Девятого мая тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года было тепло и солнечно. Лето спешило поскорее настать к Великому Празднику Победы. В десять утра во дворе девятиэтажного дома деловито суетились жильцы, собираясь посмотреть военный парад на главной площади города. На скамейке у подъезда бабушки перетирали кости соседям. - Э-эх, пампасы-кактусы! – раздался удалой голос с небес, и в палисаднике у дома что-то глухо шлепнулось. Бабушки прервали увлекательную беседу и поспешили к месту падения. Вскоре оттуда донеслись крики и причитания: «Ох, батюшки, убили, убили!». Мгновенно палисадник оккупировала толпа, ведомая любопытством к нехорошим зрелищам. Наш учитель истории Ярослав Сигизмундович в такую толпу никогда бы не втесался. Не было в нем интереса до чужой беды, тем более, бытовухи. Мыслил он широко, иными категориями, многим недоступными. Понимал законы логики и здравого смысла. Историю человечества знал, как свою жизнь. Когда на уроке начинал, что-то рассказывать, мы словно переносились в иной мир, созданный его словами. Часто это не совпадало с написанным в учебниках. - Вся система истории как науки в нашей стране строится под действующую власть, - говорил он. – Но кое в чем разобраться можно. Самый убойный вопрос на все версии «Сколько их было?». Количество ключевой элемент в факте. Нашествие Батыя. Историки до сих пор у него больше тридцати тысяч не насчитали. Как с такими силами можно было разорить Русь? Значит, не в монголах дело. А были ли монголы? И кто такие монголо – татары? Татарами тогда звали всех жителей степи. А слово «монгол» от «монгаль» - далеко, дальние. Владимиро-Суздальское и Рязанское княжества были крайними на востоке Руси и звали татар, граничивших с ними, монголами. К нынешним монголам и их кровным братьям - нашим бурятам они отношения не имеют. По мнению Ярослава Сигизмундовича, в нашей стране всегда было противостояние Запада и Востока, цивилизации и варварства, но слишком часто варварство одерживало верх. Мы все потомки тех варваров. Это нужно понять, осознать и отринуть в себе. Как проявляется варварство? Ненормативный язык, черный юмор, глумление над чужими страданиями, стремление жить за чужой счет, брать, ничего не отдавая. И жестокость беспричинная и подсознательная, с детских лет. Это уже внутри каждого из нас, в генетической памяти. Но разум на то и дан человеку, что всегда есть шанс начать новую жизнь, по иным законам, в гармонии с миром. - А вера? Христианство? – послышался робкий вопрос с заднего стола. - Вокруг этого слишком много лжи, - отвечал он. – Сколько заповедей у Христа? – спросил в ответ. - Десять? – в голосе уже сквозило сомнение. - Вот первая ложь, - усмехнулся историк. – Десять заповедей Моисея не имеют к христианству, а их культивирует церковь. - Так сколько же заповедей у Христа? - спросили с того же стола. - Пять, - последовал ответ. – И все крайне тяжелы для человека. - Но почему? – невольно вырвалось у меня. Ярослав Сигизмундович участливо посмотрел в мою сторону. - Всем интересно? – и мы закивали, как китайские болванчики. - Первая заповедь – не сердись. Но это естественная реакция на раздражение и первая на общение с миром. Человек так устроен, что изначально все внешние контакты воспринимает с неприязнью и агрессией. Это физиология. А конфликт считается движущей силой развития человечества. Вторая заповедь – не блуди. То есть люби всю жизнь одну и ту же женщину. - девочки согласно кивнули. - Увы, - развел руками историк. – Мужчина по природе полигамен. Инстинктивно. Каждую встречную женщину он подсознательно оценивает может он с ней быть или нет. Так что имейте терпение прощать любимых, - девочки загрустили. Третья заповедь – не клянись. Никому и ничего не обещай. Но вся личная, деловая и общественная жизнь насквозь пронизаны обещаниями. Четвертая заповедь – не судись. Суд человеческий изначально признается неправым. Но это единственная форма поддержания закона и порядка в обществе. Пятая заповедь – не воюй. Но вся история человечества – сплошные войны. Живущие по заповедям Христа рвут связь с миром людей. Их очень мало. - Значит, не на кого надеяться, кроме самого себя. Самому брать ответственность и делать выбор? - спросили все с того же стола. - Именно, - похвалил историк. – Самому ответить на вопрос «быть или не быть». Читайте Шекспира. У него столько ответов на вопросы жизни. Так было на каждом уроке. При этом мы едва ли не наизусть знали учебник, чтобы больше времени посвящать Знанию. Скрытому и притягивающему. Ярославу Сигизмундовичу было сорок лет. Неизменный потертый пиджак. Рубашка без галстука. Очки в простой роговой оправе. Неизменный атрибут повышенной умственной деятельности вкупе с пренебрежением к себе. Жил одиноко. Женщин