Ночное солнце (Рассказ)

Глава 0011.
Я сидел на кухне, за столом на диване, который мы называли мягким уголком, обитый какой-то непонятной тканью зелёного цвета, хотя изначально он был обит дерматином. Для меня почему-то сейчас показалось это важным – каким материалом обит этот самый мягкий уголок на кухне. Под столом лежал ковёр, а точнее часть ковра, которую отрезали от ковра в большой комнате. Я босыми ногами стоял на этом ковре. Нет, конечно, за столом я сидел, но на ковре же стоял, правильно?
Сидел я с краю дивана, рядом со мной сидела мать, а на меньшей части этой буквы «Г», в форме которой был выполнен этот уголок, сидел отец. Они оба молчали. И вид у них был напряжённый, возможно, злой. Они оба сверлили меня взглядом, не роняя в воздух ни одного слова. А у меня в голове билась одна мысль: «Зачем надо было варить пельмени не в обычной воде, а с этим проклятым куриным кубиком?». Передо мной стояла тарелка, пар от которой я ощущал ресницами, полная до краёв жёлтыми пельменями в таком же бульоне. Вроде бы я должен был проголодаться за эти прошедшие три дня, но вкус был настолько отвратительный, что я не мог заставить себя есть через силу.
За окном был конец весны, солнце било в окно и глаза сильнее, чем вы себе можете это представить. Я люблю полярный день, потому что отсутствие ночи даёт ощущение ненадобности сна, а наши края находятся за полярным кругом. Мне нравится наш двор, в котором мы постоянно собираемся с ребятами – играем в ножички, иногда в квадрат, реже в казаков-разбойников, но это уже несколькими дворами.
- Почему ты не ешь? – в меня ударил голос матери.
- Я не хочу, - я боялся сказать, что невкусно.
- Что значит ты не хочешь? – странно, но голос не повышался. – Лёша, тебя не было дома три дня, как ты можешь не хотеть есть?
А я не хотел, потому что было невкусно, им не понять, только разозлятся ещё сильнее. Поэтому я наминал чёрный хлеб, который был далеко не первой свежести, но намного вкуснее этих жёлтых пельменей.
- Давай тогда тарелку сюда и иди в свою комнату, - мать взяла тарелку, ресницы вздохнули свободно, словно после бани выбежали на свежий воздух.
Я дожёвывал хлеб и ощущал босыми ногами холод пола, который просачивался через этот обрубок ковра на кухне. Мне всегда очень нравился чёрный хлеб, особенно когда мы с братом забирали несколько буханок у отца с работы – он работал механиком на каком-то гражданском судне. От этого хлеба всегда пахло кораблём – какой-то странный стальной запах, хлеб из магазина так не пах. Пока мы несли с братом его домой, половина буханки разбухала в наших желудках, давая чувство утоления голода.
- Что ты сидишь? Если не будешь есть – иди в комнату, потом поговорим, - их лица были ещё серее, чем весенняя слякоть.
За моей спиной скрипнула крышка, посыпались в воду пельмени, плюхнулся бульон, звякнула ложка в тарелке на дне раковины, ударила струя воды, успокаивая возмущённую ложку. В комнате ощущались звуки каких-то действий на кухне, но вот голоса слышны не были. Хотя, может быть, не было никаких голосов. Мне в этом году исполнилось 12 лет, а внутри такое ощущение, что давно взрослый и пора начинать свою жизнь без всех этих контролей или контролев, или как-то не разбери его ещё.
Я смотрел в окно своей комнаты, точнее, нашей с братом. Его не было дома – наверное, гулял. Уж ему-то точно без разницы, где был я все эти три дня. Всего лишь три дня! И столько шума, и столько людей, и школа вся, сложно поверить, что это не сон. За окном тот самый двор – прямо напротив железная горка с зелёными опорами и ржавой поверхностью, правее большая песочница и какие-то кусты, левее сушилка для белья, на которой обычно выбивали ковры, и бетонная плита с тремя люками канализационными. Так хотелось снова вернуться на улицу, в этот двор или в любой другой, лишь бы подальше. Не хочу слышать голоса, они взрослые, напряжённые, обозлённые, что-то замышляющие, планирующие, ищущие причины. А причины нет – просто невкусно! Они всё равно меня не понимают.
Следующая неделя последняя учебная в этом году. Не хочу туда идти, будут вопросы задавать, и все эти взгляды будут меня сверлить-высверливать, говоря будто: «Знаем мы всё, Лёша, знаем». И никакой я им отпор не дам – те нунчаки, которые смастерил когда-то мне отец, чтобы я носил вместе со сменкой в синей авоське, куда-то подевались, а без них я ничего не сделаю.
Поскорее бы лето – никакой школы, вечное солнце, можно будет гулять часов до десяти вечера, а если повезёт, то и позже отпустят. И тогда будем под этим ночным солнцем пробегать метры и минуты, пока голос из окна не вырвется, возвращая в тесные стены квартиры. Хотя может и к бабушке уедем, а там не будет никакого ночного солнца, зато будет велик и футбол. И поезд ещё будет с его тёмно-коричневой обивкой и курицей, которая остыла и сморщилась.
Меня всегда куда-то уносит прочь в моих мыслях. Всегда. Мать постоянно одёргивает: «Не витай в облаках, Лёша! Под ноги смотри, а не мечтай!». И сейчас я ощущаю приближение какого-то нехорошего разговора, который разгонит мои мечтания и мысли, будто шторм белые облака на небе. И под ложечкой сосёт – я прочитал это где-то, но не уверен, что до конца понимаю значение этого выражения, и могу правильно его интерпретировать. Хотя мне кажется, что мои ощущения близки к истине этого выражения. Оно у меня достаточно часто возникает, когда родители находятся вдвоём в одной комнате, в плохом настроении, с плохими мыслями, и выносят там вдвоём неутешительные для меня вердикты, которые всегда сопряжены с физическими нагрузками. Я думаю, что все понимают, о каких нагрузках идёт речь.
Я со всем на свете смогу справиться, с любым испытанием, с любым препятствием, которое мне установят. Совсем, как тогда. Лет мне было намного меньше, чем сейчас, или не меньше, просто так кажется. И был такой же солнечный день, был он выходным, и что-то неугодное снова я сделал, даже не помню, что именно.
- Лёша, иди сюда, - раздался неожиданно голос матери. Ничего хорошего не жди. Но я справлюсь. Раз уж начал.
Коридор был длиной в несколько тысяч метров, похожий на длинный тоннель, только в конце света никакого не было – только сумерки или того хуже, тьма.
- Следующая неделя последняя учебная, так? – ещё неожиданней вступил отцовский голос в оглашение приговора.
- Да, - я не смотрел им в глаза, опустил голову и блуждал взглядом по серым узорам обрубка ковра.
- Никаких гуляний, после школы сразу домой, - снова мать, их дуэт практически идеален.
- Никаких телевизоров, - почти в унисон, надо же.
- Сидишь в комнате и читаешь, у тебя есть задания на лето, со Светланой Валентиновной мы уже разговаривали на эту тему.
- Хорошо, - лишь бы вердикт не оглашался вечность, и так понятно, что улицу я увижу только в окно в ближайшее время.
- Всё, иди, - у неё голос всегда был жёстким, никогда не смягчался.
Серые узоры перетекли в квадраты серого и зелёного линолеума, потом в паркет, потом снова в узоры на ковре. Я закрыл дверь.
- И дверь не закрывай! - голос специально был повышен, наверное, чтобы соседи услышали и тоже с перепугу дверь свою открыли.
«Возьму и не открою» - в мыслях я всегда был смелым и отчаянным, как ковбой из фильмов по телевизору, а в реальности слушался беспрекословно, поэтому дверь тотчас была мной открыта.
- Садись и читай! – хоть дверь больше не являлась преградой, громкость не уменьшилась.
Я сел на кушетку, которая стояла рядом с учебным столом, читать мне не хотелось. Когда пойдут из кухни, то резко что-нибудь достану для вида. Надо было составить план для моего предприятия, а не действовать наобум. Но куда уж мне. Когда-нибудь обязательно. Всё-таки возьму в руки какую-нибудь книгу для вида.
Так вот, про тот день. С неугодными делами в выходной. Что-то я натворил. И перестали со мной разговаривать. У отца в коридоре была кладовка, в которой он держал весь свой инструментарий, а в дверном проёме около кладовки был прикручен турник, возле турника стоял я. Мать на кухне готовила еду, брат был снова непонятно где. Хотя он младше меня на четыре года, но такое ощущение в этих воспоминаниях, что он уже отдельно жить поехал, странно как-то. Так вот, мать готовила, отец что-то ремонтировал, и они оба решили со мной не разговаривать. Я же решил, что простою молча в коридоре до тех пор, пока они со мной не заговорят. Назло им решил простоять. И простоял я там часов восемь с перерывом на обед, за которым они всё так же не разговаривали со мной. Только к ужину они снизошли до реплики в мой адрес.
- У тебя выдержка военного, - голос отца был суров. – Ты простоял на одном месте больше, чем смена на корабле.
Какая ещё смена? Для меня это всё было непонятно. Одно было точно – я гордился своим упрямым поступком. Родители вроде даже как-то смягчились после короткой отцовской реплики, о чём-то поговорили со мной, с братом (который наконец-то появился в этой квартире и в этих предложениях). После ужина все сначала разошлись по своим комнатам, потом нас родители позвали смотреть какой-то фильм.
В одном я теперь уверен точно – я очень упрямый.

