Говорят, что однажды в библиотеку пришла девушка и попросила книгу «Дикий Мирон». Специалисты сбились с ног в поисках заветного шедевра, но так ничего и не нашли в фонде. Когда недоразумение разъяснилось и алчущей читательнице вручили творение великого Боккаччо, библиотекари долго смеялись. История вошла в анналы.
Но мне показалось несправедливым, что произведение «Дикий Мирон» нельзя прочитать, поскольку оно не существует, и я решил это в какой-то степени исправить.
С чего все началось
Алел деревенский закат в пятницу такого-то июня, недавнего года. Закат был настолько торжественен, что тревожил сердца и бередил умы, не давал покоя ни жителям деревни, ни животным, ни птицам. Всё маялось, металось, нечленораздельно мычало, блеяло, кудахтало и ругалось матом.
Поэт на моем месте непременно сравнил подобный закат с резаной раной на теле умирающего дня. Но не будем отвлекаться.
Надо ж было такому случиться, что именно в этот вечер Степан Хруничев вместе со своей женой Глашей решил отпраздновать трехсотлетие русской балалайки (да, он был патриотом). Степа работал механизатором, а потому обладал острейшей способностью чувствовать несправедливость мира. Это проявлялось во всем, но главным образом - в отношении к крепким напиткам: Степа зверски пил от невыразимой тоски. А тосковал он потому, наверное, что русский человек, если верить Николаю Бердяеву, «ушиблен пространством». И как при таком ушибе не пить, скажите на милость?
Жена его была дояркой, то есть женщиной практичной и даже приземленной, но доброй, порядочной. И как-то супруги уживались, вырастили детей, держали крупнорогатую скотину - всё как у людей…
Хозяин расположился на веранде: разнообразная снедь, самогон, стаканы. Жена поставила на стол чугунок с разваренной картошкой и, вытерев о фартук шершавые, неженские руки, села рядом с мужем.
За редкими досками забора был виден привольный луг, за лугом речка в багровых разводах, справа, чуть поодаль темнел березовый чахлый лес, и над этой идиллией – всепожирающий закат. На хруничевский огонек тут же подтянулся Лева, киномеханик, имевший особого рода профессиональное чутье на разнообразные торжественные мероприятия. Он был с гармонью (шел в клуб, но передумал).
- Что празднуем?
- День граненого стакана, - улыбнулся Степан и указал гостю то ли на стакан, то ли на табурет. – Садись, места всем хватит.
- Ну вот, а еще говорят: плохо живем, - изрек Лева, окинув взглядом стол. Тут же, усевшись, растянул меха и заорал:
Ты, подгорна, ты, подгорна,
Широкая улица.
По тебе никто не ходит,
Только мокра курица!
- Погоди горло драть, выпей для порядка!
Лева выпил и грустно так, глядя на Степу снизу вверх, спросил:
- Вот ты мне скажи, почему говорят, что русские - пьяницы? Немцы и французы, по статистике, пьют больше нашего, а все анекдоты, все произведения художественной литературы и даже народного творчества изображают пьющими именно нас.
Кажется, я упомянул, что Лева был киномехаником? Наверное, поэтому он слыл самым начитанным человеком в округе. Данный миф Лева старался всячески культивировать…
- Потому, - отвечал Степан на поставленный ребром вопрос, - что мы не прячемся по углам. Делаем всё с открытой душой, не стыдимся, как некоторые. И чего нам на них оглядываться, у нас свой путь, особый и великий, - понял?
Лева кивнул. Про гармониста также было известно, что он (по его же собственным словам) был неоднократно похищаем инопланетянами. И только находчивость и недюжинный ум помогали ему всякий раз возвращаться в родную деревню.
Глаша положила гостю в тарелку грибочков и картошки. Лева икнул и запел:
Говорят, любовь не вредна,
Любовь очень вредная:
Посмотрите на меня,
Какая стала бледная.
- Ты закусывай, Лева, а то развезет, - участливо сказала Глаша и смахнула со щеки несуществующую слезинку. Плакать она давно разучилась (а может, и не умела никогда), но уж больно частушка была жалостная.
Скрипнула калитка, и во двор зашла Алевтина Петровна, высокая худощавая женщина неопределенного возраста, которую все считали старой девой. Сей факт был основным предметом шуток деревенских жителей.
- Здравствуйте! Иду по улице, слышу – поют. Дай, думаю, загляну. Так люблю самодеятельное творчество, знаете ли.
- Заходите, Алевтина Петровна. - Глаша была приветливой хозяйкой. – У нас тут хорошая компания подбирается.
- Да и с мужичками оно как-то веселее, - сострил Степа по привычке и подмигнул гостье.
А Лева уже надавил на кнопочки гармони:
Не ходите, девки, замуж
Вы за милых за дружков,
Лучше в речке утопиться
Со крутых да бережков!
- Ох, как у вас хорошо, - выдохнула Алевтина, замахнув полстакана напитка и осторожно закусив огурчиком.
- Алевтина, ты чего это там! – услышали обитатели веранды скрипучий стариковский голос.
- О, дед Митрич! Блюдет старый хрыч честь племянницы, - прокомментировал Степа. – Заходи к нам, нечего забор подпирать. Тут обчество уже собралось.
Пасечник дед Мирич не заставил себя ждать. Честь племянницы Алевтины его волновала гораздо меньше, чем двухлитровая бутыль с мутной жидкостью, но порядок есть порядок – без приглашения нельзя. Деду тоже налили, и пока он, стараясь не замочить клочковатую бороду, цедил напиток, Лева и для него спел что-то… про пчел.
- А вы слышали, - продолжил гармонист уже прозой, - что весь мир охватил поросячий грипп? Косит всех направо и налево.
- Ой, я видела по телевизору у соседей. Так страшно, прям жуть, - затараторила Алевтина Петровна, раскрасневшаяся и помолодевшая от выпитого. – Только не поросячий, а свинячий…
- А нам-то какой хрен? – возмутился Степа. – Что свинячий, что поросячий…
- Так сказали, что по всему миру, - не унимался Лева. – Может, уже и до нас докатилось, а мы и не знаем. Свиньи ведь есть у нас, так почему гриппу не быть? Чем мы хуже Европы?
Глаша вздохнула:
- Что делается… Скоро из дому нельзя будет выйти – всюду зараза какая-нибудь.
- Всё по грехам нашим, - прошамкал Митрич, косясь на бутыль.
- Это мне напоминает одну книгу… Я недавно прочитала. Не помню названия, сложно как-то. Ну, там про любовь и всё такое. Но это неважно. – Алевтина зарделась еще больше, заторопилась. – Там все написано… вот как про нас. В итальянской стране бушует чума, а несколько человек сбежали из города в деревню. Пережидают, значит, от заразы спасаются…
- Ой, гляньте, Лукерья телепается, - увидел остроглазый Степан.
Лева немедленно отозвался:
Пошла плясать
Бабушка Лукерья.
Нет волос на голове –
Прицепила перья!
– Давайте и ее к нам до кучи. Спасем от мировой заразы! – предложил Степан.
- Э, нет, ребятушки. Сколько она к нам добираться будет, у-у-у… К утру разве что… - вздохнул Митрич.
- А мы ей поможем! Верно, Лева? Не пропадать же старушке…
- Канеш, поможем!
Лева (поскольку был человеком суетливым и беспокойным) тут же рванулся к двери вместе с гармонью, но в последний момент одумался и оставил ее у порога. Мужики скорехонько добежали до старушки, подхватили на руки и притащили домой ко всеобщему восторгу.
- Что ж вы, окаянные делаете, я к куме шла, а вы… - все повторяла старушка, как будто заело пластинку.
