер.
- Кажется, сом есть, – заметил Игумнов, – его хорошо для одного-двоих пожарить, а в общей ухе – не то!
- Не то, – согласился Тютерев.
Неделяев подумал с сарказмом: «И о чём толкуют перед испытанием атомной бомбы».
Возвратились к своему виллису, решив, что пора в лагерь.
83
Тютерев и Игумнов из лагеря отправили свою добычу с попутными машинами семьям, глухарь Неделяева был оставлен «для себя». В нём было не менее пяти кило. Его, как делают заправские охотники, подвесили за хвост, для чего подошло ребро каркаса палатки. Провисев сутки, он, что и ожидалось, упал, оставив хвост в бечёвочной петле. Заранее был одолжен в селе котёл – Неделяев походил по домам, подыскивая подходящий.
Компания ужинала глухарём, тушённым в бульоне из его шеи, лап и крыльев. В палатке слышалось – неподалёку идёт кино под открытым небом. Крутили вышедший на отечественный экран в январе этого года индийский фильм «Бродяга», который заполучил восторженную любовь советского народа. Оба полковника успели не раз посмотреть картину и теперь ритмично покачивали головами под долетавшую песню Бродяги, в чьей роли блистал очарованием молодой Радж Капур. Помахивая рукой в такт мелодии, Тютерев сказал:
- А руководство в своём клубе глядит «Серенаду Солнечной долины».
- Знаем, ничего особенного, – заметил Игумнов.
- Музыка шикарная, – проговорил, с удовольствием вкушая дичь, Леонид Иванович.
- Не люблю я американский джаз, – упорно прекословил Евгений Викторович.
- Я патриот, но оркестр там хорош, – с ласковым видом возразил Тютерев. – У руководства вкусы не хуже наших.
«Интересно, американские генералы смотрят наши советские фильмы?» – задался вопросом занятый, казалось бы, всецело едой Неделяев. Главными же мыслями, которые не покидали его, были: после испытания бомбы издадут его книгу, где он напишет о взрывах советских атомных бомб в Америке? И: «Долго ли ждать, когда это произойдёт на самом деле?»
Леонид Иванович меж тем высказался, какие смазливые официантки носят генералам из буфета блюда и напитки. Евгений Викторович подхватил – в правительственном городке часто замечаешь явно нездешних девушек, красоток как на подбор. Тютерев сально улыбнулся:
- Знаю из надёжных источников – привезли или вот-вот привезут для наших верхов и для гостей девственниц. Специально отобраны.
Маркел Николаевич живо заинтересовался тем, где и каким образом их отбирают.
- Есть комиссия, – уклончиво сказал Тютерев, для солидности сдвинув кустистые тёмные с сединой брови, и Неделяев понял, что ему неведома процедура отбора девственниц.
Легли спать, поделившись бородатыми похабными анекдотами. Утром, как уже стало заведено, пролетели в сторону намеченного эпицентра Ту-4, два новых реактивных бомбардировщика Ил-28, три реактивных истребителя МиГ-17. Тяжёлый Ту-4 сбросил над эпицентром очередную болванку.
Потом на полигоне взорвали тротил под ста бочками бензина и нефти – имитировали атомный взрыв. Туча чёрного дыма зловеще клубилась и долго таяла.
Дни перелились в сентябрь, продолжались без дождей, иногда – с лёгким ветром. Егорыч свозил полковников и Неделяева к тому месту, где им было предписано пребывать во время испытания бомбы. Место оказалось в девяти километрах к востоку от будущего эпицентра. Обращённая к нему траншея имела глубину под два метра, стенки покрывала дощатая обшивка, приколоченная к вбитым в дно кольям. В низу стенки тянулась земляная ступенька, чтобы встать на неё и выглянуть из окопа.
Окоп предназначался, главным образом, для районного партийно-советского руководства, для представителей из соседних районов, для начальников из Бузулука.
Позади траншеи были устроены для легковых машин вырытые укрытия с двумя рядами брёвен и слоем земли поверху, выезды открывались в противоположную от эпицентра сторону.
Когда Егорыч вёз своих пассажиров назад в лагерь, позади грянул приказ через рупор: «С дороги! Встать!» Сбоку от застывшего на обочине виллиса затормозил джип, из него выскочили офицеры с пистолетами, крича, чтобы все четверо согнулись в машине до пола и не двигались. Мимо пронеслась кавалькада автомобилей, после чего умчался джип с офицерами. Егорыч поделился вслух мыслью:
- Правительство?
- Оно! – внушительно произнёс Игумнов.
Он и Тютерев, лишь только возвратились в лагерь, поспешили к военному начальству, и потом Неделяев и Егорыч в палатке услышали от них: прибыли сам Хрущёв и Маленков, министр обороны Булганин, академик Курчатов, «главный по бомбе», и «целый ряд маршалов».
- Мы Жукова видели. С самого начала тут заправляет, и всё не удавалось повидать его, – сказал Игумнов с почтением в голосе и с радостью оттого, что увидел Георгия Жукова, командующего общевойсковыми учениями под наименованием «Снежок».
Минул день, и Тютерев, придя от начальства в палатку, поведал с взволнованно-таинственным видом:
- Этой ночью радио Би-би-си передало, что послезавтра, то есть уже завтра, четырнадцатого сентября, в Советском Союзе будет испытание атомной бомбы. И место назвали – Тоцкие военные лагеря.
Неделяев, промолчав, про себя выругался: «По хую им ваша секретность! Это только нашему народу не дают правду знать. – После чего заключил: – Что бы это радио сказало, если б там прочитали мою книгу?»
84
В двадцати километрах к востоку от намеченного эпицентра выступал из земли железобетонный массив, покрытый зелёной и белой масляной краской. К нему от железной дороги была проложена специальная, предназначенная исключительно для высшего руководства, дорога, которая неусыпно охранялась. Внутри сооружения под толщей бетона и высокопрочной стали скрывался обширный зал, обеспеченный всеми удобствами, включая комнату для курения. По соседству за стеной имелось помещение для музыкантской команды. Из зала наверх была выведена оптическая система, чтобы наблюдать за атомным взрывом.
Утром 14 сентября 1954 года в этом центре наблюдения, называемом «трибуной», расположились властители людских судеб – самая головка: Первый секретарь ЦК КПСС Хрущёв, председатель Совета Министров Маленков, министр обороны Булганин, его первый заместитель маршал Жуков. Заняли здесь места ядерные физики Курчатов, Харитон, маршалы Василевский, Будённый, Конев, Малиновский, Рокоссовский, другие советские военачальники, а также гости: Чжу Дэ, главнокомандующий Народно-освободительной армии Китая, Вальтер Ульбрихт, первый секретарь ЦК Социалистической Единой партии Германии (ГДР), Болеслав Берут, первый секретарь ЦК Польской Объединённой Рабочей партии, Тодор Живков, первый секретарь ЦК Болгарской компартии, Энвер Ходжа, первый секретарь ЦК Албанской Партии Труда, Юмжагийн Цэдэнбал, генеральный секретарь ЦК Монгольской Народно-революционной партии, вожаки коммунистов остальных стран народной демократии. Были в зале и министры обороны всех государств будущего Восточного блока.
Собравшимся оценить невиданный эксперимент на народе, идущем к коммунизму, предлагались на выбор ягодный морс, ряженка, боржоми, кофе, чай. Энвер Ходжа заранее предупредил обслугу, что пьёт айран, а Чжу Дэ сказал, что хотел бы подогретого молока. Тому и другому подали желаемое.
Маршал Жуков перешёл в свой командный пункт принимать по радио отчёты, отдавать приказы. Это он, произнося «натурные испытания», упорно настаивал на войсковых учениях с атомным ударом. Его дружно поддерживала вся военная верхушка. Надо было увидеть, выйдут ли из окопов и будут наступать солдаты, перед которыми взорвётся атомная бомба. Военные с 1949-го по 1953 год направили руководству СССР больше двадцати представлений о необходимости «натурных испытаний». Их просили и учёные, которые занимались прогнозированием ядерной войны и доказывали, что оно невозможно без знания, как скажется на населении атомный взрыв.
Если на карте в точку, которой отмечен запланированный эпицентр, воткнуть циркуль и провести круг радиусом, означающим семьдесят километров, то окажется, что внутри этого круга в 1954 году умещалось более пятисот сёл, деревень, посёлков. Их общее население превышало триста тысяч душ. Но облако радиоактивной пыли уплывёт далеко за границы круга, оседая на землю и на всё, живущее на ней.
Среди летней жары, которая не умалилась и в сентябре, военачальники потными руками слепили снежок, иное название которого – «прорыв подготовленной тактической обороны противника с применением атомного оружия».
К четырнадцатому сентября восточнее намеченного эпицентра сосредоточились сорок пять тысяч рядовых и офицеров – эпицентр и первую линию окопов, вырытых вдоль речки Маховка, разделяли четыре с половиной километра. Лишь траншеи, расстояние от которых до эпицентра не превышало семи километров, покрывал накатник: один ряд тонких брёвен со слоем земли сверху толщиной от тридцати до шестидесяти сантиметров. Траншеи подальше были оставлены открытыми. Солдаты, показывает кинохроника, входили и в те, и в другие окопы в своей обычной хэбэ – в хлопчатобумажных гимнастёрках и брюках. Противогазы и костюмы так называемой «химзащиты» (защиты от отравляющего газа, которые теперь должны были обезопасить от радиоактивного заражения) получили лишь те, кому следовало пройти непосредственно через зону взрыва, не далее пятисот метров от эпицентра.
Танкистам же предстояло испытать, насколько защитит их от заражения броня. В укрытиях ждали сигнала: шестьсот средних и тяжёлых танков и самоходных артиллерийских установок, шестьсот бронетранспортёров, пятьсот орудий и реактивных миномётов, среди орудий – 130-миллиметровые пушки, самые крупнокалиберные в сухопутных войсках СССР. Были готовы к делу шесть тысяч тягачей и автомашин, не имелось недостатка в средствах связи, среди которых – новые радиостанции Р-9. Громить условного противника изготовились три дивизии ВВС – триста двадцать самолётов Ил-28, МиГ-15 и МиГ-17.
Держать оборону приготовились пятнадцать тысяч военнослужащих под обозначением «западные». Их передовая линия проходила к западу от будущего эпицентра, в десяти километрах от передовой линии «восточных». Территорию посередине напичкали техникой для проверки действия взрыва. В радиусе от трёхсот метров до двух с половиной километров от запланированного эпицентра расставили средние танки Т-34, тяжёлые ИС и КВ, самоходки, бронетранспортёры, орудия, самолёты как устаревших конструкций, так и новые реактивные, автомобили самых разных марок, мотоциклы, даже велосипеды. Тут и там привязали к деревьям и кольям двести коров, бычков и тёлок, двести лошадей, а также четыреста овец, часть которых опустили в окопы.
Распределили по всхолмкам, ровным местам и углублениям клетки с собаками, обезьянами, поросятами, кошками, кроликами, крысами, с другими животными, в их числе с теми, какие обитали в здешнем краю: с лисами, ежами, хорьками, сусликами. Были и клетки с птицами. Многих животных поместили внутрь танков, самолётов и прочей оставленной техники.
Люди, жившие менее, чем в восьми километрах от эпицентра, были выселены, но к концу дня их возвратят в родные пенаты, снабдив армейскими палатками, пообещают помочь построить новые дома и скажут, что все уцелевшее на огородах можно есть.
«Советские руководители в целях расширения дорогостоящего уникального эксперимента не разрешили даже временную эвакуацию населения некоторых посёлков дальше восьмикилометровой зоны, дав рекомендации использовать для защиты людей особенности местного рельефа». Арон Мыш, кандидат физико-математических наук, ветеран подразделений особого риска, награждённый орденом Мужества, участник Тоцких учений. «Преступление, названное подвигом». Газета «Контакт», N 20 (112), 27. September – 10. Oktober 1999.
Жителей «Елшанки, Ольховки и Маховки, расположенных на расстоянии 5-6,5 км от эпицентра взрыва, вывезли... Буквально через несколько часов после окончания учения «гражданский контингент» вернулся к родным пенатам». Михаил Павлов, участник Тоцких учений. «Оренбургская Хиросима». Газета «Русская Германия», N 47/439 22.11 – 28.11 2004.
«Спустя два-три дня после взрыва местный райком партии стал устраивать массовые автобусные «паломничества» к эпицентру взрыва. Экскурсии для взрослых и детей!» Иван Пушкарь, член Союза ветеранов ядерных испытаний, участник Тоцких учений. «Тоцкая Хиросима». Газета «Русская Германия», 16 – 22 августа 1999 N 32.
Все солдаты, офицеры дали подписку не разглашать своё участие в испытании бомбы, в их красноармейские книжки внесли записи, будто они в это время служили совсем в других местах. Когда начнутся нелады со здоровьем, врачам нельзя будет сказать о возможной причине, а скажи, так поверят не словам, а записям.
Те, кто всем распоряжался, окормляли население и солдат верой, что принятыми мерами опасность от атомного взрыва сведена на нет, нагоняли бодряческое настроение гордости военной мощью Родины, заботились об атмосфере всеобщего подъема.
Физики, изготовившие бомбу, показали себя завзятыми лириками, с игривостью всесильных дав ей имя «Татьянка». Она была плутониевая и, как объявил Жуков созванным командирам частей и подразделений, относилась к «среднему калибру», обладая мощностью сорок килотонн. То есть сила её взрыва равнялась силе взрыва сорока тысяч тонн тротила. По заявлению Жукова, она была в два раза мощнее бомбы, сброшенной американцами на Хиросиму.
С нею в чреве бомбардировщик Ту-4 или самолёт-носитель, как его сейчас называли, два реактивных бомбардировщика Ил-28 по сторонам и три сопровождающих реактивных истребителя МиГ-17 в девять часов двадцать минут оказались над Тоцким полигоном. Тихо, небо – само чистое дыхание Вселенной, далеко внизу под машинами стелется хорошо просматриваемая местность. У лётчиков самолётов сопровождения – приказ: если самолёт-носитель сойдёт с заданного маршрута, уничтожить его.
Ведёт Ту-4 экипаж: командир Кутырчев, бомбардир Кокорин, второй лётчик Роменский, штурман Бабец. Машина устремляется в пробный заход на цель, по земным ориентирам проверяется верность расчётов. Затем майор Кутырчев вводит самолёт в отведённый воздушный коридор. Второй, теперь уже боевой, заход на цель. Командир передаёт по радио Жукову: «Объект вижу!» Приказ Жукова: «Выполняй задачу!» Ответ Кутырчева: «Накрываю, сбросил!»
В 9 часов 33 минуты от летящего на высоте восемь тысяч метров со скоростью девятьсот километров в час Ту-4 отделяется бомба весом пять тонн, через сорок пять секунд на высоте 358 метров от земли она взрывается, отклонение от эпицентра – 280 метров, что в пределах допустимого.
«Данные о истинных параметрах взорванной над Тоцком бомбы, в том числе её тротиловый эквивалент, до сих пор засекречены в архивах Министерства обороны. Маршал Г.К.Жуков называл эквивалент в 40 000 тонн, что вдвое превосходит мощность бомбы, сброшенной на Хиросиму. По расстоянию возгорания зданий и сооружений на отдалении 7 и более километров от эпицентра можно реконструировать эквивалент и до 100 000 тонн. А вообще, по классификации средний калибр может находиться в пределах 50-150 килотонн». Арон Мыш. Журнал «Русский Глобус». Сентябрь 2004, N 9.
«Взрыв на высоте 300-400 метров наиболее опасен по последствиям, хотя бы потому, что с такой высоты на землю успевают выпасть не только тяжёлые, но и лёгкие радионуклеиды». Арон Мыш. Газета «Контакт», N 20 (112), 27. September – 10. Oktober 1999.
В радиусе трёх километров от эпицентра все сожрал огненный смерч, пожары скакнули на расстояние одиннадцать километров.
85
Неделяев, стоя в траншее правее Тютерева и Игумнова, закинув, как и они, голову, впился взглядом в летящий четырёхмоторный Ту-4, другие самолёты не отвлекали Маркела Николаевича. Он ощущал себя как бы в магнитном поле, которое его сковало, не давая шевельнуться и действуя на мозг так, что нельзя было понять, ушёл ли ты воображением в свою книгу, представляя описанный в ней бомбардировщик Гитлера, или все же видишь самолёт в явной яви.
Над траншеей пролетело, перехватив дыхание, пущенное из громкоговорителя слово «Молния!», и Маркел Николаевич увидел, как стоявшие вблизи него и подальше люди сели на дно траншеи, съёжились. Его ужаснуло, что оцепенение не даст ему сделать то же, несколько секунд он, жмурясь, не мог выдохнуть воздух, но затем осознал, что уже сидит на подогнутых ногах, жмётся головой к дощатой обшивке траншеи. Длилась осязаемая в своей плотности, вытягивающая жилы тишина… мозг сотряс бешено громкий резкий сухой треск. Вообразилось: исполинская горсть сокрушительно сдавила груду человеческих черепов, превращая их в порошок, в пыль. Дно траншеи дрогнуло, заколебалось, как пол едущего вагона. Поверху понёсся рев, на Неделяева посыпались комья земли, его стиснуло нахлынувшей силой, больно проминая ушные перепонки, дощатая обшивка откинулась от стенки траншеи. Затем всё замерло, только в ушах пульсировал переливчатый гул.
Неделяев заметил, что люди вскакивают на ноги, и тоже вскочил, надев заранее приготовленные густо затемнённые очки, встал на земляную ступень, выглянул из окопа. Впереди сиял лежащий горизонтально исполинский диск с утолщёнными краями, как бы держась на ослепительно светящейся ножке, которая в самом низу становилась чёрной. Диск стал быстро обращаться в растущую вверх грибовидную шапку, клубясь, играя с боков всеми оттенками красного, жёлтого, зелёного цветов, шапка сделалась невообразимо колоссальной горой, вершиной словно приподнимая небесный купол, от середины шапки разливалась чернота. Через недолгое время свечение угасло, вид умопомрачительных размеров гриба подавлял ощущением несказанной грозности.
Маркел Николаевич в заворожённости не чувствовал ничего, кроме ужаса невероятного явления, когда его резко пригнул к краю траншеи всеохватный грохот – артиллерия от самых крупнокалиберных 130-миллиметровых пушек М-46 до пушек калибром поменьше, множество гаубиц, миномётов беспрерывно садили по эпицентру и прилегающим к нему участкам фронта условного противника, тянулись трассы выпускаемых «катюшами» реактивных снарядов. Убитую атомным ударом землю перелопачивал сплошняк разрывов, взметая тучи её смертоносного праха, застив дневной свет.
К висящему грандиозному грибу, который казался чем-то невообразимо неземным и зловеще живым, понеслись эскадрильи самолетов; одни врывались в него, другие пронзали его ножку, падали, падали бомбы, какие-то – в эпицентр, какие-то – более или менее близко от него.
«Лётный состав свидетельствовал, что маршал Г.К.Жуков приказал пролететь сквозь еще не рассеявшийся атомный гриб, не разрешив обойти его со стороны. Машины после полёта дезактивации не поддавались». Арон Мыш. Газета «Контакт», N 20 (112), 27. September – 10. Oktober 1999.
Из укрытий вырвались танки, с оглушающим рыком помчались в тучи пыли и дыма, туда, где горели остатки деревьев и кустов, горела земля.
«Артподготовка длилась минут 25. Затем войска двинулись в наступление – на прорыв, в самое пекло. Люди шли через ядерную зону без защитных костюмов и спецодежды! И никто потом не проводил дезактивацию ни техники, ни обмундирования». Иван Пушкарь. «Тоцкая Хиросима». Газета «Русская Германия», 16 – 22 августа 1999 N 32.
«Атомные частицы, выделенные "Татьянкой", перемешанные с пылью, поднятой взрывом и артобстрелом, прошли через лёгкие, кожу и желудки фактически подопытных солдат и офицеров, навсегда предопределив их будущую жизнь». Арон Мыш. Журнал «Русский Глобус». Сентябрь 2004, N 9.
Маркел Николаевич всё стоял в траншее на земляной ступени, до перебоев в сердце потрясаясь, что за книгу он сумел написать, да так, что сам оказался в ней.
Время исчезло. То ли он двигался, то ли нет.
Может быть, он уже сто лет как выбрался из окопа и топтался среди людей, вместе с ними глядя на ужасающе неземной гриб, который медленно уплывал к северо-востоку. Стоило отвернуться – представлялся сияющий исполинский лежащий горизонтально диск первых секунд после атомного взрыва.
Теперь на что ни глядел Неделяев, о чём бы он ни думал, ему мог явиться ослепляющий жуткий диск. Он, будто клеймо, прожигал действительность, которая уже не существовала вне его.
А тогда, когда вслед за массой танков, бронетранспортёров поднялись из ближайших к ядерному пеклу окопов тысячи гонимых мертвящим приказом людей, Маркел Николаевич двигал пальцами, ожидая ощутить в них карандаш, как будто сидел у себя в комнате над рукописью. Он был помешанным, пока Тютерев, которого не узнал, не сунул ему в руки бинокль:
- Глянь-ка!
Неделяев уронил очки с затемнёнными стёклами, сжал пальцами бинокль и смотрел, смотрел вперёд, туда, где слева направо тянулись линии траншей, выбросивших цепи фигурок, пропадавших теперь в дыму и пыли. Потом он что-то говорил, чему-то смеялся, глотал из фляжки воду и, наконец, увидел себя едущим в виллисе с Тютеревым и Игумновым – Егорыч вёз в лагерь. По дороге мучила жажда (фляжка была уже пуста), потом напал голод, и в палатке Маркел Николаевич долго и жадно ел.
Затем упал на раскладушку, заснул как сознание потерял, но после полуночи пробудился и до рассвета не мог отвязаться от разящих своей ясностью подробностей того, что видел днём.
Когда проснулся Тютерев, то сказал, что надо поехать по местам вчерашнего боя. День хмурился. Надели клеёнчатые балахоны с капюшонами, и вскоре на своём виллисе очутились в местности, которая заменила ту, что была здесь до вчерашнего дня. Там, где густели кустарники, сейчас чернела масса странных никогда не виданных закорючек. Вместо зеленевших трав и асфальтированной дороги стлалось нечто вроде иссера-жёлтой слюды. На ней бросались в глаза трупы телят, овец, собак и разных мелких животных, некоторые – обезображенные до того, что не узнать, чьи это останки. Лежала на боку мёртвая лошадь с огромными пузырями на брюхе. Слева, справа, впереди, вблизи и вдали люди в костюмах химзащиты забрасывали тела животных в кузова грузовиков с откинутыми бортами. Большинство трупов коров, бычков и лошадей уже вывезли.
Виллис катил мимо обгоревших самолётов, автомобилей, танков и прочей техники, у одного танка снесло башню, другой был перевёрнут кверху гусеницами. Ближе к эпицентру техника оказывалась вогнанной в грунт, оплавленной, затем встречались лишь остовы техники, обгоревшие искорёженные скелеты машин и их обломки. Маркелу Николаевичу пришло в голову: «По особому заказу поджарка из земли с разнообразной начинкой».
Плотнее наплывал смрад, едущие надели противогазы, но дышать в них становилось всё мучительнее, и пришлось их снять.
Выехали на взгорье, откуда раньше открывался луг с белым бетонированным квадратом, поодаль от которого высились, стоя один к другому, кряжистые дубы. Теперь перед взглядом представало пространство, покрытое чем-то вроде серовато-бурой каши, местами замечались как бы взбитые грязные сливки, дубов будто и не было, зато подальше исчезнувшего квадрата с крестом поразила взгляд огромная, метров триста в диаметре, воронка.
Тютерев, заглядевшись на неё, проговорил:
- Бомба до земли не долетела, а воронка какая!
- Удар в землю взрывной волны, – авторитетно дополнил Игумнов.
Решили проехать мимо воронки; приподнимаясь на сиденьях, с любопытством заглядывали в неё. Вдали тянулась чернеющая полоса сожжённого леса, перед ней лежало пространство, покрытое чем-то вроде чёрных кочек.
- Горелые пеньки вглубь на километр, а там уж стволы стали сохраняться, – сказал Егорыч.
- А вон, глядите-ка, что такое? – вдруг вырвалось у Тютерева.
Впереди немного слева возвышалось как бы странное мёртвое чудище с несколькими раскинутыми обугленными лапами, с обугленной головой, усаженной полудюжиной обгоревших рогов разной длины. Когда виллис подъехал к нему вплоть, стало понятно, что это огромный дуб, вырванный с корнями и всаженный вершиной в грунт.
Оба полковника, Неделяев, водитель, сидя в машине, дивились.
- Недалеко от площадки дубы росли, целая роща. Вот оттуда его и закинуло сюда, – сообразил Игумнов.
Маркел Николаевич, задрожав, подумал: «Тот самый дуб! Тот самый!»
86
- Съездим в Маховку, а потом в Елшанку. Самые ближние к эпицентру деревни, – сказал Тютерев.
От Маховки до эпицентра было четыре километра, от Елшанки до него – пять. Жителей деревень вывезли накануне испытаний.
Сейчас на месте Маховки чадило гарью пепелище: все избы, дворовые постройки развалило и сожгло. Невдалеке неровными рядами стояли армейские палатки, в них уже обосновались жители, которых привезли на грузовиках, много народа рылось в грудах головёшек, копалось в земле.
- Неужели тут не опасно? Вон какие-то овощи выкопали… – с тревогой высказался Егорыч.
Тютерев хмыкнул, произнёс философски:
- Время покажет свои результаты.
Поехали в Елшанку всё так же без дороги, по спёкшемуся грунту.
Показались обугленные развалины изб, поодаль, как и в Маховке, – палатки, хлопотливые жители.
Здесь, в деревне, которая была ею до вчерашнего дня, осенью 1920 года следователь с двумя помощниками допрашивал Неделяева, допытываясь, зачем он отсёк голову застрелившемуся Кережкову.
Сидя в виллисе, Маркел Николаевич оглядывал выжженное серое пространство в отдалении от пепелища и палаток – где-то тут в степи, убитой вчера, был зарыт Андрей Кережков.
Тютерев велел Егорычу подъехать к палатке, около которой мужики разделывали зарезанную овцу.
- Мёртвую подобрали? – чуть морщась, спросил полковник, не вылезая из машины.
Мужик, державший нож в окровавленной руке, присевший на корточки возле овцы, поднял на начальство улыбающееся лицо, сказал ласково:
- На своих ногах стояла, ослепла только.
- Глаза выжгло? – уточнил Тютерев.
- Не, этого не было, глаза целые, – охотно отвечал колхозник, – только белые полностью.
Другой мужик, тоже с ножом, показал им на внутренности овцы:
- Какие ливера-а! хороши-и!
- Поехали! – бросил полковник водителю.
У других палаток люди перебирали выкопанную картошку, скукоженные от жара арбузы, сморщенные огурцы, помидоры. Тютерев, велев Егорычу притормозить, подозвал бабу:
- Не говорили вам, что это есть нельзя?
- Наоборот сказали – всё, что уцелело, можно есть! – бойко ответила колхозница.
Вблизи как-то странно, зигзагами, летала стая ворон, вороны уносились вдаль, то взмывали ввысь, то устремлялись к земле, но не садились, как обычно, а ударялись о неё, кувыркались.
