В свои 80 с большим гаком Славик не обрел ни больших чинов, ни чрезмерного достатка, и даже не стяжал особенного уважения близких и знакомых. Хотя по возрасту ему давно уже было пора именоваться по имени-отчеству – Вячеславом Андреичем – называли его так только коллеги по работе, сноха и зять. Да и то, коллеги больше в силу привычки – Славик все последние годы до пенсии преподавал в питерском техникуме военное дело, а учителей принято звать по отчеству вне зависимости от прожитых лет. Смотришь порой, идет по школьному коридору какая-нибудь юная выпускница педагогического, ей бы на дискотеке отплясывать, а туда же – Анжела Апполинарьевна. Традиция есть традиция. Другое дело – семья. Дочь и сын в глаза именовали Андреича папой, жена Славой, но за спиной все они говорили о нем, как о Славике, и никто уже не помнил, откуда взялось это уменьшительно-пренебрежительное прозвище. От домашних манеру так называть его переняли и друзья, хотя и они, соблюдая приличия, при встречах употребляли нейтральное Слава.
Сам Славик был мужчиной среднего роста, нешироким в плечах, с редкими светлыми волосами, которые у блондинов становятся седыми естественнее, чем у брюнетов. В голубых – а к старости бесцветных – глазах Славика всегда таилось некоторое осуждение окружающего, подогреваемое при СССР ночными прослушиваниями новостей «Радио «Свобода», а после перестройки – «Эха Москвы». Какие бы флаги ни развевались на улицах, Славика они не устраивали. Впрочем, имея богатый опыт жизни при тоталитаризме, Вячеслав Андреевич никогда напрямую не критиковал власть – он лишь подвергал сомнению все, что эта самая власть считала своими победами и достижениями. С радио и телевизором не поспоришь, но если кто-то из родных или знакомых осмеливался рассказать в компании о том, что со стапелей сошел новый корабль, Славик пренебрежительно махал рукой: «Да, подожди ты! – произносил он, вкладывая в эту реплику все возможное презрение. А потом интересовался: «А где для корпуса заклепки брали? Наши? Ну, да… Теперь все ясно». Что там было Славику ясно, никто не понимал, но разговор сам собой сворачивал на нечто менее бравурное. На всякий случай. С годами выработалось правило: при Славике ничего не хвалить и ничем не гордиться. От греха. Иначе возникали порой ситуации неудобные. Однажды сноха, подвизавшаяся на ниве культуры, пригласила к себе на день рождения дирижера известного питерского оркестра. Стол был накрыт по всем правилам, с хрусталем и мельхиором. После официальной программы, тостов и горячего, когда гости слегка расслабились, Славик ускользнув из-под контроля бдительной жены, хлопнул пару лишних рюмок и внес некоторое оживление в светский ритм беседы.
- А вот скажите, - обратился он к дирижеру, перекрывая поставленным учительским голосом негромкое течение застольных разговоров, - может оркестр сам сыграть какое-нибудь произведение?
- В каком смысле, - не понял дирижер?
- Ну, сам. Без управления. Просто по нотам. Музыканты ж ноты знают?
- Может, конечно, - покровительственно ответил собеседник. Но тут важно…
- Спасибо, - прервал его Славик. – Я так и думал. Теперь все ясно.
После этого, в наступившей оторопелой тишине Андреич равнодушно от дирижера отвернулся и уже не скрываясь налил себе очередную рюмку. «За здоровье! – поздравил он именинницу. – Будь здорова!» И отправился пообщаться с курившими на кухне.
- Кто ему наливал!? – истошно шипела потом жена Славика, когда гости разъехались. – Как же вы не уследили!? Надо было от него все бутылки на другой конец стола переставить! Вы же его знаете!!
На самом деле, с алкоголем у Славика были особенные отношения. Он не пил. Вернее, не пил без повода. Никаких иных причин, кроме больших праздников и гостей у него для принятия внутрь дозы спиртного не существовало. Даже традиционный стопарик «для сугреву», предлагаемый по осени соседями по гаражу Славик никогда не выпивал. Он вежливо отказывался и продолжал копаться в своем «Жигуле», купленном на склоне лет вместо старенького 401-го «Москвича», на котором, будучи помоложе, возил семью отдыхать в Прибалтику. К старости большие расстояния стали Славику уже не по силам, но конструкцию «Жигуля» он усовершенствовал – не доверять же заводской комплектации! После усовершенствования в багажнике машины половину пространства занял огромный красный баллон с пропаном, а в салоне начало тошнотворно пахнуть газом. Но Славика это не заботило, главное, что расходы на бензин сократились, а для свежего воздуха всегда можно было приоткрыть окно – благо, зимой он уже за руль не садился. Да и вообще, семейные выезды сделались редкостью. Сын водил собственный автомобиль, дочь вышла замуж и уехала жить в Москву вместе со внучкой, а жена предпочитала общественный транспорт. Ей так казалось безопаснее. Кроме того, чтобы раскочегарить машину к любой поездке, Славик уходил в гараж загодя, и возвращался непредсказуемо. Мог приехать через час, а мог и через три-четыре. И на возмущенный вопрос: «Ты где пропадал!?» отвечал кротко и невозмутимо: «Да, подкрутил там кое-что».
