(Владимир Маяковский)
С неким волнением и даже трепетом берусь я за повествование сие о детстве Серафима. Ибо уже слышу возмущённые реплики и даже крики проницательных читателей: дескать, Серафим небожитель и не может быть у него никакого детства, ибо он сущность извечная, изначальная, а значить возмужавшая до сотворения человека. Иные проницательные читатели будут иметь возражения иного рода: Серафим бомж, а какое может быть детство у бомжа? Если детство и было, то это было детство совсем другого человека, который бомжём не был и стать таковым не мог, а значит, это было детство не Серафима, а иного человека с тем же именем, группой крови и митохондриальной ДНК. Т нечего нас тут путать и вводить во искушение. И тем не менее, осмелюсь. И даже не осмелюсь, напишу. А там – ругайте, не ругайте, возражайте, восхищайтесь, отрицайте – мне всё равно. Моё дело написать. А ваше дело прочитать и мудрствовать прочитамши.
Итак, Серафим был рождён на свет божий в годы шестидесятые века двадцатого в семье вполне порядочной, даже модернистской и прогрессивной, хоть и молодой. Отец его был инженером и учёным. Работал в лаборатории по разработке нового ракетного горючего. Была такая в те годы в городе Новочеркасске лаборатория, была. Мать работала учительницей в школе слепых, которая в те годы тоже стояла одиноко на окраине того же донского города и жили, и учились в ней дети, которые воспринимали мир звуков и касаний, но мир света и цвета был им неведом, или ведом очень незначительно. Родители в пору появления Серафима на свет были молоды – едва они окончили своё образование как соединили свою судьбу узами брака и Серафима на свет произвели. Имущества они в ту пору не имели никакого. Точнее, из имущества был у них только один матрас и ещё старый чемодан с бельишком. Поселились они в коммунальной квартире, где в двух комнатах жило четыре семьи. И дабы не смущать друг друга всякими откровениями, жители сей квартиры отгородились друг от друга занавесками в комнатах. А кухня и прочие нужные помещения были у них общими.
Когда Серафим появился на свет, родители его долго думали, какое имя ему дать. Решили, что выйдут гулять на улицу, первого же мальчика коего встретят, будут вопрошать о имени его. И что он ответит, такое имя рождённому и дадут. Но первый встречный мальчик был столь неопрятного вида и так испуганно прогугнявил слово Федя, что от имени Теодор они однозначно отказались. Как на беду в ту пору к родителям младенца приехала с визитом родственница, которая приходилась сестрой отца рождённого. Своих детей у неё не было и была она читательницей. В некой книге ею прочитанной героем был некто Серафим. И ей так понравился сей образ, что она всячески стала настаивать и просить назвать дитя именно так. Кроме того в голове у неё постоянно крутилась строка из Пушкина: «…И шестикрылый Серафим на перепутье мне явился…» Сестру уважили, проявив к ней некую жалость, и судьба мальчика была решена – он стал Серафимом.
Детство Серафима совпало с шестидесятыми годами, эпохой на удивление прозрачной и воздушной. Люди не ходили по земле – летали над ней, мысли будущим – невероятным и фантастическим, о прошлом забывали или не помнили такового, даже если оно было совсем недавним. События десятилетней давности, а тем более двадцатилетней мыслились какими-то невероятно далёкими, а события, произошедшие до 1917 года, воспринимались как события древности, произошедшие до новой эры.
Рос Серафим в городе Новочеркасске, что был года минувшие центром патриархальной цивилизации, унесённой Доном. Но Серафим об этом не подозревал и об этом в те годы никогда не думал. Вокруг все мыслили о будущем, о Космосе и науке, а не о прошлом.