Глава 0010.
Кто же меня сдал? Я сидел в пустом классе географии в школе. Сейчас воскресенье и школа абсолютно пустая, за исключением сторожа, моего классного руководителя – Светланы Валентиновны, родителей, и той группы, которая меня поймала. В классе я был пока один, потому что классуха куда-то ушла. Пренебрежительно звучит это короткое название – классуха – хотя она очень хорошая.
Я искал себе новое укрытие, когда натолкнулся на эту группу поиска. Вот чего не ожидал, так это того, что за мной пошлют одношкольников, а не только одноклассников. Они увидели меня и всей толпой человек в пятнадцать побежали за мной, я попробовал оторваться, но бег не был моей сильной стороной, поэтому они с лёгкостью меня настигли.
- Куда это ты?
- Зачем ты бегаешь?
- Долго же мы тебя!
- Нашёлся, гад!
- Теперь в школу!
- Отбегал своё.
- Зачем ты сбежал?
- Где ты так долго прятался?
- Доставим в целости и сохранности.
- Тебя уже ждут.
Меня окружила толпа, их вопросы и предложения витали роем пчёл надо мной, грозясь ужалить. Мне стало грустно. Потому что меня поймали, а ведь я ещё мог бы продержаться. Теперь все обо всём узнают, в школе меня, наверное, уже ждут.
- Лёш, зачем?
Какое-то знакомое лицо появилось передо мной очень близко, я не мог вспомнить откуда его знаю.
- Так получилось, - я давно не слышал свой голос и был удивлён его звуку.
Третий день был самым тёплым и самым неудачным. В школе меня ждала Светлана Валентиновна с белым лицом и испугом в глазах.
- Иди в десятый кабинет, - губы у неё тоже были под цвет лица, не накрашенные.
Я слушал эхо своих шагов в пустой рекреации.
- Сходите к нему домой, позовите родителей, - кому-то сказала она и отзвук её голоса прикатился ко мне.
Телефона у нас домашнего не было, чтобы можно было позвонить. С одной стороны, удобно, с другой стороны, друзьям нельзя было позвонить, у кого был домашний телефон. Голубые стены, серый линолеум, белые двери, пустота и тишина – всё это окружало меня. Я дёрнул за ручку десятого кабинета, скрип петель загнал тишину куда-то в угол. Солнце освещало весь кабинет, так ярко, что глаза начинали болеть. Я сел за первую парту второго ряда. Доска напротив меня была вымыта идеально, без разводов, дежурный постарался. Или не дежурный. Кто-то же может приходить по выходным и за нас всё переделывать, так?
Жаль, что меня поймали. Хотя пережитая вторая ночь была так себе. Мне пришлось рискнуть и переночевать в подвале, вход в который находился у нашего подъезда. Мы иногда туда выбрасывали мусор. А ещё мы там набирали песок, потому что весь подвал был засыпан песком, непонятно зачем. Набирали в синее ведро и ставили в него живую ёлку, ведро оборачивали ватой, чтобы как будто это не ведро вовсе, а сугроб.
И в подвале проходили две большие трубы, которые были горячими, и на них можно было пристроиться. В какой-то момент, сквозь дремоту, мне показалось, что я услышал шаги отца, покидающего подъезд и отправляющегося на поиски меня. Я даже немного запаниковал, думая о том, что можно было бы тогда куда-то вглубь подвала уйти – там зиял пустотой дверной проём без двери, за ним, наверное, целые катакомбы, но там темно, хоть глаз выколи, а у меня кроме моих глаз больше ничего и не было. Эти трубы были неудобными, поэтому сон, даже скорее дремота, постоянно прерывалась, тело сползало с этих труб, как только немного расслаблялось. Я как мог дотянул до утра, как мне казалось. Надо было вовремя убраться из убежища, чтобы не быть застигнутым.
Я исходил весь город вдоль и поперёк. В желудке выла пустота, голод поначалу сильно досаждал, но потом я привык к нему и смирился. Наверное, голод на меня обиделся, и перестал так сильно терзать меня с моим желудком. После ночёвки я решил пойти в гаражи за городской больницей, где работала мать, а за теми гаражами был спуск к заливу и причалам, где стояли корабли, на одном из которых работал отец. Надо было быть внимательным, поэтому я шёл за гаражами, точнее пробирался через кусты за ними, чтобы не идти по дороге. В какой-то момент я увидел на дороге знакомую фигуру, отчего сразу присел в кустах. Это был отец. Он был слишком далеко, чтобы я смог рассмотреть его лицо, но его походка была обычной, как и всегда, прямой, военной, чёткой. Я провожал его взглядом из кустов, представляя себя каким-то шпионом или тайным агентом, у которого есть задание незаметно проникнуть в тыл врага. Отец шёл в направлении своей работы, что-то хотел взять на корабле, наверное. Иначе зачем ему туда идти?
Я решил пробираться через кусты параллельно отцу, всё равно он явно не ожидает того, что за ним слежу я, а он ищет меня. Это и правда было похоже на сюжет шпионского фильма. Через все эти растения было сложно пробираться, поэтому скоро я потерял отца из виду, но решил продолжать двигаться в том же направлении, не выходя на исхоженные тропы, чтобы не быть увиденным.
На побережье того залива была промышленная зона с многочисленными заброшенными постройками. В том числе, там был один военный склад, из которого мы доставали противогазы и цилиндрические кусочки магния, из которого делали бомбочки. Я двигался как раз в направлении заброшенных построек. После подвала ночью мне не было страшно нигде, хотя раньше мне бы не пришло в голову одному прогуливаться у таких построек, а тем более проникать внутрь.
Я забрался в какой-то огромный ангар, внутри него было практически пусто, за исключением нескольких деревянных ящиков у одной из стен. Два ящика были поставлены друг на друга, я открыл верхний, внутри ничего не было. Хлопнула деревянная крышка, эхо вскрикнуло и вырвалось из двери ангара наружу. Я забрался на этот ящик. Что тут раньше было? Военные склады? Кто-то открывал и закрывал дверь в этот ангар, деревянных ящиков было в тысячи раз больше, они громоздились друг на друге до самой крыши. И солдатики постоянно их загружали и разгружали. Теперь же здесь пустота под руку с гуляющим эхом и гуляющим мной, что сидит на деревянном ящике, опустевшем и постаревшем.
- Лёша, где ты был? – Светлана Валентиновна вернула меня в солнцем обогретый пустынный класс.
- Я гулял, - они никогда меня не поймут, и никогда не понимали, а сейчас просто поймали и хотят допросить своими взрослыми фразами.
- Ты гулял три дня? – она была очень бледной, я не понимал почему, ведь я не её сын. – Тебя искали по всему городу, родители с ума сходят.
- Да, гулял, - ничего они не сходят, я видел отца, не было по нему видно, что он сошёл с ума от горя. Они никогда не горевали, не видел я у них такого на лицах. Мысли мои плескались внутри меня, не вырываясь наружу, потому что они никому не были нужны.
- Сейчас придут твои родители, - в её глазах я видел укор и недоверие, ну и пусть.
Ну и пусть! Пусть приходят и забирают! Хуже уже быть не может! И так всё уже достало! Заберут домой и опять накажут, я ко всему готов. Ну и пусть! Вся эта школа не дала ничего хорошего, не смогла защитить, только жаловалась родителям, а они принимали меры. Как жаль, что я попался!
Солнце через стекло припекало. Было так тепло и уютно в этой тишине, которой здесь никогда не бывает. И доска такая невероятно чистая. Остаться бы тут жить и не возвращаться никуда – ни домой, ни к учёбе. И солнце будет всегда светить, пока не наступит осень, а там уже в классах появятся одноклассники и одношкольники. И будет дан старт новому кругу. А пока только солнце здесь тёплое, всё остальное холодное – и люди, и взгляды, и пол. Солнце не устаёт дарить тепло на протяжении круглых суток, оно не устаёт и не злится, оно просто греет, просто отдаёт тепло всем нам – благодарным и неблагодарным, не выбирая кого-то одного.
Родители пришли за мной в школу. Они не сказали ни слова. Светлана Валентиновна провожала взглядом наши спины, стоя наверху центральной лестницы, которая вела в учительскую. Поймавшая меня группа стояла поодаль от входа в школу, так же молча, как Светлана Валентиновна, провожая нас взглядом. И только от солнца мне было тепло. Неизвестно, что меня ждало дома, вывшая в желудке пустота поднялась на уровень груди и холодила. Было отвратительно и страшно, хотелось снова убежать, но с бегом у меня не заладились отношения, тут же поймают. Мы шли, не разговаривая, десять минут до нашего подъезда.
- Ты ночевал в подвале? – прозвучал голос отца. – Я видел следы.
Я ничего не ответил. Наверное, в той дремоте или дремотине, или дрёме, я правда слышал и чувствовал его шаги, которые были так близко от меня, но не смогли тогда дойти в этот подвал. Тепло скоро закончится, я зайду в подъезд, потом в квартиру, тяжёлая дверь хлопнет сзади, замок автоматический, не надо ключом за собой закрывать, ботинки на обувницу слева, куртку на маленькую вешалку на стене под зеркалом напротив двери, пол холодный, руки липкие, внутри пропасть.
- Иди на кухню есть, - мать уже была на кухне, отец курил в туалете, я стоял растеряно в коридоре.
Что ж, была не была.

Глава 0001.
Уроки закончились в 13:30. Я не хотел идти домой. Решил погулять по городу, надо было только что-то решить с рюкзаком школьным, он отягощал меня. Просто спрячу в подвале, пройду мимо своего дома, всё равно родители ещё на работе, никто не увидит.
Скинув рюкзак в подвал, я пошёл туда, куда понесли меня ноги и повели глаза. На улицах было много прохожих, все куда-то шли, с кем-то разговаривали, школьники возвращались с уроков домой, неся свои оценки за спинами среди тетрадок и учебников. Четверть подходила к концу. У меня были не самые лучшие оценки в дневнике – слишком много четвёрок, за которые меня дома не хвалили. Были даже затесавшиеся тройки, но я наловчился подделывать дневник. Я купил второй такой же по внутренним листам, на первом разъединял скрепки и менял листы, заново их заполняя. На каждой странице должна быть подпись родителей. У меня в дневнике всегда расписывалась мать. Роспись у неё была достаточно простой, поэтому я легко научился её подделывать. Для меня фамилия матери звучала, как Малей, очень смешно и просто.
Итоговые оценки за четверть всегда были хорошими – ни единой тройки. Но на неделе могли быть и оплошности, которые я тут же исправлял. Подделкой я занимался по одной причине – страх наказания. Я не мог себе представить ситуацию, в которой я мог бы безболезненно принести домой дневник, а в нём стоит тройка по какому-нибудь малозначимому предмету. И родители такие: «Ничего страшного, сынок, со всеми бывает». Ага, конечно, за четвёрки на меня уже смотрели исподлобья, говоря, что у меня не будет будущего, а за тройки, скорее всего, меня ждала виселица, потому что с тройками по окончании школы сразу умирают.
Время было около 19 часов, я находился в самой верхней части города, стоял на возвышенности, с которой открывался вид на нижнюю часть города и залив с кораблями. Солнце слабо грело спину, прохожих стало ещё больше, потому что многим захотелось погулять в такую неожиданно хорошую погоду. Хорошим, правда, было только солнце, воздух был ещё не прогрет и обнимал всех своими прохладными руками. Я стоял и наблюдал за людьми, которые скоро вернутся в свои дома, будут заниматься своими делами, после которых будут вместе смотреть телевизор. Я не вернусь сегодня домой. Моя ложь близка к провалу и, скорее всего, уже открылась. Отец любил повторять: «Правда рано или поздно всплывает наружу». Как можно всплывать наружу я не совсем понимал, но отцу явно виднее.
Я продолжал гулять по городу, не представляя себе, где бы я смог переночевать, и чтобы меня не увидели и не сдали родителям. Весной, пусть даже поздней, пусть даже в мае, ночного солнца ещё нет, оно уходит на ночь, правда не на всю. Я потерялся во времени, потому что у меня не было часов, но судя по темноте и отсутствию людей на улицах было уже поздно. Ноги мои занесли меня к школе, рядом с которой располагался детский садик. Возле детского садика я увидел остов большой беседки – он был деревянным, с большим пространством между полом и землёй, словно он стоял на сваях. Это было отличным укрытием. Я забрался под этот остов – под ним как будто в земле была вырыта яма, в которую я скатился, свернулся калачиком и закрыл глаза. Под моими веками мелькали картинки – мой дневник, четвёрки и пятёрки, жирные тройки, пожарный выход на крышу в школе, злые и серьёзные родители, или серьёзные и злые, младший брат, который ничего не понимал, рюкзак в подвале, голод в желудке, холод под боком, мрачная неизбежность, Светлана Валентиновна, кабинет географии, хмурые лица одноклассников, пенал с ручками и карандашами, ТТПП красной ручкой на рюкзаке, бег на переменке, угрозы в мою сторону. На такой быстрой и тревожной перемотке кадров из моего сознания прошла ночь. Тело всё болело от твёрдой и негостеприимной земли под деревянным полом беседки. Нужно было убираться отсюда.
Меня занудно одолевал голод, потому что последний раз я ел только на обед в школе. У меня не было денег, чтобы купить хоть что-нибудь поесть. Я не знал, где можно было бы добыть еду. И тут меня осенило – сегодня суббота, занятий нет, все дома, я могу зайти к Серёге, он меня не сдаст, попрошу у него что-нибудь поесть. Мы с ним жили на одной улице, метрах в трёхстах друг от друга. Они жили на первом этаже, втроём – их мать и он со старшим братом. У него дома тоже был тоталитаризм, потому что они с братом к матери обращались на вы. Это было странно даже для меня.
Я позвонил в дверной звонок. Долгое время ничего не происходило, я успел подумать, что они спят, и голод мой останется неутолённым. Но спустя какое-то время защёлкали механизмы замков и дверь открылась, на пороге стоял заспанный Серёга.
- Привет, Серёг, - голос мой звучал в извинительном наклонении, пусть даже такого не существует.
- Привет, тебя все ищут, - по нему нельзя было сказать, что он сильно удивлён меня видеть.
- Надо думать, - извинительное наклонение никуда не уходило. – Слушай, я ужасно голодный, можешь мне что-нибудь дать перекусить?
- Заходи в предбанник, - Серёга шире распахнул дверь, приглашая внутрь, у них был общая прихожая на две квартиры. – Сейчас посмотрю, - он скрылся за дверью своей квартиры.
В этом предбаннике, как и у всех, был склад хламья – нужного и ненужного. Надо было перекусить и идти куда-то дальше, но куда – непонятно. И ещё, надо попросить Серёгу, чтобы не сдавал меня никому.
- Только так, Лёх, - открылась дверь, у него в руках был стакан воды и несколько кусков чёрного хлеба. – Мать может заметить.
- Да хоть так, - я жадно стал запихивать в себя этот хлеб, судорожно запивая водой, желудок был рад. – Только не говори никому, что видел меня, ладно?
- Конечно, - Серёга опустил взгляд в пол. – Только тебе надо поторопиться, а то мать может выйти.
- Я уже, - запихнув последний большой кусок хлеба в рот, допил воду. – Пафиба, - только смог я проговорить с набитым ртом, пожал Серёге руку, и скользнул за дверь.
Желудок был уже не таким пустым и не таким возмущённым, улица была уже не такая пустынная и враждебная, потому что появились силы. Я решил продолжить блуждать по городу, изучая его многочисленные улочки. Только надо внимательно смотреть по сторонам, чтобы не попасться никому из знакомых на глаза, а такое в теории возможно.
Я побывал в тёмных закоулках родного города, на его светлых и чистых улицах, забирался в заброшенные здания, смотрел в чужие окна, наблюдая чужую жизнь. Мне этот процесс особенно нравился – смотреть на чужую жизнь, которая не подозревала о том, что на неё смотрят снаружи, не изнутри, они все заняты своими делами, поглощены сами собой, кто-то ругается, кто-то любит, кто-то вместе, кто-то порознь. И любая чужая жизнь вызывало какое-то тёплое чувство внутри, потому что на мою жизнь вот так вряд ли кто-то смотрел, да и тёплой она не была.
В эту ночь надо переночевать где-то, где будет тепло, потому что на земле уж через чур холодно. Можно попробовать в каком-нибудь подъезде, но неизвестно, кого там можно будет встретить. Я уже на улицах видел издалека знакомых своих родителей, от которых я тут же прятался в подворотни, делал крюк в сотни шагов, чтобы не быть увиденным. Мне было страшно попасться кому-то на глаза, потому что они меня тут же приволокут домой, а там ещё страшней. Я постоянно вру из-за этого страха. Хотя меня ожидает всегда одно и то же – недовольство в лучшем случае, в худшем случае наказание. Я должен быть идеальным, чтобы меня не наказывали. Я должен всё делать без ошибок, чтобы мной были довольны. И я стараюсь изо всех сил, но не всегда получается.
Мама, я стараюсь быть идеальным. Прости, что не всегда получается. Прости, что мне приходится врать тебе. Но если я не буду врать, то я не буду идеальным, понимаешь? И с этим дневником такая же история – если я не буду вырывать страницы, то он не будет идеальным. Ты понимаешь? И ложь моя откроется, и ты увидишь, что я не идеальный, что дневник мой не идеальный, и ты разочаруешься и обидишься на меня. И накажешь. Мама, а я ведь стараюсь, пойми.
Я не могу прийти домой, мама, потому что я не идеальный.