Колхозники заметили, что приехавшее начальство озадаченно смотрит на птиц. Один из мужиков, посмеиваясь, сказал:
- Слепые они. Ослепли.
- Ну да, их же отсюда не вывозили, – пробормотал Егорыч.
Когда покинули то, что осталось от Елшанки, Тютерев и Игумнов захотели съездить в бор, где недавно охотились. Деревья на краю леса, метров на двести вглубь, были повалены, обуглились, у других, что за ними, обломало и опалило верхушки; примерно через два километра бор стоял такой, как прежде.
- Ну вот, здесь можно охотиться, как раньше! – повеселев, сказал Тютерев.
Поехали из бора, и тут путь пересёк ЗИС-5 с военными в кузове, облачёнными в костюмы химзащиты, из кабины выглянул майор, оказавшийся знакомым Тютерева. Машины остановились в метре одна от другой. Майор спросил:
- Чего вас сюда потянуло?
Он пояснил, что командует дозиметристами – измеряют уровень радиационного заражения в намеченных, через определённое расстояние, точках.
- Стрелку чуть не зашкаливает.
- Это опасно? – Тютерев вытянул голову к майору.
- Сами думайте!
Егорычу было приказано дать газ и на предельной скорости мчаться к лагерю в объезд эпицентра. Полковники обменялись фразами о том, что в бор нанесло радиоактивной пыли.
- Куда и как далеко её ещё нанесло… – беспокойно обронил Игумнов.
На другой день отпущенные по домам полковники, Егорыч и Неделяев попрощались друг с другом. Маркел Николаевич на попутных машинах вернулся к себе в Савруху.
87
При заходящем солнце он вошёл в свой двор. Из летней кухни, над которой курился дымок, выбежала Поля. Маркел Николаевич тронул её за полные плечи, чмокнул в губы:
- Кончилась моя командировка.
- Вот и хорошо, – тихо порадовалась жена. – Я себе-то овсяной кисель сварила, а сейчас яичницу сжарю с салом.
Неделяев, не улыбаясь, раздельно спросил:
- Позавчера утром что ты видела в небе?
Поля, припоминая, сказала:
- Туча была, да без грозы.
- Стороной проходила?
- Да нет, вот прямо… – и она вытянутой рукой показала в небо над собой.
- Ты под ней была? что делала? – почти выкрикнул он.
Жена, не понимая его злого волнения, виновато пробормотала:
- Морковь дёргала.
Он выматерился про себя, пошёл в дом, включил купленный полгода назад радиоприёмник «Москвич», бежевый с чёрным верхом, помещённый в большой комнате на специально прибитую к стене полку. Заиграла бравая музыка, хор исполнял:
Путь далёк у нас с тобою,
Веселей, солдат, гляди!
Вьётся, вьётся знамя полковое,
Командиры впереди.
В приступе мрачного настроения Маркел Николаевич резко убавил звук, вполголоса озлобленно пропел:
Зван с полком на кашу я,
В каше перца до х…я.
В номере «Правды», которую на другой день, 17 сентября, принесла почтальонша, прочитал Сообщение ТАСС:
«В соответствии с планом научно-исследовательских и экспериментальных работ в последние дни в Советском Союзе было проведено испытание одного из видов атомного оружия. Целью испытания было изучение действия атомного взрыва. При испытании получены ценные результаты, которые помогут советским ученым и инженерам успешно решить задачи по защите от атомного нападения».
Маркел Николаевич повторил про себя «по защите», поднял глаза на окно, на миг зажмурился и отчётливо увидел ослепительный горизонтально лежащий диск.
Постаравшись в два-три дня разобраться со служебными делами, которых поднакопилось, пока он отсутствовал, спозаранок сел на свой BMW R75 с люлькой, покатил под тускленьким небом к главному лесничему лесхоза Борисову.
Долго держался утренний туман, была влажной хвоя старых елей, росших вдоль извилистой дороги, мотоцикл подскакивал на древесных корнях, которые пересекали её, проступая из-под земли. Когда открылось поле с домом под шатровой крышей на дальнем краю, над ним так и почувствовался лежащий горизонтально жгучий диск.
Неделяев слез с мотоцикла у закрытых ворот, шагнул в калитку. С крыльца не спеша сошёл Дмитрий Сергеевич в очередном тёмно-зелёном сюртучке – лысоватый, глядел грустно, едва улыбаясь. Гость, пожимая его руку, накрыл её другой ладонью, оба помолчали, прежде чем пройти в дом. В комнате, когда Маркел Николаевич сел на старый кожаный диван, хозяин тоскующе проговорил:
- Никуда вроде не уезжали, а приехали…
- Уж я тебе расскажу, расскажу… – нервно заспешил Неделяев.
И хотя, казалось, с языка должен бы рвануться поток слов об увиденном атомном взрыве, гость с какой-то неудержимой жадностью заговорил об охоте на перепелов в перезревающих жёлтых хлебах, настойчиво стараясь передать упоительный вкус бытия среди благодатного мира, где в разогретом воздухе, в каждой стрекозе, бабочке, божьей коровке, в каждом шмеле и шершне, в запахах земли и растений цвёл праздник.
Умолкнув, он собрался с мыслями и с какой-то принуждённостью произнёс:
- А после приехали…
И уже тогда рассказал о страшном треске, словно исполинская горсть сдавила груду человеческих черепов, превращая их в порошок, в пыль, о том, как дно траншеи, в которой сидел, заколебалось, будто пол едущего вагона. Рассказал обо всём прочем услышанном и увиденном.
Борисов, прохаживаясь по комнате, сел за стол, сказал, когда гость описал встречу с майором в Бузулукском бору:
- У нас тут мёртвые птицы стали попадаться. Отчего такое? От той самой пыли.
Маркел Николаевич угнетённо покачал головой, без прежнего воодушевления глядя, как накрывают на стол Авдотья и былая хорошенькая девушка Евдокия, созревшая в миловидную полноватую бабу. У неё росла дочка от Дмитрия Сергеевича, но принято было говорить, что от некоего мужа, который трудится в геологоразведочной партии.
- Военком из Бузулука ко мне приезжал, говорит – семь танкистов ослепли, – поведал, нахмурившись, Борисов. – Они в танках пересекли местность близко от эпицентра, получили лучевую катаракту. И ещё военком сказал, что после учений не проводилась дезактивация техники, оружия, обмундирования: это значит, что пыль не смывали.
Неделяев со страданием подумал, сколько пыли осело на крышу его дома, на двор и крыши построек, на яблони, смородину, крыжовник, на огород. Как было смыть пыль? Да и поздно уже. Возвратившись домой, он всё-таки велел Поле вымыть окна и наличники.
Поездки к лесничему совершались регулярно, и всякий раз Маркел Николаевич черпал знания, которыми вооружали Борисова водившие с ним дружбу осведомлённые люди. Сотрудник Сорочинского райисполкома сообщил, что областное начальство указало через три дня после учений привозить школьников на экскурсию на полигон: автобусы с детьми подъезжали к воронке. Будет от этого вред детским организмам или нет, откроется со временем, пока же у учёных стало больше тех, за чьим здоровьем можно наблюдать.
Главный ветеринарный врач района рассказал, как множатся заболевания коров и лошадей раком, белокровием и добавил, что у восьмидесяти процентов коров района в молоке обнаружены раковые клетки. Маркел Николаевич тщетно пытался изгнать из головы мысль, что раковые клетки могут быть и в молоке его коз, зарезал их и козла.
88
Он тонул в неизбывном унынии. Отправляясь на мотоцикле к лесничему по топкой грязи поздней осени, потом по снегу, он отчаянно надеялся услышать что-то, отчего приоткрылся бы просвет в нагоняющей страх невиди впереди. Слышал же другое, и невидь становилась лишь глуше и страшнее.
Борисов рассказал, что к одному из лесников зашёл военный со специальным секретным прибором, включил его перед печкой, где горели дрова, и прибор так и защёлкал. Это значит – дрова радиоактивны, то есть испускают лучи, вызывающие рак.
Поделился Дмитрий Сергеевич и такой новостью: дозы радиоактивности обнаруживаются в помёте лосей, косуль, кабанов и других зверей, в помёте лесных птиц.
В один из приездов к другу в декабре Неделяев услышал от него, что в лесу недалеко друг от друга найдены три издохших лося.
Едва не каждую неделю в Саврухе застигал Неделяева слух о ком-то тяжело заболевшем. Народ часто резал скотину, замечая в ней признаки болезни. Очередная немецкая овчарка, которую Маркел Николаевич завёл три года назад, перестала есть, вылезать из будки. Он за цепь выволок чуть живую псину, пристрелил её из пистолета.
Стало заметно неладное с Полей, она слабела день ото дня, лицо сделалось как белила. Не приходила почему-то Федосья. Маркел Николаевич сказал жене:
- Что-то долго матери не видно.
Поля понурилась, отвечая безжизненным голосом:
- Она еле-еле с кровати встаёт. Холод вступил в неё, как и в меня, с ног началось.
Маркел Николаевич попросил у председателя колхоза машину, отвёз жену и её мать в больницу в Бузулук. Врач сказал: «Лейкемия у обеих, как у других».
Ещё держалась зима, когда Неделяев схоронил тёщу. По весне скончалась Поля.
На похороны приехали из Куйбышева, как звалась Самара, дочери Виктория и Любовь. Виктория окончила Куйбышевский мединститут, вышла замуж, родила дочь. Любовь нашла мужа в Бузулуке и с ним перебралась в Куйбышев, у неё были две дочери. Лев, сын Маркела Николаевича, приехал из Челябинска: там, выучившись на инженера в механико-машиностроительном институте, работал на заводе, жил пока холостяком.
Маркел Николаевич почти всё время молчал, на поминках едва ли что взял в рот, казался совершенно сокрушённым горем и даже не совсем сознающим, где он и что происходит. Если бы кто знал, что перед его глазами сияет белым огнём расположенный параллельно земле диск с утолщёнными краями.
Утром после отъезда дочерей и сына одна из соседок, которые устраивали поминки, прибралась в доме, вымыла полы. Неделяев сладился с ней о плате за хлопоты у него по хозяйству. Он, как обычно в последнее время, с тщанием ощупал живот, бока, грудь – не даст ли знать о себе тут или там боль из-за нашедшей местечко раковой опухоли? Перед зеркалом открыл рот, ибо слышал, что опухоль может возникнуть и во рту. В угрюмой тревоге направился на службу в приземистое кирпичное здание.
89
Вернулся он домой пораньше – по-прежнему придавленный чёрными думами.
Давным-давно, на исходе 1920 года, когда его назначили милиционером в Савруху, он привёз в вещевом мешке то, что мысленно называл прокламациями: пачку листков, которые перед смертью сунул ему в руку Андрей Кережков. Завёрнутая в тряпку пачка хранилась в разных уголках дома, где водворился Неделяев, и, наконец, оказалась в нижнем ящике письменного стола. За долгие годы, которые она провела тут, Маркел Николаевич, выбросив тряпку, раз пять доставал листки, читал, злился, посмеивался и возвращал на место.
Сев за стол, включив лампу, надев очки, он полез за листками, перебрал их, начал вновь читать. Листки имели формат записной книжки, с обеих сторон их покрывал набранный мелким типографским шрифтом текст, внизу каждой страницы стоял номер. Вверху первой страницы шрифтом немного крупнее строчного было набрано: Андрей Кережков. Пониже жирная чёрная краска выделяла заголовок: «Созидатели домашних солнц».
Неделяева, из года в год вдохновенно писавшего книгу, скребла зависть: ему не дали увидеть его фамилию напечатанной, а Кережков свою увидел! Сумел попользоваться властишкой, которая на короткое время досталась ему в Бузулуке.
Теперь Маркела Николаевича отвлекло от зависти мучение иного рода. Он читал уже известное ему с мыслями и чувствами, которые выворачивали наизнанку его нутро. Кережков писал, что он сын сельского священника, в юности вступил в партию социалистов-революционеров, перед империалистической войной прожил год эмигрантом в Германии и повидал там жизнь крестьян. Не только дома, но и хлева, конюшни у них из таких мощных тёсаных камней, что стену только динамит возьмёт, стоят эти строения сотни лет. Берега прудов, речек укреплены вбитыми в дно кольями, которые переплетены прутьями, и потому берега не осыпаются, вода чистая. Улицы деревень и дороги из деревни в деревню вымощены.
Это всё, писал Кережков, овеществлённый труд многих поколений, которые старались для себя и своих потомков.
Скот в германской деревне только породистый. Садится семья за дубовый стол и ест сало розоватое, которое во рту тает. Ливерные, кровяные, копчёные колбасы на столе горками. «Что это доказывает нам? – задавал вопрос Кережков. – А то, что и мы будем жить так же, если добьёмся цели. Наша цель – неприкосновенность дома, труда и его плодов».
Кережков объяснял, что Оренбургский край имеет всё для благословенной жизни. Судите, мол, сами: «В Оренбургском уезде в среднем на каждый двор приходится 56,8 десятины удобной земли. Не отнимай плоды труда у хозяев, и они будут жить не беднее помещиков».
Затем шла выписка из «сочинений уроженца Оренбургской губернии» о её земле: «Как живописны и разнообразны, каждая в своём роде, лесная, степная и гористая твоя полоса. Какое пространство от границ Вятской и Пермской губерний, где по зимам не редкость замерзание ртути, до Гурьева городка на границе Астраханской губернии, где растёт мелкий виноград на открытом воздухе, чихирём которого прохлаждаются в летние жары, греются зимою и торгуют уральские казаки! Многоводны и многообильны разнообразными породами рыб твои реки. Чудесной растительностью блистают твои тучные, чернозёмные, роскошные луга и поля, то белеющие весной молочным цветом вишенника, клубничника и дикого персика, то покрытые летом ягодами ароматной полевой клубники и мелкою вишнею. Обильною жатвой награждается ленивый и невежественный труд пахаря, кое-как всковырявшего жалкою сохою или неуклюжим сабаном твою плодоносную почву!»
Кережков, взяв последнюю фразу, заявлял, что крестьянин должен всего себя отдать на то, чтобы обрабатывать землю наилучшим культурным способом. И рассказывал о хозяйстве немца-колониста невдали от села Грачёвка на реке Ток. Немец имел сорок пять десятин земли, держал четырнадцать коров германской породы. Каждая корова давала в год в три раза больше молока, чем наша. Лошадей было четыре, тяжеловозы датской породы. Таскали такой плуг, который вспахивал поле на пятнадцать дюймов в глубину, а наши плуги с нашими лошадьми вспашут, самое большее, на семь с половиной дюймов. И ещё немец имел сырный заводик, который давал пятьдесят три пуда сыра в год.
Так почему, спрашивал автор, и нам не научиться делать сыр? Но вместо того, чтобы взять всё хозяйство как пример и учиться, назначенный из Центра комиссар приказал его разорить. Коров, лошадей зарезали и съели
красноармейцы, порезали всех кур породы минорка, а каждая давала в год двести яиц.
Хозяину-немцу, рассказал Кережков, он помог сбежать с семьёй, а то его бы расстреляли.
Кережков объявлял задачей жизни заводить такие хозяйства, как у немца-колониста, но, прежде всего, надо добиться права неприкосновенности хозяйств. Оно, это право, должно стать главным законом государства. Так было бы, если бы большевики 5 января 1918 года не разогнали Учредительное Собрание, не расстреляли в Петрограде и в Москве мирные демонстрации в его поддержку.
Кережков перепечатал то, что Неделяев когда-то узнал от командира эсеровского отряда, – слова Горького: «Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного Собрания, – политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, и в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой идеи пролиты реки крови – и вот «народные комиссары» приказали расстрелять демократию, которая манифестировала в честь этой идеи».
Неделяев прочитал всю приведённую Кережковым статью Горького «Несвоевременные мысли» из номера газеты «Новая жизнь», который вышел в тринадцатую годовщину Кровавого воскресенья 9 января 1918 года, прочитал перепечатки из других газет и принялся далее изучать «прокламации».
Кережков начинал с примера, взятого из рассказа, который прочитал в журнале «Всемирная панорама» в 1910 году. Голодный русский скиталец заглядывает в щель забора, окружающего малинник справного нерусского хозяина, за щелью в малиннике горит вечерняя заря, будто там светится маленькое домашнее солнце.
Если сломать, писал Кережков, самодержавие Центра, обрекающее тружеников на голод, то они быстро справятся с ним. Волю жителей деревень, сёл и городов, будут выражать посланцы в высший орган власти, выбранные собраниями на местах. Будут приняты законы, по которым деревня, село, уезд получат как можно больше власти. Центру останутся лишь те права, которые ему делегируют жители с мест. У жителей будет полная свобода распоряжаться своей собственностью, продуктами своего труда, свобода трудиться для своего блага.
Смысл и цель жизни людей – добиваться, чтобы никакая власть не могла посягать на благополучие человека, сознательного независимого созидателя своего собственного домашнего солнца. Оно, маленькое, по своему значению должно стать больше самого солнца.
Неделяев потёр нос пальцем в замешательстве: усмехнуться или восхититься?
90
Он перечитывал последнюю строчку в изводящем до тошноты ощущении внутренней пустоты. За что он ненавидел Кережкова до того остервенело, что успевшему застрелиться отсёк голову? За эти мысли! Хотя тогда ещё он не читал этих листков, провозглашённое было ему известно из разговоров об Армии Правды. Никто вокруг Неделяева не понимал, насколько опасна идея Кережкова, ибо никто не слышал того, что сказал Маркелу комиссар Лев Павлович Москанин: «Самое опасное, если бы у сусликов появились идеи и вожаки. Однажды стало бы идеей, что мелочное счастье и есть лучшее, что только может быть. Что иметь норку, вдоволь вкусно есть, наслаждаться уютом и стараться делать норку глубже, надёжнее – это высшее благо, и за него надо бороться».
Кережков сделал то, что считал страшным Москанин: провозгласил мелочное счастье сусликов высшим благом, домашним солнцем. Суслики, оказывается, не грызуны, думающие только о том, чтобы сидеть при выбеленных топящихся печках за столами, на которых румянятся горки пирогов, а созидатели своих собственных домашних солнц. Вот оно как!
Но это не пошло вширь в среде сусликов, поднимая на борьбу толпы. Армия Правды погибла. Кережкову не осталось ничего, как пустить пулю себе в висок. Былью сделалась идея Москанина о великом невероятном оружии. Дуб, под которым ушёл из жизни Кережков, вырвало из земли, изуродовало, отнесло прочь и всадило вершиной в оплавленный грунт.
Маркел Николаевич налёг грудью на письменный стол, мысленно видя странное мёртвое чудище с несколькими раскинутыми обугленными лапами, с обугленной головой, усаженной полудюжиной обгоревших рогов разной длины. Затем во всё поле зрения слева направо горизонтально лёг белопламенный диск первых секунд атомного взрыва.
И вдруг он пропал – Неделяев увидел маленькое, с тыкву, радостно сияющее солнце у себя во дворе над стоящим на железной печурке тазом, в котором варилось варенье из ранеток. Рядом стояли стол, табуретки. Жена вырезанной из липы ложкой с длинным черенком снимала с булькавшего в тазу сиропа пенку, бережно стряхивала её на плоскую тарелку. У Маркела Николаевича потекли слюнки от предвкушения, как он будет сгребать пенку с тарелки чайной ложкой, а затем собирать остатки мякишем белого хлеба.
Тут же маленькое ласковое солнце увиделось дома над обеденным столом. Маркел Николаевич, придя со службы, сняв сапоги, галифе, китель, вымыв с мылом руки, лицо, сидит за столом в мягких домашних тапочках на войлоке, в лёгких сатиновых шароварах, в ситцевой рубашке. Поля подала те самые блины трубочкой с жареным молотым мясом внутри, которые когда-то так полюбились мальчишке Маркелу в доме Даниловых.
А ведь услышав от Москанина о сусликах, юнец Маркел почувствовал враждебность и презрение ко всем тем, кто живёт в подобных домах, озлобление перешло на остальное множество, которое было беднее, но стремилось к сытости, жило ради неё. Он поносил этих бессчётных, желал им разорения и гибели.
Но кем стал он сам, поедающий даниловские блины здоровый отрастивший брюшко мужчина, чья шея раздалась шире головы. Его погреб, подполье, кладовые полны запасов. Он стал истинным сусликом, нагуливающим всё больше жира. Раздражаясь из-за этого, он говорил себе, что у него необыкновенно иное сознание, что ему, Маркелу Неделяеву, как, может быть, более никому в стране, открыто значение сил всемирного господства. «Я! я! я пишу о видах невероятного оружия!» – исходил криком в его душе голос, отвечая зловредному: «Толстеющий суслик».
Он вкусно жил год за годом и увидел воочию действие этого оружия – самое ужасное, что оно, действие, изменив форму, став невидимым, не прекратилось. Он потерял Полю, к которой был привязан, как, пожалуй, к самому ценному из того, что имел, ибо почти всё, что ему нравилось дома, давала ему она. Её нет рядом, и он страдает едва ли не физической болью от жалости, что его жизнь, какую её сторону ни возьми, столь оскудела. Жизнь, которая не сегодня-завтра может и вовсе оборваться.
Без всякого вкуса съев то, что оставила для него в кухне соседка, он лёг в постель, бесконечно долго ворочался, вслушиваясь в своё тело, содрогаясь от страха, что в нём поселилась смертельная болезнь. К исходу ночи мозг стала заволакивать сонная муть, представилось, что атомную бомбу взорвали в дальних-предальних краях и как это хорошо.
И вдруг, когда Маркел Николаевич почти заснул, его сознание озарилось тем, что ему были ниспосланы две идеи! Идея Кережкова и идея Москанина. Он, Неделяев, созидал своё домашнее солнце, сотворил его и он же многие годы описывал разные виды неслыханного оружия, чтобы в конце концов убедиться в правоте своего прогноза.
91
Приехав к Борисову, он дал ему конверт, в который аккуратно положил листки Кережкова. Хозяин, выслушав, что это такое, сел за стол, надел очки, стал читать, а гость, на этот раз не опустившись на диван, затеял прохаживаться по комнате.
- Угу, – обронил Дмитрий Сергеевич, окончив чтение, – медленно снял очки, вперил в гостя тревожно-пытливый взгляд. – Откуда это у тебя?
Неделяев стоял перед ним у торца стола, погрузив кисти рук в карманы галифе, голова чуть склонилась набок на толстой шее, которой был тесен ворот кителя.
- Было-то как… – пробормотав это, он с решимостью сжал губы и вдруг заторопился с рассказом. Объяснил, каким образом оказался один на один с Кережковым и что произошло. Говоря о том, как у мертвеца отделил голову от туловища, обратил взгляд внутрь, впившись в стоявшую в памяти картину, глаза оцепенело замерли. – Не выносил я, что он старается за сусликов, – проговорил, прерывисто вздохнув, вынул из кармана сжатый кулак и взмахнул им.
Борисов кивнул с неопределённым выражением, сказал, опустив глаза на листки на столе:
- Всё равно наши его расстреляли бы.
Он наморщил лоб, отвлекшись на своё сокровенное.
- Я уже не боюсь критиковать. У меня, наверно, будет, если уже не есть, рак или белокровие.
Маркел Николаевич ощутил, как у него натянулась кожа на лице: он услышал о своём собственном ужасе.
Лесничий ладонью прижал листки к столу, проговорил сиплым полушёпотом:
- Голова его работала отменно…
Неделяев сел за стол, отмечая, как постарел, как осунулся хозяин, и нестерпимо затосковал, что то же самое сделалось с ним самим. Борисов похлопал по листкам, в мрачной задумчивости произнёс:
- Если бы его дело победило…
- Я тоже об этом думаю, – подавленно признался Маркел Николаевич.
Лесничий спросил его, что ему известно о Кережкове, и он ответил: когда, мол, с ним дрались, то говорили – учился в гимназии, стал эсером, побывал за границей, в германскую войну окончил школу прапорщиков, воевал, дослужился до поручика. На фронте, ещё до революции, перешёл к большевикам.
- Правильно. Всё это я тоже слышал, – подтвердил Борисов, уставился на листки, затем добавил: – Перед войной эсеры дали ему задание – быть при чиновниках, которые сопровождали переселенцев в Сибирь. Он повидал, как устроились те, кто переселился, как хорошо живут, пока власть не успела их обротать.
- Эсеры всё бы делали для таких, а не гнались бы за невероятным оружием, – с прорвавшимся возбуждением выговорил Неделяев.
Друзья с минуты три молчали. Потом лесничий сказал – как потеплело, его лесник поймал невиданного ужа длиной в рост человека, гадюку убил двухголовую.
- Всё от радиации!
Стал объяснять: радиоактивные вещества проникли в почву, в воду, в растения, в организмы животных, птиц, рыб, во всё то, что нас окружает, во всё то, чем мы питаемся. Конец пути – наши тела. Вещества в нас накапливаются, вызывают заболевания.
- Но не все же заболеют, – с вымученной надеждой сказал Неделяев.
- Я тоже на это уповаю, – грустно протянул лесничий.
Оба подразумевали: «Не все – то есть не я». Страдающе искажая лицо, поведя головой, Борисов сказал:
- Какой край переполнили отравой.
- Уезжать? Но всё тут твоё, как грибу грибница, – с саднящей болью произнёс Маркел Николаевич.
Опять помолчали. Лесничий сообщил:
- Я узнал – эту гадость выводит из организма красное виноградное вино. – Он говорил о вине, какое бочками привозили с юга в сельмаги, продавали на розлив. – Я себе бочку купил, каждый день принимаю.
Неделяев ободрился:
- У нас в сельмаге есть.
Борисов позвал Авдотью, чтобы принесла кувшин с вином, стаканы. Вскоре она вдвоём с Евдокией подала обед. Тоскливые мысли не донимали женщин, они, как обычно, были радушно хлопотливы с мужчинами, и те расслабились, продолжая прикладываться к стаканам. Хозяин бросил на гостя потеплевший взгляд.
- Ещё не собрался хозяйку в дом принять?
Маркел Николаевич навострил уши. Соседка, которая взялась смотреть за его домом и хозяйством, была неказистой, лишь чуть моложе его вдовой, спать с ней не тянуло, и он, несмотря на угнетённость, подумывал о резвушке с девичьим румянцем. На вопрос Борисова ответил:
- Да пока нет на примете… – и спохватился: «А искал ли я?»
Лесничий проговорил масленым голосом:
- В деревушке, откуда моя Авдотья, о-о-х-х, хорошая девушка есть! Двадцать девять лет ей, а честная.
Неделяев со смесью интереса и недоверия спросил:
- А отчего же так? Изъян какой?
- Телом она вполне подходяща. Ну, глаз косенький, на лице рябь. Дураки нос и воротят. На то они и дураки! – заявил Борисов с глубочайшим презрением к дуракам. – А тело ты бы видел…
- Ну? – не смолчал друг.
Хозяин лукаво посмотрел на женщин.
- Приезжала Авдотью навестить, тут первая майская гроза. Промочила её до озноба, а у нас как раз баня не остыла. Авдотья её туда – я заглянул на секунду.
Маркел Николаевич, покачивая головой, рассмеялся.
- Тело так тело, я не против.