Родители Серафима имущества никакого не только не имели, но даже и не стремились его приобрести. Жили как живётся. Но кушать хотелось очень, а зарплата была скудная, а помощи от родни никакой. По сему, отец Серафима дабы прокормить семью свою днём был учёным и инженером, а ночью грузчиком – разгружал вагоны. Как у него на это всё хватало сил – неведомо. Наверное, он был двужильным. Мать его учила слепых детей математике. Поскольку мест ни в яслях, ни в детском садике не было и сидеть дома с ребёнком тоже не было возможности никакой, Серафима с полутора лет и далее закрывали одного в пустой коммунальной квартире и уходили на работу. Заточение своё Серафим каждый раз воспринимал как трагедию и оставаясь в одиночестве – в вынужденном отшельничестве, плакал. Соседские дети порой приходили к запертой двери и спрашивали его: почему он плачет. На что юный Серафим отвечал, что одна причина сему – одиночество, а другая – очень страшный нож, в обществе которого он вынужден коротать дни. Дело в том, что уходя на работу родители запрещали Серафиму строго-настрого брать кухонный нож и объясняли на примерах насколько это предмет ужасный («вот один мальчик как-то игрался с кухонным ножом…»). Серафим бы его и не брал, но поскольку об этом предмете сказали и запретили, он заходил на кухню, нож находил и брал для игры. Дети, услышав сие, удивлялись и просили сей ужасный предмет показать. Он показывал его через замочную скважину, но дети, естественно, ничего увидеть не могли. Тогда он просил их подойти с другой стороны дома и показывал через окно. Дети смеялись и говорили, что нож этот совсем не страшный. На что Серафим обижался и окончательно ничего не понимал.
Игрушек у Серафима было мало. Был один старый изорванный плюшевый мишка. Достался он ему уже старым и изорванным (прошлым владельцам жалко было его выкинуть и подарили Серафиму). Мишку этого Серафим очень любил, относился к нему как к живому существу и часто с ним беседовал. Долгие годы он был его единственным собеседником и другом. Позже, когда Серафима уже не запирали в пустой квартире, а выпускали на целый день гулять, Серафим целыми днями блуждал пустырями. Дом тот, как и школа слепых стоял на самой окраине города. Мишка пришёл в такую негодность, что его выбросили на помойку. Но Серафим весь в слезах нашёл его на помойке и опять домой принёс. Родители сим поступком возмутились и мишку опять выбросили – на этот раз далеко и надёжно. Серафим плакал и долго искал его пустырями. Ему казалось, что друга его убили, и если он найдёт его, то вновь вернёт его к жизни. Но надежды и поиски его были тщетны, и Серафим ещё долго продолжал оплакивать тряпичного друга.
Потом подарили Серафиму игрушечное пластмассовое ружьё. Тогда серафим вообразил себя охотником в далёкой Африке, блуждал уже не пустырями, а саванами и охотился на воображаемых львов, слонов и крокодилов. И говорил, что когда вырастит, то станет охотником. Но потом вдруг как то осознал, что когда зверей убивают, то им больно и страшно. Тогда он выбросил своё ружьё и больше в такие игры не играл. Ему подарили карандаши, краски, кисточки и бумагу. И Серафим с тех пор целыми днями рисовал. И говорил, что мечтает стать художником. Рисунки были у него довольно странные. Он рисовал, к примеру, тайгу, хотя кроме степей иной природы в своей жизни не видел. Ещё он рисовал атомные бомбы и атомную войну. Хотя тоже ничего подобного не видел – даже по телевизору. Мотивы эти он впитал из разговоров взрослых, которые порой разговаривали на тему, а что будет если ядерная война случится. Взрослые смотрели на его рисунки и говорили, что похоже. И удивлялись, где это всё он мог увидеть.
В доме, где прошло детство Серафима, водилось множество крыс, они бегали по дому прямо посреди бела дня. Но крыс Серафим почему-то совсем не боялся и удивлялся, почему взрослые их боятся. Однажды ка кухне случился целый переполох, когда огромная крыса вылезла из дыры в полу, когда все жильцы готовили ужин. За крысой долго бегали, и кричали, пока наконец не накрыли её пустым ведром, а соседка, которая крыс особенно боялась, села на это ведро, чтобы крыса не убежала. Крысу судя по всему потом утопили в том же ведре, но Серафим столь жестокой сцены не увидел – его с кухни прогнали. В доме, разумеется, жило много котов, но крыс они тоже боялись и на них не охотились. Охотились они на ящериц, которых водилось около дома и в степи множество. Однажды Серафим увидел, как кот поймал ящерицу и оную живьём пожирал. Это кровавое зрелище столь поразило Серафима, что долго с отвращением это вспоминал даже в годы зрелые.