было немало, трудно было устоять перед его обаянием. Но долго они не задерживались. Начинали капризничать, клянчить, и он легко отпускал их на все четыре стороны. Тонули лодки любви от бытовых рифов в однокомнатной квартире современной девятиэтажки. Коллеги в учительской относились к нему с невольным опасением. Слишком иным он для них был. Лишь завуч, пожилая, немало повидавшая женщина, души в таком педагоге не чаяла. Верила ему как себе самой. Настолько, что выдвинула кандидатом на премию «Учитель года». С этого все и случилось. Нужно было провести показательный открытый урок для комиссии из городского отдела народного образования. Страна в очередной раз готовилась отметить День Победы, и тема занятия была самая что ни на есть патриотическая: «Прорыв блокады Ленинграда». Как там было дело, мы заранее знали, поэтому с нетерпением ждали очередного выступления Ярослава Сигизмундовича. Правда, опасались, не смутит ли его присутствие комиссии. Их пришло пятеро. Двое мужчин и трое женщин. Молчаливые. Говорившие лишь кратко и односложно. Преисполненные величия и ответственности. Председатель казался живым монументом. Другой мужчина выделялся общительностью, пытливым взглядом. Задавал вопросы о школьной жизни. Шутил и первый над своими шутками смеялся. Вел себя совершенно независимо от коллег. Вместе с комиссией пришла завуч. Перед началом урока она тихо попросила историка вести урок как обычно, не обращая внимания на гостей. В ответ он улыбнулся и развел руки. Урок начался. - Сегодня мы поговорим о блокаде Ленинграда, вернее о ее прорыве. Однако, вспомним, как второй по значимости город страны в этой блокаде оказался. Члены комиссии тревожно переглянулись, председатель застыл, а другой стал внимательно слушать, делая записи в блокнот. Вскоре записи превратились в непрерывный конспект. Ярослав Сигизмундович бегло сравнил численность и вооружение наших и немецких войск под Ленинградом до начала до начала боев летом сорок первого года. Выяснилось, что превосходства немцев там не было. Из-за неумелого управления наши части были разбиты и покатились к городу, остановившись лишь за рекой Луга. Но сил было достаточно, чтобы не пустить врага дальше. Пока маршал Ворошилов не начал неподготовленного наступления, погубив почти половину войск и создав угрозу падения города. Когда генерал-армии Жуков прибыл его сместить, тот вел совещание об экстренных мерах в случае захвата города немцами. Отведя оставшиеся в живых части к Пулковским высотам, Жуков сумел создать непроходимую оборону, спешно проведя набор в народное ополчение ранее непригодных к службе. В ходе боев почти все они погибли. К тому времени немцы лишились под Ленинградом почти всех танков, которые спешно перебросили к Москве. Жукова столь обрадовала эта новость, что он упустил падение станции Мга, после чего Ленинград оказался окружен врагом. - Станция Мга, - говорил историк. – Это можно было предотвратить. Еще одна ошибка нашего командования в сорок первом году. После этого поток жертв, особенно гражданского населения, стремительно возрос. Далее он сказал, что блокаду держали всего две немецкие армии, а наших внутри было гораздо больше. Но страх поражения парализовал силы, заставляя тихо сидеть в обороне и смотреть, как умирают от голода люди. Он говорил, а комиссию охватил ужас. Они слушали, раскрыв рты. Только один все писал и писал. Потом была победа. Еще одна, стоившая громадных жертв. - Скоро девятое мая, - завершал урок историк. – А до шестьдесят пятого года этого праздника не было. Понимало руководство страны, что нечего праздновать. Лишь скорбеть о жертвах. На этом слове раздался звонок, но никто не шелохнулся. - Друзья мои, урок окончен, - прервал молчание конспектировавший, и все дружно выдохнули. – Думаю, стоить обсудить то, что мы сейчас услышали, – и комиссия с завучем и историком удалились в учительскую. А мы сидели, придавленные знанием, пока не начался другой урок. На другой день никто историка не видел. Днем позже, после уроков я, как дежурный, наводил порядок в классе. Открылась дверь, и вошел Ярослав Сигизмундович. Кивнув мне, прошел к учительскому столу, стал что-то доставать из ящиков и складывать в портфель, напоминавший маленький чемодан. Забрав все, что нужно, снял очки и посмотрел в окно. Словно лето. Завтра День Победы. - Красиво, - произнес он. - Скоро этого не будет. - Почему? – спросил я. Обращаться было больше не к кому. - Ресурс исчерпан, - обернулся он ко мне. – Моральный ресурс. С семнадцатого по пятьдесят третий жили великой идеей. С пятьдесят третьего по шестьдесят четвертый – верой в светлое будущее. С шестьдесят четвертого по сей момент – гордостью героическим прошлым. Осталось лет десять, не больше. - А потом? – спросил