Договорились, что Авдотья пригласит погостить девушку, которую зовут Анюта, и Неделяев, приехав, помоется с ней в бане.
92
Около месяца спустя Маркел Николаевич, встреченный лесничим у его дома, занял в комнате своё всегдашнее место на кожаном диване, и Авдотья из кухни ввела за руку невысокую женщину в тёмно-сером, без талии, платье до пят. Женщина была рябая, правый её глаз косил, но в лице виделось милое простодушие, которое расположило к ней Неделяева.
Стоя в стороне, Борисов остреньким взглядом перебегал с него на неё. На пороге кухни замерла отчуждённо, будто она тут посторонняя, Евдокия. Маркела Николаевича вдруг разозлило, что его сделали предметом любопытства: он вызывающе молчал.
Тогда Дмитрий Сергеевич щёлкнул пальцами – к нему моментально повернулась Авдотья.
- Готово для гостей? – спросил он озабоченно-тепло.
Она торопливо закивала. Он подошёл к Анюте, которая, опустив глаза на сапоги Неделяева, быстро украдкой позыркивала на его лицо. Хозяин взял её за руку одной рукой, другую протянул сидящему на диване гостю – тот, не прерывая рукопожатия, поднялся.
- Баня истоплена… – сказал ему Борисов с вкрадчивостью намёка, затем обратился к Анюте: – Веди.
Гость глядел на её косящий глаз. Она пролепетала:
- Идёмте, дядя. – Пошла в коридор, Маркел Николаевич направился за ней.
Евдокия вдруг игриво пустила им вслед:
- На здоровье попариться!
Анюта вывела его в дверь на задний двор; по сработанной из сосновых досок гладкой, как столешница, дорожке прошли в баню. Неделяева взволновала память: он и исхудавшая от голода Поля в его бане. Сейчас было интересно увидеть разницу между Полей и этой женщиной, которую всю до пят, оставляя на виду лишь рябое толстогубое лицо, скрывало плотное тёмно-серое платье без талии.
Он вспоминал Полю, которая когда-то стояла к нему спиной и не смела раздеться. Теперь спиной встала Анюта, но она расстегнула все пуговицы на платье спереди, передёрнула плечами, и оно спало на пол – баба оказалась голой, как мать родила. «Митрий так подучил, трусов и тех нет», – отметил Неделяев. Он ожидал хихиканья, но она не издала ни звука. Выставляя зад в наклоне, сдёрнула руками туфли, переступила через лежавшее кучкой платье. Кожа у неё, что показалось необычным для рябой, была чистой, белой, как сметана, сдобные ягодицы округлялись, образуя снизу складки, вовсю просили помять, пошлёпать.
Она повернула к нему голову:
- Помогу вам?
Он, прельщённый её дышащим любовной готовностью телом, сел на лавку, сказал неуверенно:
- Сапоги не снимешь?
Она присела перед ним на корточки и в то время, как он ел глазами её стоячие средних размеров груди, с силой сдёрнула один за другим сапоги. Он, торопясь, разделся: она его не ждала и, войдя из предбанника в жар бани, легла на лавку навзничь. «Получила от Митрия полный инструктаж! – уверился Маркел Николаевич, на миг противно лизнуло сомнение: – А если она это не впервой?» Однако трудно было допустить, что друг подло подшутил.
Он нагой стоял возле лавки, на которой лежала голая Анюта, и в мозг впивалось: какое сейчас его грело бы счастье, будь всё вокруг так, как до взрыва бомбы. «Эх-х-х!..» – неслышно рванулось изнутри, захватило его всего, болезненно тянулось.
- Не желаете? – дрожащим от жалобной тревоги голосом окликнула Анюта.
Он растерялся оттого, что его приходится понукать, произнёс назидательно:
- Не торопись, коза, в лес – за всех один волк твоим будет!
У неё поднялись уголки большого с толстыми губами рта, то была улыбка. Разведя полные ляжки, она прикрыла ладонью другие губы, со страхом спросила:
- А вы женитесь?
- Если целка, то да! – сказал он, и она убрала руку с петуньи.
Он без затей лёг на девушку, начал совать, успокоенно закряхтел – елдак не шёл. Анюта тонко вскрикнула:
- Ай! Выньте чуть писечку!
Его озлило это слово.
- Так не делается! – отрезал, оскалившись, напрягая тело.
Всё более распалялся, как вдруг на мокрое от слёз возбуждённое лицо Анюты легла картинка с горизонтально расположенным огненно-белым диском, и нараставшее ощущение пригасло. Было так, как если бы он надувал воздушный шарик, а воздух уходил сквозь дырочку. Маркел Николаевич долго старался – наконец-то шарик надулся и лопнул, облегчив сотрясением.
«Не тот смак, как раньше», – сдерживая вздох, поднялся с Анюты.
Она поплескала из ковша на каменку, на стены, в терпком пару оба побили себя вениками, потом он велел ей ещё побить его, потереть ему мочалкой спину.
Вернулись в дом, Дмитрий Сергеевич пошёл через комнату навстречу другу – тот остановился, глядя в его глаза, со значением опустил веки. Борисов издал довольное:
- Ну-ну! – с интересом обратился к Анюте, замершей за спиной Неделяева: – Как попарилась?
- Они, – произнесла она с почтением, – знают, как делать. Спасибо им!
- Хорош пар от кваса. Какой был? – спросил гость хозяина.
- Из ржаных сухарей с настоем лесной душицы! – ответил тот с охотой.
- Угу, – изрёк Маркел Николаевич, будто узнал необыкновенно для себя важное.
Впятером чаёвничали: Борисов, Неделяев и три женщины; степенно пили чашку за чашкой. Маркел Николаевич видел бросаемые на него взгляды, вопрос в них, и, наконец, проговорил:
- Со свадьбой не буду тянуть.
Хозяин со стуком поставил чашку на блюдце.
- А теперь по стаканчику! – взглядом передал приказание Авдотье и Евдокии, они принесли напитки.
Мужчины стали пить водку, женщины помаленьку – сладкие наливки. Потом Неделяев велел Анюте собраться, чтобы ехать с ним, в это время Авдотья позвала Борисова в другую комнату. Когда Маркел Николаевич вёл избранницу к мотоциклу, их нагнал хозяин, повлёк друга в сторонку, сказал тихо:
- Авдотья просит – если хочешь свадьбу в июле, устрой после Дня Петра и Павла, оно будет подходяще по-церковному. – Добавил тоном извинения: – Я стал ко всему такому прислушиваться.
Неделяев, помедлив, произнёс:
- Я тоже буду.
Он помог Анюте усесться в люльку мотоцикла, поправил на пассажирке плащ, позволил себе сказать:
- Горло от ветра береги.
93
Накануне дня Святых Петра и Павла жених на мотоцикле съездил в Сорочинск, привёз три ящика серебристоголовых бутылок «Советское шампанское». Свадьбу начали играть в первый день мясоеда. У лесничего оказался своим человек, знакомый со священником ближнего прихода, батюшке передали просьбу, и матушка одолжила лесничему для Анюты подвенечное платье, которое хранила со своей свадьбы.
Прикативший к Борисову жених, принимая из рук заботливого друга узел с платьем, попросил:
- А из леса ничего не вези.
- Думаешь, домашняя скотина меньше заражена? – обиделся Дмитрий Сергеевич.
- Да не знаю я! – болезненно морщась, ответил Неделяев. – Но лесная дичь могла и на месте взрыва побывать.
У себя во дворе он наблюдал, как режут купленных для свадьбы молодых овец: «Заражены? Насколько опасно?» Потом глядел на гостей, которые подходили кто с улыбкой, кто без, но все – предвкушая гуляние, – и жестоко завидовал им: «Ни у кого нет моих мыслей. Без помех сусликам радость!»
Обе дочери Виктория и Любовь воздержались от приезда. Приехал сын Лев, привёз в подарок полуботинки чехословацкого производства и кожаный, с двумя замками и ремнём с застёжкой, портфель для рукописи – «если надо куда её повезти». Сын не сомневался, что отец живёт и будет жить в страсти творить.
Гуляло в доме Маркела Николаевича почти всё сельское начальство. Председатель колхоза Александров, которому ныне в страду не полагалось духа перевести, уделил свадьбе час позднего вечера. Лесничий с Авдотьей и Евдокией прибыл на приобретённом не так давно первом советском «Москвиче». Приехала на подводах из лесной деревушки родня Анюты: мать, две тётки и старичок, которого они называли дядюшкой. Он зарос седой бородой до самых глаз, а череп обтягивала совершенно голая желтоватая кожа.
Мать Анюты после первого тоста произнесла, словно наедине с собой:
- Отдала дочь, отдала!
Тётки и дядюшка как будто бы вовсе ничего не говорили. Дядюшка выпил не как все. Повернул руку ладонью вниз, выпрямил пальцы, поставил на них полный стакан другой рукой и, более ею не касаясь стакана, поднёс его ко рту, вылил в себя содержимое, как воду, после чего в самозабвенном удовольствии помотал головой. Лесничий шепнул Неделяеву, что старичок отбывал за Полярным Кругом двадцать пять лет как троцкист, был выпущен при Хрущёве.
- Нашли троцкиста! – ядовито высказался Маркел Николаевич.
Гармонист заиграл на аккордеоне танго «Брызги шампанского», под него угостились пенным напитком. Потом зазвучал вальс, и Маркел Николаевич изумил всех, кто давно его знал, умением вальсировать: пригласил жену Александрова, за нею директрису школы, потом учительницу.
Анюта не танцевала, сидела за столом с явной боязнью сделать что-то не то, глядела на мужа взглядом, просящим помощи. А он, по мнению почти всей свадьбы, оплошал: неуж-де при его достатке и авторитете не мог найти покрасивше да даже и помоложе? Приметили, что нет в нём чистого положенного веселья – смеётся, когда нужно смеяться, и вдруг в глазах скользнёт тоска. «Печаль у него по своим молодым годам. Каким петухом топтал девок и молодок!» – загуляло объяснение.
94
Маркел Николаевич раздумывал, куда с молодой женой поехать, – подошло время отпуска. Незнакомые края его не тянули, всего-то раз уезжал он в отпуск – в дом отдыха у озера Иртяш. А теперь хоть ненадолго бы вырваться туда, где не сыпался пепел «Снежка». Погостить у дочерей в Куйбышеве на Волге? На намекающие письма дочери отвечали, что живут с детьми в тесноте, одного отца ещё могли бы принять на несколько дней, а куда вдвоём с женой?
Он слышал – можно отправиться «дикарями на море», заплатить за комнатку: мол, живущие у моря этим промышляют. Такое не подходило – заплати-де, да не забывай, в чьём ты доме.
Принять отца с Анютой согласился сын, хотя и жил в одной комнате коммунальной квартиры. Кровать у него оказалась двуспальная, себе поставил раскладушку. Ростом он был с отца, но худ в свои двадцать восемь, глаза глядели спокойно-внимательно, улыбались редко.
Ещё при встрече на вокзале Маркел Николаевич извинился:
- Никакого продукта от нас не привёз, лучше всё буду здесь покупать.
Из вагона-ресторана он захватил две бутылки красного портвейна «777», изготовленного в далёком Азербайджане. Сын подал на стол среди немудрёной еды сало с базара, вскрытые банки бычков в томате, поставил поллитровку «Столичной».
Маркел Николаевич стал рассказывать то, что не успел сообщить сыну в его приезд на свадьбу: в Саврухе те и те умерли от белокровия, от рака, у тех пала скотина.
- Хоть беги! – выдохнул он, выпив водки и забыв закусить. – Но, сам знаешь, – под каким предлогом просить перевода в другое место или увольняться? Я член партии – копаться будут.
- Надо пенсии подождать, – сказал сын успокаивающим тоном.
- Будет она меня обходить эти пять лет? – спросил с чёрным смешком отец, выбрав слово «она».
Лев проговорил убеждающе, с добротой в лице:
- Многие в Саврухе и вокруг проживут пять лет и больше и умрут не от радиации.
- Знаю я эту надежду… – мрачно отметил Маркел Николаевич, глядя поверх головы сына в некую даль.
Снова заговорил, о чём не слыхано было до взрыва бомбы. Грибы появляются высотой почти до колена, с какими-то гребешками на шляпках. В огородах кроты вылезают из земли и дохнут. В поле тут и там попадаются мёртвые зайцы. В лисьей норе найден выводок: лисята родились с ямками вместо глаз.
Сказал, что в Милюткино поставили барак для умирающих раковых больных, держать их в больницах не считают нужным.
Наконец, заметив грусть сына, который помочь не мог, замолчал, стал пить портвейн.
Анюта ела мало, и Лев приветливо сказал ей:
- Не стесняйся, сало-то бери, горчицей мажь.
Указал и на консервы.
Она поблагодарила.
- Мне сказано их часто покупать, они издали привезены, где безвредно. – Произнесла удручённо: – Только всё остальное – не привозное.
Маркел Николаевич, слушая, подцепил вилкой пластинку сала, другой рукой с ложкой умостил сверху половинку бычка, отправил в рот.
Лев, имея в виду, что консервы – не выход, добродушно спросил Анюту:
- Думаешь, отец не понимает?
- Уж они и не поймут! – произнесла с удивлением, как можно предположить подобное. Затем объяснила в сострадании: – А душе всё ж таки легче.
Отец и сын переглянулись с мыслью: ой, неглупа!
Лев повёл молодожёнов по магазинам, благодаря чему Анюта, как он выразился, «стала одета и обута на оценку пятёрочку». У выхода из универмага она посмотрела на Маркела Николаевича тревожно, словно не смея спросить о чём-то.
- Не тяни, – велел он, мысленно закончив «нищего за х…!»
Она осторожно проговорила:
- Если рассердитесь на меня, не заберёте всё обратно?
Он подумал: не скажи она давеча о душе, он, может быть, ей поверил бы, а теперь – нет. «Знает, что не заберу. Играется». И, показывая, что притворяется грозным, пообещал:
- Всё с тебя заберу до нитки, чтоб всегда была голой!
Она, отвернувшись, прыснула. Он сказал с тоскливым сожалением:
- Когда уж на «ты» меня будешь звать?
Утром, как только Лев уходил на работу, они на кровати вдарялись в пихаловку, не позволяя себе этого ночью, хоть бы он и спал. Потом гуляли под руку по городу, и Маркел Николаевич угощал жену тем, чего она отродясь не пробовала. В саду тракторного завода она вкушала эскимо. В парке имени Пушкина, некогда любимом купцами, лакомилась заварными пирожными и, жмурясь от наслаждения, пила крем-соду – избыток газа в напитке, его вкус повергали её в ликование.
Когда в тихом покое пронизанного солнцем парка слышалось гудение пчёл и Маркел Николаевич вёл жену в летний ресторан, она спросила в неуёмной радости:
- И за что ты меня так любишь?
Что-то помешало ему усмехнуться. Хотелось сказать нежное, он выразил это так:
- Хорошо подкидываешь!
Держал её под руку – она крепко прижала его руку к себе.
Ходили в кинотеатры, и Маркел Николаевич упрямо скрывал, что у него не менее страстный интерес к фильмам, чем у Анюты. Смотрели китайскую картину про то, как в Китае тамошние красные и белые воевали не только на фронте. Белые, отступая, оставили в тылу красных опытного резидента, его поймали, но он не выдал своих людей, они продолжали шпионить, готовить диверсию.
У Маркела Николаевича вдруг зачесалось за левым ухом, он стал чесать и, заворожённый фильмом, забыл, что чешет, – прекратил, лишь когда ощутил боль. Показывали, как девушка-шпионка перевоспиталась в рабочем коллективе, помогла разоблачить диверсантов, – у него скривилось лицо. Вот если бы она спаровалась с молодым директором завода и из-за этого выдала своих! В такое можно бы поверить.
Жена сосала монпасье из купленной им жестяной коробки и слизнула с верхней губы слезу – слёзы вызвала сцена, когда шпионы убивали мальчика, который мог их опознать.
Смотрели картины про любовь, всегда кончавшиеся счастливо. В кино, на улице Маркел Николаевич вспоминал о следователе Нине со всем тем сногсшибательным, чему они предавались в доме отдыха. Нина жила в Челябинске – могла встретиться.
Развлечения расслабляли, и он как-то сказал себе: «А загляну-ка я к Быкову!» – понимая, что не заглянет. Тот непременно обидит в презрительной уверенности: старый знакомый заявился ещё кое-чего получить.
Маркел Николаевич сознавал, как они стесняют сына, но уж больно желалось ещё и ещё прогулок с Анютой по большому городу, кинокартин, её радости от мороженого, пирожных, шоколада, крем-соды, своей собственной радости от пива, от двухсот грамм с колбасой у водочного киоска.
Когда уезжали, тоска была куда тяжелее громоздких чемоданов, которые он с Анютой и провожавшим сыном втаскивал в купе.
95
Не успел поезд остановиться на станции Сорочинск, Маркелу Николаевичу, смотревшему в окно, привиделся ослепительный горизонтально расположенный диск на ножке, чёрной у земли. Засосало под ложечкой. Ощущение мало-помалу прошло, когда ладился с шофёром-леваком о плате за доставку в Савруху. А там встретившая соседка, на которую было оставлено хозяйство, порадовала, что сей момент будет готова уха из свежей рыбы.
- Уноси к себе! – приказал Неделяев.
После тоцких учений он не ел рыбу местных водоёмов, тем более выловленную в речке, куда рыба могла попасть из Боровки – уж той не занимать атомной заразы.
- Вы всё из банок едите, а тут свеженькая! – недоумевала соседка, глядя на Неделяева, как на пьяного.
- Вот сама и ешь! – отрезал он.
Часок спустя вправду стал пьяным, на службу вышел с похмелья. Вскоре люди попривыкли: его молодая жена носит из сельмага сумку с чем-то тяжеловатым, одной и той же формы. Разнеслось, что со стеклянной трёхлитровой банкой, налитой красным вином.
Вечерами он, как в былую блаженную жизнь, сидел над рукописью, но теперь отхлёбывал из стакана вино. Неудержимо затягивали воображаемые споры Льва Павловича Москанина и Андрея Глебовича Кережкова. Споры просились как заключения к действительно пережитым эпизодам, когда Неделяев курсантом оренбургских кавалерийских курсов подавлял восстание.
16 августа 1920 восставшие и красные дрались за село Умёт Иргизский. Армия Правды отбросила наступавшего врага, но подтягивались другие его части, грозя окружить. Кережков повёл своих на выход в Закаспийский край, и тут приключилась встреча с двумя эскадронами оренбургских курсантов. Их лошади шли шагом по степи, чью траву иссушило солнце, лишь ковыль посверкивал. Впереди раскинулась, подпирая небо, возвышенность. На ней завиднелись телеги с людьми, всадники – тех было мало.
Маркел Неделяев услышал крик командира, смотревшего в бинокль:
- Они!
Там стало заметно замешательство. Телеги, конники поворачивали назад, скрывались за грядой. Поздно! Эскадроны пустились вперёд рысью, вот они на гряде. С неё взгляд охватил степную ширь, посреди – усеянная верховыми россыпь подвод, которая, утекая, тянет за собой виснущие клубы пыли. Равнина под сосущим зноем стелется к полоске селения на горизонте.
Курсанты погнались галопом, также и лошади противника пошли вскачь; сухая с редкими кустиками степь равнодушно принимала удары сотен подкованных копыт. С некоторых телег, битком набитых ездоками, стали постреливать. Маркел на скаку заслышал на фоне гуда земли пение пуль, прижимающее к конской шее. Как хотелось придержать лошадь, дать запряжкам отдалиться. Но они были всё ближе – курсанты мчались быстрее.
В километре от деревни они настигли задние повозки, стали доставать ездоков шашками. Маркел уловчился взять немного в сторону, впуская между собой и подводой своих сослуживцев, увидел, как один, поддетый пулей, сорвался с седла. Кто-то из курсантов из нагана попал в коренника, тот повалился, валя пристяжных, повозка, затрещав, встала.
Красные секли клинками усидевших в ней. Неделяев повернул лошадь к тому, кто, слетев с телеги, поднимался на ноги, и зарубил его, пожилого мужика в гимнастёрке и в лаптях.
И тут из деревни ринулись конники потоком, который стремительно разлился в лаву. Курсанты на заморённых гонкой лошадях не успели съехаться, их стали вырубать. На Маркела нёсся паренёк моложе его, фуражку держал пропущенный под подбородком ремешок, над козырьком сидела красная звезда, руку выше локтя охватывала зелёная повязка, принятая в Армии Правды. Маркел сильно пришпорил взмыленного мерина, стремясь уклониться от нападавшего, – но уже наскочил полный свежих сил конь, всадник ударил шашкой. Неделяев сумел принять её на свою шашку, но паренёк, подняв скакуна на дыбы, в развороте ударил сзади. Юношеская рука была нетвёрдой, клинок повернулся – угостил Маркела по затылку плашмя. Курсант упал с седла, успев ловко выхватить ступни из стремян, застыл на земле. Паренёк то ли решил, что убил его, то ли просто о нём забыл, помчавшись рубить других.
На счастье Маркела, который притворился трупом, его не затоптали. Кавалерия Кережкова, повозки с пехотой, чьё большинство уцелело, уходили открывшимся путём на юго-запад в Астраханскую губернию. Время им было нужнее, чем жизни курсантов, и почти половина тех, подавшихся в стороны, избегла злой участи.
Маркел лежал в пыли, боясь шевельнуться, когда вблизи проезжал видный лицом осанистый всадник, которого отличали кожаные ремни, крест-накрест перехватившие гимнастёрку; за ним, чуть приотстав, следовали несколько верховых. Неделяев, решив, что это Кережков, не ошибся.
В покинутой им деревне подсобрались курсанты, и вечером в избе Маркел с забинтованной головой, поедая хозяйские харчи в обществе сослуживцев, слушал, навострившись, одного из них – развитого грамотного парня.
- Сделал с нами по военной науке, – рассуждал тот о Кережкове, – выслал навстречу приманку, и привели нас под шашки. Но вот задача! Он против войны, он на германском фронте из партии эсеров вышел, потому что они стояли за войну, в большевики пошёл, чтобы покончить с войной. А сам – человек военного таланта!
- Воевать умеет, – сказал другой курсант уважительно и тут же спохватился: – Гад он!
Первый продолжал:
- Как красиво агитирует за мирную жизнь, за солнечное счастье в каждом доме! И при том любит воевать! Без любви так умно не повоюешь.
- Всё одно мы его давим и раздавим, – сказал третий боец.
- Я не о том, – держался своего первый, – как задачу решить: в чём он врёт? что хочет мирное домашнее солнце? Или он хочет воевать?
Никто ничего не сказал, и у Маркела вырвалось со злобным волнением:
- Красиво агитирует? Это страшнее, чем как он воюет. Ты его за то и за другое хвалишь – за него агитируешь. Об этом надо бы сообщить!
Грамотный парень как язык проглотил.
96
Из-под карандаша вдохновенного повествователя поздними вечерами в Саврухе бежали строки, несколько менявшие то, что было. Оказалось, он первым нагнал повозку, с какой в него стреляли, но промахнулись. Он зарубил одного и второго стрелка, остальные достались его товарищам. А когда наскочила конница Армии Правды, он упал с седла, отбиваясь в свалке от нескольких кавалеристов.
Что до разговора курсантов в избе, то тут Маркел Николаевич ничего не изменил. В нестерпимом зуде подать спор Кережкова и Москанина, он сразу взялся за попытку описать их встречу, не отвлекаясь объяснением, как и почему она произошла.
Перед ним необъятно расстилалась жёлто-коричневатая степь с редкой пересохшей травой, с гривками ковыля, блестящими, как жесть, степь, какой она была во второй половине августа 1920, там, где Оренбуржье переходило в Закаспийский край. По ровному твёрдому горячему от солнца грунту двигался без дороги открытый автомобиль «рено». Навстречу рысил всадник на статном длинноногом коне, тёмно-рыжем, с белыми гривой и хвостом, с белой полосой, идущей по лбу и носу.
Автомобиль убавил ход, замер в трёх метрах от передних копыт коня, которого осадил верховой. Тот, Андрей Кережков, мягко соскочил наземь: высокий, сухопарый, в зелёной гимнастёрке, перетянутой ремнями, с пистолетом в кобуре, с шашкой в ножнах, фуражка была надета набекрень, лицо обрамляли чёрные отросшие волосы.
Из автомобиля вышел человек с непокрытой головой, чьи гладкие русые волосы скрывали лоб до самых бровей и уши. Роста он был среднего, одет в зеленовато-коричневый френч.
- Мне было интересно вас увидеть, – сказал он Кережкову, который стоял перед ним, одну руку сжав в кулак и уперев его в бок, другую свободно опустив. – Я, – сказал Москанин, – вижу мыслящую личность, хорошего командира и прошу мне честно и прямо ответить: вы вправду сочувствуете несчётным мелким людишкам, которые знают лишь еду и жилище и которых я называю сусликами?
- Люди, которых вы так назвали, имеют право развиваться, набираться опыта и ума, превращать свои жилища в дома, где будет прибавляться всё то, в чём они нуждаются, – ясно ответил, написал Неделяев, командующий Армией Правды.
- А вам-то что до их права? Вы-то не как они! – резко сказал Москанин, заведя за спину руку и указательным пальцем другой руки тыча в Кережкова.
Маркел Николаевич отпил из стакана и, взяв карандаш, ответил: он знал людей, которые были уверены, что они не суслики, что они презирают сусликов, а потом люди поняли свою ошибку. Поняли, узнавая, что быть сусликами очень даже хорошо.
Глаза Москанина, погнал строку автор, загорелись огнём, суровый человек произнёс:
- Допустим, вы победили. Что вы, талантливый военный, будете делать без войны? Пахать и сеять?
Неделяев долил вина в стакан, сделал большой глоток, приступил к ответу Кережкова: у него будет участок земли на юге Оренбургского края, у реки Урал, там он станет выращивать мелкий виноград, займётся виноделием. Всё будет делаться по науке, а это очень занимательно. Он примется торговать вином сначала в своей округе, потом в городах, добиваясь, чтобы оно становилось лучше и лучше. Холодной зимой люди, приходя со стужи домой, будут согреваться его вином. В летнюю жарищу будут доставать из погреба прохладное вино и наслаждаться им. Он заработает уважение, славу. «Разве ли не хорошо жить в радости, что тебя почитают?» – словами Маркела Николаевича отвечал Кережков. Он будет расширять свой дом пристройками, покупать дорогую мебель, разные ценные вещи одну за одной, в комнатах будут прибавляться ковры, посуда из хрусталя и фарфора. А затем он купит легковой автомобиль.
Москанин желал заговорить.
- Будешь сидеть за столом и жрать! И, среди прочего, конечно, – пышки с каймаком, как у Данилова! – вышел из себя всегда спокойный человек.
- А хоть бы и их! – повысил голос Кережков. – И ещё я буду есть блины трубочкой с жареным молотым мясом внутри!
Москанин рассвирепел, крикнул:
- Ты суслик!!!
И стал смеяться, написал автор, «ехидным хлестающим смехом». Суровый солдат будущего, смеясь до хрипа, тыкал в Кережкова пальцем и кричал:
- Славный военный, вместо того чтобы идти к победам, думать о мировой славе, будет сидеть в уютной норе и радоваться жратве!
