х х х
Скоро тринадцать лет, как Му-му топили…
Дворник Герасим побрит безопасной бритвой.
Знает несложную азбуку гибких пальцев.
Знаешь любимая... Ночью он пел ли, выл ли...
Думаю даже,- в сторожке играет битой,-
Выучив на досуге урок скитальцев.
Помнишь, каким пришел он,- хромым, небритым,
Только на рот показывал: “хлебу, сальца!“
Скоро тринадцать лет. А забыть непросто:
В горле- рыдания ком, в волосах солома.
В порванном фартуке и в сапогах неновых,
Брел он потерянным чадом... Стояла осень:
Убраны хлебы. И сено лежит у дома.
Он ночевал у каких-то своих знакомых.
Ближних иль дальних? Ему наливали рома
И отправляли под утро... куда-то,- в густую просинь.
Люди- что звери! Тогда ведь и стало ясно:
Лучше уйти и не мучиться,- это проще!
Мы избавляем любимых своих от боли.
Может теперь он рисует картины маслом,
Может, играет на скрипке в ближайшей роще,
Может быть вытрясает ковры от моли.
Думает ли о собачьей судьбе ужасной:
С камнем на шее он кинул её напрасно,-
Жалкий палач, не нашедший ей лучшей доли!
Ночью скрипят сапоги его (ближе-дальше).
Ночью он бродит, убогий в садах эдемских,
Скорбно мычит и зовет её, будто кобель,
Что уж не в силах ни лаять, ни тявкнуть даже,
Бродит потом он по улицам деревенским,
Все размышляя о барыне, рабстве, доле.
Мы- демократы. Мы спросим его: “Доколе!?“
Он же заплачет пред нами, попросит бражки.
Знаешь любимая, плачет он не по-детски...
