Историк (Рассказ)

            Девятого мая тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года было
тепло и солнечно. Лето спешило поскорее настать к Великому Празднику
Победы. В десять утра во дворе девятиэтажного дома деловито суетились
жильцы, собираясь посмотреть военный парад на главной площади
города. На скамейке у подъезда бабушки перетирали кости соседям.
            - Э-эх, пампасы-кактусы! – раздался удалой голос с небес,  и
в палисаднике у дома что-то глухо шлепнулось.
            Бабушки прервали увлекательную беседу и поспешили к месту
падения.  Вскоре оттуда донеслись крики и причитания: «Ох, батюшки,
убили, убили!».  Мгновенно палисадник оккупировала толпа, ведомая
любопытством к нехорошим зрелищам.
           Наш учитель истории Ярослав Сигизмундович в такую толпу
никогда бы не втесался. Не было в нем интереса до чужой беды, тем более,
бытовухи.
           Мыслил он широко, иными категориями, многим недоступными.  
Понимал законы логики и здравого смысла.  Историю человечества знал,
как свою жизнь. Когда на уроке начинал, что-то рассказывать, мы словно
переносились в иной мир, созданный его словами. Часто это не совпадало
с написанным в учебниках.
           - Вся система истории как науки в нашей стране строится под
действующую власть, - говорил он. – Но кое в чем разобраться можно.
Самый убойный вопрос на все версии «Сколько их было?». Количество
ключевой элемент в факте. Нашествие Батыя. Историки до сих пор у него
больше тридцати тысяч не насчитали. Как с такими силами можно было
разорить Русь? Значит, не в монголах дело.  А были ли монголы?
И кто такие монголо – татары?  Татарами тогда звали всех жителей степи.
А слово «монгол» от «монгаль» - далеко, дальние. Владимиро-Суздальское
и Рязанское княжества были крайними на востоке Руси и звали татар,
граничивших с ними, монголами. К нынешним монголам и их кровным
братьям - нашим бурятам они отношения не имеют.
           По мнению Ярослава Сигизмундовича, в нашей стране всегда
было противостояние Запада и Востока, цивилизации и варварства, но
слишком часто варварство одерживало верх. Мы все потомки тех варваров.
Это нужно понять, осознать и отринуть в себе. Как проявляется варварство?
Ненормативный язык, черный юмор, глумление над чужими страданиями,
стремление жить за чужой счет, брать, ничего не отдавая.  И жестокость
беспричинная и подсознательная, с детских лет. Это уже внутри каждого из
нас, в генетической памяти.
         Но разум на то и дан человеку, что всегда есть шанс начать новую
жизнь, по иным законам, в гармонии с миром.
         - А вера? Христианство? – послышался робкий вопрос с заднего стола.
         -  Вокруг этого слишком много лжи, - отвечал он. – Сколько заповедей
у Христа? – спросил в ответ.
          - Десять? – в голосе уже сквозило сомнение.  
           - Вот первая ложь, - усмехнулся историк. – Десять заповедей Моисея
не имеют к христианству, а их культивирует церковь.
          -  Так сколько же заповедей у Христа? -  спросили с того же стола.
          - Пять, - последовал ответ. – И все крайне тяжелы для человека.
          - Но почему? – невольно вырвалось у меня.
          Ярослав Сигизмундович участливо посмотрел в мою сторону.
          - Всем интересно? – и мы закивали, как китайские болванчики.
          - Первая заповедь – не сердись.  Но это естественная реакция на
раздражение и первая  на общение с миром. Человек так устроен, что
изначально все внешние контакты воспринимает с неприязнью и агрессией.
Это физиология. А конфликт считается движущей силой развития человечества.
         Вторая заповедь – не блуди.  То есть люби всю жизнь одну и ту же
женщину. -  девочки согласно кивнули.
           - Увы, - развел руками историк. – Мужчина по природе полигамен.
Инстинктивно. Каждую встречную женщину  он подсознательно оценивает
может он с ней быть или нет. Так что имейте терпение прощать любимых, -
девочки загрустили.