Соседские дети Серафима почему то не любили, часто его унижали, порой даже издевались над ним и били – совершенно не заслужено. Серафим по этому поводу печалился и чувствовал себя изгоем. В игры Серафима брали неохотно, иногда как наблюдателя. Однажды дети нашли около дома буханку хлеба – довольно свежую и аппетитную на вид. Тут же разделили и принялись есть. Серафиму, разумеется, не дали. Он с грустью и обидой наблюдал, как дети уплетают хлеб. Но потом оказалось, что этим хлебом травили крыс и дети отведав сей находки отравились и умерли не смотря на усилия врачей. Если бы Серафим был взрослее, он подумал бы что это Провидение спасло его для некой высокой и важной миссии, но Серафим тогда об этом и не мыслил. Мал был он ещё для таких размышлений. Следует отметить, что Провидение ещё не раз проявляло благосклонность к Серафиму и спасало его. Когда Серафиму было лет, эдак, шесть, он, гуляя на пустыре, заметил детей которые, играя, разожгли костёр и что-то туда бросили. Серафим решил подойти к детям и спросить: во что они играют и не возьмут ли его в свою компанию. Но не успел он сделать и шага, как раздался взрыв, и детей у костра разорвало на части. Как оказалось впоследствии, дети нашли снаряд времён войны и бросили его в костёр с желанием узнать что будет. И это был не последний случай в детстве Серафима когда он воочию столкнулся со Смертью, видел её ужас и грязь. Именно в шесть лет – за год до школы родители всё-таки сумели устроить его в детский садик, и беспризорное детство Серафима кончилось. Началось упорядоченное детство. Впрочем, от садика у Серафима остались очень печальные воспоминания: садик был грязный и неопрятный, детей в случае непослушания пугали тёмным чуланом: «Сейчас закрою я тебя там и съедят тебя крысы!!!». Самый ярким и печальным воспоминанием было следующее: пол в раздевалка садики был кафельный. Воспитательница поскользнулась, упала, и разбила себе голову. Умерла в агонии и конвульсиях на глазах у Серафима. Ему потом всю жизнь мерещилась алая кровь на белом кафеле и конвульсии агонизирующего тела. Хотя страха он в тот день не почувствовал никакого.
Страх в детстве Серафим испытал трижды. Даже не страх, некий глубинный ужас. Впервые это случилось у телевизора. На весь дом был только один маленький чёрно-белый телевизор на втором этаже. В тот вечер на голубом экране была премьера фильма «Белое солнце пустыни». Собрались все соседи, в комнате стало тесно, Серафима посадили около самого экрана. С первых же кадров фильма (голова, торчащая из песка) Серафим ощутил такой невероятный ужас, что вырвался от взрослых убежал из комнаты и забился под лестницей в угол и там несколько часов дрожал от страха. Его долго потом искали. Второй случай ужаса тоже был связан с кино. Отец взял его в кинотеатр на фильм «Приключения Одиссея» - цветной и широкоформатный. С самого начала фильма Серафиму стало жутковато: эти греки напоминали не эллинов, а варваров и мир во круг них был дик. Но когда дело дошло до циклопа и его ослепления, тут Серафиму стало не просто страшно – в него вселился ужас. Убежать из кинозала не было никакой возможности. Серафим закрыл глаза и с содроганием просидел так весь фильм. Открыл глаза он только однажды и увидел, как Цирцея превратила спутников Одиссея в свиней, и ему стало ещё более страшно. Но эти переживания ужаса ещё как-то можно было объяснить. Третий случай был приступом совершенно необъяснимого страха. Серафим играл в песочнице около школы слепых. Ни других детей, ни людей вообще вокруг не было. Серафим привык гулять в одиночестве, и такая обстановка была ему не в новинку. Вдруг Серафим заметил, как из песка вылезает оса аммофила песчаная (Ammophila sabulosa L.). Серафиму показалось, что это некое создание потустороннего мира, существо преисподней. Но его испугала не оса как таковая. Серафим почувствовал бесконечное одиночество во Вселенной, её ужас и бездну, как-то осознал, что всё вокруг может вдруг кончится, наступит вечное Ничто, что всё зыбко и кратковременно, что все люди лишь эпизоды, флуктуации Небытия, этой неизмеримой тьмы. И что все люди умрут, и что миру этому когда-то придёт конец… Ему стало так жутко и страшно, что он бросил свои игрушки и пустился бежать в поисках защиты от жестокости мира сего.