Часть II. Брат.

Глава 0011.
- Ты понимаешь, что произошло? – родители бегали по квартире, гремя дверьми, тазами, каким-то склянками.
Эхо этих слов осталось звенеть в коридоре после того, как они захлопнули дверь в ванную комнату, оттолкнув меня от неё. На их лицах злость была смешана с каким-то отчаянием или чем-то похожим. Я продолжал стоять в коридоре в спортивных штанах, футболке, кедах, с непониманием и обидой. Что я сделал опять не так? Почему снова я виноват? Хотя я всегда виноват, я всегда несу ответственность, потому что я старший. Незавидная участь старших братьев.
Из ванной комнаты были слышны какие-то тихие разговоры, плеск воды, брата слышно не было вроде бы. Я пошёл в комнату и сел на кушетку. Сейчас они закончат, выйдут оттуда, устроят мне разнос. Внутри снова этот холодок. А на улице так тепло – время уже девять часов вечера, а солнце во всю силу бьёт по окнам. Так странно наблюдать дневной свет, при котором улицы практически пусты, только какие-то редкие прохожие, да редкие компании во дворах. Спать совсем не хочется.
Звуки стихли. Сейчас выйдут оттуда, из-за угла, покажут свои серьёзные лица и взгляды, найдут меня, а я буду отвечать. В комнату зашёл брат – у него была какая-то повязка в районе трусов, спереди, ближе к тому самому. Следом в дверном проёме появились они, там остановились, сложив руки на груди, грозно сверля взглядом меня.
- Лёша, куда ты смотрел? – голос матери был похож на пилу в деревне, которая уже заржавела, но ей всё же пытаются пилить дрова, плохо получается, потому что пила постоянно застревает в древесине. Так и голос – застревал во мне, раздербанивал мой страх, пробирался насильно вглубь.
- Да мы просто гуляли за домом, - я отвёл от них взгляд, потому что не мог смотреть, было страшно. – Бегали.
- И как вы бегали? – на такой вопрос захотелось ответить одним словом: «Ногами», но язык просто держал этот ответ, не выпуская наружу, обернув страхом, как фантиком конфету.
- Просто бегали. И Витя бежал, - голос мой становился тише, уходил куда-то внутрь, пытался спрятаться от них.
- А ты куда смотрел? – голос отца кувалдой ударил по моим ушам, страх побежал по рукам и ногам, заставив их похолодеть и затрястись.
Брат сидел рядом и так же молча смотрел в пол, никак не реагируя на звучащие реплики. Что я мог ответить на такие вопросы? Ничего. Поэтому я просто уходил в себя. Лучше подумаю о ночном солнце. Оно продолжает светить. И там тепло, теплее, чем здесь, радостнее, чем здесь, уютнее, чем здесь. Прочь из этих стен, покрытых краской и обоями, полками для книг и часами, картинами и следами от брошенного лизуна в побелку потолка. Мои слова ничего не стоят, они пустой звук, теряющийся в тишине и чужих звуках и отзвуках. Хочется туда, на пригорок, с него видна дорога из города, под ногами трава и мягкая земля, а если подальше уйти, то ягоды можно будет найти. Когда находишь ягоды, всегда потом губы и зубы иссиня-чёрные, сразу понятно, где был и что ел. Долго потом пытаешься оттереть, ничего не получается, въедается сильно.
- Лёша, будешь наказан, - отцовский голос отдавал сталью, упрямой сталью, которая не сгибается ни под чем. – Сегодня и завтра никаких гулянок, будешь помогать матери.
Вы серьёзно? Как я так попадаю под раздачи? Это просто невероятное везение!
- Ты меня услышал? – сталь начала звенеть в ушах моих, у него, наверное, тоже звенит, хотя ему всё равно, он на эту сталь не обращает внимания, потому что так и надо.
- Да, - мой голос похож на солому, она мягкая и легко ломается, валяется под ногами и похрустывает от шагов по ней. Мой голос давно затоптали или даже втоптали. Без разницы.
Брат всё так же сидел рядом, потупившись в пол, а точнее в ковёр, молчал, я краем глаза заметил, что он немного улыбается. Или это была игра воображения? Я не рискну заговаривать с братом при родителях – они встанут на его сторону.
Все эти истории, связанные со мной и братом, появлялись в жизни как-то неожиданно и заканчивались всегда одинаково – зло наказывалось. Наверное, это и есть сарказм. Злом всегда был я. Кто-то может подумать, что я преувеличиваю, что у старших детей всегда мнение того, что их в чём-то обделили, можете так и  думать, на здоровье. Люди всегда любят разбирать чужие жизни на мелкие части – шестерёнки, винтики, болтики, гаечки, слёзы, смех, обиды и прочую шелуху. Люди очень сильно могут и умеют разбираться в чужих жизнях, не разбираясь в своей. Что ж, вот вам чужая жизнь, разберитесь в ней, разложите её, как пасьянс.
Родители у нас мастера по нагнетанию обстановки, им бы фильмы ужасов снимать, успех гарантирован. И сейчас звенит гнетущая тишина, а может, это эхо стального голоса отца, не знаю. Хочется вскочить и убежать прочь от них, на улицу, на другую улицу, в другие дворы, к неизвестным лицам, к известным друзьям, под тёплое ночное солнце, в объятия бессонницы. Мысли всегда где-то далеко, потому что вблизи они теряются. Мне бы ещё крылья и вперёд, вверх, судьба Икара не страшна, солнце на севере не такое злое, и всё внизу, как игрушечное, можно пальцами взять и перенести, от этого смешно и легко, и нет проблем, нет родителей, нет молчащего брата, который стойко переносит мои наказания, нет голосов, только ветер, который торопится навстречу, обнимает меня, подкидывает вверх, всё выше и выше.
- Лёша, открой дверь, - голос матери метлой разогнал облачные мечтания. – Явно к вам пришли. Гулять не пойдёте.
«Ещё бы куда-нибудь мы пошли, ага», обиженный Лёшка надул губы где-то внутри, то ли в голове, то ли в груди.
- Лёха, ну что вы там? – в приоткрытую дверь заглядывали мальчишечьи лица дворовых друзей.
- Никуда не выйдем, мать не пускает, - мой голос пытался превратиться из соломы в сталь, но это было невозможно.
- Почему? – голоса синхронные, если их объединить, то получится паук с его множеством глаз на голове.
- Витя налетел на этот штырь, его перебинтовали, он ходить не может, - врать я умел так, что в глазах друзей появился ужас. – Поэтому надо дома сидеть.
- Ого, - паук за дверью вздохнул множеством голосов. – Ну ладно, - лапки застучали по ступеням вниз, навстречу выходу из подъезда.
Они сейчас вылетят навстречу солнцу, упадут в его объятия, будут разгонять тоску этого маленького города с его маленькими дворами своими играми и криками счастья. Мы с братом будем здесь. Не волнуйтесь, никуда не уйдём, обязательно дождёмся. Входная дверь отрезала звуки живого мира от нашей квартиры, я всем телом почувствовал, как хлопнула дверь подъезда. В коридоре было спокойней, чем в комнате, уютнее, не было напряжения и чувства опасности. Не было их. Они даже не разговаривали с братом, этот разговор был целиком направлен на меня.
- Лёша, иди пока на кухню, - мать непонятно зачем меня туда отправляла. Справедливость восторжествует?
Дверь в комнату прикрылась, я пошёл в кухню, но дойдя, развернулся на цыпочках и подкрался к двери.
- Витя, понимаешь, деньги, вот так, просто, брать нельзя, - теперь голос отца был похож на мою солому, удивительное превращение. – Они не твои, лежали на секретере, зачем ты взял?
- Не знаю, - Витин голос звучал всё так же куда-то в пол, скорее всего, он сидел в том же положении и не поднимал голову навстречу взглядам родителей.
- Это нехорошо, - солома переминалась, шелестя и хрустя. – В первый и последний раз прощаем, но чтобы никогда такого больше не было, ясно?
- Да, - Витя вообще умел прикидываться невинным.
- И куда вы потратили эти деньги?
Вот это поворот. А он мне соврал. Странно, что не я получил за это.
- Лёша! – голос отца нащупал сталь.
Я немного выждал и зашёл в комнату.
- Почему ты не пришёл к нам и не рассказал про деньги, когда Витя тебе их показал? – в меня впились комарами-гигантами четыре глаза, Витины комарики продолжали прятаться.
- Он сказал, что нашёл их, - ну давайте, кусайте.
- И что теперь? Почему не пришёл и не сказал, что с братом нашли деньги? – комары увеличивались, нависали надо мной.
- Я не знаю, - мои глаза упали в ковёр.
Хотелось, чтобы скорее всё это закончилось – допросы, комары, высверливание, наказание, нагнетание, угнетение, унижение. Пусть уже ремень возьмут. Пусть задница уже будет остывать от ударов. Пусть уже настанет апогей развития событий. В ожидании трудно находиться.
- Несите в комнату, что вы там напокупали, - сталь неожиданно пропала, расплавилась, растворилась, испарилась.
Уже вдвоём мы побрели одеваться, чтобы выйти в подъезд, где спрятали своё вновь приобретённое добро. И теперь сокровище достанется другим пиратам. Йо-хо-хо.