- Да ты понимаешь ли, что мы тебе говорим? Ты новости смотришь? Газеты читаешь? - витийствовал Лева. - Поросячий грипп повсюду. Повезло тебе, у нас пересидишь… Потом еще благодарить будешь.
- Ничего, бабушка, ничего. У нас запасов много: в погребе и картошка, и капуста, и грибочки. Мука есть. Вода в колодце. Переживем, перетерпим, - утешала Глаша.
Старушке немедля налили. Но она опять запротестовала:
- Ох, касатики, не пью я это зелье. У меня от него голова кружится и зудит по всему телу.
- Ладно, бабушка, немножко можно.
Поддавшись мнению большинства, старушка опорожнила стакан. А прочих уговаривать не было нужды. Потом Степан закрыл калитку на крючок, для верности подпер лопатой, чтоб никакая зараза не пробралась.
- Так чем они занимались-то? - спросил любознательный Лева у Алевтины.
- Кто?
- Да эти… В книжке твоей.
- А-а… - протянула Алевтина и поправила волосы (все внимание теперь было обращено к ней). – Они читали стихи и рассказывали друг другу истории. В основном, про любовь. Две недели так провели, бедолаги.
- Слушай, точно как мы! – изумился Степа. - А давайте тоже истории рассказывать. Надо ж как-то время коротать. – К тому ж телевизор у нас полгода не работает.
Собравшиеся единодушно поддержали идею, звонко чокнулись, выпили и закусили.
История 1. Про любовь
Степа отер усы, откинулся на стуле и, на правах хозяина, повел неторопливую речь.
- Вот я вспомнил случай один. Был у нас механизатор, толковый мужичок, ничего плохого сказать не могу про него, только хорошее... В коллективе уважали, закладывал за воротник, конечно, но не так чтоб очень. Это надо понимать, для цельности картины.
- Да ты не тяни, тут вон очередь из рассказчиков, - торопил Лева, который вспомнил один забавный анекдот.
- Ты, Лева, не подпрыгивай. Гужеваться нам тут долго, может полгода, пока зараза не рассеется. Так что слушай и сопи в две дырочки. О чем это я? Ах, да! Хороший мужичок, значит. Звали его… Как же его звали… Мэ… Мо… Вениамин. Вот как! Веня, значится, по-нашему. Бригадир уважал, ребята в нем души не чаяли. Рубаха-парень. Знаете, такой, что и пошутить с ним, и выпить можно.
- У тебя одно на уме, - упрекнула мужа Глаша.
- Ты погоди, не встревай. Я линию веду, чтоб художественно было, как в книжке. Одним словом, я бы с ним в разведку пошел. Работал он, не тужил, грамоты получал и премии раз в квартал. Но вот пришла беда откуда не ждал. А может, и не беда… Это вам судить. Короче, влюбился Веня, да так сильно, так люто и безоглядно, что ни есть, ни спать, ни выпивать не может. Представьте, подносят ему красного, а он головой мотает, дескать, не хочу, не буду. Подносят ему водочки, а он опять ни в какую. Ребята волнуются, расспрашивают его, что да как. Он долго молчал, мычал только, как стельная корова, а потом рассказал. Влюбился в зоотехничку одну. Работала у нас… Не помню уже, как звали. Красавица, ничего не скажу... Косища во – до пояса. Глазищи – во (Степа показал, какие у зоотехника глазищи), корма – во. Короче, было что взять на абордаж. Только загвоздка вся была в том, что таможня добро не давала. Он к ней и так, и эдак, даже – смешно сказать – цветы дарил. И духи. Вот до чего дошло. А она ему все одно: «Ты птица не моего полета». А кого ж ей надо, козе безрогой, принца на белом кабриолете? Ребята советуют то, другое - ничего не помогает. А мужичку-то совсем тяжко. Из огня да в полымя бросается. Запил как сапожник. На работу не ходит, бегает по деревне в трусах, с поленом. «Зашибу!» - кричит. А кого зашибет, не говорит. Ясное дело, его народ стороной обходить стал. Так бегал, пока осень не настала. Прекратил безобразия. Да и то понятно: попробуй-то без штанов и телогрейки у нас побегать в октябре. И тут кого-то мысль посетила: «А ты ее на тракторе прокати. Против трактора какая барышня устоит…» И то верно. Привел Веня себя в порядок, побрился даже. Ну, выпил чуток для храбрости, не без этого, и подкатил к конторе на «Белорусе». Дал по тормозам, посигналил – выходит краля.
- Ну, чего тебе? – говорит. С издевочкой так, с подвохом, вроде. А у самой глазки-то загорелись. Приятно ж - кавалер за ней на транспорте прикатил. Девки конторские в окна носы повысовывали. Театр бесплатный.
- Вот, - отвечает Веня, приосанившись, - не желаете ли прокатиться, окрестности обозреть, так сказать.
- Вот еще. Чего я, трактора что ль не видала? Меня бригадир вона, на «Ниве» катал.
А сама шаль-то накидыват, ага. Видно, зацепил Веня девицу, подобрал ключик. И дальше ведет политику, спуску не дает:
- «Нива» – что? Баловство одно. А это техника, сила. Хоть куды можно доехать.
Повела зоотехница округлыми своими плечами, стрельнула глазками, фыркнула:
- Разве что до околицы…
Лева не выдержал, хватил от души:
По дороге неровной, по тракту ли,
Все равно нам с тобой по пути, -
Прокати нас, Петруша, на тракторе,
До околицы нас прокати!
Но Степа не обиделся на то, что прервали его рассказ, выслушал уважительно и продолжил:
- Хоть не Петруша, а Веня, да все одно. И вот села эта краля в трактор. А в кабине тесно. Обнял ухажер свою пассажирочку, любаву ненаглядную, и повез в самое красивое место.
- Это к озеру, что ль? – спросил Митрич.
- К нему… Едут, значит. У Вени сердце так и бьется, так и заходится. В кабине жарко, бензином пахнет, трясет, само собой… А у него птички в душе чирикают. И подруга тож не брыкается, не строит из себя. Прижалась к Вене, по сторонам поглядывает, любуется горизонтами. Вот и озеро виднеется. А там косогор такой крутенький. Ну, вы знаете. Забыл про то Веня. Дело-то молодое. От избытка чувств поцеловал кралю в уста сахарные. А та губ не отнимает. И поцелуй такой сладкий, такой долгий вышел, что они под этим делом прямо в озеро и въехали. Вода холодная – враз их пыл остудила. Кинулись они из трактора. Надо к берегу грести. Зоотехница сапоги скинула, в два счета добралась до сухого, а Веня робеет. На крышу забрался и ни с места.
- Прыгай в воду, греби к берегу! – кричит деваха-то.
А Веня головой мотает.
- Сейчас трактор утопнет. Плыви!
А Веня вцепился в крышу, видит, что дело гиблое, а не плывет. Не умеет плавать, вот ведь какой коленкор. Боязнь воды у него с детства.
- Гидрофобия называется… - вставил Лева свои пять копеек.
- Эх, - вздохнула Алевтина, - до чего любовь проклятая доводит.
- В общем, стал Веня тонуть. Уходит под воду вместе с трактором, как Китеж-град. И знает, что тут ему и конец. Смотрит на зазнобу свою тоскливо так, прощаясь на веки. Все, как в кино про «Титаник».
Бабушка Лукерья, хоть фильма не видела, смахнула углом платка слезинку, опустил голову дед Митрич, горестно вздохнула Глаша и понесла пустые тарелки на кухню.
- Так он что – так и утоп, сердешный? – спросила Алевтина Петровна, выдержав паузу сочувствия.
- Типун тебе на язык! Че ты мелешь? – подпрыгнул Степа. - Как утоп-то? Сижу здесь живой и здоровый. А ты – утоп! Любка меня вытащила. И такая у нас любовь потом началась, такая любовь…
Степа подпер кулаком подбородок и мечтательно прикрыл глаза.