Жизнь Славика, как жизнь любого благополучного пожилого человека, стояла на трех китах и черепахе домашнего распорядка. Жена его – женщина с гонором и запросами, любившая светские беседы, театр, выставки и путешествия, - стремилась, чтобы муж выглядел пристойно, а потому Славик всегда был чист, наглажен, и одевался весьма импозантно. Сохранив армейскую привычку к аккуратности, он и сам любил свежие отглаженные рубашки, стрелки на брюках и не расставался с узеньким темным галстуком, сменить который на более современный его так и не удалось убедить. Правда, рядом с женой он смотрелся обычно, как водитель при хозяйке: опрятно, но без запросов. Однако, Славику это было все равно – он не обращал внимания на мелочи. И все текло гладко до тех пор, пока однажды жизнь не дала трещину – нежданную, но глубокую и непоправимую.
- Что-то у меня нога болит, Слава, - пожаловалась жена. Славик извлек из-под дивана трехлитровую банку с мутноватой жидкостью – собственное изобретение в области медицины, спиртовую настойку лопуха.
- Давай компресс сделаю, - предложил он.
- Сделай, - обычно скептически настроенная к лопуховой медицине, здесь жена не стала спорить и даже позволила мужу обвязать ей ногу тряпочкой, смоченной волшебным эликсиром. Однако, ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю боли не уменьшились. Обратились к врачу. И врач срочно выписал направление в больницу – в ту самую, название которой питерцы произносят, понизив голос. «На Песочную». А еще через месяц после двух операций Елена Петровна умерла – рак развивался со скоростью лесного пожара. И Славик нашел себя в полном одиночестве в трехкомнатной квартире на Тихорецком проспекте среди вымытой но не расставленной по местам посуды, оставшейся после поминок. Квартира, в которой у него с женой давно уже были разные комнаты, теперь принадлежала ему одному. И вдруг оказалась большой, неуклюжей и совсем не комфортной. Так бывает, когда исчезает тот человек, который обустраивал помещение по своему разумению – с его уходом осмысленность пространства теряется, но сил на то, чтобы все переделать иначе, уже нет, да и настроения нет тоже.
Прошло два года. На семейном совете, где верховодила дочь, взявшая на себя управление общими делами, касавшимися всех – и ее, и брата, и их детей – было принято решение, что оставаться одному для Славика не годится. Годы не те, зрение ослабло, да и прыжки отечественной экономики сбивали пожилого человека с толку – он все никак не мог адаптироваться ни к новым ценникам, ни к новым купюрам. Жизнь в семье сына исключалась – во-первых, Слава к своему отпрыску был настроен скептически, и ни его самого, ни его жену особо не жаловал. Сын с отцом уже давно взял манеру общения ироничную, ненавязчиво давая понять разницу между собой – современным благополучным управляющим гостиницей, и папой – простым учителем и воякой в отставке. Сноха никак не могла забыть эпизода с дирижером, и тоже не горела желанием сосуществовать с тестем на одной территории. Так что решение требовалось кардинальное.
Выручило то, что к этому моменту уже вышла замуж внучка, ставшая вслед за матерью москвичкой. Им с мужем требовалась собственная квартира, и тут возможность засветилась реальная. А посему решено было питерскую жилплощадь продать, семье сына выделить долю материнского наследства деньгами и несколькими дорогими вещицами, привезенными когда-то в виде трофеев из Германии, а деда перевезти в Москву под присмотр внучке. Той в награду приобреталась отдельная квартира, и, хотя питерских денег, естественно, не хватало, – но тут уж ничего не поделаешь – доплатили. В виде бонуса внуку дед отдал и свою машину – того самого газифицированного «Жигуля». Не без некоторых волнений, ситуация все же разрешилась ко всеобщему удовольствию.
… Впервые оказавшись в Москве не в качестве гостя, а в качестве полноправного жителя столицы, Славик рассматривал ее по-новому. «Надо же, - удивлялся он, выглядывая в окно дома на Ленинградке в полвторого ночи – не спит ведь город!» Обустроившись – фактически восстановив в меньшей из комнат уже московской «трёшки» интерьер своего питерского «кабинета», Вячеслав Андреич зажил дальше. Грусть по утраченной жене он никому не демонстрировал, разве что стал чаще ворчать и порой пытался научить уму-разуму живущих рядом молодых. Молодые не реагировали (муж внучки иногда взвивался, но ему напоминали, что квартира куплена наполовину за счет деда, и волей-неволей приходилось смиряться). Без особого лада, но и без особых треволнений покатились московские годы.