Глава 0010.
Я тащил Витю на себе, из его ноги хлестала кровь, он не мог идти. Как он так напоролся? Никто не видел этого штыря на пути, он выскочил откуда-то из травы, словно играл с нами в прятки, словно хотел напугать нас, мальчишек, а вышло немного неудачно. Хорошо, что на второй этаж невысоко подниматься, хорошо, что штырь в траве был неподалёку от нашего дома, хорошо, что родители дома, сейчас помогут, забинтуют.
Мы вернулись из нашего похода за сокровищами и оставили их в подъезде. Во дворе нас ждали играть в футбол. Нам нравилось играть с мячом по низкой траве, воротами были две неказистые берёзки с одной стороны, рябина и какой-то обрубок дерева с другой стороны. Где-то посередине пролегала тропинка, по которой ходили люди, если никто не играл в футбол на этом выдуманном поле. Мы себя представляли звёздами мирового масштаба, а Серёга и правда круто играл, он был моим ровесником, я ему завидовал, что он может так водить мяч, показывать нам фокусы с ним, финты. И удар у него был сильный, после которого болели руки, а зачастую спина или задница, потому что удары его мало кто осмеливался ловить руками. Как минимум я точно боялся это делать.
Выдуманное поле прилегало к девятиэтажному дому, от которого оно было отгорожено палисадником с какими-то непонятными кустами, в которых мы периодически шастали, увлечённые какой-нибудь игрой. Ещё в эти кусты цыганёнок Шамиль скидывал нам сигареты, которые мы не курили, а развеивали по ветру, убегая прочь из тех кустов под возмущённые крики Шамиля.
Я еле затаскивал брата на ступеньки, он был невозможно тяжёл, а я был невозможно слаб. Он тихо плакал, роняя слёзы мне на плечо, отчего рукав футболки был насквозь мокрым. Я ничего не мог говорить брату, потому что все силы уходили на преодоление двухэтажной высоты, которая начинала казаться горной вершиной, не меньше Эльруса, или Эльбруса, или Эруса, в голове всё перемешалось. Одна штанина тоже была мокрой, скорее всего от крови. Витина кровь облепила меня, холодила ногу, заставляла чувствовать жизнь другого человека, убегающую куда-то за пределы тела. Мне хотелось отлепить промокшую штанину, потому что слишком она мерзко липла к коже, как будто вторая кожа, как будто не хотела оставаться с Витей и теперь жалась ко мне. Остался один пролёт и все эти мысли выпорхнут встревоженными голубями прочь из моей головы.
- Что случилось? – в глазах матери я впервые увидел испуг, который в книгах называют смертельным.
Я втащил Витю в квартиру, мать тут же присела на корточки, чтобы рассмотреть мокрую ногу.
- Это что? Кровь? – лицо её было бледным.
- Он бежал, я не знаю, как так получилось, - руки избавились от тяжести и были мне так благодарны, что от лёгкости готовы были поднять целиком шкаф в нашей комнате.
- А тебя зачем с братом отпустили гулять? – крик матери выгнал в коридор отца, который молча взял Витю на руки и понёс в ванную комнату. – Ты понимаешь, что произошло?
Меня оставили одного в коридоре, наедине с непониманием. Я же всё сделал так, как нужно было, разве нет? Всё происходящее вызывало одно воспоминание из более раннего детства. Матери не было дома, она была на работе, зато был отец. Я вернулся из школы, оценки были так себе, настроение было под стать оценкам, не хотелось, чтобы у меня сегодня дома что-то спрашивали, чем-то интересовались. Хотя, когда отец днём дома, он всегда спрашивает про уроки, смотрит дневник, сажает за стол делать домашнее задание. На столе лежит большое оргстекло, под которым написанное от руки расписание уроков, в левом верхнем углу стола стоит настольная лампа белого цвета с белым светом, бьющим по глазам, как при допросе в фильмах. Эту лампу отец принёс с корабля, непонятно, где там такие светить могут, только рыб пугать в иллюминаторах. И снова кювет моих размышлений и воспоминаний.
Витя в тот день был дома, или отец его забрал из детского сада, не помню. Нам разогрели обед и позвали на кухню есть. Мы зашли помыть руки в ванную комнату. На раковине лежала отцовская бритва. Я помыл руки первым и стоял вытирал руки, когда Витя радостно мне сказал:
- Лёшка, смотри! – он взял в руки бритву и стал её рассматривать.
Следующую секунду я увидел в замедленном действии – Витя полоснул бритвой себе по нижней губе так, что лезвие открыло мне и миру вокруг розовую плоть с красной кровью его губы. Бритва выскользнула из рук, слёзы выскользнули из глаз, и вывалился сдавленный плач из Вити. Я весь похолодел. Поток крови водопадом стекал на пол в ванной комнате. Откуда в таком маленьком Вите столько крови?
- Что случилось? – из кухни донёсся отцовский голос и следом его приближающиеся шаги.
Я смотрел на Витю и не знал, что делать, слёзы смешивались с кровью и всхлипываниями, и вся эта конгломертация (где же я слышал это слово?) растекалась по полу, резонируя в воздухе. Отец зашёл в ванную комнату, отвесил мне подзатыльник, от которого я увидел звёзды прямо посреди комнаты.
- Куда ты смотрел? – он бросил в меня взглядом молнию, Витю нагнул над раковиной, включил воду и стал его аккуратно отмывать от красных разводов. Витины всхлипывания становились реже, пока не сошли на нет.
После кровяно-водяных процедур я получил ещё несколько раз от отца по пятой точке. Больно не было. Было обидно. Ведь я-то ничего не сделал, и кто ж знал, что бритвой так можно сделать? Отец же водит ей по своему лицу и не режется.
С братом у меня всегда были какие-то непонятные отношения. Может быть потому, что отцы у нас были разные. Ах да, забыл сказать, хоть я его и называю отцом, на самом деле он мне является не родным отцом, не помню, как правильно это называется. Он мне дал своё отчество и фамилию. В принципе, это ни на что не влияет. А Витя был его родным сыном, его я всегда называл братом, считал братом, хотя он меня тысячи и миллионы раз подставлял, потому что знал, что родители его послушают. Или он не знал, что это знал. Как-то запутанно вышло.
Когда я тащил его по лестнице, ощущая снова слёзы и кровь, но уже на себе, я думал только об одном – чтобы с ним ничего не случилось. Иначе родители неизвестно, что со мной сделают. Отправят в неизвестность, как тогда – отец сидел за моим учебным столом, смотрел на мои оценки, которые редко его устраивали.
- Мама, дай ему пять рублей, - его голос резал тишину, за окном светило солнце, не клонясь к закату в 9 часов вечера. – Это ему на хлеб хватит. Собирай вещи и иди на улицу. Дома ты нам не нужен.
«Ну и ладно», внутри меня была какая-то мешанина из чувств, из которых нельзя было выделить что-то обособленное. Но тогда никуда я не ушёл с рюкзаком за плечами, не пошёл скитаться по ночным улицам, освещённым ночным солнцем, не стал взрослеть вдали от родителей, не стал познавать жизнь опытным диким путём. Мама как-то отговорила отца. Или что-то ещё произошло, отчего мне не дали пять рублей и не выставили за дверь. А так хотелось получить в руки эту зелёную бумажку.
И сейчас в коридоре я слышал, что гремят в ванной комнате какие-то банки, склянки, тазы и прочая пластиково-металлическая посуда. Пусть уже заканчивают и выходят наружу, несут свои неудобные и злые слова, пусть выпорют меня, пусть делают, что хотят, как и всегда. Лишь бы побыстрее.

Глава 0001.
- Лёшка, смотри, что я нашёл! – у Вити в кулачке была зажала фиолетовая купюра, на которой отчётливо была видна цифра «500».
- Где ты её нашёл? – я одновременно боялся подвоха и находился в предвкушении чего-то хорошего.
- В подъезде на ступеньках лежала, - Витя светился от счастья. – Пойдём купим ту маску?
Мы ним увидели как-то маску из фильма, которая представляла из себя вытянутое белое лицо с большими пустыми глазницами и неправдоподобно открытым ртом, и лицо это было покрыто капюшоном. Родители отказались нам тогда её покупать, а вот магазин я запомнил.
- Пойдём, - ожидание подвоха улетучилось, уступив место радости. – Ещё зайдём в книжный.
- Давай! – у Вити в голосе тоже была отчётливо слышна радость.
Солнце гладило нас по головам и плечам, мы пробирались по городским улицам, дворам, тропинкам в скверах. Нас ждали впереди сокровища! Снова добытчиком оказался Витя. Прошлым летом мы с ним наделали кое-каких дел. На площади, в августе, всегда выставляют огромное множество палаток, в которых продаются школьные принадлежности. Как же его – школьный рынок или рынок школьника, или школа на рынке? А! Школьный базар! И мы приходили туда с братом, чтобы воровать – ручки, красивые тетрадки и дневники с яркими обложками, некрасивые тетрадки, карандаши, фломастеры. В общем, что попадало под руку, то и выносили. Точнее, в подавляющем большинстве случаев, выносил Витя, а я просто был рядом с ним, ощущая какое-то странное волнение, от которого руки становились липкими, ноги немного ватными, в голове становилось радостно до головокружения. Натаскали мы тогда на весь учебный год, даже не помню, что сказали родителям.
И сейчас была какая-то похожая радость, как тогда рядом с братом и воровством. Только теперь всё по-честному, потому что деньги нашёл на ступеньках, они никому не принадлежат, совесть остаётся не задетой противоправными действиями. На нас смотрели с подозрением, когда я протягивал купюру той продавщице в том магазине за ту маску, что-то делали с купюрой, изучали её на свету, изучали нас на свету. Интересно, мы тоже просвечивались? Но в итоге маска оказалась у меня в руках, потом ноги нас понесли во дворы, подальше от прохожих и любопытных и чужих глаз. Мы по очереди надевали эту маску, представляли себя привидениями, маньяками, чудовищами – и ещё какими-то злыми персонажами. Нашему счастью не было предела.
Я потащил брата в книжный магазин. Тот магазин был огромным – двухэтажным, с толпой покупателей, с отрядом продавщиц рядом с книжными полками. Мне в какой-то момент показалось, что я не смогу найти отсюда выход, паника дотронулась ледяным пальцем до сердца, дрожью отозвалась в коленях. Я совладал с собой, протискивался через взрослых, которые сосредоточенно искали что-то взглядами в книгах, которые они взяли с полки, не замечали происходящего вокруг. Если бы сейчас сюда забежал грабитель (я представил Витю той маске, отчего стало немного даже смешно), если бы грабитель крикнул что-то вроде: «Всем стоять! Деньги вытащить из карманов!», то никто на него не обратил бы внимания, продолжая тонуть глазами в море печатного текста.
Книжный магазин был похож на какое-то заколдованное место, время в котором останавливалось, оставляло людей наедине с книгами, давало им отсрочку перед тем, как снова окунуть в реальный мир. Я каждый раз очаровывался его обстановкой, мне казалось, что здесь меня никто не найдёт, меня не настигнут родители, не накажут, потому что в таком месте нельзя наказывать, потому что книжный магазин за меня заступится, и все эти великаны с книгами у лиц с остекленевшими глазами тоже меня охраняют. Я не хотел оттуда уходить. Витя ждал где-то снаружи. Сколько уже прошло времени? Может быть, он уже ушёл? Сбежал? В этой маске? Надо было выбирать книги, и как можно скорее. Раздел фэнтези. Что-то яркое и про драконов, или про богатырей, или про воинов с мечами и секирами. Какие-то три книги. От бумаги так тепло. Так спокойно. Люди вокруг сразу примут за своего, потому что у меня в руках такие же печатные буквы в рамках страниц и обложки. Снова этот недоверчивый взгляд. Снова какая-то проверка. Поскорее, брат может потеряться, и тогда солнце я вообще не скоро увижу.
Я выскочил из книжного магазина, словно вынырнул из океанских глубин, задерживая дыхание до звёздочек в глазах, пока лёгкие не стали со всей силы бить в грудную клетку, прося их выпустить. Позади остались все эти полки, люди, великаны, надзиратели, охранники – окружение драгоценных книг.
- Выбрал? – Витя стоял возле входа в магазин.
- Да, пойдём отнесём все эти сокровища, - увидев его, я испытал облегчение. – Только надо будет всё это спрятать, чтобы родители не видели.
- Давай в подъезде, там есть одно место, - Витя уверенно пошёл прочь от заколдованного магазина, на который я ещё смотрел некоторое время, прежде чем пойти за братом.
Мы никогда не смотрели на время. Точнее так – нам постоянно говорили до скольки мы можем гулять, но мы никогда не таращились на часы зря. Потому что часы нас всегда предавали и слишком быстро уничтожали своими стрелками наше свободное от стен время. Солнце было высоко – летом оно всегда было для нас высоко, потому что никогда не опускалось за горизонт – мы бежали по улицам города, огибая дома и людей, не обращая внимания ни на кого. Здесь было так свободно, не было стен, обоев, двухъярусной кровати, занавесок, проигрывателя на подоконнике, кушетки, стола с лампой, белых настенных часов, взрослых голосов, которые были властны над нами.
В подъезде мы спрятали свои сокровища за подъездную батарею, которая находилась рядом с закрытым вторым выходом из подъезда. Из нашего подъезда было два выхода – на обе стороны дома, только один был всегда заколочен, а через щель в двери можно было заметить какие-то хождения. Мы затолкали маску и книги за батарею, и побежали играть в футбол.
Мы закончили играть и бежали по траве в сторону дома. Нас было шесть человек, мы бежали примерно в одну линию, и тут я краем глаза уловил, что Витя резко остановился. Я остановился следом. Он неестественно наклонил туловище вперёд и что-то рассматривал в ногах. Потом он закричал. Потом мне стало страшно. В его ноге торчал какой-то ржавый металлический штырь, который брал своё начало из земли. От этого стало ещё страшнее. Я подбежал к нему, подставил своё плечо. Витя тихо плакал. Я потащил его домой, чувствуя, как ноги еле выдерживают нагрузку.
Мы с ним никогда не дружили. Мы никогда не были по-братски близки, не делились секретами, засыпая на разных ярусах деревянной кровати. Мы никогда не заступались друг за друга. Мы редко гуляли вместе. Мы не понимали друг друга. Сомневаюсь, что между нами была какая-то братская любовь. Я часто использовал брата. Врал ему. Ненавидел его. Врал родителям. Ненавидел родителей. А они любили его.
И теперь я тащил его, с его кровью на моих штанах, его слезах на моём плече, думая о том, как тяжело нести человека, даже такого маленького. У меня не было по отношению к нему какой-то щемящей жалости, только тяжесть от физической нагрузки. Я ему должен помогать, потому что я старший, именно так постоянно мне твердят родители. А точно ли должен?