          Третья заповедь – не клянись.  Никому и ничего не обещай. Но вся
личная, деловая и общественная жизнь насквозь пронизаны обещаниями.
         Четвертая заповедь – не судись.  Суд человеческий изначально
признается неправым. Но это единственная форма поддержания закона
и порядка в обществе.
          Пятая заповедь – не воюй.  Но вся история человечества –
сплошные войны.
          Живущие по заповедям Христа рвут связь с миром людей. Их очень
мало.
          - Значит, не на кого надеяться, кроме самого себя. Самому брать
ответственность и делать выбор?  -  спросили все с того же стола.
          - Именно, - похвалил историк. – Самому ответить на вопрос «быть
или не быть». Читайте Шекспира. У него столько ответов на вопросы жизни.
           Так было на каждом уроке.  При этом мы едва ли не наизусть знали
учебник, чтобы больше времени посвящать Знанию. Скрытому и
притягивающему.
           Ярославу Сигизмундовичу было сорок лет. Неизменный потертый
пиджак.  Рубашка без галстука.  Очки в простой роговой оправе.  Неизменный
атрибут  повышенной умственной деятельности вкупе с пренебрежением к
себе. Жил одиноко.  Женщин было немало, трудно было устоять перед его
обаянием.  Но долго они не задерживались.  Начинали капризничать, клянчить,
и он легко отпускал их на все четыре стороны. Тонули лодки любви от
бытовых рифов в однокомнатной квартире современной девятиэтажки.
        Коллеги в учительской относились к нему с невольным опасением.
Слишком иным он для них был. Лишь завуч, пожилая, немало повидавшая
женщина, души в таком педагоге не чаяла. Верила ему как себе самой.
Настолько, что выдвинула кандидатом на премию «Учитель года». С этого
все и случилось.
       Нужно было провести показательный открытый урок для комиссии из
городского отдела народного образования.
       Страна в очередной раз готовилась отметить День Победы, и тема
занятия была самая что ни на есть патриотическая: «Прорыв блокады
Ленинграда».
       Как там было дело,  мы заранее знали, поэтому с нетерпением ждали
очередного выступления Ярослава Сигизмундовича. Правда, опасались,
не смутит ли его присутствие комиссии.
       Их пришло пятеро. Двое мужчин и трое женщин.  Молчаливые.
Говорившие лишь кратко и односложно. Преисполненные величия и
ответственности.  Председатель казался живым монументом.
       Другой мужчина выделялся общительностью, пытливым взглядом.
Задавал вопросы о школьной жизни. Шутил и первый над своими шутками
смеялся. Вел себя совершенно независимо от коллег.
       Вместе с комиссией пришла завуч. Перед началом урока она тихо
попросила историка вести урок как обычно, не обращая внимания на гостей.
В ответ он улыбнулся и развел руки.  Урок начался.
       -  Сегодня мы поговорим о блокаде Ленинграда, вернее о ее прорыве.
Однако, вспомним, как второй по значимости город страны в этой
блокаде оказался.
         Члены комиссии тревожно переглянулись, председатель застыл, а
другой стал внимательно слушать, делая записи в блокнот. Вскоре записи
превратились в непрерывный конспект.
         Ярослав Сигизмундович бегло сравнил численность и вооружение
наших и немецких войск  под Ленинградом до начала до начала боев летом
сорок первого года. Выяснилось, что превосходства немцев там не было.
Из-за неумелого управления наши части были разбиты и покатились к городу,
остановившись лишь за рекой Луга.  Но сил было достаточно, чтобы не
пустить врага дальше. Пока маршал Ворошилов не начал неподготовленного
наступления, погубив почти половину войск и создав угрозу падения города.
         Когда генерал-армии Жуков прибыл его сместить, тот вел совещание об
экстренных мерах в случае захвата города немцами.  Отведя оставшиеся
в живых части к Пулковским высотам, Жуков сумел создать непроходимую
оборону, спешно проведя набор в народное ополчение ранее непригодных
к службе. В ходе боев почти все они погибли.  