Однажды Славик решил поправить на веревке кое-как развешанное внучкой стиранное белье. Оно располагалось над ванной, и достать до него было трудно. Дед кряхтя притащил на кафель табуретку, влез на нее, потянулся к белью и упал, ударившись и потеряв сознание. Так его и нашли молодые, когда вернулись вечером домой. Вызвали скорую, которая констатировала сотрясение мозга и перелом вилки бедра – травму для пожилого человека очень серьезную. Фактически, после нее Славик уже не ходил самостоятельно – больше лежал. И вот тут снова начались проблемы.
Внучка должна была вот-вот родить. Ребенок у них с мужем долго не получался, и ожидание первенца для всей семьи стало серьезным событием – с тревогами, хлопотами, новым обустройством и, как это часто бывает, переоборудованием всего пространства дома под появление малыша. Лежачий дед в эти планы не вписывался. Ему самому требовались постоянный уход и некоторая бытовая инфраструктура: размещение у кровати медикаментов, разные медицинские процедуры, книги в прямом доступе, работающий радиоприемник, телевизор, не говоря уже о таких моментах, как туалет, купание и, по возможности, прогулки. Внучка-любимица к двойной нагрузке была не готова. Дочь тоже – на предложение мужа перевезти тестя к себе она даже не стала отвечать, просто покрутила пальцем у виска. Ей – новой главе семьи, выстроенной на принципах матриархата, предстояло принять важное решение. И она его приняла. Для Славика сняли квартиру и наняли сиделку. Не имея в этой ситуации даже совещательного голоса, он принял ситуацию молча и как-то обреченно – его перевезли в пустую «однушку» с дежурным похожим на гроб гардеробом хрущевских времен и таким же стареньким черно-белым телевизором. Пришла и сиделка – умильно улыбающаяся хитрая деревенская баба, которая, впрочем, свои обязанности выполняла довольно добросовестно.
Поселилась она здесь же – на кухне ей был выделен диван. Деньги на питание привозились раз в неделю, и дело пошло.
- Я с ней больше жить не буду, - сказал однажды Славик зашедшей навестить его дочери. – Она ворует, я ж вижу.
- Ты обалдел? Я тебе где другую возьму? – с ходу раскричалась дочь. – Ты хоть понимаешь, Славик, сколько стоит тебя тут содержать?! А готовить?! Она стоит дешево – пусть приворовывает. Кто тебя иначе чистить-мыть-обслуживать станет?!!! Твоей пенсии тебе даже на кашу гречневую не хватит – мы и так с тобой разоряемся!!! Прекрати капризы!!!
Славик прекратил. Нет, иной раз он принимался опять что-то доказывать и о чем-то просить, но все реже, тем более, что реакция дочки всякий раз становилась все крикливее и жестче. А любимица-внучка в эти моменты молча выходила на кухню, и лишь перед уходом снова появлялась сказать дежурное «пока, дед!» Летом, когда дочь и внучка отбывали на отдых в Италию, из членов семьи Славика навещал только зять. Втихаря он однажды принес деду новую электробритву, взамен той, которая уже лет пять как ничего не брила (дочь покупке сопротивлялась, как могла – «куда ему прихорашиваться?!») В жару наладил пару вентиляторов. Несколько раз вынес старика на улицу подышать свежим воздухом и посмотреть на городской двор. Но, в конце-концов, это был не его дед – и потому зять тоже не слишком-то усердствовал, действуя больше из чувства долга и некоторой солидарности, свойственной лишь мужикам – «с каждым может случиться». Приходя к деду, зять рассказывал ему кое-какие новости, семейные и городские. Слушал скептические замечания по поводу рассказанного, соглашался, поддакивал. Дед улыбался – ему нравилось, что с ним соглашаются. Так и шло.
Однажды позвонила сиделка. Славик умер. Его похоронили так, как он и хотел – рядом с женой на питерском кладбище. Хлопоты взяла на себя дочь, и все было организовано достойно – «как у людей». На поминках вспоминали, как Славик любил прихвастнуть, пофантазировать, приврать – было за ним такое. Вспоминали, что выпив в компании на праздник мог порой со всеми поссориться, а назавтра уже и не помнить, из-за чего с вечера вспылил. И еще много чего вспоминали – нелепого, смешного, мелкого.
...
И только разбирая после смерти документы отца, дочь нашла папку с его наградными бумагами – боевые ордена и медали за службу снайпером во время войны. Потом – награды за работу в разведотделе. Потом командировочные удостоверения на Кубу и в Венгрию. Фотографию, где дед стоял в обнимку с Фиделем и Раулем Кастро. Фотографию из Вены, снятую в День Победы 9 мая. Боевой портсигар из жести: «Дорогому бойцу! Бей фашистов за нашу Родину!» И везде – буквально везде, даже на обороте фотографий – было написано полное его имя – Вячеслав Андреевич. Имя, которого Славик лишился в своем доме – вместе с военной биографией и заслугами. Так как никому это было неинтересно.