Часть III. Доберман.

Глава 0011.
В то лето мы собрались уезжать к бабушке. Попрощались с ночным солнцем, ему на смену придёт ночь, тёмная и неприветливая, полная опасностей и каких-то взрослых тайн. Теперь будем видеть кухонный свет и засыпать в темноте на разостланных на полу матрацах. Будут у нас другие дворовые друзья, с ними будет тоже весело, тоже будут игры с мячом, будем крутить солнышко на качелях, пугать бабушек, проносясь мимо на велосипедах. Улицы там будут другие, с другими людьми, чужими собаками, будут высокие деревья, на которые можно будет залезать. Просто в нашем крае ночного солнца нет больших деревьев, поэтому лазать особо некуда, кроме как по заброшенным зданиям или каким-то складам с противогазами.
Прошла где-то неделя после того, как мы приехали в гости к бабушке. Маме позвонили по междугородному. Мы с братом пришли с улицы на обед. За окном было жарко, солнечно, зелёно до рези в глазах.
- Лёша, мне надо тебе кое-что сказать, - вид у матери был какой-то странный, как будто она волнуется или переживает. – Гера умерла.
Внутри меня разверзлась пропасть, следом прибежал непрошенный ком в горло, на глаза тут же навернулись слёзы, поспешившие в считанные секунды спрыгнуть с ресниц на щёки.
- Тётя Галя сказала, что она заболела чумкой, - я даже не смотрел на мать, смотрел куда-то перед собой, но ничего не видел, потому что слёзы не останавливались, было ощущение, что смотришь в окно, а там стеной дождь поливает, не давая взгляду зацепиться хоть за что-то снаружи. – Сынок, не плачь, - её слова были наполнены какой-то беспомощностью.
Я не мог остановить накатившую жалость от утраты. Я больше никогда не увижу Геру, у меня не будет собаки, у меня не будет своего добермана. Отец принёс её откуда-то со службы, сказал, что у неё породистые родители, какие-то там чемпионы чего-то. Уши у неё висели, и я подумал: «Какие ещё чемпионы, если у неё даже уши не стоят, как у всех доберманов?». Я так хотел собаку, что мне было без разницы, какой она породы. А теперь её нет.
Мать была где-то далеко за спиной, брат был где-то ещё дальше, а Геры больше не было. Совсем не было. Дождь за мои окном не прекращался, размывая картину окружающего мира, я слышал свои рыдания, как будто за стеной у соседей, как будто они и не мои вовсе. Это было похоже на какое-то враньё или сон, вот-вот я проснусь и всё вернётся на свои места – дождь в моём окне закончится, матери с братом не будет за спиной, а Гера свои мокрым носом будет тыкать мне в лицо, отчаянно прося её выгулять. И мы пойдём во двор, она будет натягивать поводок, пытаясь вырваться и дотянуться телом до кустов. На улице будет раннее утро, людей не будет, солнце будет уже достаточно высоко, чтобы над крышей пятиэтажки заглядывать в глаза. Мы вернёмся в квартиру, и я ещё немного прилягу поспать. Гера будет рядом, положит морду на лапы, будет смотреть мне в глаза.
- У тёти Гали есть собака, она гуляет всё время на улице, наверное, принесла заразу, - голос матери сейчас вдруг стал похож на гремящий гром сквозь ливень, застлавший мой обзор.
- Мы должны были сделать прививки, - а мой голос походил на скрип деревьев, гнущихся под напором ливня и ветра. – Я говорил об этом. А мы не сделали. Вы не сделали. Ты не сделала.
Моё лицо кривилось от бьющихся эмоций. Во всём виноваты родители! Я им говорил про прививки, они знали, что это необходимо, они знали и ничего не сделали, сказали, что потом, когда приедем из отпуска. Уже никому не будут нужны прививки, когда мы вернёмся из отпуска. Разве только какая-нибудь сыворотка, которая сможет воскресить Геру. Почему они так безответственно поступили? Ведь они знали!
- Я за ней присмотрю, - у тёти Гали было какое-то странное одутловатое лицо, как будто его покусали пчёлы. – Вернётесь, а она уже будет большая.
Я смотрел на Геру и видел в её глазах какую-то боль или отчаяние, или упрёк.
- Прости, Гера, - я потрепал её между ушей. – Мы недолго будем там.
У меня внутри было какое-то беспокойное чувство, я не понимал почему именно. Мы оставляем Геру с ночным солнцем на пару месяцев у себя за спиной, ныряем в ночную тьму с качелями и теплом. И обязательно вернёмся. Она станет большой, мы что-нибудь придумаем с ушами, чтобы они стояли, если она на самом деле доберман, а если даже не доберман – ничего страшного, пусть уши висят, ей так тоже идёт.
Но реальное будущее, в котором я сижу на балконе и реву, заливаясь горючими слезами, оказалось не согласным с моими прошлыми мыслями и желаниями. Почему всё произошло так несправедливо? Почему мои глаза теперь опухли, а глотать больно? Почему непрекращающаяся жалость скребёт изнутри, как будто железной щёткой для посуды по чугунной сковороде? Сотни вопросов кружатся, как будто ласточки, которых я постоянно вижу у бабушки с балкона. И эти вопросы, как и ласточки, не находят себе места, потому что ответов нет.
- Лёшенька, пойдём я тебе чаю налью, сынок, - откуда-то из-за спины раздался голос матери, который казался неправдоподобным из-за своей неожиданной мягкости, из-за какой-то несвойственной ему интонации. «Я никуда не пойду. Буду сидеть на балконе. Или прыгну с балкона в кусты», всё, что я мог подумать, но не ответить.
- Я не хочу, - голос был неожиданно чужим.
У нас теперь больше никогда не будет собаки, я уверен, родители не разрешат завести другую. Они и о Гере-то пожалели, постоянно на меня ругались, что я её не воспитываю, что собакой надо заниматься. А как ей заниматься? Они-то сами знают? Всё для них и у них просто, а мне ничего не рассказывают. Брат никогда с ней не гулял, только если вместе с нами, а мог бы мне тоже помогать, но Витя всегда так поступал.
На балконе я просидел до вечерних сумерек. За окном стали кружиться стаями ласточки, летали они низко, бабушка говорила, что это к дождю. Мой поток слёз прекратился, кожу на лице стянуло в местах, где пролегали солёные русла. Глаза были настолько опухшими, что еле открывались, оставив только небольшую щёлочку, в которую можно было видеть окружающий мир. Горло было сухим, как поролон, до которого я не мог дотрагиваться, и даже при одной мысли о таком сухом поролоне у меня по коже начинали бегать мурашки, а руки покрывались липким потом. Из моего горла не выходили слова, только тихий стон жалости. Мать и брат оставили меня в покое, что-то делали вместе с бабушкой где-то в недрах квартиры. Я вроде бы успокоился, но внутри теперь зияла пустота, противная, чужая, какая-то большая и неудобная, она была больше меня, непонятно каким образом помещалась в груди. И такая же пустота меня встретит под ночным солнцем, отразится где-то в коридорном зеркале, выглянет из-за угла, подмигнёт в темноте ванной комнаты.
«Эй ты, пустота! Теперь остались только мы с тобой. Стой там, где стоишь, не подходи близко, ничего не говори, я сам всё знаю. Я не хочу с тобой дружить. Но от тебя не знаю, как избавиться», неожиданно постучались слова в голове.
- Лёша, пойдём ужинать! – это был бабушкин голос, тёплый, как яблочный пирог, роднее, чем странный голос матери.
Мне даже не захотелось сопротивляться, хотелось идти навстречу. За окном стало темно, свет горел в кухне, разгоняя темноту и страхи, которые стали прятаться по тёмным углам, поджидать на улице, хватать за душу, когда мимо них проходили. С Герой было бы не страшно, потому что она смелая, всегда бросалась вперёд, была похожа на этот разгоняющий всё свет. По пересушенному, как бельё, которое слишком долго висит на бельевой верёвке, горлу очень медленно снова поднимался ком. Уйди от меня! Меня ждёт бабушка, она тоже не даст в обиду, защитит.
Свет в кухне ударил по глазам, наощупь приземлился на табуретку. Сразу взял в руки большую кружку чая.
- Лёша, сначала картошку с мясом! – но голос опоздал, горячий чай размочил сухость, столкнул ком куда-то вниз, сразу стало легче, но долго сопротивляться повелительному голосу не смогу, придётся взять вилку с выбитой надписью «нерж.» и ловить этой вилкой ускользающую картошку по тарелке.
Мать с братом со мной не разговаривали, сидели за столом, сосредоточенно жуя. Витя улыбался и смотрел в темноту окна. Мать изредка смотрела на меня тем же выражением, которое я сегодня поймал днём, когда она мне говорила про Геру. Только бабушка была такой же, как всегда. Этот момент навсегда со мной останется таким – опустошающим, мокрым, тихим, волнующим. За этим моментом последует жизнь, которой я ещё не знаю. Но Геры в этой жизни не будет. Это моя первая потеря.