Книжки Серафиму в детстве читали разные. Русские народные сказки ему не понравились – они его только пугали. Даже богатыри вызывали подсознательный страх. Может быть виной были иллюстрации – художник изобразил всех этих носителей меча жутковато. Корней Чуковский его восхитил – Айболит, Бармалей, Тараканище, «Телефон» были ему забавны, впрочем, как и фильм «Айболит-66». Но дикий восторг вызвала у него трилогия о Незнайке Носова, которую читали ему перед сном. Он настолько увлёкся героями и сюжетом, что решил стать уже не художником, а писателем и самому придумать и написать нечто такое же увлекательное. Первая книга, которую он пытался прочитать самостоятельно в возрасте пяти лет, но осилил только картинки и отдельные абзацы, была «Астрономия» - школьный учебник для десятого класса. О том, что существует огромный Космос, он слышал от родителей и ранее. Смотрел с изумление вечерами на Луну, ему показывали пальцем яркую звезду на вечернем небе и говорили: «Это Венера, планета!» Но прочитанное поразило Серафима до глубины души: «Так вот он какой, этот мир! Невообразимо огромный и прекрасный! Вот оно – величие Мироздания!» Первой книгой, которую Серафим прочитал самостоятельно полностью была сказка «Приключения Буратино» Алексея Толстого. Тогда книга его увлекла и восхитила. Серафим был просто очарован. Образ Страны Дураков его особенно удивил и ему тогда уже показалось, что эта страна очень уж похожа на ту в которой он живёт и просто злая карикатура на Советский Союз. «Пиноккио» Серафим тогда ещё не читал, и воспринимал «Буратино» как неофит благую весть. Только много позже у Серафима появилось полное отвращение и презрение к Алексею Толстому, при чтении его произведений у Серафима возникало чувство вторичности, плагиата, примитивности, осознанной лжи.
В доме, где прошло детство Серафима люди жили разные. Но вот коммунистов не было. Крысы и тараканы были, а коммунистов не было. С крысами и тараканами жители дома боролись как могли, а вот с коммунистами нет. И вовсе не потому, что были приверженцами учения Маркса, а просто из-за отсутствия в доме таковых. (Написал это и стало как-то жутко: я представил себе, как бы жители дома травили бы коммунистов мышьяком и стрихнином или топили бы их в ведре с водой.) В одной коммунальной квартире с родителями Серафима жили в двух комнатах четыре семьи, как я уже об этом писал. Ссорились порой, тесновато было, мягко говоря, но как-то жили. И не они одни так в те годы. Две семьи – так называемые работяги. Ещё одна довольно странная. Она, как говорят, «простая русская баба», толстая, сварливая со сквернейшим характером. Родом не местная, где-то из «русской глубинки», такой дремучей и угро-финской, что даже представить трудно. Борщ она называла «поросячьей едой», но всё же просила научить его варить, пыталась, но безуспешно – получался у неё не борщ, а месиво. Он – немец по имени Генрих. Из русских немцев, кажется поволжских. Работал поваром в заводской столовой. Но внешне был нетипичным поваром – не просто худой – тощий. Перед женитьбой он приходил и расспрашивал всех жителей дома – кто она, какая и стоит ли. Все отвечали: «Да, ничего, нормальная женщина…» После он смотрел на всех с обидой и укором, вздыхал: «Что же вы не предупредили меня…» Впрочем, он смирился с судьбой и махнул рукой. Пара получилась оригинальная: толстая и сварливая баба и худой меланхолик.
Разговоры взрослых Серафим рано начал впитывать как губка. Время было ещё прозрачное – шестидесятые, время надежд. Ещё не было той густой и тягучей удушливой атмосферы семидесятых – атмосферы безнадёги. О недавних жутких годах, которые были «теперь почти былинные, когда в срока огромные плели этапы длинные» говорили мало. У всех было настроение, что эти года ушли навсегда, больше не повторятся, и лучше не вспоминать, хотя вспоминалось. Ну, вынесли вампира из мавзолея и ладно. Хотя слова и фразы из той эпохи прорывались в разговоре режущим воспоминанием: «Что ты смотришь на меня как на врага народа?! Шибко грамотный?» Серафим интуитивно понимал, что намекают на нечто страшное, утаённое. Хотя по руках ходил «Один день Ивана Денисовича» из «Нового мира» и о повести говорили – в полголоса на кухне. Чаще говорили о другом. О пустых полках, полуголодном существовании, об очередях. Ещё глухо и с каким-то отчаянием говорили о расстреле демонстрации рабочих Новочеркасского вагоностроительного завода 2 июня 1962 года. Шептались на кухнях: «Как же так? Рабочие вышли на демонстрацию, кушать нечего было, магазины пустые, хлеба не было и зарплату снизили. А их расстреляли… То же мне «советская власть» называется…» Обсуждали разные слухи, зачастую неправдивые, об эпидемии холеры в Астрахани, о том, как некий китаец хотел взорвать мавзолей Ленина, но бомба взорвалась в очереди, о термоядерной бомбе в сто мегатонн, о стронции, от которого «хороша теперь столичная». Взрослые всё говорили, а Серафим всё слушал: «…Будет время, и люди будут вспоминать об этих временах, что мы пережили, как о самых жутких и страшных временах истории…» Хотя сказку Серафиму тоже рассказывали: «Вот скоро построят коммунизм, тогда в магазинах всё будет, и хлеб, и колбаса, и масло, и всё будет бесплатно – бери сколько хочешь. И замков на дверях не будет, потому что никто больше воровать не будет…» Серафим слушал и думал: «А сами то взрослые верят в это всё? Или рассказывают мне это всё как про Бабу-Ягу и Ивана-царевича?» Еще Серафиму запомнился старый рабочий, который стоял на улице и долго смотрел на табличку «улица Жертв революции», а потом сказал самому себе с ненавистью и громко: «Мы ещё покажем им улицу Жертв революции!» Потом название той улицы поменяли.