- Я чего-то не поняла… - на пороге стояла Глаша с мокрой тряпкой в руках. – Это ты нам про свои шашни с Любкой Трошкиной рассказывал, што ль?
Мечтательность Степана как ветром сдуло. Блаженное осоловение тоже прошло. В его кристально чистых глазах читалось ясное осознание провала.
- Глаш, да я оговорился. Это про Веньку все было. Ошибся, Глаш. Ты что?
Но неотвратимая кара уже надвигалась на бедного Степана.
- То-то мне люди говорили про это поганку. А я не верила. Ты, значит, к ней бегал. А мне говорил: клапана чинить… Я тебе покажу клапана!
Удар мокрой тряпки по лицу не то чтоб болезнен, но весьма неприятен и унизителен, особенно для мужчины, главы семейства.
- Да ты что делаешь?! – Степан попытался поставить жену на место, но второй удар тряпкой наотмашь заткнул ему рот. Он вскочил со стула и постыдно бросился бежать. Глаша схватила старый черенок от лопаты и поспешила вдогонку.
Путей для отступления у хозяина было два: уходить огородами или укрыться в бане. Он выбрал второе. До бани было ближе, а ноги слушались плохо. Если жена настигнет его в картофельных бороздах, всё – поминай как звали.
Степан, виляя и нелепо подпрыгивая, добежал до бани и, получив напоследок увесистый удар по хребту, укрылся за дверью.
- А ну открывай, поганец! – не унималась Глаша. - Исхлещу, как скотину! Я тебя все равно выкурю. Баню сожгу. Лучше по-хорошему выходи.
Степа что-то кричал из-за двери в свое оправдание, Глаша грозилась, ругалась по-мужски. Потом дверь открылась и разгневанная супруга ворвалась в предбанник. Долго еще были слышны вопли, глухое бормотание, а погодя даже какие-то смешки. Наконец, все успокоилось.
Незаметно опустилась ночь, на небе проступили крупные, с кулак величиной, звезды, стало прохладнее.
- Милые бранятся – только тешатся, - изрек философски Митрич. - Закончилось все благополучно, видать. Пора и нам спать-почивать.
- А куда же мы, если там это, всякое?.. – удивился Лева.
- Как куда? В доме и заночуем…
Гости решили, что это мудро. Зашли в дом, разобрали спальные места и вскоре счастливо захрапели под стрекот неугомонного сверчка.
История 2. Мистическая
Субботнее утро выдалось хмурым, но без дождя. Первым к столу приковылял Митрич (вот что значит старая гвардия). Он, всем телом содрогаясь от утренней прохлады, потянулся непослушными руками к бутыли, но как только коснулся ее гладкого стеклянного живота, тут же дрожать перестал и точным движением набулькал себе стаканчик до самых краев.
- Во, гляньте на него. Ни свет ни заря уже в обнимку с бутылкой, - услышал он скрипучий, недовольный голос Лукерьи.
- Дык это… Похмелиться-то оно не возбраняется. А даже, наоборот, врачи рекомендуют, от гриппу.
- Ну и мне тогда плесни чуток, для профилактики, - попросила бабушка. – Чтой-то никак в себя после вчерашних посиделок прийти не могу. Годы уж не те.
На стеклянный звон притащился Лева. Был он жалок, лохмат и без гармони. Ему тоже налили.
Алевтина Петровна чуть задержалась: она приводила себя в порядок. Какими бы затяжными ни были поседелки, женщина всегда должна оставаться женщиной.
Разговор, как хворост в сырую погоду, никак не хотел разгораться, на душе было тоскливо и муторно. Да еще этот грипп, будь он неладен.
Наконец, из бани вышел Степан, а за ним и Глаша. Хозяин был подтянут, умыт, причесан и застегнут на все пуговицы. Его взгляд выражал уверенность и веселье. Глаша сияла, как начищенный медный таз, в каком обычно варят варенье. По всему было видно, что от былой ссоры не осталось и следа, а значит, и напоминать о том не следует.
Хозяйка раздула самовар, быстро собрала на стол и разговор оживился.
- А что, так и будем тут сидеть, пока грипп не кончится? – спросил Лева, которому всегда было больше всех надо.
- Так и будем, - сказал Степан, как отрезал.
- И на работу не пойдем? – не унимался киномеханик.
- А чего мы там не видали? От нее, как известно, кони дохнут и волки в лес убегают. Ну, за нас! – произнес тост Степан.
Дзинькнула посуда, выпили, с удовольствием закусили.
- Вот удивляюсь я на тебя, бабушка Лукерья, - начал Лева, вытерев губы рукавом. – Вроде, грамотная, в эпоху ракетостроения и дельтапланеризма живешь, а веришь во всякое… суеверия, то есть.
- Это в какие такие суеверия? Не знаю я ничего, - стала отпираться старушка.
- Как это? Да вот надысь зевнула и рот перекрестила. Боишься, что туда чевой-то залетит?
- Это вы, молодые, беспутные. А меня еще моя бабушка так научила. Мудрая была, много знала. Ты что, себя умнее старых людей считаешь?
- Хе, у меня тоже прабабка была, Аграфена Матвевна. Так про нее чего рассказывали. Прочитала она в одной старинной книге, что, дескать, конец света наступит, когда по небу железные птицы полетят.
- Так что? Может, правда! – заступился за Лукерью Степан.
- Да вы слушайте. В двадцатые годы дело было. Копалась она на своем огороде, картошку что ль окучивала. Тут слышит, жужжит (ероплан летел, значит). Она голову поднимает…
- Ой, матушки мои, железная птица! Конец света настал!
Так в борозду и упала ничком. Лежит, не поднимается, верещит только. Трое мужиков ее с огорода тащили. Она брыкалась, в погреб просилась, в укрытие. Эх, темный вы народ, бабульки.
- Ну, темный али нет, не могу сказать, - миролюбиво ответила старушка. - А вот вы послушайте, какой со мной случай произошел. Дело недавнее, многие тут подтвердят. Был у меня сосед, Митяй. Огороды у нас с ним - через забор. Пьянчуга страшный, да и ходок еще тот был. К Лизке Нагорной ходил, к Надьке Храмчук, много еще к кому.
- И ко мне приставал, - проговорила до того молчавшая Алевтина Петровна. – Только я ему быстро от ворот поворот дала. Средство знаю заветное – между ног коленом, по башке поленом.
- Кобель, одним словом, - согласилась рассказчица. - И вот стала я замечать неладное.
- Что, и к тебе стал приставать? – Лева подмигнул старушке.
- Окстись, балабол! Куры у меня стали пропадать. Одна, потом, другая, потом…
- Потом третья! Давай уже ускоряйся.
- Да что ты меня перебиваешь-то, Левка! Я мысль-то теряю.
- Правда, Лева, не мешай! – попросила Глаша.
- Так вот, куры пропадать стали, а потом и петуха умыкнули. Это уж я никак не могла вытерпеть. Хороший был петух, красивый, пел звонко… Решила подкараулить похитника. Как стемнело, спряталась в лопухах у забора. В засаде, значит. Кочергу взяла. Сижу, жду. Смотрю, часов этак около трех (а Луна полная далеко видать) со стороны Митяева огорода лезет кто-то через забор. И не разберу, кто лезет, а чудится только, что - голышом! Тут меня интерес стал разбирать. (На этих словах Лева хотел что-то сказать, но покосился на Глашу и сдержался). «Что это, - думаю, - Митяй у меня в бане решил помыться?..» Смотрю дальше, что будет. Ага. Он по картошке-то пробежал - и не в баню, поганец, а прямиком к курятнику. Я, понятное дело, за ним, с кочергой наперевес. Слышу, куры забеспокоились. Я в дверной-то проем заглядываю… Батюшки! Не мужик там никакой, а псина облезлая моей курочке-хохлаточке шею свернула и потрошит ее, родимую, урчит, чавкает. Что делать? Пса-то я не боюсь. А если это не пес, а оборотень? Растерялась маненько. Но тут и вспомнила, как старые люди советовали: надо, говорят, напугать его… Оборотня ентого. Я, не рассосуливая, подкралась к ему да как заору дурным голосом: «Ах ты, паскуда такая!» И шарахнула по хребтине кочергой… Кобель-то до потолка подпрыгнул, через голову перевернулся и упал бездыханный. Не смог, видать, обратно-то… человеческий облик принять.