Маркел Николаевич оторвал карандаш от бумаги, в душевной дрожи от сцены посидел несколько минут, приник к стакану, после чего Кережков стал отвечать:
- А то вы жрать не любите?! Люди видели вас, жрущего в доме Данилова! Вам было приятно за жратвой рассуждать о мировом господстве. Вы суслик со страшными мечтами, но тот же самый суслик.
Неделяев обогащал ответ Кережкова, развёртывая его и Москанина образы во времени:
- Видел кое-кто, как вам сладки местная дичь, грузинский коньяк «Энисели»!
И вдруг вместо командующего Армией Правды возник юнец, который в марте 1918 неописуемо зачарованно слушал комиссара. Юнец сказал тому в лицо:
- Бесстыжая ваша морда, Лев Павлович!
Затем из-под карандаша вновь явился Кережков, на сей раз скрестивший на груди руки. Он говорил Москанину:
- Если бы вам обещали создавать невиданное оружие, но за это вы должны были бы до гроба жить только на хлебе и воде, спать на досках в холодном бараке, вы б согласились?
Маркел Николаевич положил карандаш на рукопись, допил стакан и, представляя Москанина, сказал уже от себя:
- Да ни х…я!
97
Служа, попивая вино, фантазируя, живя с ласковой Анютой, Неделяев влёкся во времени, где был постоянный спёртый воздух – страх болезни. 1956 год с его хрущёвским разоблачением Сталина, проходил, не потрясая Маркела Николаевича. Поукокошили народу без счёта, и Хрущёв назвал это «культом личности». «А сам-то ты из-за толщи железобетона любовался в перископ чем? – мысленно обращался Неделяев к Хрущёву. – Небом смерти, которое раскидывалось над населением края! Ты и такие, как ты, учинили, не задумались, а сил, которые помогли бы Кережкову защищать маленькие домашние солнца, так и не нашлось».
Командующий Армией Правды и Москанин стали героями рукописи, чрезвычайно волнующими автора. Он вновь и вновь преследовал повстанцев, когда к курсантам, которых те не добили, присоединились не потрёпанные эскадроны. Глаза щипало от солёной в здешних местах пыли, соль разъедала потрескавшиеся губы Маркела, въезжавшего в степной, из саманных домиков, посёлок, откуда недавно ушли кережковцы. После них, жаловались жители, не осталось еды, однако командир усмехнулся, приказал своим:
- Искать, брать всё!
Вскоре на печках накалились жаровни, из них, шипя, брызгал жир. По степи меж тем подтянулась кавалькада всадников, впереди пылил автомобиль «рено». Приехал бывший царский полковник, с 1918 года служивший красному Кремлю. Полковник и его свита расположились на постоялом дворе, чей хозяин был расстрелян пару лет назад, и теперь здесь распоряжался малый, называвший себя председателем партийной ячейки. Прежде всего, он вытянулся перед военным специалистом, который взмахом руки отпустил его позаботиться об обеде. Если Маркел и его сослуживцы насыщались лепёшками с топлёным бараньим салом, то для приехавших стали варить мясо.
Военспец вызвал к себе командный состав эскадронов, и, как узнали все курсанты, дал заключение о проигранном бое. Непростительно то, что вперёд не были высланы разъезды, почему и удалась внезапная атака вражеской конницы.
Приставленный к полковнику комиссар матерно ругал виновных, грозил ревтрибуналом.
После этого начальство отправилось в другие части, а оренбургские курсанты тронулись по следам Кережкова в авангарде преследователей, впереди рыскала по степи разведка. Маркел в силу своего характера склонялся к тому, что ежели людям указали на ошибку, это ещё не значит, что она так или иначе не повторится. Он ехал в конце колонны, с головы которой передалось, что показалось озеро. Это было Губачье.
Прискакала побывавшая на его берегу разведка, доложила – рыбаки занимаются своим промыслом, от них узнано, что кережковцы, снабдившись рыбой, только что ушли на юго-восток. Маркел услышал: будет привал ненадолго, а там – в погоню.
Голубевшая вдали полоска озера обратилась в водный простор, тростник выше человеческого роста покрывал берег, к тростнику жались десятки рыбачьих шалашей, фигурки людей двигались без суеты. Навстречу колонне конников пролетели, держась невысоко, два степных орла. Ехавший рядом с Маркелом курсант сказал:
- Они нас обзирают, стервятники.
Неделяев невольно прищурился, следя за птицами, которые принялись парить, не удаляясь от колонны. Она стала терять строй, конники уже были среди рыбаков около шалашей. На Маркела словно пахнуло нехорошим, он придержал мерина – и тут затараторили пулемёты из шалашей. Когда рыбаки, кидаясь в шалаши, стали выскакивать оттуда с винтовками, когда те торопливо захлопали, он, развернув коня, послав его с места в карьер, уматывал прочь. За ним поспешало всё войско, усеивая путь бегства настигнутыми свинцом ещё живыми или уже мёртвыми людьми и лошадьми.
Повествователь Маркел Николаевич подправил, как должно, происшедшее. Курсант Маркел, понятное дело, в числе первых подъехал к кережковцам, выдавшим себя за рыбаков, убил из нагана одного, а там уж ускакал вместе с другими курсантами.
Однако не одна страстишка подать себя героем подзуживала автора. Причина вдохновения была затейливее. Дабы не узнал Оренбургский край испытания атомной бомбы, хотелось, чтобы победила Армия Правды.
Если бы смогла она погнаться за курсантами, а заодно расколотить и другие части красных!..
Ну ладно, ну недостало тогда сил, но позднее возвратился бы Кережков из Туркестана не с маленьким отрядом, а во главе войска! А там народ встал бы за него. И Маркел переменил бы веру. Сам Кережков и его люди прежде были в Красной армии, а потом пошли против неё Армией Правды. Чем Неделяев хуже их?
Маркела Николаевича подмывало воспеть рост армии Андрея Кережкова, приняться за живописание сражений, в которых она громит красных. Но прежде идея маленьких домашних солнц должна была посрамить идею невероятного оружия.
98
Сцену второй встречи Москанина с Кережковым автор, опять без перехода, поместил после эпизода у озера Губачье. Он не один вечер старался описать то, что ему виделось: пространство серовато-бурой каши, огромный обугленный дуб, который взрывом был вырван с корнями из земли, отнесён за километр и всажен вершиной в грунт.
Около стоял Кережков, чья правая штанина почернела от крови, кровь продолжала стекать поверх напитавшегося ею сукна, но простреленная нога держала человека, словно невредимая. Он, как тогда, когда его увидел под дубом Маркел, был в потрёпанном кителе, отросшие спутанные чёрные волосы свешивались на глаза. Только теперь лицо не выражало страдания: спокойное, дышащее силой.
Подкатил виллис, сидевший рядом с шофёром Москанин вышел из него. Он оглядел Кережкова с головы до ног и, написал автор, «показал рукой на изуродованный труп дерева, который торчал обрубками корней кверху».
- Вот оно как! Твоя душа выбрала этот дуб, жила в нём. И вот что с ним стало! – сказал Москанин «с победным видом»: – Он превратится в прах, как это стало с твоими телом и отрубленной головой, зарытыми в землю.
Кережков легко переступил с ноги на ногу, рукой отбросил волосы с лица, улыбнулся:
- Дуб ещё долго не будет прахом. И голова моя на месте!
- Что толку? Оружие всемирного могущества открыто по моему слову! Вон посмотри! – суровый человек раскинул руки, обводя взглядом всё вокруг. – А о твоих домашних солнцах нет и помину.
Маркел Николаевич произнёс устами командующего Армией Правды:
- Какое там всемирное могущество? Американцы открыли оружие гораздо раньше, и пусть у вас тоже такое, их не победить ни за что! Они испытали оружие на стране, с которой вели войну, а вы – на своём народе. Вот за что вы воевали с белыми, воевали со мной, вымаривали народ голодом, стреляли в затылки, увозили людей в скотных вагонах в тайгу и в тундру, загнали миллионы в колхозы! К какому господству над планетой вы пришли? Только к этому – в нашем крае!
И Кережков, как давеча его противник, раскинул руки и обвёл взглядом всё кругом, то, для чего Неделяеву не удавалось найти достаточно выразительных слов: огромные участки иссера-жёлтой слюды, вспучившиеся ковры как бы взбитых грязных сливок, пространства, покрытые невиданными закорючками – тем, чем стали кустарники, – чернеющую вдали полосу сожжённого леса и ширь перед ним с массой чёрных кочек – тем, чем были до взрыва деревья.
Маркел Николаевич написал, что Москанин в гордости выставил вперёд ногу и сказал:
- Страна шла за нами! Она была нашей и нашей осталась!
Автор возжёгся такой ненавистью к герою за его правоту, что едва не сломал пальцами карандаш, после чего постарался передать ответ командующего Армией Правды. Тот обещал, что его душа будет жить в этом крае, и здесь пустит корни идея маленьких домашних солнц. У пьяненького Маркела Николаевича скатилась на рукопись слеза оттого, что предсказание беспомощно.
Пьяненьким он стал во время визита к лесничему, когда друзья приговорили не один графин красного. Борисов, сообщивший в начале застолья, что Тютерев лежит с белокровием в чкаловской больнице, понуро слушал окрашенные страхом за себя воспоминания гостя об охоте с Тютеревым и с Игумновым, о пирушках под пластинки Владимира Володина и Вадима Козина. Потом Дмитрий Сергеевич заговорил сам – о других знакомых, заболевших страшной болезнью.
Он по радио ловил Би-би-си, имел осведомлённого сына и сказал, что американцы испытали воздействие атомного взрыва на организм человека – но в пустыне. Там были солдаты-добровольцы в спецодежде, им дали большое денежное вознаграждение, гарантию наилучшей медицинской помощи, они находились и находятся под наблюдением врачей.
- А с наших солдатиков взяли подписку о неразглашении, сфальсифицировали записи о службе. Станет тебе хреново от облучения или заражения, а у тебя в книжке, что служил ты на Карпатах или в Ленинградской области, – едко проговорил лесничий. – А там ничего такого не было.
Маркел Николаевич скребнул скатерть на столе ногтями, едва не обломав их.
- Почему в Америке так, а у нас совсем нет?!
Борисов, упираясь локтями в стол, мягко бросил ладони на скатерть, будто сказав: «А вот так!»
Неделяев посмотрел ему в глаза в упор, чуть повернул голову в сторону и, глядя искоса, медленно, словно с трудом вспоминая слова, произнёс:
- Почему не прижилась идея домашних солнц?
Дмитрий Сергеевич сложил губы, как бы собираясь засвистеть, затем прошептал:
- Вспомни, как тебя манила всемирная победа. Она и других манила. – Его обычно приветливое лицо приняло почти грубое выражение: – А огромному большинству никакие идеи не были и не будут интересны.
Неделяев мысленно согласился: «Суслики!» И подумал: напрасно Москанин беспокоился, что они пойдут за вожаком, который провозгласит идею «мелочного счастья». Стремиться-то они к нему будут, но по-мелочному, каждый сам по себе, и никогда не смогут объединиться и защитить его. А если бы смогли, то это было бы уже не мелочное счастье.
- Что с Москаниным-то стало? – высказал Неделяев давно занимавший его вопрос. – Такой человек должен бы выйти в руководство, но сколько я газету «Правду» ни читал все годы, не попалась его фамилия. Может, расстреляли его в тридцатые.
- А, может, и гражданскую не пережил, – предположил лесничий. – В боях он навряд ли вперёд лез, но от тифа мог загнуться.
Дмитрий Сергеевич потёр указательным пальцем скатерть, продолжил лениво-ласково:
- Или не оказался никакой крупной фигурой, высоко не поднялся, всё пережил и сейчас торт кушает, старичок восьмидесяти лет.
Неделяеву представились суровый человек и перед ним на столе шоколадный с грецкими орехами торт, такой, какой ели с Анютой в летнем ресторане в Челябинске. Москанин чайной ложкой отделил от торта с краю порцию, стал аппетитно кушать. Он был таким, каким помнился: вообразить его старичком восьмидесяти лет на удавалось.
В пытливом раздумье, полагая, что говорит про себя, Неделяев процедил:
- В Москве где-то.
- Скорее, в Подмосковье, в каком-нибудь Солнечногорске, – поправил с видом основательного подхода к вопросу лесничий.
Маркел Николаевич произнёс с завистливой горечью:
- Там-то всё можно есть. И пенсия, конечно, хорошая.
99
Он жадно ждал отпуска, чтобы опять поехать с Анютой к сыну. Тот почти дождался отдельной квартиры и принял гостей радующимся хлебосолом, как будто был уже в ней. Лев любил отца. На его предположение, что теперь, наверное, он женится, ответил с шутливой беспечностью: собираюсь, мол. Его навещали две девушки, в разное время, конечно, и Маркел Николаевич силился угадать, которая же станет его снохой. Сыну любопытством не досаждал.
Первым делом он сводил Анюту в ресторан в парке. Шоколадного с грецкими орехами торта на сей раз не оказалось, и был заказан другой – на медовом бисквите. Маркел Николаевич наслаждался и им, и детским восторгом жены, и притом воображал Москанина, который, вкушая торт, кончиком языка слизывает крем и крошки с губ.
Как и в прошлом году, были визиты в магазины, были эскимо, двести грамм у киоска, кино, другие развлечения.
По возвращении же в Савруху узналось – умерла подруга юности Неделяева Ленка, выписанная из сорочинской больницы как безнадёжная. Когда-то председатель ревкома Атьков велел ей пойти за глухого старика Фурсова, перед войной он преставился.
Атькова уже давно не было в Саврухе. Ленка сошлась со Смуловым, что заведовал лавкой по приёму утильсырья, на войну он не попал из-за возраста; по мере того как старился, Ленка всё чаще похаживала на сторону, жили же по-прежнему вместе в доме Смулова, в собственный дом она пускала квартирантов, плату делила с сожителем. В свои семьдесят с лишним он схоронил её.
Маркелу Николаевичу рассказали, что на похоронах подруги рыдала Лизка, «одетая хорошо, в жакете новом, но пьянёхонькая». В давнее время выйдя за семнадцатилетнего Сеньку Ушачёва, она жаловалась, что он негоден на перепих, однако у них выросли три дочери. На войне Ушачёв выживал более года, по ранению был комиссован, сейчас страдал почками.
Лизка нет-нет да выпивала и такою вторглась в служебное помещение Неделяева со словами:
- Не укоришь, что я пьяная! Ты сам пьёшь!
Он сидел за своим светло-коричневым массивным с двумя тумбами столом, трезвый в сей час. Ожидая гадости, произнёс с угрожающим бесстрастием:
- По какому вы делу?
Гостья, слегка струхнув, выговорила:
- Есть дело…
Маркел Николаевич сказал тоном повелителя:
- Если нет – выйдите!
Лизка попятилась и вдруг как с привязи сорвалась:
- Я знаю, почему ты пьёшь, тебя совесть заела! Смерть Ильи Обреева на тебе!
«Вон оно что! Кого запомнила на всю жизнь», – подумал Неделяев в отпустившем напряжении, произнёс терпеливо-снисходительно:
- С этим делом попрошу не ко мне. Я не решал.
Лизка смотрела пьяным остановившимся взглядом и, когда Маркел Николаевич встал с угрозой, ушла.
Пришлось ему услышать о прошлом и от Варвары. С ней, стареющей, он, заводя молодых подружек, любился реже и реже, а лет десять назад совсем перестал знаться. Февральским днём 1957 года, вскоре после того как через Савруху впервые проехала серая легковая автомашина «Волга» с бегущим оленем на радиаторе, умер от рака Николай Ещёркин, муж Варвары.
Неделяев не думал идти на похороны, но всколыхнувшийся страх болезни, мысли о прошлом, свободном от этого страха и потому несказанно счастливом, растрогали так, что он взял под руку Анюту и пошёл. У могилы усердно скорбно кивнул Варваре. Рядом с ней стоял снявший шапку лысеющий мужчина в пальто с каракулевым воротником. Маркел Николаевич узнал своего первого шпика-подростка Гаврюшу, ныне заведующего отделом бузулукского горкома партии.
По дороге с кладбища на поминки брат Варвары полуобнял Неделяева, сказал язвительно-добродушно:
- Слышу здесь, что на винцо развязываешь пупок.
Маркел Николаевич принудил себя к покорности, сказал страдальческим голосом:
- Завяжу.
На поминках встречался взглядом с Варварой, чья чёрная кофта, застёгнутая до горла, не скрывала худобы. Лицо Варвары, сероватое, с втянутыми щеками, казалось, выдавало искреннее горе, хотя она не проливала слёз.
Неделю спустя Маркел Николаевич, возвращаясь домой со службы, с неудовольствием увидел, что у калитки его поджидает Варвара. Мороза не было, она стояла без шапки, повязанная чёрным шерстяным платком. Прижимая ладони с боков к полам полушубка, пошла навстречу Неделяеву:
- Я должна тебе слово сказать!
Интереса к ней он не питал и, не ответив, в досаде остановился. Она заговорила с мрачным пылом:
- Ты видишь, что сталось, как бомбу взорвали! Люди мрут, скотина сдыхает. Оно и нас с тобой ждёт!
Он ощутил на сердце лёд, про себя вскричал: «Понимает!» Она продолжила измученно-воодушевлённо:
- Кара нам будет за наш с тобой блуд! Надо спасение вымаливать, Маркел!
Он словно задохнулся бессилием, пробормотал жалким голосом:
- Не умею я этого.
- Я твою жизнь отмаливать буду! – произнесла со страстью задушевной клятвы. – Только ты больше не блуди!
- Да, да! – проронил он, обошёл её, толкнул калитку, пробежал в дом.
С тех пор подумывал о Варваре благодарно, с искоркой надежды: «Кто знает, может, и поможет». Говорили, что она ест одно постное, ходит за двадцать пять километров в село, где уцелела церковь.
В Саврухе меж тем строили раковый барак. Когда Неделяев слышал, что кого-то отметил рак, и встречал больного или больную на улице, замирало нутро, будто недуг примерялся к нему самому.
Перед весенней распутицей навестив лесничего, узнал: Тютерев скончался в Чкалове. В той же больнице лежит Игумнов.
Днём позже Маркел Николаевич у себя дома почувствовал, что ему трудно глотать. Сосредотачиваясь на ощущениях, установил: пища, пройдя через горло, где-то пониже вызывает боль. «Раковая опухоль!» – ужаснулся он так, что шевельнулись волосы.
Состояние ужаса стало столь невыносимым, что он сказал себе: «Застрелюсь!» Не зная почему, решил прибегнуть к помощи не табельного пистолета, а ТТ-33, который некогда взял себе после уничтожения бандитской шайки. Хранившийся в старом чемодане с барахлом пистолет регулярно извлекался на свет, смазывался.
Маркел Николаевич достал его, вынул из магазина патроны, осмотрел каждый, их было четыре вместо восьми.
«Чем мучиться без надежды, казнь выносить – раз в висок!» – повторял про себя, осторожно проглатывая слюну, полуоткрытым ртом выдыхая и вдыхая воздух.
Рука не подняла пистолет к виску. А на следующий день никакой боли при глотании не ощутилось. Припомнил, почему она возникла, – не прожевав кусок мяса, втолкнул его внутрь большим глотком вина.
100
Из месяца в месяц он сочинял победы Армии Правды, ведомой Кережковым на Оренбург, и, по-прежнему прочитывая едва не всю газету «Правду», которая жизнерадостно осветила Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в Москве, обливался обидой из-за чужого праздника в безопасной дали от Тоцкого полигона.
На сей раз отпуск летом ему не давали, он смог бы поехать с Анютой в Челябинск, где сын обживал новую квартиру, в лучшем случае, не раньше сентября. А тут в конце августа из деревни, где жила родня Анюты, прислали весть: занедужила её мать, похоже, что напоследок.
Маркел Николаевич отпустил жену к матери и, необоримо желая отрады душе, поехал в Сорочинск просить путёвку в дом отдыха. Ему дали ту, которой не воспользовался кто-то другой, и Неделяев в соломенного цвета пуловере из челябинского универмага, в чехословацких полуботинках оказался на берегу озера Иртяш, потеряв два дня.
Как двенадцать лет назад, солнце по-осеннему грустило, тяжело раскинувшееся озеро отзывалось посверкиванием металла, величаво таинственное на фоне тёмных лесистых гор. У причала напротив бревенчатого двухэтажного корпуса теперь покачивались не только вёсельные лодки, но и одна моторная. К крылу дома отдыха подступил сад, там и там под молоденькими клёнами стояли скамьи.
В палате, которая оказалась по коридору через одну от той, где Неделяев отдыхал в прошлый раз, он застал мужчину с папиросой во рту, сидевшего на кровати в футболке. Тот, переместив папиросу в уголок рта, не вставая, вскинул на вошедшего глаза:
- Привет соседу. Располагайся!
- Попробую, – ответил не без сарказма Неделяев, шагнув к тумбочке у свободной кровати разложить вещи.
Куривший затянулся, выдохнул струю дыма и, глядя на него, проговорил притворно-игриво:
- Мама меня Севой назвала. – Закончил уже со строгостью в голосе: – Город Курган, следователь милиции.
Неделяев сказал, как его зовут, кто он по должности, добавил: – Чкаловская область.
- Опоздал ты насчёт баб, пригодных разобрали, остались бросовые, – сказал человек из Кургана. – Но можно предпринять. Которая мне тут даёт, слила про одну Ларису. Её пасёт борец с хищениями соцсобственности.
Сева сделал затяжку и, так как Маркел Николаевич безучастно молчал, сообщил:
- Только ночью он к ней не приходит, хотя её соседка у своего ёбаря.
Неделяев понял – его хотят спровадить к Ларисе, чтобы не мешал здесь ночами. Между прочим, по дороге сюда он томился тем, что сейчас подтвердил сосед: бабы, которые кое-чего стоят, уже спаровались.
- Лариса так Лариса, – сказал он с видом в шутку сдающегося на уговоры.
Время обеда уже подошло, обитатели дома отдыха стали заполнять столовую. Женщина, о которой уведомили Неделяева, направлялась туда в том настроении, когда обещана пасмурная погода. Мать троих детей, она, тридцатидевятилетняя, сохранила ладную фигуру, лёгкую походку. Муж, задёрганный на работе инженер, перенёсший инфаркт, изредка брался исполнить долг, что для неё завершалось безрадостно, это прискучило. Жили они в засекреченном городе под названием Челябинск–40, где Лариса была начальницей паспортного стола. Общительная, дружелюбная, сдержанная, умевшая принять гостей, она тщательно следила за собой, имела непревзойдённого кумира Ива Монтана, под настроение в одиночестве могла выпить стакан вина. И не собиралась отказываться от того, что берут от жизни другие.
Мужчины в доме отдыха подобрались пожившие, числом они существенно уступали противоположному полу, почему она ответила благосклонно на мягкий подкатец сотрудника свердловского УБХСС. Это был пожилой мужчина с недоверчивым, по характеру профессии, взглядом, с несколько пористыми щеками, один из тех, чьи речь, манеры заявляют о благопристойности. Мужская способность у него, хотя он не пострадал от инфаркта, тоже была скромной, из-за чего жена частенько держалась с ним сварливой грубиянкой. Трезво оценивая себя, он надеялся, что Лариса подбодрит его, а до того не решался на ночное посещение.
Ей, ступившей в столовую, весьма шли блузка с рукавами фонариками, имевшая цвет спелой клюквы, того же цвета, но побледнее и в белый горошек, юбка в складки, замшевые туфли балетки на низком каблуке. Миловидному лицу сообщали чувственность копна льняных волос шестимесячной завивки, чёлка. Женщина послала скучающий взор сотруднику УБХСС, который, сидя за столиком, как полагалось, с другим мужчиной, глядел на неё с искательным выражением.
Тут в столовой появились припоздавшие Сева и Маркел Николаевич. Сева украдкой, бросая шёпотом одно-два слова, помог спутнику найти глазами рекомендованную особу. Тот, в полной мере проявив зоркость, и она, тотчас заметив нового мужчину, задержали друг на друге взгляды, насколько позволяют приличия.
За супом с фрикадельками Сева вложил то, что его занимало, в ёмко-значимое:
- Ну?
Неделяев хотел отозваться небрежным «ничего», но неожиданно для себя произнёс совсем ему несвойственное:
- Симпатичная.
Когда пообедавшие стали покидать столовую, сотрудник УБХСС, от которого не ускользнул диалог взглядов, оказался возле Ларисы, тихо спросил:
- Вы знаете этого новенького?
- Где-то видела, – уронила она мимоходом.
101
Маркел Николаевич освободил от вещей взятую им в дом отдыха вместе с чемоданом охотничью сумку, после тихого часа и полдника отправился в деревню, до которой по берегу Иртяша было около двух километров. В магазине продавалось «белое», как здесь называли водку, и «красное», которое оказалось двух сортов: плодово-ягодное вино и портвейн. Маркел Николаевич взял портвейн. Из конфет имелись подушечки с вареньем под оболочкой и изготовленные из молока, мёда, сливочного масла «школьные», был также мармелад. Неделяев купил то, другое, третье.
Возвращаясь, он высматривал среди рассеянных близ дома отдыха фигур Ларису, увидел её в садике сидящей на скамье, возле сидел ухажёр, который ей что-то обстоятельно вещал. Маркел Николаевич услышал: «Наживаются не только на пиве из цистерн. А виноторговые точки, Ларочка?»
Неделяев подошёл с видом человека, которого ждут, присел перед женщиной на корточки, раскрыл сумку, вынул один кулёк, второй, поведал с гордостью:
- Два сортика!
Сотрудник УБХСС со снисходительным недовольством произнёс:
- Кого удивили! В городе сколько сортов и гораздо лучше.
Маркел Николаевич помотал головой.
- Такого нет.
Он достал из кулька конфету «школьную», протянул Ларисе.
- Да что вы говорите! Они в каждом буфете! – возмутился её ухажёр.
- Попробуйте и скажите, – попросил Ларису Неделяев с удавшейся вкрадчивостью.
Она издала смешок, взяла конфету, развернула обёртку, откусила.
- Я давно такие не ела.
Её глаза лучились, говорили Неделяеву, что он ей нравится, что она его поняла. Взмахом руки он отогнал комара, вившегося перед ней, сказал убеждённо:
- Заедят! – Добавил с простодушной категоричностью: – Сходим ко мне в палату, у меня жидкость от комаров есть.
Она встала со скамьи, слегка улыбнулась сотруднику УБХСС, тоном капризного извинения произнесла:
- Заедят в самом деле.
И пошла с Неделяевым в корпус.
- По вам видно, что вы не такие конфеты едите, – сказал он польстившим ей тоном. – Просто я… – и не договорил.
- Захотели меня похитить, – сказала она не без задора.
Он, идя рядом с ней по коридору, молча улыбнулся, они переглянулись. В палате сейчас было пусто. Он сообщил, что сосед предупредил его: ночью к нему приходит женщина.
- А моя соседка уходит к мужчине, и я одна, – произнесла она, опустив глаза, положила недоеденную конфету в пепельницу на столе, принадлежавшую Севе.
