Виктор Астафьев
Пенсионер Инакенций Трофимович друзей не имел. Жена не одобряла – из-за его красного с синеватым отливом носа.
Он держался стойко, сражался упорно – но на длинной дистанции женщину не победить. К финишной прямой – то есть пенсии – оказываешься в ежовых рукавицах, потому что теперь и деваться-то некуда. Постепенно друзья отвернулись. Об оставшихся же неотвернувшихся супруга проявила дополнительную заботу – и он от них отвернулся сам.
Посему, вынося ежеутреннее поганое ведро, Инакенций Трофимович подружился с собакой.
Ну а что? Так уж устроена жизнь: наши поступки, сами по себе, значения не имеют – важны причины, их вызвавшие.
«Собака – последний друг человека», – вздыхал пенсионер, помахивая пустым ведром, совершая свой обычный моцион вокруг школьного стадиона. Собачек внимательно трусил рядом, кося глазом.
Пес был из близлежащего частного сектора – небольшие остатки его, ощетинившись заборами, на последнем издыхании сгрудились в кольце наступающих многоэтажек. Недоухоженный, недокормленный, как водится в грубом хозяйстве – деревню разрушили, город не достроили, – был он по молодости задорен и пуган несильно. К автомобилям относился по-товарищески, людьми интересовался, дворничиху избегал. Инакенций Трофимович назвал его Четверг.
Так было написано на листке календаря. Перед выходом из квартиры пенсионер неукоснительно отрывал и прочитывал сведения о наступивших сутках. День старости – бездонный колодец, в который утекает время, – не сулит ни радостей, ни потрясений, а название его не имеет никакого значения. Но имя получилось звонкое. Животное не возражало.
Ранний час в провинциальном городке пустынен. Хлопок тяжелой двери подъезда гулко отдается в бетонных стенах. Три чахлых деревца в середине двора никак этому не препятствуют – остальную поросль свела на пеньки дворничиха, чтобы не возиться с осенней листвой.
Хлопает дверь. Инакенций Трофимович преувеличенно твердым шагом слабого человека идет с ведром к мусорному контейнеру. Из-за трансформаторной будки в конце дома выскакивает Четверг и с улыбкой бежит навстречу. Инакенций Трофимович выуживает из ведра гостинец. Четверг ест, старательно виляя хвостом. Друзья отправляются на прогулку.
* * *
Однажды Инакенций Трофимович получил на почте пенсию. Забрал накопившиеся газеты, долго кружил по гастроному, щурясь в бумажку, исписанную строгим почерком жены. Посчитав губами оставшиеся купюры, повернул в бакалейный отдел.
Шел домой уверенно, прижимая локтем бутылку в специально обученном, надежном внутреннем кармане куртки. Мысленный взор гладил милую уютную картинку: газетный ящик в книжном стеллаже у кровати, за подшивкой щель с ладонь... Он просовывает руку, полтора оборота крышечки привычными пальцами... Наливает свою ежевечернюю тайную рюмку – тоже, конечно, специально обученную... А сегодня, в честь пенсии, сам бог велел и перед обедом...
Инакенций Трофимович сглотнул и удобней перехватил авоську с продуктами.
На подходе к дому повстречался сосед по даче, неизменно скептично настроенный ветеран физического труда. Сочетая широту интересов с узостью суждений, он с налету обругал погоду, радикулит, президента, отъезд жены – и без перехода, сохраняя громкую интонацию, предложил это дело отметить.
Инакенций Трофимович будто выронил лукошко с яйцами. Только что выстроенный в голове, сияющий, правильный мир начал тускнеть и полетел, крутясь, в тартарары – а сердце ёкнуло: соглашусь.
«Все беды в жизни оттого, что надо сказать «нет», а говоришь «да»...» – вздохнул пенсионер и пошел за соседом.
Смеркалось. Инакенций Трофимович шагал очень твердо, сжимал похудевшую авоську, тер локтем пустой, зря обученный, карман. Обходил лужи, всматривался в знакомые наизусть асфальтные выбоины, старательно вспоминал – сколько осталось в домашнем газетном схроне, грамм сто, поди...
У подъезда сидел Четверг. Привскочил, выписал хвостом росчерк, достойный подписи председателя центробанка.
Инакенций Трофимович обрадовался – вспомнил, что в заначке никак не меньше ста пятидесяти! – решил погладить друга, начал приседать, покачнулся, дернулся, взмахнул рукой для равновесия – и угловатая авоська ляпнула по улыбающейся собачьей морде.
Четверг плюхнулся на задницу, плеснул ушами, взвился и еще в воздухе замолотил лапами. У контейнера затормозил, прыжком развернулся и оглушительно залаял.
Сколько обиды было в этом крике души!
Выговорившись на всю катушку, напоследок взвыл и брызнул во тьму.
* * *
Жизнь щеголяла себе по-будничному.
Почти.
Инакенций Трофимович выпивал свою рюмку, с женой, несмотря на ее ангельский характер, ладил (не говори супруге, чем живешь – и будешь хорошим мужем). И главное, не давал душе зарастать мхом – неукоснительно встречал рассвет, вооруженный мусорным ведром и знанием, что день грядущий приготовил. А еще главнее, не обращал внимания на противоречие: календарный листок утверждал про новые цифры в расписании восхода-заката и смену фаз луны, а опыт доказывал, что нет ничего нового под солнцем – кроме утекающей, как песок сквозь пальцы, жизни.