Серафим слушал, запоминал, но говорил мало. Как-то на уровне подсознание понимал, что многое услышанное говорить нельзя. Позже Серафим с немалым удивлением узнал, что дети как попугаи повторяют разговоры взрослых. Оказавшись в садике в возрасте шести лет услышал разговор трёх мальчиков, которые явно слово в слово повторяли споры отцов. Один мальчик эпично рассказал бытовавшую в те годы легенду об аресте и расстреле Тухачевского, другой тут же с пылом и жаром начал возражать: «Сталин ничего не знал, это всё творили Ежов и Берия!», третий мальчик с гневом воскликнул» «Убийца этот твой Сталин! Сколько народу убил ни за что, ни про что!»
Серафим вспоминал многое из своего детства. Память была у него удивительная, если не сказать странная. Серафим помнил многое такого, что человек в принципе помнить не может. К примеру, было у него воспоминание: принесли его к фотографу и посадили на стул. Родители начали переживать что он со стула упадёт, но хотели, чтобы его, всё-таки, сняли самого отдельно. Серафим ещё удивился: «Почему они так боятся, я ведь уже умею сидеть!» Оказалось, что такой эпизод был в действительности, но Серафиму тогда было все пять месяцев отроду. И фотография эта впоследствии нашлась. Были ещё более странные воспоминания. Он помнил, как вдруг он открыл глаза и ударил ему в сознание яркий свет, он сделал вдох и ему было больно вдохнуть воздух и он закричал. А над ним склонилась женщина в белом халате и сказала: «Мальчик! И ресницы есть и брови! Чудо просто какое-то. И на деда своего похож!» Или ещё более странное воспоминание: плавает он в какой-то тёплой жидкости, темно, но приятно и уютно. И он не дышит, ибо дышать и не надо… Это вообще странно – неужели Серафим помнил своё пребывание в утробе матери? Или ещё воспоминание: Серафим стоит на деревянной палубе корабля, ветер надувает паруса, рядом какой-то человек в странном камзоле грязно ругается языком Шекспира, недалеко качается на волнах каравелла с жёлто-красным флагом, Серафим подходит к короткой чугунной пушке и подносить горящий фитиль. И тут грохот, туча дыма… Это вообще не понятно. Серафим никогда под парусами не плавал и в кино никогда не снимался, тем более в Англии…
В школе Серафим дружбы с другими детьми не водил, был замкнут. К словам учителей относился скептически. И как-то рано осознал, что этот так называемый ЦК КПСС просто банда мафиози, которые думают только о власти и собственных привилегиях, и коммунизм они строить вовсе не собираются, и на народ им плевать, и всё что они говорят сплошной обман…
Философом Серафим решил стать неожиданно и довольно поздно. Было ему лет десять. О философии как науке он уже успел кое-что прочитать. Серафим был в гостях у бабушки, которая жила в Донецком краю в шахтёрском посёлке. Серафим был с другими детьми на ставке, который был заполнен грязной шахтной водой. Для местных жителей купание в этом водоёме летом было чуть ли не любимый развлечением, особенно детям. О том, что это для здоровья мягко говоря не полезно никто, естественно, не думал. Серафим резвился на таком импровизированном пляже и увидел шахтёра, который после купели загорал. На теле у него была татуировка: «Нет в жизни смысла!» И Серафиму вдруг захотелось найти этот вот смысл жизни – и для себя, и для других людей…
Извиняюсь, что рассказ этот получился у меня печальным. Я не хотел так написать. Так получилось.