Глава 0010.
Я открыл глаза. Голова жутко болела, за окном светило солнце, было даже не тепло, а аномально жарко для нашей северной погоды. Руки тряслись, тошнота бродила внутри огромными своими шагами, постоянно пугая вырваться наружу. Был второй день летнего лагеря. Мне стало плохо ещё утром, после завтрака, я отпросился у вожатой, она с каким-то недоверием отпустила меня домой. Гера была очень рада меня видеть, потому что предыдущие два дня я появлялся только около пяти часов вечера. Я не обратил на неё внимания, сразу лёг на кровать, на первый Витин ярус, потому что не было сил забираться к себе на второй. И теперь, спустя тревожные часы или только минуты, я открыл глаза.
В квартире было подозрительно тихо. Наверное, Гера спала. Я выглянул в коридор, не вставая с кровати. На меня со всей силы накатила волна ужаса. В коридоре была раскидана обувь, щётки для обуви, что-то ещё, весь пол был усыпан вещами. Я перевёл взгляд на пол в комнате – картина была идентичной, пол был усыпан разбросанными вещами, как осенними грибами на сопках. Я чётко ощущал приближающуюся расправу надо мной в виде пластмассовой палки для белья в отцовской руке, которая методично будет соприкасаться с поверхностью моей пятой точки.
Я встал. Голова закружилась, уши заложило, тело было переполнено слабостью, которая не подпускала к телу больше никаких ощущений. Мне захотелось плакать, потому что я оказался беспомощным. Я знаю, чем это кончится. Необходимо максимально взять себя в руки и навести порядок.
- Если Гера что-то натворит, будешь отвечать ты, - утренние слова отца очень вовремя всплыли в моей памяти. – Она уже и так перегрызла половину вещей.
Мои ватные ноги донесли меня до коридора, в котором я увидел безрадостную картину апокалиптического беспорядка. Геры нигде не было. Я прошёл по коридору перед входной дверью в коридор перед кухней. На кухне россыпь вещей редела. Геры не было и здесь. Я открыл дверь в туалет. Она лежала сбоку от унитаза, её взгляд был полон вины, не хватало только голосового сопровождения: «Лёша, прости прости прости прости прости прости прости! Прости меня, пожаааааааааалуйста! Прости прости прости прости!». Нужно было браться за уборку, ужас расправы был хорошим мотиватором.
Мне было тяжело наклоняться, потому что голова была тяжелее всего тела, притягивала тут же к земле, грозясь уронить всего меня на эти рассыпанные вещи. Я убирался и убирался, времени было мало, мои движения мне казались замедленными, отчего казалось, что не успею убраться, что услышу ключ в замке, что услышу тяжёлый вздох за дверью, под усами откроется рот: «Ты за это будешь отвечать». Эти слова утяжелят голову, заставят уронить её, она не сможет подняться, да у меня всего не будет сил, чтобы подняться. Вещи не кончались, обувь была обглодана, как большие белые кости каких-то животных. Мне точно не выжить – это конец.
Где-то в середине моей уборки, когда я уже убрал кухню и комнату, когда оставался только коридор, слабость немного отпустила моё тело, а на её место пришла бессильная злоба. Почему она всё это делает? Зачем она меня подставляет? В её глазах отчётливо было видно, что она боится и сожалеет, а если это так, значит, всё это было осознанно, правильно? Правильно!
Я пошёл к туалету, свет там продолжал гореть, Гера продолжала лежать сбоку от унитаза.
- Ну и что ты здесь лежишь? – я старался быть похожим на отца с его стальным и негнущимся голосом. – А?
Я схватил её за загривок и потащил из туалета, она сопротивлялась, но не сильно, дотащил её до коридора, где ещё валялись раскиданные ей же вещи. Она попыталась вырваться немного сильнее, я прижал её коленкой к полу, упёршись в позвоночник.
- Зачем ты это сделала? – мой голос крепчал, в отличие от тела, злобы становилось больше, она перетекала в руки, разливалась где-то в груди, сердцебиение участилось, ноздри расширились. – Зачем ты это всё грызла?
Я взял в руки большую щётку для обуви или для одежды, на которой были выдавлены следы её зубов, и стал бить этой щёткой по морде. Гера начала скулить. Злоба не прекращала меня заполнять, вымещая прочь слабость и тошноту, которые испугались и притаились где-то неслышно в животе, видя, что злоба куда сильнее их, что злоба может их тоже побить. Мои удары становились сильнее, скулёж нарастал по громкости, я не щадил нисколько свою любимую собаку.
- На, получай! – я вкладывал в удар всю силу, которая имелась внутри, чувствовал, как деревяшка соприкасалась с костью, в ушах резонировал собачий писк.
Гера начала выть, я прижимал её всем весом своего тела к полу, молотя по морде искусанной щёткой. Мне казалось, что щётка чувствовала отмщение за свою искалеченную судьбу, щётка была мне благодарна, щётка была рада стараться в моих неокрепших до конца руках. Молотил я её усиленно достаточно долгое время, потому что очень долго мой слух резал её вой. В конце концов я её отпустил, она метнулась в сторону туалета, я услышал, что она шмыгнула за дверь. Внутри стала растекаться жалость. Мне захотелось её обнять, положить себе на колени, гладить её по морде, видеть, как она успокаивается, как снова мне доверяет, как снова ко мне тянется.
Как-то матери и брата не было дома, Геры ещё не было в нашей жизни, была суббота и дома были только мы с отцом. На той почти прошедшей неделе я принёс какие-то плохие оценки, или плохим было моё поведение, я не особо помню. Одно я помню отчётливо – это был самый адский день моего детства. В тот день отец с самого утра сказал:
- За свои поступки надо отвечать, - его голос был необычайно спокоен. – Поэтому сегодня тебя ждёт череда наказаний.
Внутри разверзлась пропасть от ожидания того, что он со мной собирается делать. Я себе не мог представить этого. У нас в коридоре стояла тележка для сумок, вокруг которой была закреплена чёрная резинка, толщиной с отцовский палец, очень твёрдая, ей привязывали сумки к этой самой тележке. За окном была зима, в которой практически никогда не было видно солнца, отчего было грустно, а к этой грусти теперь добавился ужас неизвестности.
- Иди в свою комнату, - голос отца звучал как раз из коридора, где стояла тележка, после звука голоса появился лязгающий звук потревоженной тележки, которая не хотела отпускать эту страшную чёрную резинку. Я понял, что меня ждало, внутри всё сжалось, спряталось, закрылось.
Мне казалось, что это несправедливо. Резинка обжигала кожу. Длилась эта экзекуция (именно этим словом отец называл наказание) ужасно долго. Слёзы текли в три ручья, боль растекалась по телу. Последовал перерыв.
- Иди садись за стол, делай уроки, попозже продолжим, - он вышел из комнаты.
Я не мог поверить, что это ещё не конец. Пропасть меня жрала своей голодной пастью, не оставляя никакой надежды на освобождение из своих цепких объятий. Я не мог сосредоточиться, потому что отчётливо представлял себе продолжение экзекуции, она занимала всё моё сознание, перемешиваясь с ужасом.
Перерывов было три, включая обед. Когда мне нужно было сесть, я сначала ставил руки, принимая на них вес тела, потом медленно опускал задницу, которая была сплошным оголённым нервом.
- Зато теперь ты всё хорошо усвоишь, а синяки пройдут, - его голос был так же спокоен. – Сильно болит? – его губы слегка расходились в снисходительной улыбке.
Мать знала и ничего ему не сказала, брат молча смотрел на меня с каким-то непонятным вопросом в глазах. Я был счастлив, что мне удалось выжить.
А теперь за окном светило солнце, то самое ночное солнце, но ещё не ночью. Мне хотелось подойти к Гере и сказать: «Сильно болит?», а потом обнять и пожалеть, потому что ей это надо. И это наказание было необходимо, потому что она провинилась, а я за неё был в ответе. Вокруг были разбросаны вещи, в висках что-то стучало, сдавливало, давило и передавливало, хотелось спать, хотелось прямо сейчас упасть в коридоре, среди этих вещей, и не вставать.
Я до конца убрался во всей квартире. Теперь всё было на своих местах, только появились отметины зубов, за которые мне тоже влетит. Но я же скажу, что наказал Геру, а значит меня не надо наказывать, потому что я в ответе за неё и воспитываю, правильно? Она всё так же лежала в туалете, я прошёл в комнату и снова лёг. Голова продолжала ужасно раскалываться, ужас отступил, злоба растворилась, теперь просто хотелось спать.

Глава 0001.
Мне всегда хотелось собаку, поэтому я старался чаще обращать внимание родителей на этот факт.
- Лёша, никаких собак!
- Лёша, не выдумывай!
- Лёша, кто её будет воспитывать? Не ты же!
- Лёша, для собаки нет места в квартире!
Эти фразы находились в ротации ответов на мой один и тот же вопрос по поводу собаки. Собака не появлялась, жизнь оставалась той же. Я не понимал, почему родители не хотели собаку, ведь с ней было бы веселее, она смогла бы нас охранять, лежала бы в коридоре на ковре, всегда бы нас предупреждала об опасности, помогала носить пакеты с продуктами из магазинов, будила бы по утрам. Столько плюсов!
Закончилась школа, начались каникулы, мы остались наедине с ночным солнцем. Отец вернулся домой как обычно, вечером, но в тот день он почему-то улыбался.
- Пойдёмте на улицу, - мы с братом были в комнате, а мать была на кухне, предложение отца было неожиданным.
У подъезда к покосившемуся деревянному заборчику был привязан щенок.
- Это доберман, мне её отдали на службе, мама с папой у неё породистые, - было видно его широкую улыбку из-под усов.
Я не знал, как реагировать, внутри разлилась огромным морем радость, потому что я так этого ждал! Теперь у меня есть собака!
- Это девочка?
- Да, - улыбка продолжала рваться из-под усов.
- Спасибо! – мой голос задрожал, отчего стало сразу как-то неловко.
Я подошёл к щенку, она меня осторожно стала обнюхивать, недоверчиво всматриваясь в мои глаза. Её хвост через какие-то секунды стал раскачиваться маятником из стороны в сторону. Если бы у меня был хвост, то он делал бы сейчас то же самое, даже сильнее.
- Теперь на тебе большая ответственность, - голос матери быль серьёзен. – Надо кормить, выгуливать.
- Дрессировать, - подхватил отец.
- Я буду всё это делать! – моему счастью не было предела, и я был готов на всё.
Брат рядом со мной молчал, рассматривая щенка, не пытаясь к ней приблизиться. Он как будто боялся её. Мы её назвали Гера, даже не помню, кто именно предложил это имя, мне оно очень понравилось. Греческая богиня, в школе это проходил, и цвет у неё подходящий – светло-коричневый. Как же хорошо иметь собаку! Появился новый друг!
Выходить с ней гулять приходилось между пятью и шестью часами утра, иначе она могла сходить где-то на ковёр. А потом неизбежно прилетало мне за то, что я вовремя не выгулял её. Еду готовила мать, но мне нужно было кормить по расписанию. Как её правильно воспитывать, понимания не было абсолютно никакого, родители же на этот счёт молчали. Уже через пару дней я стал раздражительным – мокрый нос утром в лицо, громкий скулёж, иногда с утра уборка, постоянная привязанность, непослушность, натянутый поводок, беспорядочный лай, молчание родителей, крики за провинности. Как-то тяжело было нести ответственность за кого-то ещё, кроме себя. И обладание собакой становилось похоже на взаимоотношения с братом – всегда за всё отвечал я по старшинству.
Мы пошли как-то гулять с братом и собакой. Шли-шли, зашли в гаражи, из которых отправились в промышленную зону на побережье, нам не было страшно, потому что теперь у нас был свой собственный защитник с не всем понятным именем – Гера. Солнце гладило нас по головам, под ногами подпрыгивала дорожная пыль, оседая на обувь, наша собака рыскала носом в этой дорожной пыли, отчего нос у неё стал грязным.
Навстречу нам шли три женщины. Одной из них оказалась мать моей одноклассницы – Эстеллы – и она меня знала.
- Лёша, привет, - все три женщины остановились и рассматривали нас троих. – У вас собака появилась?
Она нагнулась и стала гладить Геру, а та в свою очередь замолотила хвостом по бокам, стала облизывать руку, которая её пыталась погладить.
- Что за порода?
- Доберман.
- Какой ещё доберман? – мать одноклассницы выпрямилась и посмотрела на меня. – У неё вон уши даже не стоят, обычная дворняга, - я даже не помнил, как её зовут, отчаянно захотелось с ней поспорить.
- Да, доберман, самый обычный, - я сжал челюсть, мне захотелось просто убежать прочь, таща за собой на поводке упирающуюся Геру.
- Не выдумывай! – все три женщины засмеялись и обошли нас троих, а мы остались на месте, внутри меня билась отчаянная злоба, мне захотелось кого-нибудь ударить, может быть, даже тех, кто сейчас остался рядом.
- Пошлите, - я сильнее обычного дёрнул поводок, Гера издала какой-то непонятный жалобный звук, Витя пошёл следом, немного отстав.
Откуда ей знать, что это не доберман? Взрослые постоянно ошибаются! И она такой же типичный взрослый! Это точно доберман, я уверен, меня не могли обмануть. Моя рука всё сильнее чувствовала сопротивление – Гера отказывалась дальше идти.
- Что ты встала! – моя злоба выпрыгнула в этом крике наружу, я даже немного испугался. Витя остановился рядом с собакой, они оба смотрели на меня непонимающими или осуждающими взглядами.
- Что вы пялитесь!? – в предыдущем крике вышла наружу не вся злость. – Лучше бы я один пошёл, чем вас двоих за собой таскать! – я в сердцах пнул дорожную пыль и угодил горстью песка в морду Гере, отчего она дернула мордой в сторону, натянув ещё сильнее поводок.
Вероломная злоба ударила током мою руку, которая ударила по спине брата и по загривку Геру.
- За мной! Нечего тормозить! – я отвернулся от них и пошёл прочь, волоча за собой сопротивляющуюся собаку.
Этот день был испорчен. Его остаток прошёл в каких-то непонятных обрывках картинок и ощущений, похожих на приближающуюся тошноту. Знаете такое чувство? Когда тебе плохо, и ты понимаешь, что скоро должно произойти что-то, отчего нужно будет срочно бежать в туалет. Этот день был таким же.
Ночное солнце светило в окно нашей комнаты, брат уже спал на нижнем ярусе, родителей не было слышно, наверное, тоже спали, Гера была где-то в коридоре. Я слушал тишину. Мне очень сильно хотелось собаку, и я её получил. Но почему мне тогда так хочется от неё избавиться? Почему она не приносит той самой радости, о которой я так мечтал? Почему я не стал счастлив? С ней так тяжело, она не слушается, никто не слушается, и никто не помогает понять. Какое-то странное исполнение желания. Может быть, мне удастся понять, когда вырасту. Может быть, в следующем году, следующим летом. Или, когда я уже буду взрослым, у меня будет жена, будут дети, или не будет детей, а просто будет собака. Хотя до взрослой жизни мне ещё так далеко, не буду о ней думать.
Хочу быть ночным солнцем. Оно не спит и всегда видит наши тайны и секреты, ничто от него не утаится. Хочу заглядывать в другие квартиры, чужие жизни, видеть то, что никому больше не увидеть из посторонних.
Хочу быть ночным солнцем, потому что оно само по себе.

Часть IV. Взрослая жизнь.