я. - Потом все круто изменится. Правила жизни станут другими. Вишневый сад будет безжалостно вырублен, земля продана деловым людям. Главным станет Лопахин. Мир преобразится. В основу лягут личный успех и благополучие. Для достижения этого все средства станут хороши. Многим придется трудно, но другие получат то, чего давно желали. Жить станет непросто, но интересно. В эпоху перемен. Все случится на ваших глазах. Но чтобы найти свое место в мире сил и энергии хватит. - А Вам? – снова спросил я. - Не знаю, - развел руками историк. – Слишком привязан я к этому миру, каким бы он не был. - Сильно досталось позавчера, - посочувствовал я. Он лишь усмехнулся и махнул рукой. Скандал в учительской вышел сильный. Председатель комиссии от волнения не мог сказать ни слова. Женщины фуриями накинулись на историка и завуча. - Что вы себе позволяете! – кричали они. – Чему учите! Кто дал вам право очернять нашу славную историю! Вы за это ответите! - Ну что вы? – вмешался разговорчивый. – Просто это новое осмысление нашего великого прошлого. Со знанием дела и талантливо. Нельзя так сразу рубить с плеча. Тут есть о чем поговорить, – обратился он к историку и дал визитку. – Завтра жду в гости. Побеседуем. Сразу стало тихо, и комиссия молча удалилась. - Простите, - сказал завучу Ярослав Сигизмундович. – Иногда я не могу иначе. - Что Вы, - вздохнула завуч. – Спасибо. Я бы никогда не смогла, хоть знаю не меньше Вашего. Вот только теперь могут произойти события неподвластные ни мне ни Вам. - Хорошая женщина, - с уважением произнес историк. – И учитель хороший. Вы ее слушайте, - и направился к двери. - А Вы как же? – было жаль с ним расставаться. - Предложили работать в науке, дать место в институте истории и архива. С хорошей зарплатой и неограниченными возможностями. - Вчера? - Вчера, - вздохнул он. – В заведении, где до сих пор уважают убийц и палачей. В тот день Разговорчивый встретил его молчанием, внимательно изучая взглядом. - Хорош, - наконец, произнес. – Прямо как отец. Этого Ярослав Сигизмундович не ожидал. Что у отца могло быть общего с этими. - А Вы что думали? – усмехнулся Разговорчивый. – Как польский офицер мог оказаться в нашей стране за уральскими горами? - Он воевал, попал в плен, бежал через границу к русским, - ответил историк. - Воевал, только не против немцев. И плен был наш. В Козельском лагере. - Но ведь их всех потом… - Верно, расстреляли, - заверил Разговорчивый. – Но не всех. Самых умных, которые решили, что жить лучше, чем умереть, мы оставили в живых. Под расписку. Ваш отец был очень умным. Это был удар. Страшный. Убийственный. Словно внезапно рухнул дом, где провел всю жизнь. - Не вините отца, - в голосе хозяина кабинета сквозило участие. – Выбери он иное – Вас бы не было. Но к делу, - вернулись деловитость и практичность. - Есть два варианта, - как сквозь вату доносились слова. – Хороший и не очень. Первый. Школы для Вас мало. Нужны институт, аспирантура, наука, диссертация кандидатская, докторская. А там и академия наук. Второй. Лишение работы и права преподавать. Наблюдение компетентных органов. Хождение под статьей за антисоветизм. - Какие разные варианты, - только и нашлось в ответ. - Разные как быть или не быть. – подтвердил Разговорчивый. – но все зависит от Вас. - Расписка, - сказал то, что и так было понятно. - Конечно, - согласился собеседник. – Она самая. Как путевка в жизнь. Подумайте до десятого. Не люблю спонтанных решений. - Я пойду? – сорвался с языка глупый вопрос. - Идите, не задерживаю, - опять любезность. Под ярким солнцем горело лицо, а тело корчил холод. Обессиленный, дойдя до дома, повалился на диван и забылся в мрачном сне, похожем на падение в черноту. Проснулся. Стоял день. Другой день. И мысли были другие. Легкие. Встал и пошел в школу. Зашел в класс и увидел меня, наводящего порядок. Забрал свои вещи. Что-то говорил – не помнил. Пришел домой. Оставил портфель в прихожей. Включил телевизор. Есть-пить не хотелось. Смотрел все подряд пока не уснул. Утро Великого праздника выдалось солнечным. Нужно было спешить увидеть парад. Гладил брюки и рубашку. Гладил и невольно понимал, что никуда не деться. Вот и отец сделал выбор. Какое право он имеет судить? И какое право кто-либо будет иметь в осуждении его самого? Все равно через десять лет будут перемены. А Эти останутся. Во многом с его согласия. Его и таких, как он. Что же – не первый, не последний. Пусть. В комнату через форточку ворвался свежий ветер. Он был слегка горек, но свободен. Захотелось пойти навстречу. Распахнул балконную дверь. Новый порыв ветра окрылил и потянул ввысь. - Э-эх, пампасы-кактусы! – раздался удалой голос с небес, и в палисаднике у дома что-то глухо шлепнулось. На скамейке у подъезда бабушки перетирали кости соседям.