- Так ты его, то есть Митяя, убила что ли? – всплеснула руками Глаша.
- Да это ж подсудное дело! – возмутился Лева то ли в шутку, то ли всерьез.
- Не, оклемался бедолага. Под утро лапами задергал, зафыркал и в себя пришел. Я ему тюрю намяла, он слопал, не поморщился. Так у меня и прижился…
- Кто? - спросили слушатели в один голос.
- Кобель этот. Я его Кузькой назвала. Да вы ж его видели! Тот, что у меня во дворе на цепи сидит.
- Да ну, бабушка, брехня, - отмахнулся Лева.
- Ты погоди, Лева, - сказал Степан. - История, конечно, бабьи сказки… Но ты сам посуди: Митяй-то пропал как раз в то лето. Как в воду канул. И никто его до сих пор не видел. Куда ж он подевался?
- А у Кузьки-то глаза умные, грустные такие. Я давно приметила, - подтвердила Глаша.
- Так я и говорю, - закивала бабушка, - у меня он, бедолага… Можете прийти, проведать. Со Степкой-то в одном классе учился. Ты не думай, я кобеля ентого не обижаю, кормлю от пуза. Он у меня толстый такой, холеный…
История 3. Драматическая
- А, может, псом-то ему и лучше, - заметил Лева. – Только вот выпить в таком положении нельзя. А все остальное – пожалуйста!
- Да, надо будет зайти, косточку там какую принести… - задумчиво произнес Степан. – Вот пандемия, так ее растак, закончится и приду.
- Приходи, приходи. Он обрадуется, - прошамкала старушка, думая уже о чем-то своем.
- Ну почему люди не могут жить по-человечески? – театрально заламывая руки, воскликнула вдруг Алевтина Петровна.
- Так ведь человека никто не заставляет. – Каждый по доброй воле либо в дерьмо лезет, либо к свету тянется, - заметил Митрич.
- Как вокруг темно, холодно и жестоко… Видно, мой черед настал рассказывать, - заговорила Алевтина Петровна хорошо поставленным голосом. – Это произошло в середине 90-х, в Энске. Я тогда училась в Политехническом, готовилась стать инженером (На этих словах рассказчица рассеянно улыбнулась, потом, прогнав навалившийся морок, продолжила). Поступила в институт, поддавшись уговорам мамы. Учиться было скучно, чертежи меня выводили из себя. Я всегда мечтала о большой сцене, свете рампы, аплодисментах. В школе учительница говорила, что у меня серьезные театральные задатки… Промаявшись несколько месяцев, пришла в народный театр «Блик». Прочитала басню, и меня взяли в труппу. Находился «Маленький театр «Блик» на другом конце города, в районе ж/д. Но это меня не смущало. Три раза в неделю по вечерам я спешила в театр, чтобы оказаться в мире чистого искусства, смыть грязь очередей, ругани, злобы – всего, чем были богаты те мрачные годы. Мы ставили тогда Шекспира – «Ромео и Джульетту». Заболела прима, я подменила ее. Ах, как я играла! Так Карпов играл в шахматы, так Ростропович играл на виолончели… Легко, свободно, счастливо я парила на сцене. Я дарила людям радость! Зрители это чувствовали и награждали меня бурными овациями.
И сразу два красавца из театра в меня влюбились. К слову сказать, в те времена я была очень не дурна собой (Алевтина Петровна кокетливо поправила прическу). Буду называть их по сценическим именам – Ромео и Тибальт. Мне нравился Ромео. В Тибальте чувствовалась скрытая угроза. Но я об этом тогда мало думала. Когда мой милый влюбленный подходил к балкону, я обращалась только к нему, забывая, что на нас смотрит добрая сотня зрителей (театр у нас был и вправду маленький): «Что есть Монтекки? Разве так зовут лицо и плечи, ноги, грудь и руки? Неужто больше нет других имен? Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет. Ромео под любым названьем был бы тем верхом совершенств, какой он есть. Зовись иначе как-нибудь, Ромео, И всю меня бери тогда взамен!»
Алевтина Петровна произнесла монолог так страстно, с такой нежностью, что слушатели поневоле зааплодировали. Но рассказчица словно бы не заметила этого и с жаром продолжила повествование:
- История, которую мы разыгрывали на сцене, как-то незаметно перетекла в реальность. Но сказка, оказавшись в нашем неприветливом и несправедливом мире, приобрела уродливые, а вовсе не романтические очертания. Ромео каждый день провожал меня до дома, мы ходили в кино и даже… поцеловались. Зная об этом, видя нас вместе, Тибальт все же не отступал. Он продолжал оказывать мне знаки внимания. Становился все настойчивее. Подкарауливал у подъезда, умолял, угрожал. Обещал убить себя или меня. Я была неприступна, мне не хотелось подавать повода нелюбимому человеку. Я умоляла Тибальта оставить меня в покое. Так продолжалось около полугода, пока драма не получила, наконец, свою трагическую развязку.
Тибальт вызвал Ромео на дуэль. Но в 90-е это называлось «стрелкой». Предупредил, что придет не один, с «братками». Ромео, который занимался боксом, позвал на встречу своих друзей-спортсменов. В итоге, на пустынном берегу Иртыша собралось около ста человек, все вооружены – цепями, кастетами, ножами… Началось страшное побоище. Десятки человек были ранены. Об этом даже в газете статья была, но назвали произошедшее очередной бандитской разборкой. Истинную причину кровавой бойни знали немногие. А ведь, если подумать, все произошло из-за меня. Я была причиной этой страшной драки. И об этом мне до сих пор горько думать. Я узнала обо всем только на следующий день. Сестра Ромео позвонила мне и сказала, что он в больнице. Я немедленно поспешила к возлюбленному. Он лежал на кровати, осунувшийся, небритый. Его лицо было белее простыни. Я упала на колени, стала целовать его руку и долго плакала. А он что-то говорил слабым голосом, утешал, наверное, но я не могла ничего понять. Была как в тумане. Чувство отчаяния охватило меня в тот момент. У него было два ножевых. Тибальт грозился, что так не оставит. Обещал завершить начатое. И тогда в голове моей мелькнула страшная мысль, но ради любимого я готова была на все.
- Я тебя не люблю! – сказала я твердо.
О, до чего трудно было произнести мне эти жестокие слова. Но я знала, что только так могла спасти Ромео.
– Не ищи меня! Забудь! – выкрикнула я и убежала прочь, навсегда. Навсегда! Убежала сюда, в деревню. Укрылась от всех. Вы первые, кому я рассказываю свою печальную историю. Так больно вспоминать…
- И что же, Ромео не пытался тебя отыскать? – спросила Глаша, у которой глаза были на мокром месте.
- Да, а Тибальт этот оставил в покое? – уточнил Степан.
- К счастью, больше меня никто не тревожил. Впрочем, история получила свое продолжение. Каждый год 16 июня курьер приносит мне цветы от неизвестного поклонника. В букете всегда есть записка: «До сих пор люблю!» И всё: ни имени, ни обратного адреса – ничего.