Маркел Николаевич завёл левую руку ей за спину, чуть коснулся пальцами её обнажённой руки ниже плеча, при этом говоря:
- На ужин, наверно, будут творожники.
Он бессознательно взял ту манеру подхода к женщине, когда руки ведут к цели, а слова относятся к чему-то совсем иному, как если бы происходило нечто невинное. Лариса, отвечая, что творожники будут со сметаной, но без повидла, повернулась к тумбочке Севы так, что задела боком бок Неделяева.
- Где ваша жидкость от комаров? – произнесла без всякой эмоциональной окраски.
Он, обнимая женщину, повернул её к своей тумбочке, тихо сказал:
- Здесь, – тут же продолжил: – конечно будет компот из сухофруктов.
- Кофе с молоком. Компот в обед был, – произнесла она.
Он достал из тумбочки и дал ей флакон, она села на его кровать, с видом необыкновенной важности того, что делает, отвинтила пробку и, наливая содержимое в горсть, натёрла одну руку, другую, затем завернула подол юбки на колени. Сняв туфлю, поворачивая ногу в чулке так и этак, увлажнила жидкостью ногу сквозь чулок до колена и чуть выше, то же проделала с другой ногой. После этого занялась шеей. Он стоял перед нею, наблюдал за её действиями в нарастающем подъёме, сказал:
- Винегрет будет каждый день.
- Не любите? – произнесла она, не отрываясь от своего занятия, не взглянув на него.
Он, говоря:
- Винегрет – штука полезная, – сел рядом с ней на кровать, коснулся губами её губ.
Она, не отстраняясь, прикрыла глаза, тогда его правая ладонь ласкающе приникла к её левой груди. Женщина издала чуть слышное грудное: «у-ууу…», и он принялся пощупывать её грудь, другой рукой поглаживая её спину.
- Войдут… – выдохнула она в истомном возбуждении.
- Мы услышим шаги, – прошептал он, в то время как его ладонь скользнула с её груди на её ляжку, а другая пятерня стала гулять по её пояснице, ягодицам.
- Хватит. Нельзя же тут… это… – произнесла она напряжённо, на пару секунд прервав дыхание перед последним словом.
«Нельзя. Севу принесёт или кто-то заглянет», – мысленно согласился Маркел Николаевич. Он поднялся, сказал как о чём-то само собой разумеющемся:
- Прогуляемся в лес.
- Ты хочешь в лесу? – спросила она обеспокоенно-недовольно.
- Мы выпьем портвейна с мармеладом, а это… – он сделал паузу, – в палате у тебя ночью.
«Ну, он-то придёт», – подумала она удовлетворённо.
102
Было видно меж сумрачных деревьев красное, скрытое ими по краям, садящееся солнце. Густела заполнившая предвечерний лес синева, в ней тоненько струнило комариное полчище. Маркел Николаевич на упавшей ели накрыл местечко захваченным из дома отдыха вафельным полотенцем, на него присела Лариса, надевшая вязаную кофту.
Он, держа бутылку, ввинтил штопор карманного ножичка в пробку, выдернул её, достал из сумки походный пластмассовый стаканчик, налил портвейном, подал Ларисе. Она положила в рот дольку мармелада, медленно выпила, омывая её, терпкое вино, произнесла:
- А что… приятно!
- А теперь энергично разжуй мармелад – и ещё… – он опять налил ей стаканчик, и, пока она, послушавшись, работала челюстями, наполнил рот портвейном из горлышка бутылки, отправил внутрь в два глотка.
Она выпила свою порцию.
- О, я уже пьяная.
- Теперь ещё мармеладик, и сосать! – сказал он тоном человека, съевшего на этом собаку, хотя вкушал мармелад пару раз в жизни в Челябинске.
- Пройдёмся, – сказал он с тем, чтобы обнять её за талию.
Они двинулись по лесу, его рука, охватывая талию Ларисы, лежала на её бедре, пальцы слегка поглаживали его. Маркел Николаевич отдыхал от кусающего змеёй страха, что тебя насыщает радиоактивная зараза: здесь, вдали от Тоцкого полигона, можно было есть, пить, дышать свободным от мысли, что ты взращиваешь в себе страшную болезнь. Оттого по-особенному приятным был хвойный дух, остро радовал явственно уловимый запах грибов, а женщину, которую он обнимал в этом краю блаженства, хотелось лелеять.
Комары мелькали у самых глаз, искали на коже местечко, не обработанное снадобьем. Неделяев заметил, что Лариса украдкой посматривает по сторонам, подумал: «Ищет, где поссать, меня стесняется». Тут же клюнула мысль: «Ей мешает то, что комары облепят голый зад».
- Не хочешь по-маленькому? – спросил непринуждённо.
Она смолчала. Он достал из сумки флакон с жидкостью, захваченный по привычке, что средство от комаров должно быть с тобой в лесу.
- Натри, где надо, – сказал без тени усмешки.
Лариса, потрясённая его догадкой, его заботливостью, проглотила язык, но флакон взяла. Маркел Николаевич деловито задрал ей юбку:
- Я подержу, а ты спусти трусы и натри.
Она в совершенной растерянности исполнила то, что было предложено, после чего он отошёл, дабы не мешать ей присесть справить нужду, а также и самому дать струю. От своего уязвимого он отгонял комаров рукой.
Сказав себе: «Для полного счастья!», вернулся к Ларисе, которая стояла, всё ещё не опомнившись от невыразимо благодарного изумления, обнял её, подвёл к дереву с низко растущим в сторону суком. Запустив руки ей под юбку, стянул с неё трусы ниже колен, задрал сзади подол. Она в объявшей её власти оперлась руками на сук, оттопырила оголённый зад – Маркел Николаевич встал к станку, взялся работать, с висков потёк пот. Разрядился под Ларисино сдавленно-судорожное: «А-а-а-а!» Она кончила в первый раз после того, как год назад ей выпал случай изменить мужу.
Её охватило чувство радостной безмятежности, они допили портвейн и пока, возвращаясь в дом отдыха, не вышли из леса, держались за руки. В столовой за ужином она болтала с соседкой со столь безумолчным весельем, что та сказала:
- Ты пьяная. – И, снедаемая любопытством, спросила: – У тебя было с этим новеньким?
- А вот и не скажу! – бросила Лариса с озорным вызовом так, что её услышали за другими столами.
Она ни разу не взглянула в сторону сотрудника УБХСС, чувствуя, как он следит за ней. После ужина до сигнала ко сну просидела с Неделяевым в саду на скамье, позволяя «ощупку за все места».
В палате Сева сказал ему уважительно-заинтригованно:
- Чем ты её взял в твои годы? не половым же гигантизмом.
Маркел Николаевич, обнажённый до пояса, смочив полотенце одеколоном, вытирал подмышки и загадочно усмехался.
- Или всё-таки им? – добивался ответа Сева.
Неделяев, обув тапочки, сказал ему: «До завтра» – и пустился в путь по тёмному коридору через тёмную библиотеку на женскую половину, где, следуя пояснению Ларисы, стал считать двери, легонько постучал в нужную, уловил «да».
Горела настольная лампа, освещая со спины женщину, которая пошла ему навстречу. Она была в бордово-рыжем длинном платье на бретелях, красиво облегающем её, на шее поблескивали вишнёвые, в тон накрашенным губам,
бусы, с копны льняных завитых волос кокетливо свисали спиральки вдоль щёк, чёлка добавляла облику пикантность.
Маркел Николаевич стоял, уперев руки в бока, показывая, как заворожённо любуется ею. «Хочет, чтоб было предисловие: не самой раздеться, а чтобы я её раздел», – решил он. Зайдя ей за спину, опустил ладони на её плечи, совлёк с них бретели, целуя её лопатки, не спеша снял с неё всё до капроновых чулок, подхватил на руки, уложил на кровать.
103
Из ночи в ночь они в полноте взаимоощущений ублажали друг друга. Днём прогуливались до сельского магазина, потом в лесу угощались портвейном с мармеладом. Однажды Маркел Николаевич купил у деревенских кило картошки, на берегу озера в стороне от дома отдыха они с Ларисой испекли картошку в углях костра. Лариса, тронув одну, ойкнула, стала дуть на пальцы.
- Обожгла!
Он взял её пальцы, поцеловал, опомнился: «Дурею!»
Иногда их с другими отдыхающими катали по озеру на моторной лодке, высаживали на остров, там рдела брусника, её рвали, ели, забирали с собой.
По вечерам озёрную даль поглощал тусклый туман, он скрывал загоравшиеся звёзды, наползал, полоса светлой воды у берега сужалась.
Срок отдыха жестоко подсократился на две трети. Ночью лёжа с Неделяевым в постели, Лариса всхлипнула.
- Как мне будет плохо без тебя!
И зашептала, глотая слёзы:
- Ты странно чудесный мужчина! Ласкаешь меня пылко, как мальчик, у которого это в первый раз!
«Или в последний», – сказал про себя Маркел Николаевич в мысли о том, куда ему предстоит возвратиться. Он думал, каким стал другим человеком. Стал из-за того, что ему мучительно жалко здешней жизни и страшно чем-либо негожим подтолкнуть к себе таящееся впереди.
Лариса сказала, что любит своего мужа, он прекрасный человек, и Неделяев не проронил ядовитого словца, не выразил намёка на усмешку, а прошептал с наивозможной искренностью:
- За недостойного ты бы не вышла.
- Ты благородный! – выдохнула она, поворачиваясь к нему всем телом, обнимая его.
Потёрлась мокрой от слёз щекой о его щеку, возлегла на него, прижавшись грудями к его груди, и вознаградила благородного мужчину и себя.
- Полежи на мне, – попросил он, ублажённо-расслабленный, смирный, как ягнёнок.
Наставшим днём они сели в моторную лодку с группой желающих прокатиться в сторону города Челябинск–40, каковой в обиходе звался Сороковкой, он подступал к озеру. Лодка вынеслась на середину Иртяша, помчалась вдоль на юг к далёкому берегу, который виделся всё яснее. Обозначились скальный обрыв, белая беседка на нём, сбоку от неё желтели листвой осенние берёзы, позади зеленели вершинами сосны с редкими ветвями. Лариса, прижимаясь к своему спутнику, сказала сквозь шум мотора:
- Видишь – ротонда. В ней любит отдыхать наш учёный Игорь Васильевич Курчатов.
На Ларисе были коричневый берет, приталенное фланелевое пальто цвета зёрен кукурузы, доходящее до колен. Маркел Николаевич надел заказанную в своё время скорняку куртку из отменно выделанной лосиной шкуры.
Лариса, положив ладонь на его кисть руки, говорила:
- Наш город построили пленные немцы, их потом уничтожили. Ещё три года назад из Сороковки было не выехать без спецразрешения.
Неделяев с тоской подумал, что его и тут достала тема невероятного оружия. Когда он гостил в Челябинске у сына, тот упомянул, что неподалёку есть город, где производят начинку для атомных бомб.
Мотор лодки смолк, она немного проплыла по инерции и замерла.
- Ближе к берегу нельзя подплывать, запретная зона! – объявил моторист.
Через пять минут лодка уже неслась назад по раскинувшемуся под солнцем спокойному озеру с далёкими покрытыми лесом горами справа и слева. Маркел Николаевич, волнуемый страстью к Ларисе, размышлял: ему послана здесь, в это время его жизни, любимая женщина или она стала любимой потому, что оказалась здесь в это его время?
104
29 сентября в воскресенье оставались сутки до прощания с Иртяшом. После тихого часа в полдник дали омлет, порцию солёной кильки, хлеб с маслом, кисель. Маркел Николаевич и Лариса ели без аппетита и, покинув столовую, где мужчины и женщины сидели за разными столами, пошли, как обычно, вдвоём. Их снедала грусть близящегося расставания, он под руку повёл подругу к причалу, чтобы, как в предыдущие дни, покатать её на вёсельной лодке.
Было после четырёх пополудни, облака, заслонявшие солнце, уплыли на восток. Лариса села на скамью ближе к корме, Неделяев расположился напротив спутницы, взялся за вёсла, направил лодку прямо от берега. Вдруг на юге оглушающе хряпнуло, будто от чудовищной силы треснула невидимая громадная скала, по поверхности озера прокатился грохот, налетевший порыв ветра сорвал с Ларисы берет – Маркел Николаевич успел подхватить его, бросив весло.
Вдали, где водную гладь обрезал южный берег, а далее разместился город Сороковка, быстро возносился багрово светящийся столб, окутываемый дымом. Маркел Николаевич, вмиг взмокнув под бельём и курткой, прошептал задрожавшими губами:
- Взъёбка вспомнила о нас!
- Что там было?! – вскричала Лариса, обезумев глазами, вся поглощённая зрелищем.
Он, отчаянно спеша развернуть лодку к причалу, ударил вёслами по воде так, что окатил Ларису брызгами, она взвизгнула. Он принялся грести, напрягаясь до последней жилки, слыша возгласы: «Это диверсия!», «Американцы бросили бомбу!» Потом, не оглядываясь на спутницу, предельно взвинченный страхом, растерянностью, бежал по причалу, по берегу к дому отдыха, перед которым одни люди мельтешили, другие стояли, взирая в сторону светящегося столба.
Маркел Николаевич замер у входа в корпус, взглянул туда же. Столб расплывался в мерцающее оранжевое облако, было заметно – оно помаленьку приближается.
Он отвернулся от подбежавшей Ларисы, которая стала нестерпимо раздражать, пустился бегом в свою палату, захлопнул приоткрытое окно. Вошёл мрачно озабоченный Сева и, увидев, что окно закрыто, кивнул, выговорил, полуспрашивая, полуутверждая:
- Радиоактивное облако? отходы атомного производства.
Маркел Николаевич с видом загнанности спросил:
- Причина?
Сева, стараясь стать бестревожно-твёрдым, авторитетным тоном произнёс:
- Видать, весь завод полетел к х…м! – и сел на койку.
Неделяев, не замечая, что беспомощно мигает, сказал:
- Надо бы поскорее отсюда…
Сосед ответил с тоскливой досадой:
- По графику отъезд завтра. Раньше нам никто автобусов не подаст.
Маркел Николаевич наклонился перед закрытым окном, снизу заглядывая сквозь стекло в небо, – сердце упало.
- Облако над нами и всё сплошь в искорках! – Он помнил, что гриб над Тоцким полигоном светился недолго.
Сева, подойдя, взявшись за подоконник и присев, тоже смотрел неотрывно.
- Излучение… – пробормотал, сморщив лоб.
Неделяеву стало невыносимо, что намокшее от пота бельё, сделавшись холодным, облепляло тело. Он распрямился, снял куртку из лосиной шкуры, разделся до трусов, в палате густо и терпко запахло потом. Сосед, отходя от окна, сказал:
- Теперь если снаружи побудешь, надо всё отдавать в стирку.
Маркел Николаевич, с усилием проглатывая слюну, проговорил:
- Только бы меньше пыли просыпалось, пронесло бы скорее… – и лёг на кровать.
Простыня не накрыла ступни, и он не шевельнулся, чтобы накинуть её на них. Мертвящий страх съел силы и все мысли, кроме одной: «Я под облучением!» Сева, закурив, вышел, а вернувшись, сказал: администрация по телефону узнала, что случилось, но получила приказ молчать, однако все говорят – авария «на том самом заводе».
Надо было идти ужинать, но Маркел Николаевич оцепенело лежал в прежней позе, спиной к стене. Сосед в какой раз вышел из палаты, вернулся, спросил:
- Шамать не пойдёшь? – не дождавшись ответа, добавил: – И я не пойду.
Лёг ничком на кровать, через несколько минут встал:
- Пойду протолкну в себя!
По коридору за дверью кто проходил, кто пробегал. Постучавшись, вошла Лариса, спросила удивлённо, с боязнью в голосе:
- Ты почему лежишь?
- Потому что не могу убежать подальше! – резко ответил Неделяев.
- Кошмар, что случилось. Меня к телефону позвали, муж звонил – послал за мной служебную машину. Вот-вот приедет. Я пришла с тобой попрощаться… – проговорила она жалобно, словно он обвинял её.
- Давай будь! – бросил Маркел Николаевич, не повернув к ней головы.
- Ну, как знаешь, – произнесла она с сорвавшейся обидой, ушла.
Он про себя обложил её матом. «Не знаешь, что ждёт тебя, семью, а туда же – обижаться!» Мучительно хотелось повернуться на спину, потянуться, но далее мысли об этом дело не шло. Постепенно его затянуло тупое забытье, время от времени сознание вспыхивало бешеным желанием понестись по времени назад-назад-назад – в бесценную жизнь до взрыва бомбы над Тоцким полигоном.
В коридоре прокричали:
- Неделяева к телефону!
Его подбросило. Он натянул брюки, рубашку, побежал к комнатам администрации, где в приёмной стоял на столе телефон, схватил трубку, лежавшую рядом с аппаратом.
- Неделяев слушает! – сказав, застыл не дыша и жадно вдохнул воздух от голоса сына:
- Папа, понесло в твою сторону, в Челябинске чисто. Я еду за тобой! Будь в здании!
- На чём… едешь? – спросил Маркел Николаевич, запнувшись от сердцебиения.
- Я договорился – на легковушке. Подъедем, дадим два коротких и длинный гудок, тогда выходи. Дождевик у тебя с собой? Надень!
Кровь забурлила, залив радостью сердце.
- Жду! – почти выкрикнул он, подождал, когда сын положит трубку, пошёл в палату, где Сева тут же спросил:
- Что узнал?
- Сын за мной выехал на машине, – сообщил Неделяев со сдержанной гордостью.
Сосед, подойдя, разминая в пальцах папиросу и просительно улыбаясь, сказал:
- Возьми меня. Мне так и так нужно в Челябинск, чтобы оттуда в Курган.
- Не знаю, машина не моя и не сына, – уклончиво ответил Маркел Николаевич.
Он до того воодушевился грядущим отъездом, что не желал и намёка на малейшее бремя. Сева, однако, как и он, собрал вещи, словно получил согласие.
Когда тёмной ночью снаружи донёсся шум мотора, раздались короткие и длинный гудки автомобиля, мужчины, надев дождевики, подняв вороты, подхватили чемоданы, сумки, устремились к выходу из здания. Вахтёр заслонил собой дверь:
- В это время не открываем!
Маркел Николаевич рявкнул на него:
- Сам тут подыхай! – оттолкнул старика в сторону, а Сева сорвал с гвоздя на стене ключ, повернул в замке.
Они выбежали из корпуса, лампочка над крыльцом слабо освещала «победу» с работающим двигателем. Из неё выскочил сын Маркела Николаевича в непромокаемом плаще с капюшоном, накрывшим голову, взял у отца чемодан, чтобы поместить в багажник. Сева заговорил доверительным тоном, словно не прося, а сообщая нечто весьма важное для Неделяева-младшего:
- Я с вашим папой в одной палате. Не можете подвезти меня в Челябинск?
- Да, конечно, садитесь! – сказал Лев.
Через несколько секунд вещи пассажиров уже были в багажнике, сами они быстро сели на заднее сиденье, а Лев, вернувшись на своё место рядом с шофёром, обернулся к отцу:
- Если у тебя тут знакомая, можем забрать.
- Уже уехала, – буркнул Маркел Николаевич.
Сын участливо спросил Севу:
- А у вас есть?
Тот ответил голосом замученного хлопотами человека:
- Несколько часов ничего не решают, уедет автобусом.
Он ни за что не хотел вновь выходить под открытое небо, хотя и был в дождевике.
- Едем! – бросил сыну Маркел Николаевич, проверяя, до предела ли поднято стекло дверцы.
То же самое делал и Сева. Шофёр включил фары, развернул «победу», минуты спустя она уже катила грунтовой дорогой через лес.
В Челябинске, высадив попутчика возле вокзала, подъехали к новому дому, где Льву дали квартиру, попрощались с шофёром, на лестничной площадке разулись, чтобы, войдя, вымыть обувь в ванной над умывальником. Плащи, верхнюю одежду сунули в угол, накрыли клеёнкой с кухонного стола.
- Отнесём в прачечную, – сказал Лев, а пока он и отец на исходе ночи легли поспать.
105
Накануне в 16 часов двадцать две минуты в Сороковке взрыв встряхнул кирпичные корпуса завода номер 817. Одно из зданий обратилось в обломки. Взорвалась ёмкость из нержавеющей стали или банка, как её называли, помещённая в бетонированный каньон глубиной более восьми метров, полная отходов, которые накапливались при изготовлении начинки для атомных бомб.
На территории завода сидело в земле много таких банок. Бетонную плиту перекрытия над ёмкостью отбросило на двадцать пять метров. Плита весила сто шестьдесят тонн. Считается, что мощность взрыва была такой, как если бы взорвалось сто тонн тринитротолуола.
Электрик Владимир Щенников копался в трансформаторной будке, когда рванула банка, до её каньона было метров двести. Будка отчасти заслонила от взрывной волны – Щенникова ударило оземь, оглушило на минуту. Встав на ноги, он оказался в туче как бы густой измороси, зловонной, искрящейся, стал соображать, что делать, куда идти. Далее полутора метров ничего не видел. Побежав наугад, едва не споткнулся о недвижное тело человека – узнал дизелиста Сельдякова.
Завыла сирена, потом вторая, третья в разных концах территории. В светящейся влажной мути мелькали силуэты людей. Щенников приметил, куда они бегут, побежал туда же.
Кто-то кричал:
- Аварийная где?!
И раздавалось страшное, на одной ноте:
- А-аааааааа!!! А-аааааааааа!!!
Сверху падало что-то похожее на порубленные куски хозяйственного мыла, летели какие-то клочья, ошмётки чего-то подобного резине, сыпалась какая-то отвратительная кашица, порхали хлопья как бы сажи. Странный испускающий свечение туман поредел, Щенников различил проходную, здесь скапливался народ, появилась жена Щенникова, работавшая на этом же заводе. Владимир пожаловался ей, что «сердце встаёт», опустился на асфальт.
Когда подъехала первая машина «скорой помощи», жена схватила кого-то в белом халате за рукав, потянула к мужу. Его и ещё несколько человек увезли в больницу, ночью он умер. Жена не знала, что и она – не жилец, у них было двое детей.
Подъезжали и подъезжали пожарные машины, струи брандспойтов ударяли в стены корпусов, гуляли по промплощадкам, где в радиоактивной грязи, а её было извергнуто восемьдесят тонн, лежали мертвецы. С территории завода в первые часы после аварии их вывезли более двухсот.
Двадцать миллионов кюри радиоактивных жидких и твёрдых аэрозолей вынеслось на высоту два километра. Ветер, в тот день дувший с юго-запада со скоростью десять метров в секунду, понёс огромное облако на северо-восток в сторону Тюмени. В немногие минуты оно засеяло стронцием, цезием, плутонием озёра Бердениш, Урускуль, Иртяш, Большое и Малое Касли, а затем многие другие водоёмы.
Аварию не просто засекретили, её постарались выдать за безобидное явление природы, с успехом изучаемое наукой, позволившее сделать интересный прогноз. В областной газете «Челябинский рабочий» 6 октября 1957 года было напечатано:
«В прошлое воскресенье вечером многие челябинцы наблюдали особое свечение звёздного неба. Это довольно редкое в наших широтах свечение имело все признаки полярного сияния. Интенсивное красное, временами переходящее в слабо-розовое и светло-голубое свечение вначале охватывало значительную часть юго-западной и северо-восточной поверхности небосклона. Около 11 часов его можно было наблюдать в северо-западном направлении. На фоне неба появлялись сравнительно большие окрашенные области и временами спокойные полосы, имевшие на последней стадии сияния меридиональное направление. Изучение природы полярных сияний, начатое ещё Ломоносовым, продолжается и в наши дни. В современной науке нашла подтверждение основная мысль Ломоносова, что полярное сияние возникает в верхних слоях атмосферы в результате электрических разрядов. Полярные сияния можно будет наблюдать и в дальнейшем на широтах Южного Урала».
106
Воскресным вечером, о котором сообщено в газете, ехавший на телеге из города Касли в свою деревню колхозник Жора Тепов хмыкнул от удивления: в телегу упала синица. Он продал на рынке в Касли двух разделанных овец, был доволен выручкой и, съев последнее из полдюжины взятых из дома варёных яиц, ел хлеб.
Дорога вела через убранное поле к хвойному лесу, состарившийся жеребец по кличке Скворчик шёл размеренным шагом – и вдруг эта синица. Жора Тепов поднял её за хвостик, она была мертва. Отбросил её в сторону за дорогу; через несколько минут увидел на обочине мёртвую сороку.
Взгляд вскинулся к предвечернему небу – показалось, будто его застилает рыжеватый с желтизной пар. Воздух повлажнел, на кистях рук появились крошечные капельки. Жора Тепов снял кепку, вытер ощутившее сырость лицо. Стало пощипывать глаза, и, когда он въехал в лес, хвоя увиделась ядовито зелёной, какой никогда не бывала. Сорокапятилетний сильный человек, который не помнил себя больным, в войну дважды возвращался на передовую после ранений, задрожал от слабости.
Деревья поплыли перед глазами, телега стала резко крениться вправо, влево, он испугался, что вывалится из неё. И тут подбородок стал мокрым, с него закапало – шла носом кровь. Человек лёг в телеге на спину.
Много времени прошло или мало, кровь перестала течь, но голова кружилась, мутило.
Скворчик всхрапывал, пускал по задней ноге слабую струю мочи и шёл далее трудно, но без понуканий. Он привёз хозяина в его деревню Залесовку, где было неладно: сумерек ещё нет, но люди уже в домах, пригнавший стадо пастух сел на улице на землю.
Жора Тепов вылез из телеги перед воротами, которые не открыли ни жена, ни два сына-подростка. Он пнул что было сил калитку, пошёл через двор к дому. Жена сидела на крыльце, поддерживая руками голову:
- Худо мне чего-то…
«Что творится», – подумал Жора, сказал:
- Газ какой-то идёт кругом. А пацаны где?
- Зашли в дом и легли, – ответила жена, поднимаясь с крыльца. – Пойду соберу на стол.
- Ага, – отвлечённо согласился муж, вернулся к запряжке, чтобы ввести во двор, выпрячь Скворчика.
Он, будто едва не загнанный, был взмылен, на удилах вскипела пена, белки глаз краснели налитыми кровью жилками.
Жора Тепов дома объявил:
- По местности травят нас и скотину!
Ему оставалось менее полугода жизни, жене – чуть больше. Сыновья, пережив родителей, жертв лучевой болезни, умрут от рака.
Через три года после того, как челябинцы, по сообщению газеты, увидели северное сияние, не станет последних жителей Залесовки.
Всепроникающее поветрие из Сороковки, рукотворной отдушины ада, несло как скорую, так и медленную смерть. «За первые четыре часа после взрыва, – отмечено в отчётах, – облако, постепенно оседая, покрыло расстояние в сто километров. Спустя одиннадцать часов радиоактивное заражение пролегло вытянутой к северо-востоку полосой на триста пятьдесят километров от завода номер 817. Ширина полосы с плотностью загрязнения от 0,1 Ки/кв.км и выше составила где тридцать, где пятьдесят километров и достигла общей площади в двадцать три тысячи квадратных километров».