        К тому времени немцы лишились под Ленинградом почти всех танков,
которые спешно перебросили к Москве. Жукова столь обрадовала эта новость,
что он упустил падение станции Мга, после чего Ленинград оказался окружен
врагом.
         - Станция Мга, - говорил историк. – Это можно было предотвратить.
Еще одна ошибка нашего командования в сорок первом году. После этого
поток жертв, особенно гражданского населения, стремительно возрос.
        Далее он сказал, что блокаду держали всего две немецкие армии, а
наших внутри было гораздо больше.   Но страх поражения парализовал
силы, заставляя тихо сидеть в обороне и смотреть, как умирают от голода
люди.
          Он говорил, а комиссию охватил ужас.  Они слушали, раскрыв рты.
Только один все писал и писал.
          Потом была победа. Еще одна, стоившая громадных жертв.
        - Скоро девятое мая, - завершал урок историк. – А до шестьдесят пятого
года этого праздника не было. Понимало руководство страны, что нечего
праздновать. Лишь скорбеть о жертвах.
        На этом слове раздался звонок, но никто не шелохнулся.
        - Друзья мои, урок окончен, -  прервал молчание конспектировавший,
и все дружно выдохнули. – Думаю, стоить обсудить то, что мы сейчас
услышали, – и комиссия с завучем и историком удалились в учительскую.  
        А мы сидели, придавленные знанием, пока не начался другой урок.
       На другой день никто историка не видел. Днем позже, после уроков
я, как дежурный, наводил порядок в классе.   Открылась дверь, и вошел
Ярослав Сигизмундович.  Кивнув мне, прошел к учительскому столу,
стал что-то доставать из ящиков и складывать в портфель, напоминавший
маленький чемодан. Забрав все, что нужно, снял очки и посмотрел в окно.
Словно лето. Завтра День Победы.
          - Красиво, - произнес он. -  Скоро этого не будет.
          - Почему? – спросил я.  Обращаться было больше не к кому.
          - Ресурс исчерпан, - обернулся он ко мне. – Моральный ресурс.
С семнадцатого по пятьдесят третий жили великой идеей.  С пятьдесят третьего
по шестьдесят четвертый – верой в светлое будущее. С шестьдесят четвертого
по сей момент – гордостью героическим прошлым. Осталось лет десять,
не больше.
        - А потом? – спросил я.
        - Потом все круто изменится.  Правила жизни станут другими. Вишневый
сад будет  безжалостно вырублен, земля продана деловым людям. Главным
станет Лопахин.  Мир преобразится. В основу лягут личный успех
и благополучие. Для достижения этого все средства станут хороши.
Многим придется трудно, но другие получат то, чего давно желали. Жить
станет непросто, но интересно. В эпоху перемен. Все случится на ваших глазах.
Но чтобы найти свое место в мире сил и энергии хватит.
     - А Вам? – снова спросил я.
    - Не знаю, - развел руками историк. – Слишком привязан я к этому миру,
каким бы он не был.
    - Сильно досталось позавчера, - посочувствовал я.  
   Он лишь усмехнулся и махнул рукой. Скандал в учительской вышел сильный.
Председатель комиссии от волнения не мог сказать ни слова. Женщины
фуриями  накинулись на историка и завуча.  
      - Что вы себе позволяете! – кричали они. – Чему учите!  Кто дал вам
право очернять нашу славную историю! Вы за это ответите!
      -  Ну что вы? – вмешался разговорчивый. – Просто это новое осмысление
нашего великого прошлого. Со знанием дела и талантливо. Нельзя так
сразу рубить с плеча. Тут есть о чем поговорить,  –    обратился он
к историку и дал визитку. – Завтра жду в гости. Побеседуем.
        Сразу стало тихо, и комиссия молча удалилась.
       - Простите, - сказал завучу Ярослав Сигизмундович. – Иногда я не могу
иначе.  