На этих словах Алевтина Петровна вздохнула и скромно потупила взор.
- А-а, брехня! – снова взвился ужом Лева, которого начинала тяготить вся эта сопливая побасенка. – Дамская сказочка, зефир в шоколаде. И, кстати, 16 июня как раз сегодня!
И только он произнес эти слова, за калиткой раздался чей-то голос:
- Хозяева! Есть кто дома?
- Есть! Кого надо? – сердито отозвался Степан. Он хмурил лоб, пытаясь понять, верить Алевтине или отпустить какую-нибудь пошлую шуточку в ее адрес.
- Мне сказали, что здесь находится Алевтина Петровна Зелипуцкер.
Погрустневшая рассказчица встрепенулась:
- Да, это я. Я здесь!
Бросилась босиком к калитке. Народ, конечно, кинулся за ней. Всем было страшно любопытно узнать, какую новость принес неведомый гость.
Это был курьер. Он стоял с огромным букетом роз.
- Распишитесь в получении. Вот здесь, - попросил он счастливую Алевтину. – А то ищу-ищу, с ног сбился. По адресу нет, в магазине нет. Хорошо, добрые люди подсказали, что вы здесь о пандемии спасаетесь…
- Эх ты, Лева-колёва… - засмеялся Степан. - Вишь, как оно все обернулось.
Лева сидел, виновато уставившись в пол. Против аргумента в виде роз возразить было нечего. Их мог прислать только городской. Цветы стоили большущих денег. Глаша бережно поставила розы в трехлитровую банку, села на краешек лавки и, подперев голову рукой, с невыразимой грустью и восхищением глядела на такую красоту…
За обсуждением удивительного события скоротали субботний вечер и расползлись по своим спальным местам, обессиленные физически, но наполненные духовно...
История 4. Сказочная
Утро воскресного дня встретило всех приятной прохладой. Над деревьями неторопливо поднималось беззаботное солнце, птицы своим одуряющим пением возвещали новый день. Все собрались за столом, в центре которого возвышался букет от загадочного поклонника Алевтины Петровны. Цветы были по-прежнему свежи и радостны. Они торчали у собравшихся перед носом как символ чистой и бескорыстной любви, а потому разговор сам собой перешел в романтическую плоскость.
- Да-а, - протянул Митрич, почесывая бородку. – Каких только чудес на свете не быват. Любоф… А вот не хотите ли послушать, какая со мной однажды оказия приключилась. Сам я, как вы знаете, из южных краев. Там у нас степь да степь кругом, на многие версты. Но вот судьба занесла в здешние таежные места. И жизнь сибирскую нужно было постигать с азов. Работы я не боялся, здоровый был, сильный, не шалопут какой-нибудь. Лес валил, траву косил, землю пахал, избы ставил – одним словом, всё научился делать, любую работу справлял так, что все в руках горело. И парень из себя видный был. Знамо дело, девки на меня внимание обращали. Да чего уж там, первый парень на деревне! Бывало, на танцы в клуб приду… Э-эх! То одну до дома потом провожаю, то другую…
- Да все вы, кобели, одним миром мазаны, - сообщила Лукерья.
- Э-э, только вот этого не надо! – возмутился Митрич (он вероятно вспомнил пса старушки). – Говорю же, первый парень был на деревне. Какая ж устоит? Но это всё присказка была, сказка впереди, как говорится. Была августовская ночь, с яркими, как лампочки сельпо, звездами. И все гудит, переливается, играет, понимаешь, разными голосами. Выходим мы с моей кралей из клуба. «Давайте, дескать, провожу…» Взял под ручку, значит, идем, природу обозреваем, разговор ведем. А оказалось, что этой крале идти на самый край деревни, во как! Ну, делать нечего, раз взялся за гуж, не говори, что не дюж. Опять же погоды теплые стоят. Да и сама краля хоть куда. Остановимся, поцалуемся и дальше идем. Были времена, да-а… В общем, проводил я ее, сколько перед домом еще на бревне посидели, но чую, холодать стало, спину так и пробирает. Распрощались, и пошел я назад. И чтой-то мне взбрело на ум не по главной улице идти, а путь до дому срезать, проселочной, значится, пробежать. Свернул в лесок и пошел. Ага, иду-иду, а лес все гуще, деревни-то моей нет. Как будто кто водит меня, путает. Обратно повернул, глядь, тропинки нет как не было. Пошел вперед, думаю, все равно к деревне выйду, тут где-то путь должон быть… И вот иду-иду, час, другой, измучился совсем, вдруг вижу – огонек! «Вона что, это я, видно, в Заливино пришел». Ладно, переночую у тетки Тани, а завтра вернусь домой. Пошел на огонь, подхожу ближе… Батюшки! Никакая не деревня вовсе: стоит на поляне одна-оденешенькая избушка, покосилась уже от старости, мхом поросла. Но огонек в окошке теплится. И это хорошо, потому что сил идти уже нет. «Обсохну, обогреюсь, подкреплюсь опять же и назад пойду. Скоро уже и рассвет», - так я решил и постучался. «Заходи, гость непрошенный», - слышу. Ну, я и зашел. Потолок низенький, печь в пол-избы, стол колченогий, скобленый, на нем огарочек свечи, пламя еле теплится. Глядит на меня с печки старуха, ветхая, как и ее избушка, нос крючком, лицо сморщенное, в бородавках всё. В общем, видать, еще с Гражданской тут поселилася.
- Давненько ко мне путники не забредали, всадники не наезжали. Как же тебя звать-величать? - спрашивает старуха. Придуривается, наверно.
И я ей подыгрываю, как в сказке, значит, отвечаю:
- Ты меня сначала напои-накорми да отдохнуть дай с дороги, не видишь – притомился.
- Что ж, накормить-напоить – это мы завсегда, - говорить бабуля, да как соскочить с печи, как давай горшками шуровать. «Ну, - думаю, - не пропаду».
Умылся, за стол сажусь. Все чин по чину. Старуха-то ко мне поворачивается с чугунком. Гляжу, а и не старуха это вовсе, а бабенка лет сорока, такая веселая вдовушка. Улыбается мне, кивает, глазки строит. Давай меня потчевать разными блюдáми, много у неё всего было: и соленья, и варенья, а главное – цельная бутыль чистого, как слеза, самогона. Я хлопнул стакан, закусил, она мне подливает. Еще хлопнул – опять налито. Чую – на соловья стал похож, в смысле – осоловел. Хочу встать, ноги не слушаются. И чего она туда добавила, мухоморов что ль? Али ягод каких? Не знаю. Сижу, на нее глазами хлопаю, жду, чего дальше будет. А старушка эта, вдовушка то есть, и говорит мне:
- Вот что, касатик. Полюбился ты мне, сил нет. Хочу за тебя замуж идти.
Я хочу сказать, мол, не желаю, рано мне еще, да и не по нраву она (хотя так-то из её бабенка справная получилася), но язык у меня во рту как бревно стал, тяжелый, неповоротливый. И я только головой мотаю, как дурачок.
- Знаю, что сказать хочешь, - продолжает бабенка вкрадчивым таким голосом. – Ну да ничего, поживем вместе годок-другой, стерпится-слюбится. А я по тебе заботиться буду, любить буду – страсть как! Ты не сумневайся.
Тут я собрался с силами и говорю:
- Отпусти меня, добрая женщина. Что я тебе сделал?
Тут она подскочила на месте да как взвизгнет:
- А если не отпущу? Что делать станешь? Соглашайся. Чем же я тебе не по нраву?
Спрашивает меня, а сама вертится. То с одного боку покажется, то с другого. Я отвечаю:
- Всем по нраву, только я домой хочу, у меня и невеста есть.