Сутки за сутками после аварии не утихало невиданное в этих местах движение по дорогам, густо насыщая воздух радиоактивной пылью. Из Челябинска и Свердловска в те и другие точки зоны заражения шли автоколонны с солдатами. Трёхтонные грузовики ЗИС-5, прозванные «захарами», их собратья ЗИС-150, грузовики полегче ГАЗ-51, всенепременные полуторки, жёлто-малиновые и жёлто-синие автобусы ЗИС-154 и ЗИС-155 везли гражданский люд, включая школьников, из Кыштыма, Верхнего и Нижнего Уфалея, Вишнёвогорска, Багаряка и Усть-Багаряка, из других городов и посёлков в колхозы и совхозы, на чьих полях ещё не выкопанные картошка, свёкла, прочий корнеплод заполучили незавидную присыпку. Их выкапывали и зарывали в глубокие ямы. Людям говорили, что в корнеплодах обнаружены насекомые-вредители, и надо пресечь их распространение.
Школьников посёлка Багаряк от третьего до шестого классов вывели на ближние поля, а тех, кто старше, повезли в кузовах грузовиков за двенадцать километров к западу на земли совхоза «Знамя труда», через который вытянутым языком пролегла самая гуща радиоактивной заразы.
День задался тусклый, для этого времени года тёплый, похожий на лик терпеливого равнодушия. Десятиклассников высадили около стогов сена, по сторонам от которых переминались с ноги на ногу десятка полтора милиционеров в синей форме. Их начальник лейтенант, с брюшком, несмотря на сравнительную молодость, подошёл к классному руководителю Азату Рустемовичу Зиганшину, стройному симпатичному брюнету двадцати шести лет, сказал:
- Вы, это, отвечаете, если кто из ваших убежит.
Учитель дружелюбно улыбнулся.
- У нас таких нет.
Лейтенант смотрел с недоверием.
- Ну, так, – махнул рукой в сторону своих подчинённых. – Мы тут, чтобы все были на месте.
Подъехал на полуторке бригадир, из кузова выгрузили грабли. Ученикам было велено снимать со стогов верхний слой сена, чтобы затем сжечь. Классный руководитель спросил, какой должна быть толщина слоя. Бригадир обронил:
- Загребайте глубже!
Зиганшин не удержался от другого вопроса:
- А насекомых мы увидим?
И услышал исчерпывающий ответ:
- Не глядел ещё.
Ребята, девчата, кто как умел, взялись сгребать сено со стога. Азат Рустемович, работая граблями, посматривал, у кого как идёт дело. Тёплый взгляд его красивых карих глаз волновал и одну, и другую, и третью девушку. А у той, которую зовут Амина, был роман с одноклассником Талгатом. Учитель знал, что сейчас они в ссоре.
Настало время обеда, школьники расстилали на земле газеты, выкладывали на них еду, какой их снабдили дома. Зиганшин, страстный фотограф, взял в руки свой «Зоркий-4», стал запечатлевать учеников. Амина и Талгат были несколько в стороне, они, забыв об обеде, пылко выясняли отношения. Вдруг Талгат, виновато склонив голову, взял Амину за руку – и Зиганшину удался его самый лучший снимок.
Через три года в земле будут и Амина и Талгат, вскоре за ними уйдёт Азат Рустемович, а фотография взволнованной девушки с упавшей на лицо прядью и паренька окажется у родственников Зиганшина, живущих в Оренбурге. Им, знавшим об испытании атомной бомбы над Тоцким полигоном, довелось узнать и о катастрофе в Сороковке, откуда, на их счастье, облако поплыло вдаль от них.
Полоса заражения была обозначена как «Восточно-Уральский радиоактивный след» (ВУРС), он распространился по территории трёх областей – Челябинской, Свердловской и Тюменской, в его зоне оказались двести семьдесят две тысячи человек – жители двухсот семнадцати населённых пунктов. Из двадцати трёх вывезли всех обитателей, запретив брать с собой что-либо, превратив их в скитальцев, имеющих лишь то, что на них надето. Их дома, все строения обратили в мусор, который бульдозерами сгребали в водоёмы, в вырытые ямы. Домашних животных убивали и, если верить отчётам, сжигали, но, учитывая жульничество, воровство, дороговизну мяса, нетрудно представить, сколько его, заражённого, было пущено на колбасу и вообще на продажу.
Заражённая территории не осталась в своих границах. Ветер, транспорт, подземные воды, речки, которые связывают водоём с водоёмом, разносили радионуклиды. Люди гибли и гибли от радиоактивных даров, они выявляют себя болезнями и аномалиями в новых поколениях.
107
Около завода номер 817 протекает небольшая река Теча, берущая начало в озере Иртяш. В самых широких местах Течи от берега до берега – не более двадцати метров, наибольшая глубина реки – пять метров. По её берегам расположены, по мере удаления от завода, село Муслюмово, посёлок Бродокалмак, село Русская Теча, село Нижнепетропавловское.
В 1949 году на заводе занялись выработкой плутония, дело не заладилось – в марте перестали действовать выпариватели и от коррозии могли разрушиться. Было решено не останавливать производство, а высокоактивные радиационные отходы слить прямо в Течу. Такое стало повторяться, опубликованы свидетельства.
«Сарвар Шагиахметова работала наблюдателем на реке Теча – замеряла уровень и температуру воды. В начале 50-х по реке плыла густая жидкость, сверкающая всеми цветами радуги. Жидкость покрывала воду толстым слоем – толщиной с палец. Эту воду пили, на ней варили пищу. “В 1953-м или в 1954 году – точно не помню, – говорит бабушка Сарвар, – в нашем доме жили специалисты из Москвы. Они обследовали наши вещи и предложили от них избавиться – все было заражено”» («Комсомольская правда». 1989. 15.07).
О работе на заводе номер 817 под руководством академика Курчатова:
«Искали технологию вслепую. И было не до страховок. Отходы сбрасывали в Течу – и год, и два, и три. Пока жители Метлино не обратили внимание на то, что дикие утки стали плохо летать. Когда измерили Течу, стало ясно, что невидимая грязь ушла далеко. Реку перегородили. Грязную воду копили в прудах. Накопили 200 миллионов кубов. Хранить ее придется полтора века» («Челябинский рабочий». 1989. 23.08).
О работе на заводе номер 817 под руководством академика Курчатова:
«Искали технологию вслепую. И было не до страховок. Отходы сбрасывали в Течу – и год, и два, и три. Пока жители Метлино не обратили внимание на то, что дикие утки стали плохо летать. Когда измерили Течу, стало ясно, что невидимая грязь ушла далеко. Реку перегородили. Грязную воду копили в прудах. Накопили 200 миллионов кубов. Хранить ее придется полтора века» («Челябинский рабочий». 1989. 23.08).
До 1956 года в реку было слито семьдесят шесть миллионов кубометров радиоактивных отходов. Люди, живущие вблизи реки, о том, что делают с их жизнью, не ведали: секретность блюлась строго. Позднее было установлено, что под воздействием радиации оказалось сто двадцать четыре тысячи человек.
«Вначале радиоактивные отходы просто сливали в речку, и через уральские и сибирские реки радионуклиды добрались аж до Северного Ледовитого океана». («Советская Россия». 1989. 26.11).
После взрыва 29 сентября 1957 года радиоактивную грязь, которая образовалась на территории завода, невозможно было сгрести в Течу, река вышла бы из берегов, и грязь сгребали в контейнеры, на самосвалах везли к озеру Карачай, к другим озёрам, сваливали в них. Остальное же, что было способно течь, смывали водой в Течу.
Реку решили перегородить плотинами и создать пруды-отстойники, на чьё дно будут оседать низкоактивные нерастворимые отходы. Однако продолжались сбросы и высокоактивных отходов: со временем отстойники оказались переполнены остатками урана, стронция, цезия, плутония и других радиоактивных элементов, ими были насыщены и расположенные ниже плотин Асановские болота. Из болот губительный раствор вновь потёк в Течу, которая, отравляя всё вокруг, несёт заразу на протяжении всей своей длины двести сорок три километра до впадения в реку Исеть, насыщая и насыщая её страшными дарами.
108
Маркел Николаевич возвращался домой с колотящейся в мозгу мыслью: «От говна да в саки или наоборот?» Войдя к себе во двор, увидел Анюту, которая около сарая согнулась над курицей, ногами придавливая её раскинутые крылья к земле, ножом перерезая ей горло. При виде мужа Анюта распрямилась в испуге, сойдя с крыльев птицы, та подбросилась, забилась, брызжа кровью.
Муж, вдруг озлясь, крикнул с гримасой:
- Да дорежь ты её!
Жена указала ножом на курицу в агонии:
- Уже резнула, сколь надо. – Она была обучена резать кур, не отделяя головы.
Маркел Николаевич спросил, видя на Анюте чёрный платок:
- Мать померла?
Анюта кивнула. Затем сказала жалобно:
- Тебя не было, я без спросу курицу взяла. Чего не поем – рвёт. Хотела бульвону.
- Бульвону! – передразнил Неделяев, и тут ему стало нехорошо от подозрения: – От всего рвёт?
Она тронула рукой себя под грудиной:
- Как поем, здесь болит. Потом сорвёт, и легче.
«Твою-то мать! – мысленно воскликнул Маркел Николаевич. – Рысью на тот свет бегут!»
В больницу решил жену не везти, жалея себя, – предпочтя жить в надежде, что у неё не то, чего он так боится. Как настало воскресенье, покатил на своём BMW к лесничему, полагая: у этого одаряемого новостями человека окажется что сказать о случившемся в Сороковке.
Борисов, встретив гостя на крыльце, спросил:
- Как отдохнул?
Неделяев ответил понуро:
- Я говорил тебе, куда еду. На Иртяш. Надо мной облако прошло. Про него знаешь?
Дмитрий Сергеевич молча провёл друга в комнату, Авдотья принесла банку сайры с Дальнего Востока, бутылку красного вина «Цимлянское» из Ростова-на-Дону, вернулась в кухню, где с Евдокией готовила обед. Друзья залпом выпили по стакану, после чего хозяин проговорил:
- Секретный завод производил заряды для атомных бомб. И там произошёл атомный взрыв. Ужаснее, чем у нас от бомбы.
Он воткнул вилку в ломтик сайры в банке, вынул его, дал маслу стечь на кусочек хлеба, стал жевать.
- Работник обкома охотился тут, рассказал мне, – продолжил лесничий. – Река там протекает, в неё давно отходы с радиацией льют и после взрыва заразу смывали в неё. Вдоль берегов колючую проволоку тянут, чтобы жители к воде не подходили. Но будут подходить. Как при реке жить и не подходить к ней?
Маркел Николаевич напомнил, что над ним прошло облако от взрыва. Друг спросил, как бы без внимания:
- Долго под ним был?
- Когда оно приблизилось, я уже был в палате дома отдыха.
- Тогда не страшно, – успокаивающе тёплым тоном заверил Борисов и, наливая стаканы до краёв, спросил: – Холода в ногах нет?
- Вроде не замечал.
- Не облучился, – с нарочитой лёгкостью заключил Дмитрий Сергеевич.
«Твоими бы устами да мёд пить, – подумал Неделяев, они осушили стаканы, он закусил со всегдашней мыслью: – Обманываем себя. Консервы, вино из мест, где, положим, нет заражения. А всё остальное, начиная с хлеба?»
Спросил:
- Игумнов жив, нет?
Лесничий ел, не спеша с ответом.
- Из больницы его выписали, а больше я не слыхал о нём, – сказал нехотя.
«Выписали как безнадёжного», – заметил про себя Маркел Николаевич. Стал рассказывать, что делается с Анютой.
- Бульон только и может есть. Показать врачам, чтоб их приговор узнать? Если не рак, оклемается как-нибудь.
Дмитрий Сергеевич участливо согласился и заговорил о народных целительных средствах. За обедом обратился к Авдотье, научившейся в родной лесной деревушке пользовать недужных: как, мол, помочь заболевшей? Авдотья снабдила Неделяева фляжками с травяными настоями и настойками, сказала, что Анюте также надо ставить глиняный горшок на живот. В Саврухе должны быть женщины, которые это умеют.
Маркел Николаевич, вернувшись домой, подбодрил жену – теперь, мол, хворь изгоним. И, хоть час был поздний, отправился к Варваре.
В доме горела не электрическая лампочка, а свеча, озаряя на столе раскрытую книгу ветхого вида с бурыми пятнами на желтоватых страницах.
- Минеи четии читаю, – произнесла Варвара, суровая лицом. – По какой нужде пришёл?
Неделяев мысленно повторил её вопрос, отметил: «Как выразилась-то! и важно до чего». Сказал, что делается с Анютой и что нужен кто-то – ставить ей горшок на живот. Варвара знала такую лекаршу: придёт-де к тебе завтра же утром. Пригласила гостя за стол, ничем не покрытый, с солонкой на нём, помимо свечи и церковной книги. Принесла чёрный хлеб на тарелке, чашку с водой, произнесла чинно:
- Прошу не побрезговать моим хлебом, солью.
Маркел Николаевич, отламывая по кусочку, кладя в рот, рассказал о взрыве в Сороковке. Варвара, сидя напротив, в свете свечи блестя чёрными глазами, не сводила их с гостя. Когда он умолк, заговорила с болезненным огнём:
- Одно за одним идёт! Указуется нам, всему людскому миру, что неверно живём. Будет ещё происходить страшное, будет!
Неделяев вздохнул, проговорил с досадливым сожалением:
- Я это понимаю, а другие? Смерть пятнает дом за домом, а остальные, пока их не посетило, живут себе, как жили. Что тут можно сделать?
- Можно! – воскликнула Варвара. – Я в исправление пошла и тебе помогу!
Маркел Николаевич попрощался, шёл домой в мыслях о том, как изменилась его стародавняя подруга.
109
Он поглощал красное вино, наращивая ежедневную норму. Лекарка ставила горшок жене на живот, а Варвара давала ей снадобья.
Когда-то в хозяйстве были три козы с козлом, после испытания бомбы хозяин их зарезал, дабы однажды не увидеть у них признаки болезни, что добавило бы ему страха за себя. Анюта после женитьбы упросила опять завести коз и больше птицы, но теперь больной становилось невмоготу управляться с хозяйством. Его приняла Варвара, своей живности не державшая. И воду в дом носила, стирала, гладила, мыла полы.
Анюту не отпускала рвота, желудок мало чего удерживал, кроме куриного бульона. Больная с плачем отказывалась от него в ужасе, что они окажутся без кур, но Неделяев категорично приказывал: «Ешь!» Когда осталось пять кур, велел Варваре покупать в селе петушков и молоденьких курочек, на деньги не скупился. Себе требовал варить супы из поставляемых издалека рыбных консервов, питался также тушёнкой, посылки с которой получал от дочерей из Куйбышева. И терзался памятью о годах до атомного взрыва, когда лесничий присылал дичь, а о радиации слыхом не слыхали. «Не дано было знать тогда, что за едой я не воздух – я само счастье вдыхал».
Горюя, он отметил: «Атом стали восхвалять». «Правда» поведала о замечательном достижении советской науки и техники: в День Конституции 5 декабря в Ленинграде спущен на воду первый в мире атомный ледоход «Ленин».
Вечерами Маркел Николаевич склонялся над рукописью, прихлёбывал из стакана вино, мысли путались, творить не получалось. Варвара читала Анюте в спальне Минеи четии, звала:
- Маркел, иди послушай во спасение!
Он жаловался:
- Голова болит, вроде как распирает изнутри.
Однажды, когда Анюта вышла по надобности, Варвара сказала ему:
- Мы должны страстотерпцами быть, как бы ни тянуло на грех.
Он посмотрел на неё в недоумении: она давно его не привлекала. Заглянув в себя, обнаружил, что его вообще не тянет к женщинам.
Варвара уходила ночевать домой, он спал в комнате сына, как привык её называть. Завелась привычка ночью вставать, уходить к печи, усаживаться на скамеечку и, открыв чугунную дверцу, вперять взгляд в пламя. Под потрескивание дров он ублажал себя грёзой: этот свой домашний огонь, укрывая от наставших морозов, обороняет его, Неделяева, и от страшного, которое хочет пробиться снаружи, неся смертельную болезнь.
Возвращаясь в постель, заглядывал к Анюте, зачастую не спавшей, говорил:
- Спи, спи! Выздоравливай!
Утром пробуждался с головокружением и давал себе слово поменьше пить.
Начальство, зная о его развившемся пристрастии, вызвало виновного пред свои очи, и, надев бараний тулуп, он в мороз середины декабря поехал на мотоцикле в Сорочинск. Довелось услышать о себе – «моральный разложенец». Его, как это называлось, «прорабатывали», напоминая, как превосходно он работал много лет, стыдили за «потерю лица», он оправдывался, что «водки и вообще ничего такого» не пьёт, «кроме красного вина». Влепили ему «строгача» – строгий выговор.
Приехав домой багровым с мороза, он, едва освободившись от тулупа, устремился к шкафу, достал зелёного стекла бутылку с немудрящей зелёно-белой этикеткой и, держа в правой руке, пальцами левой скребнул щеку, сказал про себя: «Ни к чему!» Возвратил водку на место, направился в кухню, там налил и выпил стакан вина, вслед за тем, указывая на трёхлитровую банку, велел Варваре, которая, как обычно, была в доме:
- Остальное подогрей.
Она спросила его, зачем вызывали. Тут же за столом сидела измождённая Анюта, нарезала кружочками лук к селёдке на ужин, силилась улыбаться. Он, не отвечая Варваре, обратился к жене бодрым голосом:
- А ну-ка веселей гляди!
- Ага, – прошептала она, потупилась.
Он вопросительно взглянул на Варвару.
- Всё, как и раньше, два раза рвало, – ответила та тоже шёпотом, хотя сидящая тут Анюта не могла этого не слышать.
- Должно пройти! – произнёс он строго и уверенно и, помня заданный ему вопрос, объявил:
- Дело, по какому вызывали, относится к контролю за нашей работой, разглашению не подлежит!
Спать ложился пьяненьким. Приснилась дорога, по которой он не то шёл, не то ехал, по обе стороны смутно виделась сутолока неясных людских фигур. Проснувшись, сев перед печным устьем, подумал: «Ездил в Сорочинск туда да обратно, вот и сон про дорогу».
Под Новый год пришло письмо от сына. После поздравления и пожеланий «всего, что получше» Лев писал, что шлёт в исполкомы разных городов запросы насчёт обмена жилья. После аварии в Сороковке у него не лежала душа жить в Челябинске.
Прочитав, Маркел Николаевич прямо-таки заболел. Ему и подавно бежать надо, и давно он об этом задумывался, но как вырваться грибу из родной грибницы, хоть на неё червь напал?
110
Растерянность довела его до того, что в канун Нового года он продал коз, на деньги от продажи купил ящик шампанского, водку, зарезал козла и позвал полдюжины самых известных в селе пьяниц на пиршество. В дом к нему они входили опасливо – наверняка-де пёс легавый уготовил подвох. Но в них победила надежда на выпивон. Хозяин не был уверен в правильности затеи, и оттого в приказаниях, какими он встречал каждого:
- Раздевайсь без стеснения! Ты мой гость – не чей-нибудь! – сквозила нервность.
Гости снимали истрёпанные телогрейки, лишь на одном оказался полушубок, не менее, как дважды прослуживший свой век. В комнату, где под потолком лучезарилась люстра тремя лампами-сотками, вступали, задерживая дыхание: всю середину большого обеденного стола занимали бутылки, теснясь одна к одной. Трезвые покамест гости садились с осторожностью, все будто проглотили языки. Варвара вносила из кухни козлятину, Анюта не захотела отстать – принесла вместительную миску с солёными помидорами.
Маркел Николаевич, стоя, взял бутылку шампанского, пальцем другой руки ткнул в одного, второго гостя и так, как если бы называл достойных наивысшей награды, объявил:
- Ты и ты!
Оба встали и тоже взяли по бутылке.
- Погнали! – с той же нотой ликования крикнул хозяин, ударили хлопки, вино пенно наполнило бокал за бокалом.
Выпили за подошедший 1958 год. Когда закусили и стали откупоривать новые бутылки, Виктор Персиянов по прозванию Фриц вдруг сказал:
- Мне не доливать!
И долил себе в шампанское водку. Тут же это проделали другие, включая хозяина, который едва успел провозгласить: «За новое счастье!» – как бокалы были опорожнены. В свои права вступила гулянка без ограничения питья и снеди, о какой гости когда-то мечтали, но забыли – когда.
Персиянов, прозванный Фрицом за то, что всех, кто вызывал его недовольство, он именовал фрицами, обратился к Неделяеву:
- Когда людей раскулачивали, ты их спасал, Николаич! Есть в тебе хорошее! Другие его в тебе не видят, а я вижу и люблю тебя за него!
Пётр Цедилин, которого звали Прорвой за свойство, в неменьшей степени присущее каждому из гостей, припечатал пустой бокал к столу, чуть не разбив, с хрипом бросил Персиянову:
- Врёшь без стыда!
У оскорблённого лицо из розового стало пунцовым, он привстал со стула, вытянул руку в сторону обидчика, сидевшего довольно далеко по другую сторону стола, и, медленно сжимая кулак, яростно прокричал:
- Удавлю тебя, фрица пр-р-роклятого!
- Перестали! – приказал Неделяев, а гость Коля Кур, о котором думали, что Кур – его кличка, а то была его фамилия, крикнул:
- Пьём за этот дом!
Мигом бокалы наполнились, кто хряпнул с кряком, кто без кряка, закусывая, возбуждённо заговорили: «Давно я шампанзе не пробовал!», «Как идёт пополам с москвичом!», «А я москвича только на треть…», «Давай по новой!», «Ну-кось я яблочка мочёного – огурцами только пьяницы заедают!»
Варвара и Анюта собирали в стопки пустые тарелки, чтобы унести и подать полные, у Анюты дрожали руки. Взгляд на ней остановил Алексей Салмин, известный под зловещим прозванием Людоед. В своё время он отсидел три года за кражу, а утверждал, что «отдал стране двадцать лет лагерей», хотя вся его жизнь проходила на глазах у села. Упившись, он как-то сказал: «Мы на лесоповале охранника обухом тюкнули, разделали и на костре жарили и ели. Сперва печень, почки, селезёнку, а после всё остальное. Вкус, как у хряка не кастрированного».
Сейчас, когда Анюта унесла в кухню тарелки, он лукаво-заговорщицки улыбнулся хозяину, невероятно морща заросшее седой щетиной лицо с беззубым ртом:
- Для чего, Николаич, ты такое добро учинил – нас, кого никто к порогу не подпустит, позвал на угощение: пей, ешь не хочу? Для того, чтобы за твоё доброе было послано облегчение жене.
Маркел Николаевич в оторопи спросил себя: «А, может, и правда?» Тут кто-то прибавил звук у радиоприёмника: голос диктора вещал о достижениях уходящего года и о том, что предстоит сделать в наступающем году. Коля Кур, выпив одной, без шампанского, водки, запел:
Что мы будем делать
Зимою в холода?
У нас ведь даже нету
Ни одного пальта.
Фриц прервал:
- Неподходящая песня! Печальная, да и зима давно уже.
Людоед поддержал:
- Такой печальной не надо.
Запел Прорва:
Делай, делай,
Голубёнок белый!
Возникший хор колебнул люстру:
Делай крышу и чердак,
Клетку лишь не делай!
Спирт сгорал в лёгких, градус атмосферы поднимался, каждый уже сам наливал себе и притом водку, пренебрегая шампанским, ели, роняя на пол кости, пятная скатерть жиром, соусом, говорили вперебивку кто о чём, к хозяину тянулись чокнуться. Фриц и Прорва одновременно протянули свои бокалы к его, он чокнулся с Прорвой, и Фриц, перекосившись от злобы, крикнул ему в лицо:
- Брезгаешь? Фриц паскудный, вот ты кто!
Маркел Николаевич с неожиданно хитрой усмешкой ответил:
- А, может, и фриц!
Коля Кур и два гостя галдели о чём-то своём, Людоед, почему-то щурясь, ласковым голосом обратился к Варваре, которая принесла ещё хлеба:
- Будь милой, дай мне гранёный стакан, а то как бы я хрусталь не разбил, – пальцем двинул по столу пустой бокал – Варвара неловко взяла его, выронила, он разбился.
- А уж это не я! – радостно воскликнул Людоед.
Воздух в комнате тяжелел, открыли окно, Прорва высунул в него голову, запел в морозную темноту так громко, как только мог, напрягаясь до надрыва:
Без вин, без курева
Жизнь некультурная…
Фриц начал драку с Куром, их разняли. Людоед, уходивший в уборную, вернулся и с порога пустил зловеще-разбойничий сухой свист, гордясь тем, что умеет так свистеть, не имея зубов.
Один гость лёг у печки на пол, захрапел. Остальных стол ещё долго не отпускал. Наконец рассвет всех застал спящими: кого на полу, кого – на составленных в ряд стульях.
Маркел Николаевич, ушедший на свою койку, встал первым и, убедившись, что ни вина, ни водки не осталось ни капли, выставил три припрятанных поллитровки «москвича». Грусть гостей, покидающих благословенный дом, была скрашена полным до краёв стаканом, доставшимся каждому.
111
Не покидала дом Неделяевых, как её ни гнали, некая сила – чёрная, при белой зиме. Пухлый календарь отдавал листок за листком, а ни снадобья, ни горшок на живот не исцеляли Анюту. После очередного мучения рвоты она, еле отдышавшись, сказала Маркелу Николаевичу:
- Рвёт, и вроде всё вырвало, да не всё. Что-то ещё есть, и, если б это выблевать, стала бы здоровая.
Он не сомневался, какая у неё болезнь, и когда настало время, и больная, прижимая руки к верху живота, начала, сгибаясь, стонать от боли, подался к участковой врачихе. Та, осмотрев Анюту, пошла звонить по телефону в районную больницу.
Как Неделяев и ожидал, жена в больнице не задержалась. Его предупредили, чтобы не говорил ей диагноз, назначили уколы от болей и отпустили домой, куда стала приходить девушка фельдшер с чемоданчиком, называемым балеткой, извлекать из него шприц, пузырёк со спиртом, вату.
Анюта, на чьих руках умерла от рака мать, всё о себе знала и, доживая в тихой покорности, не переставала благодарить за уколы – «не они бы, так как боль бы терпела?»
Маркел Николаевич, писавший сыну ранее о состоянии жены, написал об «итоговом моменте» и заключил письмо фразой: «Судьба у меня роковая». Положив карандаш, ибо чернилами он наносил лишь адреса на конверты, задумался над словом «роковая». С какой это стати он сам себя приговаривает? Стёр слово резинкой, решая, заменить ли его словом «печальная» или, скажем, «незавидная»? Выбрал последнее.
Сын ответил, что, когда найдёт подходящий вариант, то в городе, куда переедет, будет искать дом, который отец сможет купить, продав свой в Саврухе.
У Маркела Николаевича встрепенулась душа, надо было поделиться тем, что перед ним открывалось, и, оставив Анюту на Варвару, он облачился в тулуп, сел на мотоцикл, пустился трудной зимней дорогой к лесничему. Дмитрий Сергеевич стал угощать вином, в каком развёл мёд.
- Ну, как?
Друг, медленно, со смаком, высосав стакан, облизнул губы, восторженно произнёс:
- Вот это питьё так питьё!
