Время охоты (Эссе)

Мне приснилось странное существо – вомбат, но с огромными ушами, как у зайца. И будто бы это подарок, который дарят мне ежегодно, в ночь полной Луны, когда до кельтского праздника Имболк неделя или две. Я люблю писать о снах. И о своих, и о чужих, в которые я забрёл – случайно или преднамеренно. Если они, конечно, цветные и яркие. Если же это повторение серых будней, отражение их в зеркале сознания, то это не для меня. Я такие сны сразу покидаю и путешествую в другой сон. Интересно, что никто из зрителей снов, чьи сны я посещал, на меня не обижался ни капельки за этот неожиданный визит, за это вторжение. Может потому, что люди считают сны чем-то не своим. Отдельным миром, что существует без них. А мы все так – гости. Случайные. Можно ли обижаться на человека, забредшего в тот же лес? Даже преднамеренно? Ведь лес принадлежит всем. Эрнест Хемингуэй, просыпаясь после своих жестоких снов вдруг осознавал, что время охотится. И ехал на очередное сафари или плыл в океан за огромной рыбой. А мне что делать после своих странных снов? Что осознавать? Я не рыбак и не охотник. И даже не старый газетчик. Бывал, конечно, в Венеции, но не видел там ни одной газеты. Или не успел, или их там уже нет. Может их всех утопили на дне лагуны. Дожи бросали в море золотое кольцо, обручаясь с морем, а нынешние венецианцы бросили в море газеты – вместо якорей. Чтобы корабль-город Венеция не уплыл куда-то за горизонт.  

Я так и не зная, была ли в Эрнеста Хемингуэя печаль. А если была, то какая? Ведь он не писал стихов. Только жестокую как наждак прозу. Печалятся преимущественно поэты. У газетчиков на это нет времени, а читатели газет печалиться просто не умеют. Литературные герои Хемингуэя, как и он сам прятались от безнадёжности не под серым плащом печали, а под маской цинизма. Усматривая в цинизме твёрдость воли. Интересно, что Хемингуэй – этот абсолютный и окончательный реалист тоже относился с особым почтением к снам. В новелле «Снега Килиманджаро» сон и действительность так сплетаются, что мы – читатели уже путаемся: где сон, а где реальность. Для таких мистиков как Гоголь, или для таких метафизиков как Достоевский это и не удивительно. Но для модернистских реалистов… Тем более для Эрнеста – человека винчестера это на первый взгляд странно. Просто он тоже понял, что разница между сном и реальностью условна. И, возможно, действительность – это тоже сон. Чей-то или наш. Кто знает, может он это понял, когда его, нашпигованного осколками тянули с передовой санитары.

Я давно заметил: чем больший поэт, тем больше его печаль. Именно не сентиментальность, не чувствительность, а печаль. Сентиментальными могут быть и графоманы, и летописцы, и даже анархисты. А вот убежать от своей печали… Только поэты на это не способны. Люди почему-то любят убегать от своей печали, считают это чуть ли не своей обязанностью. Выдумывают для этого самые странные способы. Не понимая, что иногда печаль – это самый драгоценный алмаз, что у них есть. Много старателей, что уходили в Дикий Край, зажимая в мозолистых руках карабин или кольт, уходили не в поисках золота или камней, а в поисках печали. Этой бесконечной скорби, из которой поэты, будто Арахны или Мойры плетут свои стихи.  

В старые времена пышного и красивого барокко, когда ренессанс ещё и не думал умирать в конвульсиях готического романтизма, картографы упорно наносили на карту Землю Неизвестную, писали чернилами на грубой бумаге карт и портуланов слова Terra Incognita. Они это делали вовсе не потому, что были уверены в существовании этой земли, где холодные горы высятся среди мглы. Они знали – карта должна звать, влечь, должна быть песней. Иначе для чего это всё… Иначе для чего латать паруса и всматриваться в горизонт…

После эпохи модерн поэты тоже картографы. Не менестрели, не рапсоды и даже не барды. Развлекать некого. Короли прошлого превратились в тени, вожди гордых кланов исчезли как призраки тумана. Поэты стали картографами души. Только вместо Земли Неизвестной они наносят на эту незримую карту Печаль Неизвестную - Tristitia Incognita. Уильяму Батлеру Йейтсу – этому потомку «старых англичан», которые вдруг стали новыми ирландцами, печаль была известна слишком близко. Даже интимно. Его печаль. Он шил для неё чулки, пёстрый плащ, ладил для неё лодку. Мечтал, что печаль будет приплывать к людям неслышно сквозь туман – такая нежданная. Для него самого печаль была ожидаема. Более того, он её жаждал. Такая светлая и ожидаемая… Хотя он догадывался, что эта любовница слишком склонна к изменам – даже для поэта Гибернии, где всё зыбко, всё неясно. Он знал, что после рождения «ужасной красоты» люди стали одинокими. И единственной доброй подружкой для них осталась печаль. Для японских поэтов от Оно-но Комати до Танэда Сантока мир был только печальным. И только эта высокая печаль, эта «саби» была достойна стихов. Но кроме знакомой и близкой печали существует ещё неизвестна печаль - Tristitia Incognita. Именно в поисках этой печали мы и плывём как древние мореплаватели наугад, без компаса и лоцмана, ничего не зная, что там – впереди, плывём в поисках неизвестной печали.

Мне часто снятся печальные сны. Не всё же время видеть в Царстве Морфея нечто сказочное или странное, как рассказ характерника! Мир снов необозрим. И там много печальных уголков. Вчера я видел печальный сон. Снился мне печальный город, где живут печальные люди. И этот мир на одну бесконечную ночь стал моим миром. И это не была высокая печаль исчезающей красоты. Это была тоска серости. Тоска безысходности. И проснувшись, я понял: время охотится! Время заряжать карабин серебряными пулями. Время охотится на вурдалаков. И прогнать их из снов людей.