Тут я, конечно, приврал маненько, но со страху чего не ляпнешь. Знамо дело, никакой определенной невесты у меня тогда не было, то есть полдеревни невестами считалось. Ну, это к делу не относится.
Гляжу, а бабенка в лице переменилась, почернела вся, как головешка. Кричит:
- Ничего, я теперь твоя невеста! А не хочешь по-хорошему, будет по-плохому.
Рукой она только легонечко так махнула, и чую, что какая-то неведомая сила меня от табуретки оторвала и бросила в пыльный чулан. Дверь за мной захлопнулась. Темно стало и страшно еще больше. А снаружи, значит, слышу, как она разоряется:
- Посиди, мил друг, в чулане да подумай, что лучше – там сгнить или на мне жениться. Посидишь с недельку на хлебе и воде, так вмиг передумаешь.
Во как! Вишь, что удумала, голодом меня морить. Ладно, лег я на соломку, гляжу в окошечко (крохотное там было, под потолком), вроде, светает. Решил, посплю чуток, чтоб хмель-то из башки выветрился, а там видно будет. Сбегу отсюдова, как пить дать сбегу. И с этой думкою захрапел.
Проснулся, как щас помню, ближе к вечеру, вспомнил, что со мной приключилось – хорошего мало. Да еще голова трещит. Кричу:
- Эй, тетка! Как там тебя звать-величать! Открывай. Хватит дурью маяться!
Никто не отвечает. Еще зову-кричу. Нет ответа. В щелку посмотрел туда-сюда, вроде, нет никого в избушке. Это нам и к лучшему. Толкнул дверь рукой – крепко-накрепко заперто, плечом нажал – не открывается. Осмотрелся вокруг, никакого подходящего инструменту нету. Прилег на соломку, стал думу думать, как мне старуху эту бедовую обмануть и живым от нее уйти. Думал-думал, ничего в голову не лезет. Тут слышу: бяум, бяум! Что за притча? И снова: бяум! В окошечко выглянул. Смотрю, на пне медведь сидит, за щепу дергает, играет так музыку. Дернет – прислушается. Опять дернет… Видно, что ндравится ему. Я от отчаянного своего положения возьми да крикни:
- Здорово, косолапый!
А он мне и отвечает на человеческом наречии, по-русски то есть:
- Здорово, коль не шутишь. Что, заарестовала тебя бабуленция наша? Правильно сделала, нечего по нашим лесам шляться, клюкву топтать.
Я уже не удивляюсь, жалобно только прошу:
- Мишенька, - говорю, - а не выручишь ли ты меня? Уж больно страшная бабуленция ента.
- Что страшная, это да, тут спорить не стану. (И снова: бяум!). А выручать не буду, какой мне в том резон? В кондфликт с ей входить…
- А я тебе, слышь, конфетку дам. «Ласточка» называется.
- Зачем мне твоя конфета? У меня дома кадушка липового меду припасена.
«Вот, - думаю, - бедовая моя голова! Пропал я, как есть пропал. Была одна надежа на ентого медведя-музыканта, да и та прогорела». И тут я сообразил, словно ожгло меня:
- Слышь, Мишенька! А я гляжу, ты музыку больно уважаешь?
- Есть такое дело, - отвечает важно медведь.
- А я тебе, коли поможешь, слышь-то, балалаечку подарю. У меня хорошохонькая, ладная така балалаечка есть. И играть на ей легко, одно удовольствие, не то, что на щепе на ентой.
Слышу, «бяум» прекратился, знать, призадумался мишка. И вот говорит он мне:
- Ладно, за балалайку, конечно, помогу. Как не помочь доброму человеку? Только не обмани! Ужо я вас знаю, до дома дойдем, а там собак напустишь…
- Не обману, Мишенька, ты только меня доставь, родимый.
- И конфету давай!
- Вот, держи!
Кинул я ему конфету, а он ее поймал так смешно передними лапами и вместе с бумажкой слопал. Гладит себя по животу, урчит, ндравится, значит… Тут он меня из темницы вызволил и говорит:
- Садись верхом, а то бабка вернется, погнаться может.
Сел я на него и, как на коне, доскакал аккурат до самой калитки моей. Погони не было. Поздно, старуха, видать, хватилась. Обошлось всё… Только мне потом мужики-то рассказывали, в тайге страшный ураган был, деревьев много повалило. А я думаю, это моя вдовушка гневалась, злобу свою так вымещала на окружающей среде.
Степан на этих словах закряхтел, покашлял, что всегда означало глубокие раздумья, а потом, чтобы нарушить наступившую паузу, спросил:
- Так ты балалайку-то подарил ему?
- Само собой, - ответил Митрич. - Подарил. Все честь по чести. Я же не басурман какой земляков обманывать.
Лева схватил гармонь и врезал:
Как-то раз в лесу гулял,
И медведя встретил.
Ох, и быстро я бежал,
Да быстрей, чем ветер.
Митрич, было, насупился, потому что по частушке выходило, что народ его истории не верит, но тут все услышали веселый балалаечный наигрыш в тон гармошке и обернулись. У калитки на задних лапах стоял самый настоящий бурый медведь. В передних он держал балалайку и ловко наяривал частушечный мотив, приплясывая в такт.
- Эй, хозяева, можно к вам на огонек? – спросил медведь совершенно по-нашему.
История 5. Медвежья
- Ой, Мишенька, - обрадовался Митрич. – Заходи, друг дорогой. А я только о тебе рассказывал. И, вишь какая штука, не верят мне.
- А чего не верить? Вот я, тут, сам пришел, - ответил медведь, все еще не решаясь зайти. Он переминался с ноги на ногу и скромно смотрел куда-то в сторону.
- Да заходи! Чего мнешься-то? Мы гостям рады. Ты, надеюсь, не заразный. А то мы тут от свинячьего гриппа укрываемся.
- Не, - ответил медведь, проходя на веранду и усаживаясь за стол. – Нам, медведям, свинячий грипп не страшен.
Медведю налили, он выпил, крякнул, но закусывать не стал, занюхал собственной бурой лапой.
- Вот тебе медку. Свеженького… - хлопотала Глаша. – Отощал за весну-то, небось?
- О, за медок спасибо! Есть маненько. Уже пора бы жир на зиму нагуливать, а мне все неохота. Уж и жена моя, Настасья Потаповна, упрекает: «Что ты носишься по лесу со своей балалайкой. Все медведи как медведи, а ты у меня…» Эх, грустная это история.
- А ты расскажи, Мишенька, - поддержал знакомца Митрич. - Мы тут ужо третий день байки травим. Так и время коротаем, и развиваемся. Как ни крути, всё одно польза выходит.
Медведь выпил со всеми еще по одной. Его глаза заволок туман воспоминаний.
- В каком же году это было? И не упомнить уже. Помню только, лето было в тот год дождливое… Был я о ту пору молодым медведем, которому море по колено, а тайга по пояс. И вот как-то раз, в начале июня, шел по лесу, шишки пинал, деревья с корнем выворачивал – силы был тогда необыкновенной. И вдруг вижу: неподалеку в малиннике – медведица. Да такая красотка, такая лапочка, что словами не передать. Захолонуло у меня все внутри. Лакомится, гляжу, ягодками. Подхожу свободной походочкой, заговариваю, дескать, позвольте познакомиться, я такой-то, из таких-то мест. А вы, стало быть, откуда?
Глаша вздохнула:
- Ты подумай, всё как у людей…
- Ага, - продолжил медведь, воодушевившись всеобщим вниманием. – А она мне так кокетливо, значит, отвечает: «С Кудыкиных гор мы. А как звать - зачем вам это? Идите куда шли, далее шишки пинайте». Ну, тут я и сообразил, что наблюдала она за мной. То есть я вызвал ее антирес. И продолжаю политес вести, ухаживание то есть. «А не желаете ли, - говорю, - прогуляться со мною по просеке, лесные красоты обозреть?» «Увольте, - отвечает. – Больно много нынче лесорубов да геологов развелось. Приличной медведице спокойно прогуляться нельзя – так и норовят из ружья стрельнуть». «Не бойтесь, - говорю, - вы же со мной будете. И бояться вам, полагаю, нечего».