После этого начал вздыхать, принял скорбный вид и, потирая рукой толстую шею, рассказал об Анюте. Борисов тоже стал скорбным, тоже вздохнул.
- Так оно протекает, – сделал философское заключение, вздохнул снова и налил из кувшина в стаканы вино с мёдом.
- Протекает, – в тон хозяину повторил Неделяев. – А там и моя очередь, – добавил упавшим голосом, глядя на друга в жажде опровержения.
- У тебя этой болезнью вторая жена берётся, а в одну и ту же воронку снаряд не попадает, – преподал Дмитрий Сергеевич. – Отметай не те мысли.
Маркел Николаевич в облегчении приложился к стакану, сердцу стало теплее, он рассказал о письме сына.
- Он у тебя с умом! – непритворно похвалил лесничий. – Я в этом году на пенсию выхожу, тоже думаю уехать.
- К сыну в Чкалов? – сказал друг и, вспомнив, что городу недавно вернули прежнее название, поправил себя: – В Оренбург?
Борисов помотал головой.
- Не туда. В старости хорошо жить на юге, где-нибудь у моря.
«Ишь ты, какой замах!» – сказал про себя Неделяев.
- Тебе легче – ты дом продашь и другой купишь, а я этого не могу. Дом не мой, его другому лесничему передадут, – посетовал Дмитрий Сергеевич. – Ладно хоть подкопил кое-чего, на домишко должно хватить.
Гость не скрыл усмешки:
- Будем надеяться, что хватит. Хватит, а? – и рассмеялся.
Лицо хозяина построжало.
- Трудное положение, не до смеха, – проговорил он со значением, и Неделяев мгновенно помрачнел.
За обедом говорили о том, что американцы запустили свой первый спутник, «а наш с октября летает», что американский бомбардировщик уронил водородную бомбу в океан у своего побережья, «и ведь не взорвалась, пакость», что над США разыгралась невероятная снежная буря с морозом под пятьдесят градусов, «полтыщи человек погибло».
- Не наше ли тайное оружие действует? – пошутил Маркел Николаевич и тут же подумал: «А вдруг и правда?»
Но мысль о тайном оружии вытеснили мысли об оружии уже известном, о том, чем оно обернулось, и в то время как он нёсся на мотоцикле домой, над лесными верхушками грезился горизонтально расположенный белопламенный диск.
112
Когда белый земной покров начал ветшать под вышедшим из дрёмы мартовским солнцем, тепло одетая Анюта стала в полдни выходить на крыльцо. Стояла, запрокидывая лицо к небу, упорно отказываясь присесть на вынесенную Варварой табуретку.
Если же Маркел Николаевич, приходя со службы обедать, заставал жену в комнате лежащей, она вставала с кровати так поспешно, как только могла, хотя он повторял:
- Да лежи ты, лежи!
Она смотрела ему в глаза:
- Успею я належаться.
В один день добавила:
- Ты дал мне жизнь увидеть.
Он растроганно подумал: «До чего же я хорош тебе был, бедняжке!» Вышел из комнаты, остановился: «Никак я слёзы лью. И ведь лью!»
Ночью она умерла, он в это время спал. Поутру появилась, как всегда, Варвара, он сидел в кухне над стаканом вина и, не поднимая глаз, сказал:
- Ушла.
Она поняла, выкрикнула стенящим голосом:
- Ты хоть бы теперь не пил! – и, крестясь, пошла к телу Анюты.
А он и не пил, что-то мешало. Одеваясь, чтобы пойти сообщить о кончине жены, сказал Варваре:
- И надо ведь! В такую же пору Поля умерла – солнце грело, сугробы оседали.
- Число не помнишь?
- Да помню, – ответил неохотно, – Анюта на два дня позднее...
Посмотрел на налитый стакан, вышел на улицу. И, сам удивляясь, не пил и потом, когда готовились хоронить. Лишь на поминках пропустил две рюмки портвейна, при том что раньше красное вино рюмками не пил.
Гостей провожала Варвара, он пересел из-за обеденного за свой рабочий стол, усиливаясь прояснить нечто важное, что просилось на ум. Провёл ладонью по волосам и не ощутил их, будто ладонь была не его, и лишь когда коснулся шеи, стало чуть щекотно. Он достал рукопись, подточил перочинным ножичком стержень карандаша и плотно сомкнул веки, чтобы это помогло ловить мысль.
Помешало ненужное – фамилия «Агафонов». Откуда она? Ага! Она на обелиске, поставленном там, где когда-то был старый тополь, к которому эсеры привязали красноармейца и расстреляли за убийство их товарищей.
Вспомнилось то, что говорил ему, парнишке Маркелу, об Учредительном Собрании командир эсеровского отряда Тавлеев, какие газеты показывал. Закон о выборах был самым демократичным в мире. Большевики, хотя они уже верховодили, получили только 24 процента голосов, а эсеры – больше сорока процентов. Они, победившие, должны были формировать правительство, но большевики разогнали Учредительное Собрание, насрали на выборы, а людей, которые не согласились и вышли под красными знамёнами на улицы Петрограда, Москвы, стали убивать.
Маркел Николаевич достал бумаги Кережкова, стал читать перепечатку из газеты «Дело Народа» от 7 января 1918 года:
«Без предупреждения красногвардейцы открыли частый огонь. Процессия полегла. Стрельба продолжалась по лежащим. Первым был убит разрывной пулей, разнесшей ему весь череп, солдат, член Исполнительного Комитета Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов 1-го созыва и член главного земельного комитета тов. Логвинов. В это время началась перекрестная стрельба пачками с разных улиц. Литейный проспект от угла Фурштадтской до угла Пантелеймоновской наполнился дымом. Стреляли разрывными пулями в упор…»
И ведь никто ныне не знает про ту кровь, сказал себе Маркел Николаевич. Знают, что демонстрации рабочих расстреливают в других странах капиталисты-монополисты. Ему известно о монополиях из учебника, по которому учился в школе сын Лев. Картели, синдикаты, тресты. Монополия на власть. «Вы – те же самые монополисты!» – осенила мысль о том сорте лиц, из которого образуется кучка правящих страной с 1917 года. Восхваляют Горького назвали его именем город, а вот что Горький написал в восемнадцатом году!
Он взял перепечатку:
«Правда» лжет, когда она пишет, что манифестация 5 января была сорганизована буржуями, банкирами и т. д., и что к Таврическому дворцу шли именно «буржуи». «Правда» знает, что в манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знаменами Российской социал-демократической партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов. Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала «Правда», она не скроет позорного факта».
Тогда-то не могли скрыть, но затем скрыли. У вас для этого было и есть достаточно всего, помимо газеты «Правда», – Маркел Николаевич вообразил кучку правящих. – Был тарантул человеческих душ Москанин и сколько ещё таких? Вы – те же акулы империализма, только умеете притворяться, наводить тень на плетень так, как не умеют ваши подобия за границей.
Когда, как пишет Горький, вы расстреляли демократию, у огромного населения не стало политического органа, чтобы выразить свою волю. С этой точки всё и пошло, с населением поступали, как с мириадами сусликов. Продразвёрсткой обрекали деревню на голодную смерть, на поедание трупов, на людоедство. Потом обездолили лучших хозяев, отправили в тайгу, в тундру, остальной народ загнали в колхозы, совхозы и снова морили голодом. Ненасытные монополисты, вы захватили все заводы, фабрики, рудники, железные дороги, весь транспорт, магазины, всё – вплоть до парикмахерских, до каждой городской квартиры. Но вам нужно было и небо, и вы взорвали над густонаселённым краем атомную бомбу, а через недолгое время на территории по соседству произошёл взрыв ещё ужаснее.
Неделяев понял, о чём теперь будет писать. Если Москанин внушал идею неслыханного оружия всемирного господства, то он напишет, что Кережков спасся, и через него станет указывать на кое-что иное всемирное. Об этом будет последняя глава его книги.
Он написал название главы «Всемирный обман». И начал о том, что раз Учредительное Собрание выбиралось по самому демократичному в мире закону, то у России оказалось бы самое демократичное в мире правительство, оно приняло бы идею независимых созидателей домашних солнц.
Сладко говорящие монополисты боялись этой идеи, как чёрт ладана, и в лютой ненависти порочили её – в ушах зазвучали слова Москанина. Акулы науськивали обманутых на саму возможность идеи – подумалось о себе. Они прибегли к неслыханному обману, выдав свою монополию за страну социализма. Большинство членов партии поддались на обман или вынуждены делать вид. Многие из них, многие из беспартийных стараются созидать свои домашние солнца, но не смеют заикнуться об этом, живя под занесённым топором.
Может быть, эта идея ходит в других странах? Да или нет, но она не может победить – тамошние извечные дельцы не дают создать политический орган, который был бы выбран по самому демократичному закону. Это только в России лучшие люди почти сто лет жили идеей Учредительного Собрания, только в России за эту идею погибли в тюрьмах, на каторге, на виселицах, под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. Потому в России, где на жертвенник этой идеи пролиты реки крови, писал Неделяев, родилась и может победить идея домашних солнц. Надо, чтобы люди освободились от неслыханного обмана, к которому добавилось восхваление атома, нужного монополистам для усиления господства.
Строка вытягивалась за строкой, и не сразу оторвала от работы головная боль, которая время от времени донимала с осени. Маркел Николаевич лёг в постель, зная, что продолжением своей книги будет звать к борьбе с чудовищно убийственным атомом.
113
Надо было обсудить решение с Борисовым, но распутица оказалась такая, что мотоцикл на полдороге застрял в грязи, выбраться удалось еле-еле, разворачиваясь назад. По пути к дому Маркел Николаевич копил фразы для книги, а как сел писать, так и не вставал до полвторого ночи.
Через пару дней пришло письмо от сына. Нашёлся подходящий обмен: равноценная квартира в городе Кузнецке Пензенской области. «От наших мест далече и нигде там ничего ненужного», – осторожно сообщал сын. Маркел Николаевич, довольный, улыбнулся. «Ненужное» – это что-либо подобное взорвавшемуся заводу в Сороковке.
Сын съездил в Кузнецк, обо всём договорился с хозяевами квартиры, теперь готовился к переезду и повторил обещание: «Сразу же буду искать дом на продажу для тебя».
Благодаря сына в ответном письме, Маркел Николаевич уведомил его о кончине Анюты: «в свидетельстве о смерти написано, что смерть наступила от инфаркта вследствие рака поджелудочной железы». Тут вновь обострился страх за себя, не давал взяться за рукопись.
Когда полегчало, озарила творческая находка. Спасшийся от ненавистников Кережков должен пуститься по миру на мотоцикле BMW R75, обличая акул империализма, и – Неделяев издал смешок – «наших добрых» акул. Те и другие, видя в простых тружениках Земли массу сусликов, хотят с помощью атома сделать своей монополией всю Землю. Но миллиард людей, если их просветить, не допустит такого.
Однако позволят ли монополисты обличать себя? На это Маркел Николаевич нашёл что сказать: «Я пишу в жанре научной фантастики». Потому он придумает нечто эдакое, что никому не даст пальцем тронуть человека на мотоцикле. Предполагаемый выход он оставил на потом, пока же принялся за обличения.
Он снабдил Кережкова листовками под обращённым к людям заголовком «От вас скрывают!» В них сказано о подготовке к испытанию атомной бомбы на населении своей страны и о самом испытании. Затем было размножено, какие последствия лицезрел автор и о каких слышал.
В листовках под тем же заглавием раскрывалось, что в засекреченном городе Челябинск-40 взорвался завод, делавший заряды для атомных бомб. Облако, состоявшее из веществ, несущих медленную смерть, проплыло над озером Иртяш, над домом отдыха. Над сколькими населёнными пунктами, задавался вопросом автор, проплыло оно?
Автор предположил, что взрывы ожидают своего часа и на других заводах, которые занимаются атомом, выпуская его не только для бомб, но и, например, для атомного ледокола «Ленин», а также для чего иного похожего. «Нельзя верить хитрым сказкам про волшебную пользу атома», – написал Маркел Николаевич.
Работа заняла не один вечер, и, когда, как бы в листовках, главное было сказано, земля подсохла, май переходил в лето, коварно внушая, будто всё цветёт и радуется жизни, в которой не будет появления на свет двухголовых телят, котят с зачатками крыльев вместо лап, не будет рождения детей с лучевой болезнью.
Неделяев повёз другу продолжение книги. Из дома под шатровой крышей вышел человек, по виду не из мелких сошек, спросил инспектора милиции деловым тоном:
- Какой вопрос ко мне?
- А где Борисов? – ответил вопросом Маркел Николаевич.
- Я принял его хозяйство, – сообщил человек.
Неделяев несколько растерялся.
- Он мне говорил, что на пенсию выйдет и уедет на юг…
Новый лесничий кивнул.
- Он так и сделал.
Маркел Николаевич забормотал:
- Так, так, так… со всем семейством, значит? А куда, не скажете?
Человек чуть прищурился, припоминая.
- Кажется, в Анапу.
Неделяев как будто бы слышал название. Спросил:
- Что это?
Новый лесничий улыбнулся.
- Город на черноморском берегу, – и добавил: – Извините, я занят, обустраиваюсь. Чем-нибудь могу помочь?
Маркел Николаевич развел руками, поблагодарил:
- Ну, хоть буду знать, где он. Дружили мы.
Развернул мотоцикл, дал ходу, ощущая голодное посасывание в желудке: впервые за столько лет возвращался этой дорогой, не пообедав. Думал о друге с обидой: «Прощальной записки не послал!» Тут кольнуло – а не заболел ли он тем самым, чего боялся и чего я боюсь? В таком случае, если об отъезде писать, то надо сказать и о болезни, а это – растравление души.
Маркел Николаевич перестал серчать на друга. Мотоцикл съедал километры, сильный встречный ветер нагнетал упрямство решения: надо смазывать пятки салом! Вон Борисов-то как опередил. Нечего ждать, когда сын переберется в Кузнецк, дом для покупки можно и самому найти.
114
Приехав к себе, поев, Маркел Николаевич прикинул, что он возьмёт в новое место обитания. Тут опять заболела голова, он обмотал её мокрым полотенцем и обратился к своей книге.
Новые листовки, которые получил Кережков, били призывами: «Люди, мы не суслики, чтобы сидеть в норах! Все на улицы! Даёшь запрет атома!» Маркел Николаевич нашёл уместным эсеровский лозунг «В борьбе обретёшь ты право своё!» и написал, что он напечатан всеми прописными буквами. «У акул любой масти отнимем монополию власти!» – добавил от себя.
Утром поехал в Сорочинск, подал рапорт об увольнении со службы, объяснив: потерял двух жён, в свои немолодые годы одинок, разбит и хочу поселиться рядом с сыном, который переезжает в Пензенскую область. Ему сказали: «Смотри, совсем не спейся!» И ещё он услышал: «Родину, значит, кидаешь?» Тогда он, имея в виду не то, что он покидает здешние родные края, а то, что его герой вынесется за пределы СССР, произнёс: «Да, приходится покинуть Родину – планета больше неё!» На него посмотрели с выражением: «С твоей головой всё ясно».
Он сдал милицейскую форму, за исключением хромовых сапог, табельный пистолет Макарова, казачью винтовку, с которой в конце 1920 года прибыл в село на должность надзирателя милиции. Утаённый в свое время пистолет ТТ-33 с четырьмя патронами приберёг.
Когда передал должность назначенному в Савруху милиционеру, все уже знали – «Неделяев продаёт дом со всей обстановкой». Председатель колхоза Александров позвал Маркела Николаевича к себе в правление, сказал, что его брат в деревне живёт, а хочет жить в их селе.
- Ты с ним сладься насчёт дома.
За торг взялась Варвара, заявив Неделяеву:
- Ты уж больно ехать торопишься – продешевишь. А я не дам!
Она заметила, как покупателю понравился дом, и, торгуясь, весьма выгодно уговорилась о цене за него и за каждую продаваемую вещь. Маркел Николаевич с покупателем ударили по рукам, выпили «столичной». Деньги Неделяев положил в сберкассу, взял чек на предъявителя, чтобы получить их в Кузнецке. Отдал Варваре одежду Анюты. Еще когда мебель, вещи не были проданы, сказал: «Бери что нравится!» Варвара отказалась, у неё потекли слёзы. Попросила:
- Как только там дом купишь, позови меня.
Ему не хотелось её общества, пришлось соврать:
- А что… и позову.
Во все эти хлопотные дни он урывками продолжал заниматься книгой. Написал, что герой на мотоцикле въехал в Москву. Поскольку автор в ней не бывал, видел её лишь в киножурналах, которые показывали в сельском клубе перед кинокартинами, то обошёлся фразой: «Кережков доехал до середины многолюдной Красной площади и остановился». Он разбрасывал листовки и кричал людям: «Знайте то, что засекречено!», «Докажите, что вы не суслики!», «Человек – это звучит гордо!», «Долой акул из Кремля!»
Кережкову, живи он сегодня, было бы не менее семидесяти пяти, но автор этого не признал, отметив, что его герой «силён и с громким голосом».
Кто-то, написал Маркел Николаевич, завопил, что надо задержать его. «Однако, – указал автор, – вопля не слышали те, кто должен задерживать».
Изучивший глобус и карту, которые остались от сына, Маркел Николаевич наметил путь Кережкова за западную границу СССР через Польшу, через Восточную Германию, занятую советскими войсками, в Германию Западную, во Францию, а какие ещё будут страны, он напишет, мол, после. Маршрут требовалось хотя бы кое-где привязать к городам. Маркел Николаевич, зная их немного и не желая водить пальцем по карте, счёл, что достаточно после Москвы указать Смоленск, потом уже пойдёт Польша с её известной столицей Варшавой, а там уж, так и быть, не миновать помощи карты.
Итак, когда, согласно рукописи, Кережков приближался к Смоленску, улаженные дела, наконец, позволили автору и самому сорваться с места. На исходе последней ночи в не своём уже доме голову изнутри распирала тяжесть, будто в ней зрели гром и молнии подбиравшейся июньской грозы, но Маркел Николаевич как положил себе вечером подняться в половине пятого, так не промешкал и секунды.
Толстая рукопись плотно заполнила портфель, который подарил сын, в чехле покоилось ружье «Баярд», отвечая задушевному намерению хозяина поохотиться в новом краю.
С подстёгивающе сильным сердцебиением Неделяев обул хромовые сапоги, надел плащ, вложил в карман пистолет ТТ, ибо дорога – дело серьёзное, а серьёзность означала быть при оружии, – и вышел из дома к мотоциклу.
В калитку вбежала Варвара, воззвала, вытягивая к нему руки:
- Куда?! В такую непогодь ехать – без головы быть!
Небо стояло над головой непроглядным будущим, сверкая зарницами, рокоча громом. Упали тяжёлые капли. Неделяев закричал чужим хриплым жалующимся голосом:
- Я б каждый день в такую грозу жил, чтоб другой не знать!
Варвара, не понимая, думала лишь, как задержать его хоть на час, пыталась обнять – он хотел отстранить её, а на самом деле сильно толкнул, не заметив этого, сел на мотоцикл и выехал в распахнутые с вечера ворота.
115
Полоснувшая молния и треск грома безнадёжно проиграли сравнение со вселенским взрывом «Татьянки». Мотоциклист нёсся в хлещущем ливне, которым словно стал страх болезни, ни за что не желающий тебя отпустить, стало отчаяние из-за многолетних мечтаний, чья цена проявилась с убийственной ясностью.
Достигнув Сорочинска, Неделяев под навесом ларька поел рыбных консервов с хлебом, взмолился про себя, думая о радиации: «Хоть бы в последний раз мне тут есть!», и вновь пустился в дорогу. Ливень выдохся в моросящий дождик, назойливо провожавший до Бузулука. С мыслями о том, что здесь летом 1920 года Кережков выпустил трактат «Созидатели домашних солнц» и надо будет сегодня продолжить дело этого человека, Маркел Николаевич получил место в гостинице, в номере на двоих. Сосед, приехавший из какого-то села с какими-то отчётами, занял ими стол, готовясь назавтра представить их начальству, и потому Неделяев, сбросив мокрую верхнюю одежду, лёг животом на кровать, поместил перед собой рукопись, принялся работать.
Написал, что его герой на германском военного времени мотоцикле с люлькой проехал через советские города, деревни, сёла от Смоленска до Бреста, разбрасывая изобличения, выступая с речами, и пересёк советско-польскую границу. Автор одарил его знанием польского языка, сообщил, что люлька мотоцикла нагружена листовками на этом языке.
Кережков доехал до Варшавы, и на всём пути, было сказано в рукописи, сельские и городские жители Польши слушали его, брали листовки, читали их и уносили домой, чтобы прочитать семьям.
В Варшаве на главной площади Кережков стал говорить народу, что проедет по разным другим странам, и, если тамошние люди и люди всех тех мест, через которые он уже проехал, выйдут на улицы, то это же будут сотни миллионов! Они выберут такой порядок, когда никто не сможет касаться их жилищ или устраивать что-либо опасное около них.
«Только простые небогатые и совсем бедные люди могут собраться в целый миллиард, спаянный идеей, и тогда никому они не покажутся сусликами», – писал Маркел Николаевич с тем воодушевлением, с каким некогда размышлял о неслыханном оружии мирового господства.
Второй день пути он начал с того, что заехал на бензозаправку и перед тем, как погнать мотоцикл с полным баком на запад к Куйбышевской области, купил в магазине плавленый сырок, немного творога и булку. Когда пересёк границу областей, остановил BMW на обочине, слез с него и, положив на сиденье еду, закусил, глядя назад в сторону покинутого родного Оренбуржья. Даль заслоняла горка, на которую плавно поднималось поле с молодыми зелёными хлебами. Ленивые разъевшиеся облака приоткрыли остро зыркнувшее солнце – Маркел Николаевич смешался от чувства, что чего-то не хватает. И тогда над горкой возник горизонтально лежащий диск белого огня. «Ага! – со взвившимся сердцебиением сказал себе Неделяев. – Навсегда, что ли, ты у меня в мозгах засел!» Спросил себя: «И тут есть заражение? Или, может, уже нет?»
Он завёл мотоцикл, устремился, оставляя Куйбышев на севере, к селу Красноармейскому, проносясь через участки леса, какие попадались всё реже, через деревни, в которых поначалу встречались рубленные из брёвен дома, а потом стали попадаться лишь с дощатыми стенами.
В Красноармейском он подкатил к столовой, с аппетитом съел обед из трёх блюд, решив: «Тут уж точно никаких следов атома!»
Тело ныло усталостью, но он побудил свой BMW R75 взреветь мотором и рвануться вперёд, сотрясая седока на кочках и ямах. Июнь ликующе сиял и свеже зеленел, улыбаясь мотоциклисту, мчавшемуся всё дальше на запад, где, согласно карте, протекала Волга. Дорога открывалась впереди то через хлебные поля, то через луга, ветерок, наклоняя стебли, пробегал волнами по раздолью, словно, подумалось Неделяеву, нежно гладил его, напоминая, как надо защищать всё растущее на земле.
Он продолжил этой мыслью рукопись, когда в селе Приволжье за щедрую плату остановился ночевать у старика и старухи, наелся варёных яиц с молоком. Автор указал, впрочем, что ветерок нежно поглаживал поле в Восточной Германии, ибо герой катил теперь по германской земле, чувствовал её запах, вдыхал аромат её цветов.
Утром Маркел Николаевич поехал к пристани, с которой, как ему сказали, ходит катер на ту сторону Волги, перевозя то несколько коров, то легковую машину, то мотоцикл.
Катер стоял пришвартованный, вода колебалась, чуть приподнимая и опуская его. Солнце раскалялось, над рекой до высокого неба царило сияние. Неделяев поглядел на далёкий другой берег, кинул взгляд в речную даль вправо, а потом влево, впечатляясь благодатным покоем реки, и словно сошедшее сверху благоволение отодвинуло то ужасное, то гибельное, что он повидал и что мучило его.
Переговорив с мотористом катера, он на мотоцикле съехал на его палубу, слез с сиденья и, в очаровании переживаемым, ощутил необыкновенную лёгкость в ногах, ощущение слилось с осознанием, какое превеликое обилие маленьких и больших рыб, раков, ракушек и иных бесчисленных существ сокрыто в реке и как прекрасно, что их так много и они живут. Потянуло до предела вобрать в себя воздух и так бы и крикнуть что есть сил во всё видимое пространство: у-уу-а-аа-ооо!!!
Стоя на палубе катера, пересекающего Волгу, Неделяев прищурился от света, лёгкость ног дала ему взбежать на вдруг привидевшийся голубой мост, по которому он пошёл над рекой, а затем над берегом выше и выше. Оттуда, с высоты, увиделось множество домиков, каждый из них был окружён огородом и садом; участки покрывали землю до горизонта, над ними горели невысоко, пониже верхушек плодовых деревьев, маленькие солнца. Это означало, что участки защищены от любого оружия, от постройки поблизости заводов, которые могли бы заражать их, означало, что процветание, в каком живут здесь люди, никто не сможет отнять. Вот ради такой их жизни создана планета Земля. Домашнее маленькое солнце больше самого солнца.
Маркелу Николаевичу до острой жалости не хотелось разлучаться с восхитительным представлением, но катер подошёл к берегу – пришлось завести мотор мотоцикла и, выехав на берег, сосредоточить внимание на дороге, помчавшись теперь уже по Ульяновской области. Путь к Пензенской, к Кузнецку, лежал через село Ореховку – впереди раскинулось до её усадеб поле цветущего разнотравья, напитываясь солнечной силой.
Мотоциклист остановился, послушал гудение пчёл, ловя их взглядом над цветками травы, – и до чего захотелось мёда! В Ореховке на базарчике купил его полбанки, в магазине оказался белый хлеб, и, проехав за село, увидев поодаль от дороги лесок, Неделяев свернул к нему, меж редкими деревьями на припёке расстелил плащ. Предварительно вынул из его кармана пистолет, сунул в задний карман брюк. Расположившись на плаще, насладился хлебом с медом, улёгся ничком над рукописью, стал писать. Герой на BMW приближался к Берлину и всюду по-немецки призывал жителей бороться за удаление с их земли советского атомного оружия, разъяснял идею домашних солнц, раздавал листовки на немецком языке.
Автор замер с карандашом в руке, подумал: «Жанр фантастики даёт мне возможность!» и написал, что там, где проехал Кережков – от самой Москвы до германской деревни, по которой он катит сейчас, – стали распространяться вправо и влево, до самого крайнего жилища, благополучие и его защищённость, над огородами, садами, в сельских домиках и в городских квартирах загорались домашние солнца.
Маркел Николаевич перечитал написанное, разделся, растянулся под таким близким единственным солнцем и закимарил. Проснулся от головной боли, когда солнце собиралось закатиться. Он посидел, сжимая голову руками, пока боль не поутихла, уточнил по карте маршрут, доехал до первой деревни и у одного, второго, третьего дома зовя хозяев, попал на тех, которые пустили на ночлег.
115
Встав с хозяевами спозаранок, он получил за плату хлеб с маслом, молоко, поел и, испросив позволения положить на стол рукопись, взялся описывать въезд Кережкова в Восточный Берлин, выступления на его площадях перед толпами немцев, раздачу листовок. Потом герой проехал в Западный Берлин, обличая акул-монополистов любой масти, призывая понять: «Человек – это звучит гордо!» и сплотиться в миллиард.