       - Что Вы, - вздохнула завуч. – Спасибо. Я бы никогда не смогла, хоть
знаю не меньше Вашего. Вот только теперь могут произойти события
неподвластные ни мне ни Вам.
      - Хорошая женщина, - с уважением произнес историк. – И учитель хороший.
Вы  ее  слушайте, - и направился к двери.
      -  А Вы как же? – было жаль с ним расставаться.
      - Предложили работать в науке, дать место в институте истории и архива.
С хорошей зарплатой и неограниченными возможностями.
     - Вчера?
     -  Вчера, - вздохнул он. – В заведении, где до сих пор уважают убийц и
палачей.  
     В тот день Разговорчивый встретил его молчанием, внимательно
изучая взглядом.
    - Хорош, - наконец, произнес. – Прямо как отец.
     Этого Ярослав Сигизмундович не ожидал.  Что у отца могло быть общего с
этими.
   - А Вы что думали? – усмехнулся Разговорчивый. – Как польский офицер
мог оказаться в нашей стране за уральскими горами?
  -  Он воевал, попал в плен, бежал через границу к русским, - ответил
историк.
  -  Воевал, только не против немцев. И плен был наш. В Козельском лагере.
  - Но ведь их всех потом…
  - Верно, расстреляли, - заверил Разговорчивый. – Но не всех.  Самых
умных,  которые решили, что жить лучше, чем умереть, мы оставили в
живых. Под расписку. Ваш отец был очень умным.
   Это был удар.  Страшный.  Убийственный.  Словно внезапно рухнул
дом, где провел всю жизнь.
     - Не вините отца, - в голосе хозяина кабинета сквозило участие. –
Выбери он иное – Вас бы не было. Но к делу, - вернулись деловитость и
практичность.
    - Есть два варианта, - как сквозь вату доносились слова. – Хороший и
не очень. Первый. Школы для Вас мало. Нужны институт, аспирантура, наука,
диссертация кандидатская, докторская. А там и академия наук. Второй.
Лишение работы и права преподавать. Наблюдение компетентных органов.
Хождение под статьей за антисоветизм.
    - Какие разные варианты, - только  и нашлось в ответ.
    - Разные  как быть или не быть. – подтвердил Разговорчивый. – но все
зависит от Вас.
    - Расписка, - сказал то, что и так было понятно.
    -  Конечно, - согласился собеседник. – Она самая. Как путевка в жизнь.
Подумайте до десятого. Не люблю спонтанных решений.
  - Я пойду? – сорвался с языка глупый вопрос.
  - Идите, не задерживаю, - опять любезность.
  Под ярким солнцем горело лицо, а тело корчил холод. Обессиленный,
дойдя до дома, повалился на диван и забылся в мрачном сне, похожем
на падение в черноту.
    Проснулся. Стоял день. Другой день.  И мысли были другие. Легкие.
Встал и пошел в школу.  Зашел в класс и увидел меня, наводящего порядок.
Забрал свои вещи. Что-то говорил – не помнил. Пришел домой. Оставил
портфель в прихожей.  Включил телевизор. Есть-пить не хотелось. Смотрел
все подряд пока не уснул.
   Утро Великого праздника выдалось солнечным.  Нужно было спешить
увидеть парад.  Гладил брюки и рубашку.  Гладил и невольно понимал, что
никуда не деться. Вот и отец сделал выбор. Какое право он имеет судить?
И какое право кто-либо будет иметь в осуждении его самого? Все равно
через десять лет будут перемены.  А Эти останутся.  Во многом с его
согласия. Его и таких, как он. Что же – не первый, не последний. Пусть.
     В комнату через форточку ворвался свежий ветер. Он был слегка горек,
но свободен. Захотелось пойти навстречу. Распахнул балконную дверь.
Новый порыв ветра окрылил и потянул ввысь.
            - Э-эх, пампасы-кактусы! – раздался удалой голос с небес,  и
в палисаднике у дома что-то глухо шлепнулось.
            На скамейке у подъезда бабушки перетирали кости соседям.