–Моя земля!
А я:
–Моя!
Давай делить её, как женщину.
И, вроде, уголовная статья,
а всеми кухнями завещана,
а всеми предками – от Дмитрия Донского
до Тютчева;
а там пошло-поехало:
над дверью горницы хазарская подкова.
Он про ислам,
а я про Чехова,
хотя и мог бы про Христа,
но что лукавить –
у Магомета побрутальнее афиша.
Здесь – Соловки, расколы, огнища и наледь,
а там – жена, девятилетняя Аиша
(опять статья),
и, вроде, пара миллиардов
здоровых, сильных, многодетных, белозубых.
Мой голос, выжженный звездой,
скорее, бардов,
чем муэдзинов.
Сотоварищи в тулупах
нетвёрдо топчут нашу тему диалога.
Поддержки нет.
Её не будет.
Гром не грянул.
Иду домой, состроив морду вилорога,
жую обиду, оставляя валерьяну
на сон грядущий.
Я всё чаще представляю
удар ножом,
затем контрольный с проворотом –
чужая смерть, чужой полёт к чужому раю,
в объятья гурий.
И, винил бы я кого-то,
всё было проще бы.
Облитый из ушата,
хочу напиться, а в кармане три рубля.
И я-то знаю, у кого они, деньжата.
Но он:
–Моя земля!
А я:
–Моя!