Четверг мелькал по двору, но близко не подходил. Вспугивал шальную птаху, по непонятной прихоти умостившуюся на чахлом деревце, валялся на масляном пятне под припаркованным автомобилем. В течение дня его можно было увидеть заигрывающим с малышней в песочнице – на что, конечно же, с треском раскрывалось окно, и неприятный голос приказывал зверю идти в одну сторону, а ребенку в другую.
Гостинец в поганом ведре пропадал.
И человек, и собака искали радости – а ее не было.
Корни повседневности врастают в жизнь – и она продолжается.
Однажды Инакенций Трофимович поехал с соседом на дачу. Накопал авоську картошки, собрал яблоки. Прогулялся по опушке, слеповато высматривая грибы. Выпили – а как же! – имелся и там схрон за газетами у печки...
Возвращались затемно, благостно утомленные. Сосед даже почти не ругался – президента, во всяком случае, не трогал. Расстались на подходе к дому, клятвенно обещая друг другу повторить, и никак не позже понедельника...
Инакенций Трофимович свернул в свой двор. Твердо зашагал меж асфальтными выбоинами. Начал обходить лужу...
На пеньках под чахлыми деревцами шевельнулись тени.
– Батя, удели внимание! – раздался надтреснутый голос.
Инакенций Трофимович сжал ручки авоськи. Сердце глухо стукнуло в кадык. Он закостенел шеей и прибавил шаг.
У пеньков дребезнуло матерком. Что-то звякнуло, плеснулась лужа. Тень выросла на пути.
– Ты чо, дед – глухой? – дурашливо протянула тень.
Сердце стояло в кадыке, мешая вздохнуть. Пенсионер по-рыбьи шлепнул губами. Авоська скользнула из онемевших пальцев, глухо стукнула в асфальт и завалилась, рассыпая картошку. Он нагнулся, цапнул ручки, не поймал и, не разгибаясь, как бык ринулся в сторону.
– Тихо, дядя! – надтреснутый ухватил сзади воротник, дернул вверх занемевшее тело. – Куда собрался?
Инакенций Трофимович сипанул, хватаясь за кадык. Всхрапнул носом, надсадно кашлянул, будто пытаясь выплюнуть мешающее дышать сердце.
Тени сдвинулись, жадно вглядываясь в задыхающегося пенсионера. Встревоженно зашушукались –
«валим от греха...» «да нам надо-то чуть – на вторую бутылку...» «а ну как окочурится...»
– и потому не услышали странный, нарастающий, будто цокающий, и в то же время чавкающий – словно бы принесенный ветром дождь замолотил, усиливаясь, по крыше – звук.
Четверг прыгнул молча. Вцепившись в ближайшую икру, яростно мотнул ушами, разрывая ткань вместе с кожей, выплюнул, кинулся ко второй тени – и только теперь низко зарычал.
Надтреснутый вопль гулко отдался в бетоне стен. Заполошный мат, мельтешение полумрака с утробным урчанием, плеск лужи, топот – и через минуту звенящая тишина.
В ближнем подъезде погасли и снова зажглись пару окон. Скрипнула фрамуга на третьем этаже. Из голубовато мерцающей комнаты забубнила как всегда яростная речь президента. Приехал автомобиль и припарковался на своем масляном пятне. На чахлом деревце каркнула птаха, и от этого стало будто еще темней.
Инакенций Трофимович, отчаянно щурясь, собирал картошку. Четверг сидел на краю лужи с невозмутимым видом – только бока мелко подрагивали.
Человек выпрямился, поправил воротник. Собака поднялась, встряхнулась.
До подъезда шли вместе.
Остановились.
Инакенций Трофимович присел и погладил морду. Четверг коротко проворчал и затрусил во тьму.
* * *
Жизнь перемалывает даже жернова.
Инакенций Трофимович от пережитого захворал. Приезжала скорая, забрали в больницу. Пролежал две недели, потом еще месяц нос из дому не казал. Дни тянулись, как мед с ложки. Не скиснуть помогал схрон. Смягчившаяся жена – женщины инстинктивно уважают слабость – пополняла запас.
Но в деревне скотина, как в городе часы – а на пенсии привычка. Настал день – затерянный во времени среднестатистический четверг, – и Инакенций Трофимович, почитав календарь, чуя приподнятость на фоне покойной расположенности к миру, вышел с улыбкой и гостинцем в поганом ведре встречать рассвет.
Мусорный бак заиндевел. Лежал первый снег. Сверкающую его чистоту неприятно кромсали грязные следы, ведущие от частного сектора...
Оп! – а нет больше частного сектора, поразился Инакенций Трофимович.
В кольце многоэтажек грудились развалины, щетинилась одинокая печная труба. Вдоль дороги построилась тяжелая техника, и в недрах могучего бульдозера, несмотря на ранний час, уже копошилась фигура, похожая на тень.
Четверг не пришел.
Вечером Инакенций Трофимович, гражданин и пенсионер, наливал рюмку за рюмкой, хлюпал красным с синеватым отливом носом. Крутил ручку радиоприемника – только музыка может разделить с тобой невысказываемое, еле уловимое горе. Пил и вздыхал, понимая, что жена, конечно, важна, рассветы бывают прекрасные, но, если честно – вряд ли теперь что-то долго в жизни удержит...