Глава 0011.
Теперь мне тридцать лет. Взрослая жизнь похожа на пример эффекта бабочки – все наши невинные шалости и безобразия в детстве, наши обиды и страхи, превращаются в цунами во взрослой жизни. И цунами не только несёт разрушение, оно ещё и настолько огромно, что его невозможно остановить. Хочется вернуться в детство и посоветовать себе самому не обращать внимания на происходящие события, не принимать близко к сердцу, не пытаться искать любовь. Вот особенно последнее хочется себе самому сказать.
Сейчас в тридцать, я понял, что все мы стараемся выглядеть взрослыми – принимаем решения, заводим семьи, покупаем машины и квартиры, отпускаем бороды, носим очки, меньше улыбаемся, носим строгие костюмы. Мы смотрим с высоты прожитых лет, верим в свой опыт, который тщательно пестуем и ему поклоняемся. Смотрим снисходительно на несмышлёных детей, учим их жизни, а сами-то научились жить? Мы искренне в это верим и сильно заблуждаемся. Мы считаем себя взрослыми на основании прожитых лет, а сами остаёмся детьми – недолюбленными, искалеченными душой и мыслями, забитыми, закомплексованными, отчаянно ищущими тепло. Не уверен, что многие смогут со мной согласиться. На затухающем костре жизни я буду еретиком текущей эпохи, который крикнет на последнем выдохе: «И всё-таки мы дети!».
Нас всю жизнь пытаются воспитать такими, какими мы не являемся на самом деле, а нам так сильно этого не хватает всю жизнь. Родители говорят, что нужно хорошо учиться в школе, иначе после школы ждёт печальное будущее. В институте нас учат быть специалистами, которые потом должны учить других специалистов. Друзья нас учат взрослой жизни, той, которой сами не научились, стараются исправить свои ошибки, ища их в жизнях других. Наши партнёры, мужья, жёны, парни, девушки, учат нас быть такими, какими бы им хотелось нас видеть. Чем больше проходит времени, тем больше мы забываем самих себя.
За моей спиной три брака – остаются в придорожной пыли, измученные, искалеченные, больше не нужные. Хотя третий пока что совсем недалеко – я сел в пойманную попутку, мы ещё не тронулись, а я смотрю на него из окна, всматриваюсь в него, пытаясь разобраться, о чём он думает. Странное ощущение – сравнивать отношения с чем-то неосязаемым.
На самом деле, свой третий брак я провожал на перроне вокзала, глубокой ночью. Мимо спешили к своим вагонам случайно-неслучайные люди со своими сумками, с лёгкой тревогой в глазах, торопились занять места, которые у них были куплены. Почему всегда все так спешат занять места в вагоне? Они все могут не торопиться, потому что места куплены, и никто их не займёт.
- Я рада, что ты мне показал другую жизнь, - голос был женским, похожим на тот, который кидает в воздух над перронами объявления. – Теперь я знаю, что могу жить иначе.
Что ты можешь знать? Тебе так мало лет! И я похож на всех тех, кто пытается своим жизненным опытом научить жизни других. От этого противно, как будто я пытаюсь проглотить ложку растительного масла, запивая её холодной водой.
- Я вернусь сюда обязательно, потому что не смогу строить свою жизнь там, - голос был одновременно рядом со мной и так далеко, как и человек, который говорил из громкоговорителей над перронами.
- Осталось пять минут до отправления поезда, - появился голос проводника, мужской, бесцветный.
- Хорошей тебе дороги, - мои губы нехотя выпустили из меня эту фразу.
- Пока, - по её щекам покатились слёзы.
- Не на войну же провожаешь, - бесцветный голос стал каким-то тёплым. – Ещё увидитесь.
Вряд ли увидимся. Я пошёл прочь, оставляя за спиной очередную завершённую главу своего недописанного сценария. На голову стали падать снежинки. Внутри было пусто, и я радовался этой пустоте, потому что так долго её ждал, пусть и неосознанно. Впереди ждала неизвестность, которой я так же радовался, как и обретённой пустоте. В нашей жизни всему своё место и время. И пустоте тоже есть место, даже так – пустота должна быть в нашей жизни, хотя бы недолго, потому что без неё мы не можем оценить наполненность.
Я ехал от вокзала на такси, смотрел в окно на убегающие прочь фонари и редких прохожих. Всегда что-то остаётся за спиной, только не надо за это что-то цепляться, иначе можно руки себе оторвать.
- Ты же говорил, что любишь меня? Ты мне врал? Так получается? – опять слёзы, опять истерика, опять вопросы и непонимание.
Зачем я и правда говорил все эти слова? Кому они предназначались? Мне? Кого я обманывал? Всегда только себя. Попутно калеча жизни случайно попавшихся людей.
- Давай попробуем заново! Я верю, что всё можно исправить! – её голос был похож на трескающийся звук из перегруженного динамика.
Ничего нельзя изменить, прости. Мне просто ничего не хочется менять. Я хочу убежать, оставить всё это где-то там, сзади, куда не вернусь, и никто не заставит меня вернуться. Я хочу скрыться от тебя и всех этих мыслей, я хочу больше никогда так не поступать, я хочу перестать врать.
- Почему ты молчишь!?
Я молчу, потому что не хочу ничего говорить. Я молчу, потому что мне хочется молчать. Я просто избегаю ответов и разговоров, потому что они поймают меня в свои объятья и не будут выпускать.
- Лёша! – она схватила меня своей липкой и холодной рукой с длинными пальцами.
- Что? – мне было неприятно ощущать её прикосновение.
- Зачем ты на мне женился?
Потому что не было другого выхода, тебе не понять, оставайся в неведении, так будет лучше.
- Потому что, - я остановился и решил не продолжать или заканчивать фразу.
- Что это значит? – будто визг бензопилы, вгрызающейся в ещё живое дерево. – Ты должен отвечать за свои поступки! Я думала, что это на всю жизнь! А ты так легко меняешь принятые тобой же решения!?
Мне нравится ночная Москва. Жизнь в ней струится по дорогам и бьётся в ночных заведениях тяжёлыми децибелами. Люди прячутся ночью в квартирах, машинах или ресторанах с клубами. Им страшно выходить на улицу, потому что там они становятся одиноки и беззащитны.
- Остановите после светофора, - я решил выйти из такси раньше и прогуляться, почувствовать ночной воздух.
Под ноги бросилась вечная слякоть. В любое время года от осени до весны в Москве под ногами стелется слякоть. Когда-то давно я уже убегал от чего-то, точнее сбегал. От родительского гнета в неуютную улицу, где меня никто не ждал и не мог согреть. Теперь я убежал от своей же ошибки. Пусть так. Побег был единственным выходом.
- Выйдешь за меня? – мой же голос был для меня чужим, как будто кто-то заставил меня сказать эти слова.
- Конечно! – счастье в голосе било крыльями, поднимая вокруг пыль, от которой сразу чесались глаза.
Этим вопросом я хотел определить новый этап. Надо двигаться дальше. Мне это надо.
Была скромная свадьба, а точнее роспись, были друзья для неё и знакомые для меня. Внутри было желание поскорее пройти этот этап, чтобы пройти дальше. Пройти пройти пройти пройти пройти. Я никак не могу остановиться, мне нужно идти, потому что движение – это жизнь. Я проживал какую-то непонятную, чужую или даже чуждую жизнь. Я был не я.
Напротив моего дома есть круглосуточный ларёк, где делают шаурму, или шаверму, как назвали бы её питерские друзья. На часах было два часа ночи, в желудке ныла голодом пустота, а ноги инстинктивно несли в сторону предполагаемой еды. Молчаливые продавщица и делатель шаурмы безразлично встретили меня, выслушали короткие пожелания, зашуршали сдачей и лавашом. На улице было противно и темно, а внутри было тепло и тихо. Я сидел и ел, смотрел в окно, наблюдая окна своей квартиры, где ждала пустота. Она меня не пугала больше, я устал её бояться. Я устал жить так, как жил все эти годы, встречая не тех людей, заставляя себя быть не тем, кем был на самом деле. А кем я был? Кем я стал? На эти вопросы ответит пустота. Я устал убегать, устал видеть в побеге единственно возможный вариант развития событий. И всё это я устал делать именно сегодня.
Что будет завтра я не знаю и не хочу знать. Есть только сегодня и сейчас – прошлое и будущее существует только в нашей голове. Время как таковое живёт только в нашей голове, потому что вокруг его не существует, вокруг есть только текущий момент. Мы же проживаем где-то за рамками этого момента – в наших воспоминаниях, нашем прошлом, которое нам кажется таким важным, таким уютным, таким родным. Или живём в будущем, где всё идеально, распланировано, так, как надо нашему мозгу, как нам хотелось бы.
Теперь я буду жить здесь и сейчас, не думать о том, что позади и впереди, не строить воздушных замков, не придумывать для себя фальшивую реальность. Потому что реальность существует только в данную секунду, больше никогда.

Глава 0010.
Все мы обманываемся видимостью правильного, потому что понятия добра и зла, хорошего и плохого, правильного и неправильного, субъективны. Люди зачастую поступают так, как хочется окружению, принимая это за правильное поведение. Нацисты тоже думали, что поступают правильно, потому что им так сказали, но разве массовый геноцид был какой-то радужной историей? Добро субъективно, равно, как и зло.
- Я тебя не люблю, прости, - мне было тяжело вытащить эти слова, потому что я знал, насколько это будет для неё больно. Даже невыносимо больно, потому что для неё реальность была безоблачной, полной надежд и мечтаний, счастья и будущих планов. Я же её обманывал, создал иллюзию счастья, сказал, что всё хорошо, взял на себя ответственность, создал ячейку общества.
Для неё это было невероятным потрясением, я видел в её глазах нарастающий ужас, который перемешивался с удивлением. Она не могла поверить в реальность происходящего, все её надежды и мечты рухнули в один момент, были разрушены одной фразой, которая даже не имела какого-то эмоционального окраса, была безжизненной и рутинной. Мне было её очень жаль, как человека, но другого я выхода не видел, слишком далеко завела видимость правильного.
Мы были вместе три года, были женаты три месяца, нам хотелось быть втроём. Наша жизнь была похожа на меню кафе среднего пошиба где-то в небольшом городе – салат цезарь или овощной, борщ или солянка, цыплёнок табака или дорадо, кофе или чай, чизкейк или штрудель, и две жвачки вместе со счётом. Всё было предсказуемо и распланировано на долгие годы вперёд. Ей нравилось жить в будущем. Мне казалось, что мне тоже это нравилось. На самом же деле, внутри просто всё потухло, под слоем золы где-то теплились угли без надежды вспыхнуть и разгореться.
- Я не уверена, что сама любила тебя, - спустя часы истерического плача в её речи появилась рациональность. – Скорее всего, я к тебе хорошо относилась.
Я чувствовал себя ответственным за неё, считал, что должен и обязан сохранить её иллюзию, поддержать в ней фальшивую совместную жизнь, назвав это любовью. Иначе меня бы наказали. А кто? Родители больше не могут наказывать за поступки брата, точнее за поступки других. У всех должна быть персональная ответственность.
Я помогал собирать вещи, которых оказалось на удивление много в квартире-студии, размером в 27 квадратных метров с застеклённым балконом, выходящим во двор, на обозрение соседей напротив. Трёхлетние вещи нехотя складывались в свежие картонные коробки, будто чувствовали неизбежно приближающийся момент ухода из привычной жизни. Вещи существуют, пока живы их обладатели, а совместные вещи существуют, пока живы отношения. После окончания отношений вещи теряют душу, оставляя в себе только неудобные воспоминания.
Вся наша жизнь уместилась в 11 одинаковых коробок, заклеенных скотчем поверх пророненных слёз и тихого плача. Мне было больно смотреть на эти сборы, на неё, на разрывающую её боль или тоску. На холодильнике оставались совместные фотографии, в рамках на столе были такие же фотографии. Этим фотографиям не было места в её коробках, а свои я ещё не собрал.
- Я хочу встретить старость где-нибудь в Италии, имея свой виноградник, овчарку, два кресла-качалки, - мы только недавно поженились и лежали дома, мечтая. Точнее, мечтала она, я только соглашался с её мечтами, примеряя их на себя, втискиваясь в заведомо маленький размер. – Мы будем сидеть с тобой в этих креслах, пить вино, которые сами будем делать. И обязательно наши первые попытки окажутся провальными, нам не будет нравиться это вино. У нас выпадут зубы и придётся сделать вставную челюсть. Нам будет восемьдесят лет, и мы будем счастливы.
Будем ли? Внутри меня не находились необходимые ответы, внутри меня блуждала тишина, звонко стучащая каблуками по моей душе, не вызывая ничего, кроме гулкого эха. Многие бы позавидовали такому браку – спокойному, размеренному, расписанному, известному, без бурь и шквалов, взвешенному, рациональному. Слишком пресному.
- Я бы хотела, чтобы ты перебрался в Москву, - это был её ответ на мои слова о том, что я не знаю, куда уеду из Мурманска, что собираюсь в Питер, что там хоть кто-то есть знакомый, и город тоже знакомый. – В Москве больше возможностей, однозначно.
Я переехал тогда из Мурманска в Москву, оставив Питер в стороне коситься на меня исподлобья, будто я его предал или обманул его доверие. Было тяжело начинать строить свою жизнь заново, но была рядом она, всегда поддерживала, никогда не упрекала, разве только в том, что я не подхожу первым после мелких и незначительных ссор, всегда начинает диалог она. Я вместе с ней вырыл новый канал жизни, по которому смогла побежать река. У нас обоих руки были испачканы в глине рутины и неурядиц, мозоли от быта зажили, оставив на своих местах загрубевшую кожу, отчего было нестрашно снова копать.
Я должен был о ней заботиться, потому что я ни о ком не заботился в своей жизни, думая только о себе в ущерб интересам других. Мне так говорили родители, когда в очередной раз что-то происходило с братом. Ответственность – удел старших и взрослых.
- Если мужчина в первые три года отношений не делает предложения, то у него другие планы, - она сказала эту фразу на третий день нашего общения.
Мы были знакомы давно – ещё со школы, но там никогда не общались. Встретились спустя десять лет после выпуска в совершенно другом городе, при совершенно других обстоятельствах. Нам было интересно общаться, у нас было много тем для разговоров. Все эти разговоры были похожи на уроки философии – о жизни, людях, отношениях. Она по образованию была психологом, меня притянул её взгляд на жизнь, стиль мышления, способность излагать свои мысли. Она была порой достаточно резка и критична, защищая своё мнение и ставя его на первое место среди других мнений. Я с ней поэтому не спорил, просто соглашался, мысленно вздыхая.
За полгода до истечения трёхлетнего срока наших отношений, я стал постоянно вызывать в своей памяти тот самый день, в котором она сказала про планы мужчины на жизнь. Эта фраза меня давила, как листовой чай во френч-прессе. Я не придумал другого выхода, как сделать ей предложение. Тот выходной получился вымученным, высосанным из пальца, натужным. Ненужным.
- Выйдешь за меня? – прозвучал мой голос.
- Конечно! – прозвучал её голос.
Мы живём во власти своих шаблонов и сценариев, которые в нас заложены с самого детства. Только нам самим под силу разорвать порочный круг, но не все и не всегда могут это сделать. Или не умеют. Или не хотят. Или им нужна помощь.
Иногда мне кажется, что я смотрю на свою жизнь со стороны, не принимая активного участия в происходящих действиях. Даже так – я смотрю со стороны на себя, который смотрит со стороны на свою жизнь. Странное ощущение.
Это был мой второй брак. Прошло только три месяца, а я вдруг понял, что затея была изначально провальной, что не будет никакой старости с вином в Италии, что не будет никакого будущего. Мне просто хотелось выйти из круга, только не хватало толчка в спину. Этим толчком стала новая знакомая, которой я оказался симпатичен. Словно ты переплываешь озеро, потому что тебе жизненно необходимо попасть на противоположный берег, сил не осталось, желания тоже, но вариантов других нет, и вдруг на пути попадается взявшийся из ниоткуда плот, за который можно ухватиться. И озеро становится ненужным, потому что появился другой вариант перебраться на другой берег. Только вот озеро-то не делось никуда.
Я перевёз её к подруге, подняв все 11 коробок на какой-то высокий этаж, оставил возле двери в общий коридор, встретил извиняющимся взглядом её подругу, и поспешил вниз, подальше от сделанного собой самим. На улице я почувствовал свободу, которая манила меня в разные стороны, а не по предопределённому маршруту. Я мог делать всё, что хотел. Я сел в такси и поехал в следующие отношения.
Эти отношения длились ещё меньше моего только что закончившегося брака. Они просто явились толчком к завершению того, что меня не устраивало. Я остался один и не понимал, что теперь буду делать, что можно делать, что делают обычно люди в таких ситуациях. Меня никто не учил жизни, никто не учил жениться и разводиться, никто не оценивал мои поступки. Мы все совершаем в своей жизни ошибки, но перед тем, как их совершить, свято верим в то, что можем научиться на ошибках других людей. И это наше самое главное заблуждение. Мы все учимся только на своих ошибках, мы все проживаем только свои жизни. Просто шаблоны иногда повторяются.
- Иногда приглашай меня в кино, ладно? – красная паутина опутывала её глаза. – Хотя бы иногда.
- Если твой парень не будет против, - моя шутка звучала нелепо и неуместно, и была похожа на лимон, потому что у неё тут же скривились губы.
- Если, - она снова заплакала.
Я не пригласил её в кино. Я переименовал её в телефоне. В нашей жизни наступают такие моменты, когда все любимые, кошечки, зайчики, рыбки, Сашеньки и Машеньки в сердечках, превращаются в очередное имя с фамилией, теряя прежнюю теплоту.