Одним словом, согласилась она, и пошли мы по просеке, вдыхая бодрящий сосновый воздух, и говорили обо всем. Ох, и интересно нам было. И радостно! Полюбил я ее – страсть как полюбил. Так любить только медведи одни и могут, вам этого не понять. Но что об этом говорить... Вот мы дружили с месяц где-то… Но лето в Сибири, сами знаете, короткое, варежку, как говорится, не разевай. Решил я своей кралечке предложение сделать, чтобы жить, опять же, в одной берлоге и потомством обзавестись. То есть все честь по чести. Я же не шалопутный какой, не шатун. И она скромная, порядочная… Но вот тут-то заковыка у нас и приключилась. «Не хочу, - говорит, - как все, в сырой и темной берлоге жить. Хочу в рубленом доме, по-человечески.» Вот это, думаю, поворот. Да где ж это видано, чтобы медведи в избах жили. Такое только в сказках бывает. И потом, как же медведю человеческий дом построить: ведь ни инструментов подходящих, ни мастерства нет. Выложил я свои сомнения, а она и отвечает: «Если любишь, пойди и заработай денег. А за деньги можно и материалы купить, и работников нанять». «Да как же я заработаю? Языка не знаю, профессией никакой не владею. Как тут быть?» - спрашиваю. «А не будет дома, не будет и совместного проживания», - ответила мне зазнобушка и удалилась с гордым видом.
- И что ж вы, так и расстались? – спросила Глаша, которую судьба медведя, как видно, сильно тревожила.
- Гм, - медведь прокашлялся. Воспоминания были для него болезненными, но он продолжил все тем же ровным низким голосом. - Я не отчаялся. Лиха беда начало. Сначала определился в зоопарк. Сидел в клетке, язык изучал. На меня детишки приходили поглазеть, а я со сторожем Егором подружился, мы с ним по ночам в карты играли и чай с сушками пили. Как язык выучил, решил циркачом стать. Мне Егор помог из зоопарка удрать, подсказал, как до цирка добраться. С устройством на работу проблем не возникло: говорящие медведи всегда нужны. Научился на мотоцикле ездить, жонглировать, по проволоке ходить – одним словом, был артистом широкого профиля. Публика меня любила, на представления валом валила. А когда я в конце выступления зрителей на русском наречии благодарил, многие даже в обморок падали; остальные, кто покрепче нервами, аплодировали стоя. Стал я жалование хорошее получать, всё откладывал, копил. Так год и прошел. Собрал я за это время сумму предостаточную на дом, да еще с железной крышей, и в родные леса отправился.
- И тебя директор цирка так просто отпустил? – изумился Лева, знавший всю культурно-развлекательную кухню изнутри.
- Да где там! В ногах валялся, так просил, чтоб я остался. Но я про свою зазнобушку все думал. И ни до цирка, ни до карьеры артистической мне никакого дела не было. Одним словом, воротился я в родные края, да опоздал.
- Ну, эта история мне знакома, - махнул рукой Степа. – Не дождалась тебя, видать, дролюшка-то, за другого пошла. Верно говорю?
- Нет, не угадал, хозяин, - грустно ответил медведь. – Ждала она меня. Крепко ждала. Мне об ее жизни в последний-то год многие рассказывали: и кабаны, и зайцы, и ежи. А правдивее ежей, как известно, в лесу никого нет. Бывало, посватается к ней какой бурый ухажер, а она ему лапой по морде, лапой по морде… «Жду, - говорит, - Мишеньку своего». Так-то… (Медведь прокашлялся. Говорить ему было трудно.) Убили ее. Охотник застрелил по весне… Я как узнал, хотел, было, мстить, но потом решил, что одно зло другим не исправить. И стал жить как в лесу как все. Вот такая история.
- А что же потом? То есть сейчас? – не выдержала Алевтина Петровна.
- Женился. Детишки пошли. Но такой любви уже, конечно, не было.
- А я Мишину историю оченно понимаю, - заявил Лева. – И никакой критики у меня нет. Женщина должна на подвиг вдохновлять. Вот не было у Миши такой любви, разве бы он стал тем, кем стал?
- И кем же? – с горькой иронией спросил медведь.
- Звездой цирка, артистом! Вот кем! – взвился Лева. – А любовь… Что любовь? Она всякая бывает. И такая бывает…
- Что-то начали мы за здравие… Эх! Ты выпей, Миша. Тут выпить надо - боль заглушить, - сказал участливо Степа, наливая полный стакан бурому гостю.
История 6. Очень женская
Глаша задумчиво смотрела в окно, словно прозревая что-то за деревьями.
- А мне, - начала женщина, - очень нравятся грустные истории. А пуще того -фильмы про любовь, тоже - грустные. Чтобы он ушел в поход и не вернулся, а она его ждет. Или он ее любит, а она замуж за другого выходит.
- Что ж в таких фильмах хорошего? – подпрыгнул Лева. – Вон, после медвежьей истории два часа отходили. Расстройство одно, никакого «чувства глубокого удовлетворения». Веселей надо жить. Э-ге-гей!
Он в кино шептал ей сладко:
«Лучше Вас на свете нет!»
Свет зажгли, а это ¬¬– бабка
Девяносто восьми лет.
Бабушка Лукерья погрозила гармонисту острым кулачком, Алевтина Петровна покраснела и молвила с упреком:
- Левонтий Потапыч, как вам не совестно, тут же дамы…
- Пардону просим, не рассчитал малость.
А Глаша словно бы и не заметила этой перепалки, в своих грезах она была уже далеко.
- Вот если бы я была режиссером, сняла фильм, грустный-грустный. А еще лучше сказку. Вот вы замечали, что все сказки заканчиваются словами «И жили они долго и счастливо…» И для чего это делается? Чтобы все умилялись… А как они жили? Что значит «счастливо»? Сколько, к примеру, муж зарабатывал? Чем жена занималась во дворце? Сколько детей родили? Послушные были аль нет? Чем болели, как их лечили? В какой институт поступили?.. Много вопросов остается. Потому любая сказка должна продолжение иметь. Я даже сюжет придумала, ну, то есть про что такая сказка будет.
- Ты? Сюжет? Не смеши! Тебе вон коров доить да носки вязать, - не выдержал Лева.
Степан кашлянул.
- Нет, мы конечно, выслушаем… Со всем нашим вниманием, - поторопился всех успокоить шубутной гармонист.
- А сюжет я такой вообразила. Как-то он сам собой сочинился, словно во сне привиделся. И как будто это даже про меня сказка. Как будто всё со мной происходит. Не знаю, как объяснить… Но послушайте.
Принц поцеловал спящую красавицу. Только это был принц современный. И не принц вовсе, а, например, слесарь-водопроводчик. Уж как он до принцессы добрался, не знаю. Судьба. А против судьбы что против рожна переть…
В общем, всё происходит теперь, в наши дни. Поженились они с красавицей, стали жить в квартире с его с мамой. Снимать дорого, сами понимаете. Город – это вам не деревня. Там без рубля и чихнуть не дадут. И потом, удобнее так: мама поможет, приготовит, уберет.
Но две хозяйки в доме – это вам не сахар. (Я через это проходила. Знаю, что говорю.) Со свекровью начались ссоры постоянные, та сноху шпыняет, попрекает за всё. А принцесса – натура нежная, ранимая. Ей бы не полы в подъезде мыть, а в шёлке-парче-жемчугах на балах танцевать. У мужа проблемы на работе, денег мало приносит. Перебиваются с копейки на копейку. Да ещё и пьющий оказался, муж-то. Затосковала она. Перестала за собой следить, обрюзгла, подурнела.