Далее Маркел Николаевич описал, как герой едет по Западной Германии, убеждая народ изгнать американцев с их атомными бомбами и повторяя то, к чему призывал в Москве, в Смоленске, в Польше, в Восточной Германии: «У политиков их международная игра! Не верьте им, сопротивляйтесь им! Знайте об умерших и умирающих после взрыва Тоцкой бомбы и катастрофы в Сороковке. Как их много. Гробы, гробы, гробы! Ужасайтесь и желайте во что бы то ни стало только своего домашнего солнца, не стесняйтесь, что оно маленькое, лишь бы оно было целиком и полностью ваше!»
Слова доходят до тысяч людей, до миллионов, и за мотоциклистом воцаряется, разливаясь вширь, благоденствие жителей в сквозном радостном свете их собственных маленьких солнц.
Автор поглядел на карту в учебнике, выбрал Землю Рейнланд-Пфальц, указал, что Кережков направился туда. Пора было в дорогу и самому. Убрав рукопись в портфель, он сел на мотоцикл, помчался к Кузнецку, видя себя своим героем, едущим по Германии, которую, правда, не удавалось вообразить.
После полудня впереди появилось довольно большое село, что напомнило Маркелу Николаевичу об обеде. Как путешественник и ожидал, столовая оказалась в центре. Перед ней дремала площадь, на которой должны были останавливаться рейсовые автобусы, о чём говорил прибитый к столбу щит с названиями населённых пунктов. Тут же стоял киоск, где, видимо, продавались билеты. На скамейке рядом сидели трое в кепках, обратившие взгляды на мотоциклиста, который затормозил близ двери столовой.
Маркел Николаевич взял из люльки портфель с рукописью, ружьё в чехле, подумал, не забрать ли сумку с запасной одеждой, но решил, что не стоит и её тащить в столовую: авось не украдут. Меж тем трое покинули скамейку, подошли; из-за жары пиджаки распахнуты, расстёгнуты вороты рубашек. Один из незнакомцев, повыше, поплотнее других, отнюдь не щуплых, улыбнулся Неделяеву приветливой улыбкой доброго малого, который скучает без дела и рад поговорить.
- Хорошо, когда на своих колёсах, – не надо автобуса ждать.
- Не надо, – Неделяев кивнул, отозвавшись про себя о незнакомце: «Экий детина!»
Тот, глядя на мотоцикл, одобрительно произнёс:
- Трофейный!
- А какой же! – дружески откликнулся Маркел Николаевич.
Он пошёл в столовую, и приветливый малый высказал своим спутникам:
- Не пообедать и нам?
Трое последовали за Неделяевым. В столовой было почти пусто, разговорчивый детина и второй незнакомец сели за столик с Маркелом Николаевичем, третий уселся за соседний, опустив на пол мешок, в котором, предположил Неделяев, были вещи всех троих. Он счёл их шабашниками, что ищут по колхозам заработка.
Обслуживала официантка, сказавшая, что на первое – куриный суп с лапшой. Посетители кивнули: неси!
Детина, сидевший напротив Неделяева, привстал, протянул ему руку:
- Будем знакомы. Олег.
Маркел Николаевич также привстал и, пожимая руку, бегло назвался, непривычный к откровенности:
- Иван Иваныч.
По тому, как это было сказано, и по самим имени-отчеству его поняли и ответили усмешкой: «Соврал, но твоё дело». Детина указал движением головы на сидевшего с ними за столиком:
- А он – Паша.
- Лучше – Паша, – поправил тот, перенеся ударение с первого на последнее «а».
При этом, казалось бы, он должен был улыбнуться, однако его лицо тёртого мужика осталось замкнуто невозмутимым. Руку он не протягивал. Неделяев, прежде увидев на руке детины часы, заметил часы и у Паши, выглянувшие из-под рукава.
Третий, что сидел за соседним столиком, вопросительно посмотрел на Олега, и тот сообщил Маркелу Николаевичу:
- А его зовут Мишаня.
Маркел Николаевич издал «угу», густо намазывая кусок хлеба горчицей, посыпая солью.
Официантка пришла с подносом, четверо принялись за суп. Олег проговорил с умильной ноткой:
- Меня в детстве учили: четыре ложки супа – и откусываешь хлеб, еще четыре ложки – и снова откуси.
Неделяев носил в рот ложку за ложкой, думал, сдерживая радость: «Неужели всегда теперь буду есть без страха, что радиации набираюсь?» После услышанного он, никогда не считавший ложек, поймал себя на том, что рука невольно поднесла хлеб ко рту после третьей.
Олег, заметивший это, благодушно рассмеялся:
- А у вас не так. – И вскользь спросил: – Куда едете?
Маркел Николаевич, не любивший без нужды рассказывать о себе и о своих делах, ответил нехотя и не сразу:
- В Кузнецк.
Детина переглянулся с Пашей, с Мишаней, сообщил:
- Нам в ту же сторону, в Славкино.
- Да куда же я вас посажу? – вырвалось у Неделяева, подумавшего было, что трое попросят подвезти их.
Олег опять рассмеялся.
- Мы на попутке поедем, раз автобуса нет. А сказал я просто потому, что познакомились с вами симпатично, и вдруг и дорога у нас в одну сторону. – Он подался к Неделяеву, проговорил с выражением заговорщика: – За это надо выпить. Здесь разливное вино дают.
«Вон для чего он ко мне прилип – на выпивку с меня вытянуть, – подумал Маркел Николаевич, и тут ему невтерпёж захотелось вина. – Ладно, угощу не разорюсь, разливное дорого не стоит».
Всё же он возразил с видом сдающегося:
- Я же на мотоцикле…
- Стакан этого винишки – ерунда. И никто тут на дороге вас проверять не будет! – убеждённо заявил Олег, позвал официантку: – Красненького два графина нам!
Выпили под второе блюдо – гуляш. Маркел Николаевич, поглощая его с аппетитом, сказал:
- Мясо, само собой, подтибрили, но в меру. Кусочки без жил есть.
- И то хорошо, – поддержал Олег, – воруй, но честь знай. – Он откусил хлеба, обмакнув его в соус, продолжил: – Мне один завстоловой рассказывал: слежу за всеми, чтобы не уносили домой. Такой порядок! Сам в столовой ем одно мясо. Ни хлеб, ни гарниры – только мясо!
«А если оно от облучённой коровы? Высказать им? – подумал Маркел Николаевич. – Наверно, слышали о Тоцком испытании». Внутренний голосок шепнул: «Скажи, и дойдёт до тех, у кого на это уши востры, какие разговоры ведёшь – живо приберут тебя».
Он представил Кережкова, улыбнулся про себя: «Вот кто пусть ведёт агитацию, коли я ему полную безопасность дал».
Приняли ещё по стакану, доедая гуляш. Паша проговорил:
- А я одного знал – красной икры хоть сколько сожрёт. Для интереса разбудили его средь ночи, показали литровую банку икры – будешь есть? И он ел.
Неделяев усомнился:
- Когда же у кого было столько икры, чтобы для интереса её скармливать?
Паша молчал, видимо, соображая, как объяснить. Олег улыбнулся, подмигнул Неделяеву:
- Что сметану жрал – в это я поверю. – Посмотрел на часы, сказал Паше: – Время попутку ловить. Давай!
Тот встал, быстро вышел. Олег налил вина Неделяеву и себе:
- Нас ещё десерт ждет! – повернул голову к подходившей с подносом официантке, хохотнул: – Гляньте – оладьи со сметаной!
Маркелу Николаевичу весело не стало, ему уже всё не нравилось. «Уголовники! – будто хлопнул его кто-то по лбу. – Этот Паша проговорился – вывезли склад и обжирались икрой. А ко мне они прилипли из-за мотоцикла, из-за ружья и портфеля – думают, в нём деньги».
Он больше не пил, молча ел оладьи, посматривал на евшего за соседним столом Мишаню. Тот, почувствовав, поднял от тарелки глаза – в них мелькнуло холодно-расчётливое выражение, с каким забивают животное.
Маркел Николаевич думал о пистолете в заднем кармане брюк, который, несомненно, выручит, и о том, что здесь они не нападут. Слушал детину, говорившего, что в тундре, где он работал, в столовых всех посёлков – оленина. «Ты там после лагерного срока бывал», – сказал мысленно Неделяев. Он решил ждать, когда его новые знакомые уйдут. Если захотят мотоцикл угнать, при звуке мотора успею, мол, выбежать, поднять тревогу.
Стали рассчитываться с официанткой. Маркел Николаевич, заплатив за еду, спросил, сколько с него за два стакана вина, и аккуратно отсчитал монетки – желание угощать пропало. Олег и Мишаня оставили мелочь официантке. Видя, что Неделяев не торопится встать, они сидели развалясь, допивали вино. Летали мухи, и Олег сказал: один его знакомый в столовой, где много мух, поймает рукой одну-две и в рот.
- Я, говорит, их хоть сто проглочу, – рассказчик сгримасничал. – Тьфу, гадость!
Неделяев помалкивал, размышляя, что они предпримут. Окна были открыты, снаружи замер распаривающе-жаркий, без ветерка, ленивый день, в помещении, где становилось душновато, зависла нудная тревожность.
Резко распахнулась дверь – вернулся Паша:
- Попутка ждёт! До Славкино нас подбросит.
Олег вскочил из-за стола, бросил Неделяеву:
- Хорошего вам! – догнал вышедшего наружу Пашу.
Мишаня, подхватив с пола мешок, выбежал следом. Маркел Николаевич, боясь за мотоцикл, подозревая, что о попутке наврано, взял портфель, ружьё в чехле и тоже покинул столовую.
Площадь перед ней прилегала к дороге, на которой стоял ГАЗ-51. Детина сел в кабину к шофёру, двое других влезли в кузов, грузовик сорвался с места – через полминуты он ещё виднелся на идущей на изволок дороге.
116
Тянущее каждый мускул напряжение медленно отпускало Неделяева. Он уселся на мотоцикл, всё ещё возбуждённый опасностью, и тут будто почувствовал чужие пальцы на горле: «Они сойдут с машины и будут меня поджидать на дороге. Потому детина и спросил, куда я еду, чтобы на попутке опередить».
Он достал из сумки свёрнутый плащ, надел и, выехав из села, притормозив, переложил пистолет, сняв его с предохранителя, из заднего кармана брюк в карман плаща. Навстречу прошёл тяжело гружённый студебекер, пыль улеглась, стало опять тихо. Маркел Николаевич послал BMW вперёд в гору, дорога повела по плоской вершине увала, местность по сторонам была изрезана узкими оврагами, на краю одного паслись овцы. Жара пощипывала лицо мотоциклиста, одежда под плащом набралась пота и досаждала.
Дорога пошла под уклон, едущий оказался в седловине, склоны по сторонам были каменистыми, поросли редкими кустами. Неделяев, остерегаясь засады, замечал – там не спрятаться. Его обогнала «победа», он приближался к повороту за холм и, когда обогнул его, то чуть не нажал педаль тормоза. Впереди метрах в двухстах, на мосту через озерко или болото, стояли они и смотрели не таясь. Он ещё ранее полагал, что у них в мешке есть оружие – если пистолет, то он сейчас у кого-то за поясом.
Безоглядная ненависть стянула нервы жгутом. Мыслителя, мученика, который перенёс столько страшного, который открыл невероятно важное для всего мира и спасся из заражённых радиацией мест, три уголовника хотят лишить жизни. Он помчался к ним в безраздельном желании убить их.
Детина, сорвав с головы кепку, махая ею, кричал:
- Канитель вышла! Пришлось нам сойти!
Неделяев остановил мотоцикл в пяти метрах и весь – само внимание – отнял правую руку от руля. Детина надел кепку, шагнул к мотоциклисту, сунув руку под полу пиджака, оборотился, – видимо, узнать, не едет ли кто по дороге, – а когда опять повернулся к Неделяеву, выхватывая из-за пояса наган, ударил выстрел. Маркел Николаевич, торопясь упредить врага, нажал на спуск, успев поднять ТТ лишь на уровень его паха. Детина вскрикнул неожиданно тонким голосом, свёл колени, кренясь вперёд, не выпуская револьвер. «Я ему в х…й попал!» – мелькнуло в мозгу Неделяева. Целясь бандиту в грудь, он выстрелил дважды – тот со всего размаху откинулся на доски моста, ноги стали чуть сгибаться и разгибаться в агонии, скребя доски каблуками ботинок.
Двое других стремглав бросились прочь от Неделяева по мосту, с дороги кинулись в сторону к недалёкому овражку, клонясь до земли. Маркел Николаевич целился в того, кто назвал себя Пашой. «Один патрон остался, не попаду». – подумал и не выстрелил. Бандиты скрылись в овражке.
Лежащий на мосту был недвижим, в метре от него валялся наган. Неделяев поднял трофей, убрал во второй карман плаща. Затем, наподдавая ногами труп, подкатил его к краю моста, столкнул в озерко. Мутная вода скрыла убитого.
Из-за поворота позади выехал грузовик, ещё один показался впереди, приближаясь. Маркел Николаевич хотел было забрать мешок, брошенный бандитами, но раздумал, сел на мотоцикл и покинул место вынужденной остановки. «Чем со следствием дело иметь, лучше не заявлять, – размышлял он, – свидетелей нет, эти двое не поспешат с показаниями, труп не сразу всплывёт. Может, обойдётся всё без хлопот. А то ж ведь допросы будут, сколько нервотрёпки. Притянут за незаконное хранение пистолета».
Брали, однако, сомнения: «Если не заявишь и следствие докопается, будет гораздо хуже».
Время от времени спрашивая дорогу, он продолжал путь к Кузнецку, говоря себе, что если заявлять, то в городе. Саднило сердце, ощутимыми толчками гнавшее кровь в голову, в ней словно бил молоток, и каждый удар причинял боль. Шум встречных автомашин доходил до слуха как сквозь вату. Свет солнца казался густо-жёлтым, очертания пригорков, деревьев, столбов, построек по сторонам дороги переливались. В небе между тем зацветал вечер.
Проезжая через очередной посёлок, Неделяев подрулил к магазину, проглотил стакан разливного вина, будто вылил его на струнившие нервы. И тогда только взглянул на человека, который стоял рядом, облокотясь локтем на прилавок, где тосковал опорожнённый стакан с винным потёком. Человек был в мятом пиджаке с масляным пятном возле средней пуговицы.
- Пополам? – спросил он и указал рукой на полку позади прилавка, уставленную четвертьлитровыми бутылками водки.
- Осуществим! – произнёс с мрачным подъёмом Неделяев, достал портмоне, вынул деньги.
Продавщица дала им четушку. Неделяев попросил также полбуханки чёрного хлеба, двести грамм колбасы, сказав собутыльнику:
- Мой счёт!
Они, взяв стаканы из-под вина, четушку, хлеб, колбасу, отнесли все это на подоконник.
- Как звать? – спросил Неделяев.
Человек в мятом замасленном пиджаке, некрупный, тощий, поглядел с выражением: «Тебе это надо?» и ответил:
- Венедикт.
- Нечастое имя, – отметил Неделяев и назвал своё.
- Твоё тоже не больно-то встретишь, – сказал Венедикт.
Маркел Николаевич откупорил четушку, разлил водку в стаканы аккуратно поровну, спросил:
- Кем трудишься?
Венедикт ответил, что он «шоферит», сейчас везёт рубероид для крыш в свой совхоз. Когда выпили, стали закусывать, спросил:
- А ты кто?
Неделяев не собирался говорить правду, сказал, что он бухгалтер.
- В Кузнецк еду к сыну. – И добавил, указав глазами на пустую четушку: – Надеешься, не проверят на дороге?
Венедикт произнёс грустно и в то же время строго:
- Без надежды жить нельзя.
Маркелу Николаевичу понравились не слова, которые извеку известны, а тон. «Душа его хотела вдохнуть свободы, вопреки риску, – подумал о собутыльнике и пожалел себя: – А моя душа только лишь вдохнула, да уголовники тут как тут».
Они доели закуску, вышли из магазина. Венедикт кивнул на стоящий вблизи грузовик ЗИС-5:
- Мой Захар!
Над бортами кузова выступали помещённые стоймя рулоны рубероида.
Неделяев показал рукой на свой мотоцикл:
- А это мой бээмвэ! – и спросил, как ему не сбиться с дороги на Кузнецк.
- Так и я на Кузнецк. Минут через двадцать сверну влево, а до того за мной держись, – сказал Венедикт.
Он лихо повёл своего «захара», мотоциклист помчался следом, начался подъём, а потом спуск. «Как свободно дышала б душа сейчас, если бы не бандиты», – тосковал Маркел Николаевич, и в накатившей бесшабашной жажде риска возжелал обогнать ЗИС-5. Газанул, на предельной скорости обходя его, круто взял вправо – переднее колесо угодило в колдобину, отчего BMW развернуло люлькой к «захару», приподняв её. Венедикт вовремя не тормознул: грузовик с ходу наподдал мотоцикл, едва не опрокинув. Неделяева бросило с сиденья, ударило плечом и головой оземь – переломился второй шейный позвонок, душа покинула тело.
Венедикт, никого поблизости не увидев, объехал покорежённый мотоцикл и труп и понёсся своей дорогой в надежде, что обойдётсся.
117
Его выдали пострадавшие буфер и капот грузовика. Венедикт погибнет в лагере на третьем году срока, угодив под спиленное падающее дерево.
Что до Маркела Николаевича, то следствие установило решающие обстоятельства его последнего дня. Было выявлено, что детина, чей труп через несколько дней извлекли из озерка, отсидел срок за вооружённое ограбление, потом убил заводского охранника ради его нагана. На то, что сам преступник был, скорее всего, застрелен Неделяевым, указывали пистолет ТТ-33 в кармане его плаща и проведённая экспертиза.
Содержимое мешка, найденного на мосту через озерко, помогло взять след сообщников бандита. Когда они попались, удалось воспроизвести картину их знакомства с Неделяевым и столкновения с ним.
Вскрытие обнаружило у него раковую опухоль головного мозга. Не погибни Неделяев на дороге, его ждала бы смерть после мучений, – при раке мозга от боли не избавляют наркотики.
Его сын Лев, извещённый телеграммой о несчастье, приехал в Кузнецк – сюда в морг было привезено тело отца – и похоронил его на местном кладбище. Льву Маркеловичу отдали с другими вещами рукопись незаконченной книги под названием «Гляди на маяк». Следователь, бегло прочитавший её, сказал брюзгливо:
- Любопытные потуги поражённого раком мозга.
Неделяев-младший мог сказать на это: отец трудился над рукописью многие годы – не может быть, чтобы он страдал опухолью мозга столь долго.
Лев Маркелович, переехав в Кузнецк, женился, родившуюся дочь в память матери назвал Пелагеей. Рукописью отца он дорожил, понимая при этом всю её литературную беспомощность, а когда в 1965 году от оставшихся в Челябинске знакомых узнал, что завод номер 817 назван химическим комбинатом «Маяк», разволновался.
Он стал верующим, хотя в церковь не ходил, не знал молитв. Он размышлял о том, что отец, необразованный, малограмотный, начиная свой труд и назвав его «Гляди на маяк», не подозревал, в какую цель попадёт. Название рукописи раскрывает, что за маяк маячил перед автором всю его жизнь.
Летом 1967 года засуха вызвала выветривание и сильное испарение радиоактивных веществ, заполнивших озеро Карачай: образовался новый радиационный след.
Стало известно и кое-что из последующего. С 2001 по 2004 год «Маяк» сбросил в озеро Карачай шестьдесят миллионов кубометров радиоактивных отходов.
В последние годы «Маяк» производит не только начинку для ядерных боеголовок, но и принимает на переработку радиоактивные отбросы, привозимые из-за границы. Излучающая радиацию свалка уплотняется. Отходы, которые скапливаются в отстойниках за плотинами Течи, и ниже плотин в Асановских болотах, стекают в реку.
На людей, проживавших по берегам Течи, завели специальные карты, где указана причина смерти. Большинство летальных исходов – от онкологических заболеваний. Обследование жителей села Муслюмово показало, что генетические нарушения у этих людей в двадцать пять раз превышают норму. За цифрой – неизлечимые болезни, физические и умственные пороки, бездетность.
Региональные газеты в 2016 году писали: «Берега реки заражены на протяжении 243 километров. Загрязнение реки Теча у нас на сегодняшний день превышает допустимые нормы по радиации в несколько десятков раз. Жители районов, расположенных в пойме Течи, активно используют водоём в хозяйственных целях. Берут из реки воду, ловят рыбу, купаются в реке, воды которой содержат изотопы цезия и стронция. На прибрежных территориях пасут скот, собирают грибы, ягоды».
Экологи признают Течу самой опасной рекой на планете, однако до сих пор не было независимого расследования катастрофы 1957 года. После неё минули шестьдесят лет, но технический и химический отчёты о происшедшем так и не опубликованы. Многие учёные считают, что на заводе номер 817 был ядерный взрыв – в «банке» с отходами произошла самопроизвольная ядерная реакция.
Если грянула эта катастрофа, может случиться и другая. Плотины отстойников не выдержат, и в Течу хлынет всё их достояние, та понесёт его в Исеть, из неё заражающие воды будут вливаться в Тобол, далее в Иртыш, из него – в Обь, которая уходит в Карское море. Окажется заражена огромнейшая территория, которая прилегает к этому водному пути.
Предполагать такое – не те же «любопытные потуги поражённого раком мозга», который порождает клевету на реальность?
В самом деле, разве мог бы здоровый мозг породить мысли не о каком-нибудь фантастическом, но о реальном правительстве, которое в целях эксперимента сбросило атомную бомбу на густонаселённый край собственной страны? Бред! Такой же, как катастрофа в Челябинске-40, оставившая роковой ВУРС на территории трёх областей.
А Чернобыль? А то, что после Тоцка, Сороковки, Чернобыля Россия, единственная в мире страна, принимает ядерные фекалии других государств? В Германии люди не хотят, чтобы по их земле провозили фекалии их же АЭС, активисты собираются тысячами, ложатся на рельсы, людей растаскивает полиция, а в России народ молчит. Возможно ли?
А трагедия Фукушимы? Допустят ли власти страны, познавшей Хиросиму и Нагасаки, возведение атомной электростанции в зоне землетрясений?
Итак, ежели все вышеприведённые примеры – бред, тогда им не должно быть домашнее маленькое солнце маленького человека. Или – или. Не так ли? Пусть хоть оно, извините за дерзость, будет правдой. Пусть Кережков на мотоцикле BMW едет по странам.
Роман под названием «Гляди на маяк» напечатан в журнале «Литературный европеец», NN 220, 221, 222, 223, 224, 225, 226 в 2016 году, NN 227, 228, 229, 230 в 2017 году, Frankfurt/Main, ISSN 1437-045-X.
Письма автору от живущего в Самаре друга Анатолия Евгеньевича Смирнова
Письмо первое
Приветствую, дружище!
Если ты помнишь, в 1974-1976 годах я работал в НИИ «Гипровостокнефть» в должности старшего лаборанта. (Помнится, как- то мы с тобой даже в электричке встретились, когда я возвращался с работы.)
Так вот. Работал я в секторе отбора проб – мы ездили на спец. машине на нефтяные месторождения практически по всей России.
Летом 1974 мы обслуживали месторождения в Оренбургской области.
Старший нашей бригады был ведущий инженер Валентин Бобров – мужик лет 30-ти. Он закончил Самарский политехнический институт. После окончания два года служил лейтенантом – тогда был такой закон. (Рассказываю это, чтобы ты понял, почему с нами произошло следующее событие.) Дальше опишу все коротко.
В районе Тоцка Валентин предложил съездить на полигон посмотреть, что там осталось после атомного взрыва.
Честно говоря, поначалу я подумал – фигня какая-то, ведь раньше про это я не слышал.
Подробности опускаю – слишком много писать.
В общем, полдня мы на ГАЗ-66 мотались по проселочным дорогам, пока не подъехали к шлагбауму с характерной треугольной табличкой "радиоактивно". Шлагбаум был просто намертво приколочен к стойкам, а с боков от него вырыта траншея.
Но ГАЗ-66 – машина военная – метров через сто нашли место и переехали на ту сторону. Проехали несколько километров и вышли на асфальт. Примерно через полчаса езды асфальт внезапно закончился – поехали по целине. Валентин сидел в кабине с водителем, а мы втроем в кунге.
Валера Пырин начал смеяться и показывать в окно: "Смотри, Толян, пальмы."
Я и сам стал различать вдали непонятные очертания, похожие на пальмы.
Дальше пошли сплошные ухабы. Валентин остановился, все вышли из машины, еще немного прошли пешком.
И офигели. Пальмы оказались огромными деревьями, перевернутыми вверх корнями и воткнутыми стволами в землю.
Их было рядом с нами две и подальше несколько. Вокруг этих двух валялся бурелом из стволов деревьев.
Не думай, что наше путешествие осталось без последствий. Их было несколько. В том числе и трагические.
Если есть интерес – могу рассказать.
Анатолий Смирнов
Письмо второе
Здравствуй, Игорь!
Пишу, что помню из рассказов Валентина Боброва.
Когда мы выбрались с полигона, Валентин сказал, что от радиации только водка спасает.
Поехали в ближайшею деревню, взяли пойла больше, чем обычно.
Ежедневная наша программа была такой – отбор проб на месторождении, поиск хорошего места для ночевки. (Ночевали всегда на свежем воздухе, а деньги на гостиницу по 70 копеек в сутки тратили на выпивку).
И хотя на работу мы в этот день не попали, все остальное выполнили по плану.
Из рассказов Боброва:
Через год после окончания политеха его забрали в армию лейтенантом на два года.
Служил он артиллеристом в Тоцких лагерях. По его рассказам, несколько раз они выезжали на учения в район атомного полигона и вели обстрел - на них надевали химзащитные костюмы и противогазы, но многие просто их снимали, даже несмотря на последующее наказание, – в них нельзя было долго выдержать.
Стреляли по уцелевшим там зданиям по корректировке вертолетчиков – те летали над местом обстрела и наводили их. Валентин говорил, что все, что там оставалось после ядерного взрыва, скорее всего, спустя какое-то время было уничтожено. Но стрельбы продолжались и позже.
При обстрелах поднималась радиоактивная пыль, вертолетчики замеряли уровень радиации.
Бобров говорил, что общался с ними. И позже поддерживал связь. Некоторые из них потом заболели.
Валентин говорил, что спасся только водкой, – я думал, что это фигня. Просто ему повезло, да и неизвестно, что покажут дальнейшие годы его жизни.
Вообще, в то время я мало чему верил, но Боброва я уважал. А когда увидел «пальмы», о которых написал тебе в предыдущем письме, в отношении к жизни произошло изменение.
Кстати, асфальтированная дорога, которую мы там обнаружили, была построена после ядерного взрыва специально для артиллеристов – таких дорог там несколько с разных сторон полигона. А бойцы, кто их прокладывал, погибли все.
После слов об этом мы обычно выпивали водки и некоторое время молчали.
Рассказывал он это много раз с новыми подробностями. Я там работал два года, поэтому кое-что запомнил.
Жму твою крепкую руку!
Анатолий Смирнов