Глава 0001.
Я был в море два месяца и рассуждал на тему наших отношений, и пришёл к выводу, что по возвращении, надо бы их закончить, они какие-то не такие. У меня не было чётких границ, в которые я мог бы поместить приемлемые для себя отношения, но эти явно были где-то за гранью. Мы жили в разных городах, между нами, помимо двух тысяч километров, было шесть лет возрастной разницы с плюсом в её сторону. И как-то не срасталось всё это во что-то реальное.
Когда я ощутил под своими ногами твёрдую землю, а не металлическую палубу, мои выводы куда-то испарились, сбежали, скрылись. Впереди был отпуск, и я взял билеты к ней. Перед приездом в её город я заехал к родителям. И неизвестно откуда появилась мысль о том, что я хочу жениться. Вот просто именно так – раз и жениться. Я рассказал об этом родителям, мать была рада, отец поддержал. Только я не знал, как мне действовать дальше. Совсем как с собакой, которую я так сильно хотел, а когда получил, не знал, что делать дальше.
Я купил плюшевого медвежонка, вручил ему красную коробочку с кольцом внутри, и поехал навстречу своей новой неизведанной жизни. Она встретила меня на перроне, мы пошли по мосту над железнодорожными путями. Где-то в середине пути я её остановил.
- Выйдешь за меня? – голос приглушал звук проезжающего под нами поезда.
- Конечно! – она меня всё равно услышала.
В её руках оказался медвежонок, на безымянном пальце кольцо, в глазах удивление и радость. А меня переполняла гордость за то, что я победил. Почему победил? Потому что не проиграл.
Её мать была в растерянности, когда узнала о нашем решении.
- Может быть, вы повремените со свадьбой? – спросила она у нас, когда мы рассказали о намерении подать заявление во время моего отпуска.
Но мы не хотели ни с чем временить, по крайней мере я. Всё делалось на скорую руку – платья, торты, украшения, заказы ресторана, приглашения для гостей. Свадьба была быстрой, неожиданной, радостной, полной удивлённых гостей. Вечером после свадьбы мы сидели на диване, разбирая подарки, не могли прийти в себя и поверить, что всё это произошло на самом деле.
Со временем все вещи теряют свой лоск. Взять, например, самовар. Если его постоянно не натирать, то он покроется налётом, перестанет блестеть, из него будет неприятно пить чай. Так и с отношениями – если за ними не ухаживать, то они станут неприятными, невкусными, даже противными. Но откуда нам всё это знать, когда нам только ещё вчера исполнилось двадцать лет?
Она переехала ко мне в Мурманск. Для неё было тяжело уехать так далеко от дома, который находился в сердце нашей страны. Я постоянно был в морях, редко был дома. Мы с ней мало разговаривали о чувствах друг друга, потому что плохо друг друга знали. И оба не понимали, как вести себя в своём новом статусе, непривычном для обоих. Время проверяет всё на прочность – прям, как статус для какой-нибудь социальной сети. И нас время тоже проверило на прочность.
- У меня полгода уже есть другой, - её голос в трубке был странно тихим.
Из-под ног выбили землю, опрокинули навзничь. Я сбросил звонок, отшвырнул прочь от себя телефон, словно он обжигал руку. Как такое возможно? Ведь всё было хорошо! Телефон вибрировал на кровати, высвечивая на экране «Любимая». Я сполз по стене на пол, обхватил голову, внутри растекалась противной лужей жалость к самому себе. Слёзы против воли побежали вниз из глаз, согласно закону всемирного тяготения.
«С тобой всё в порядке?» - стукнулось об экран пришедшее сообщение.
Как со мной может быть вообще какой-то порядок после таких заявлений? Как мне теперь дальше жить с этой информацией? Что делать?
- Не обращай внимания, возвращай её обратно, всё ещё можно восстановить, - голос друга давал чёткие указания в телефонных недрах. – Она ещё официально твоя жена.
Я послушался телефонного совета. Были длинные разговоры и уговоры, были истерики её и мои, был нелепый секс, как попытка что-то склеить. Были нелепые обещания жить по-другому, обещания прекрасного будущего, любые обещания чего-либо, только бы она вернулась. Были звонки на её телефон, какое-то новое имя, были её тихие разговоры в другой комнате. Было моё отчаяние от происходившего, было разочарование от того, что всё рушится, что теперь я останусь один у разбитого корыта.
- Какого корыта? И почему оно разбито? – её глаза метали молнии, губы презрительно искривились.
Нас хватило на месяц в попытках что-то склеить.
- Разбитую вазу невозможно склеить так, чтобы она не протекала, - этот совет был уже от старшего поколения моих родственников, и он тоже прозвучал в трубке. Я с ним не был согласен.
Мне отчаянно хотелось всё вернуть, потому что я не понимал, что послужило причиной такой страшной пробоины, которая потопила наш брак. Мне всегда казалось, что это раз и навсегда. Так было жалко себя, что постоянно текли слёзы, предательские мужские слёзы, сушили и стягивали после себя кожу на лице, заставляли чувствовать себя брошенным и ненужным.
- Я сегодня улетаю, - своими словами она меня вырвала из сна, я долго пытался сфокусироваться, понять, что происходит, смысл слов тяжело доходил до меня спросонья.
Я просил её остаться, забирал телефон, сбрасывал звонки неизвестного абонента, говорил, что мы можем ещё всё наладить, что всё в наших руках.
- Я вызвала такси, - чемодан был полон вещей, отчего накренился и опёрся на стену.
Я стал угрожать, потом опять упрашивать, потом снова угрожать. Она начала злиться.
- Я ненавижу тебя! Лучше уж сдохнуть, чем жить вот так!
Я слышал подъездное эхо бьющихся чемоданных колёсиков об ступени. Точкой была хлопнувшая подъездная дверь. Меня предали. Меня оставили одного. Непонятно было ровным счётом ничего. Сальвадор Дали бы оценил.
- Я стою в аэропорту и не могу сдать багаж, - я слышал, что она плачет. – Что мне делать?
- Улетай, раз решила, - это был прыжок вниз, в неизвестность.
Мы с ней больше не виделись, она начала свою жизнь заново.
Я истерзал сам себя страданиями, напивался и засыпал, просыпался и напивался. Встретил новый год с друзьями, утро нового года встретил в слишком пустом для одного гостиничном номере с видом на аптеку, в которую жизненно важно было попасть в то утро. Мне было невыносимо жаль себя. Эта жалость возводилась в тройные степени, когда я снова и снова размышлял о произошедших событиях. Почему это произошло именно со мной?
Наверное, Гера так же не понимала, почему я её бью, ведь она старалась изо всех своих собачьих сил. И я теперь был на её месте – меня били прямо по морде, а я не понимал, как это остановить, в чём причина такого обращения. Мне было больно, и я хотел, чтобы меня кто-нибудь пожалел. Я хотел, чтобы меня кто-нибудь любил. Я хотел быть хоть кому-то нужным. И Гера хотела быть просто нужной для меня, она хотела, чтобы я её любил, чтобы я её хвалил. Прости меня, моя детская собачка, прости, ведь я был жестоким мальчишкой. Хотя я таким и остаюсь.
Так мне и надо, что меня предали.

Глава 0000.
Маленький Лёша путешествует по жизни уже тридцать лет. Оставляет за спиной родителей, злобу, обиды, собаку, брата, неверно принятые решения. Маленький Лёша всё время думал, что он взрослый, что он уже всё знает, что ему не нужны подсказки. Он хотел быть отличником, хотел, чтобы им гордились – родители, брат, все его пассии. Маленькому Лёше отчаянно не хватало любви, но он не подозревал, что именно её он ищет все эти тридцать лет.
В жизни нет верных ответов, всё относительно. Надо помогать маленьким нам находить верный путь, ведь только мы можем быть взрослыми для маленьких нас самих. Наш внутренний ребёнок в большинстве случаев теряется в непроходимой чаще нашей взрослой жизни, забытый, голодный и замёрзший, ждущий, что за ним вернутся, отчаянно зовущий на помощь.
Я нашёл его только спустя тридцать лет. Хотя не так – хорошо, что спустя ТОЛЬКО тридцать лет. Потому что мог его и не найти. Я протянул ему свою тёплую и большую руку, он недоверчиво посмотрел на меня – не мог поверить, что это происходит наяву, наверное.
- Где же ты был, Алексей?
- Прости меня. Прости, что заставил ждать.
- Куда мы пойдём?
- Для начала, выйдем на дорогу, где светло, где ты по пути согреешься от ходьбы, я тебя где-нибудь накормлю.
- А что будет потом?
- Потом мы будем жить.