Так помыкалась год. На второй поняла: это никогда не кончится, никакого выхода не предвидится. Сплошная чернота беспросветная…
И в один прекрасный день достала принцесса из шкатулки яблочко заветное, то самое, которое ей колдунья дала. Которое она надкусила и заснула безмятежным сном в ожидании принца. Взяла она это яблочко и подходит к зеркалу. И зеркало такое… Я его так ясно представляю. Как вам рассказать? – мутное, в пятнах черных, царапинах. И вокруг все такое серое, пыльное, нехорошее. И вот разглядывает она себя в потускневшее от времени зеркало, а потом грустно так улыбается и яблочко подносит к устам… И на этом фильм обрывается… Вот что я придумала.
Глаша умолкла. Сидела, опустив глаза. Мужчины, включая медведя, тоже молчали. Алевтина Петровна смотрела на односельчанку так, словно видела ее в первый раз в жизни. А бабушка Лукерья подошла к Глаше, приобняла ее и что-то на ушко пошептала. Лукерья покачала головой, словно не соглашалась, потом поднялась и тяжелой походкой направилась на кухню, загремела там грязной посудой.
История 7. Притча
- Эй, чего приуныли! – взвился, как пионерский костер, Лева. – Долой хандру!
Мы с похмелья поутру
Били морду кенгуру.
Лишь под вечер разобрали,
Что соседу нос сломали.
- Вот это по-нашему! Чего киснуть? – поддержал Степан и всем налил. Выпили, закусили. – Ну что, Лева, давай. Теперь твоя очередь. Ты у нас один остался без истории.
Лева убрал гармонь и собрался с мыслями.
- Что бы вам такого рассказать? Много всякого повидал, много знаю. А вот что… Расскажу я вам одну сказочку. Да и не сказочку, а скорее, притчу.
- Э-э, заведешь сейчас тягомотину, притча ты во языцех. В журнале «Наука и религия» вычитал, небось, историю свою? - возмутился Степан.
Но Митрич заступился за гармониста:
- Ты, Степан, конечно, здеся хозяин. И я тебя как хозяина уважаю. Но не спеши судить раньше времени. Дай человеку рассказать. Притча – это что? Поучительный рассказ. В ней всегда важная суть бывает. Вот давай мы послушаем, эту суть выудим, а тада и судить будем – хороша история али нет.
Все согласились, и Лева приободрился, начал рассказ:
- Лег один человек спать. У себя дома. В свою собственную кровать. Все как всегда, этим (гармонист щелкнул себя по шее) не злоупотреблял. Ну, рюмочку, может, хватил, чтоб заснуть крепше, а больше – ни-ни. Так вот, заснул он, значит, а просыпается в какой-то странной комнате. Уже не дома. Что за инфернальныость? Стены все как бы из пластика, блестящие, серые такие. Мебели, опять же, нет никакой. Даже присесть негде. И свет непонятно откуда поступает. Комната, значит, круглая вся. И двери, двери по кругу. Ну, штук двадцать, а то и больше. И ни одного окна. «Вот, - думает, - попался. Может, помер?» Стал себя щипать, куснул за руку – больно. Живой, получается.
Обошел дивную комнату, стал звать на помощь: «Эй, выходите! Есть кто? Или нет никого? Чего вам, ироды, от меня надо?» В общем, грозил, уговаривал, плакал даже – никто не отзывается. Тогда решил проверить, что там, за дверями-то. Все двери одинаковые. С какой начать? Вот он одну отметил про себя, то есть с которой счет вести, и давай открывать каждую по часовой стрелке.
За одной дверью человека ждал чудесный мир - морской берег. Песочек белый, пальмы. И девушка стоит у самого моря. В легком платье. И машет ему как доброму другу – иди, мол, сюда, тут хорошо. Но человек решил, что, может, где еще лучше будет. Открывает другую дверь. Видит: поляна в лесу, вечереет. На полянке домик, окошко уютно светится. А на крылечке всё та же девушка стоит и снова к себе зовет. Человек не унимается. Двери открывает одну за другой. То степной простор ему показывают, то дом у озера, то берег реки. И всюду хорошо, всюду радостно. А главное – за каждой девушка его ждет. Как мечта, как радость и красота неизъяснимая… Зовет и манит к себе. Стал бедняга метаться, не знает, что выбрать. Это ведь мы из двух зол меньшее выбираем, а тут за каждой дверью хорошо. Лучше и не бывает. Призадумался человек: «Выберу одно, другое потеряю. Вдруг возврата не будет? А мне все нравится… Везде хочу быть. Сразу…» Тут приметил человек люк в полу, которого раньше не замечал. «А там что? - думает. – Надо все посмотреть, а тогда уж и выбрать». Открывает люк и видит: сидят на облезлой верандочке его знакомцы и пьют самогон. И так хорошо у них, весело, привольно, что и не выскажешь…
Тут Лева прервал рассказ и о чем-то задумался.
- Да что ж ты, изверг, замолчал! – возмутилась Лукерья. – Что выбрал-то?
Лева вздрогнул:
- Как что, вас и выбрал. Сижу тут с вами уже который день, самогон пью да частушки распеваю, а вы спрашиваете…
- Так это ты был тем человеком, что ли? – спросила Глаша.
- Я, кто же еще. Это, я потом догадался, меня инопланетяне похитили и эксперимент надо мной учинили: дескать, что я выберу, как себя вести буду. А я им козью морду сделал, у них там, наверно, все шарики за ролики закатились.
- Да что же ты такого особенного сделал? – спросил Степан.
- Как что? Я им показал, что для меня хорошая компания дороже, а выбор места райского подождет.
Митрич огладил бородку и задумчиво произнес:
- Инопланетяне то были али нет, не знаю, но дурака ты свалял порядочного.
- Это почему же? - обиделся Лева.
- Эх, Лева-колева. Не могу я тебе этого объяснить, слов у меня таких нет, но, может, поумнеешь, сам до всего дойдешь...
После такой истории, споря, ссорясь и мирясь, признаваясь друг к другу в вечной любви и дружбе, все напились так, что до кроватей не доползли, уснули прямо на веранде – кто как.
Чем все закончилось
Утро понедельника было хмурым и тягостным. Жирные скользкие тучи медленно ползли по небу, задевая верхушки деревьев. Тонкая сетка дождя занавесила и луг, и лес, и реку. Повсюду, куда ни взгляни, были тоска, разор и уныние.
И вдобавок ко всему в этой гнетущей атмосфере так некстати раздался гневный голос председателя:
- Что ж вы, так вас и растак, творите! Вы же, как… я не знаю, кто вы есть! Посмотрите, что делается. Трактор не готов, коровы не доены, в клубе разброд и шатания. Ладно, себя не жалеете, так деревню пожалейте!
- А что с ней случилось? – разлепляя глаза, спросил Степа.
- Загибается она, вот что! Скоро совсем сгинет. И не из-за свинячьего гриппа, а вот из-за таких лоботрясов и пьяниц сгинет! Эх, да что с вами говорить!
Председатель в три глотка осушил стакан сивухи, взглянул еще раз на окружающее его безобразие и горестно махнул на всё рукой. Его сутулая фигура, размытая нервным дождем, еще долго мелькала меж берез.
- Ну что, друзья-товарищи… Вишь, чё там без нас приключилось-то! Хватит дурью маяться, пойдемте, - сказал Степа, разминая застывшие члены.
- Куда это? - спросил Лева, еще не до конца определивший место и время, в которых находился.
- Как куда? Деревню поднимать…
