Тетрадь, найденная среди руин (Повесть)

Один мой хороший знакомый журналист был на передовой с целью написания репортажей о том, что ещё вчера казалось невозможным - о войне на нашей земле. Он побывал на руинах одного шахтёрского посёлка в Донецкой области, который был превращён в пепелище обстрелами артиллерии рашистских оккупантов. Там, среди руин он нашёл засыпанный кирпичной крошкой офицерский планшет. В нём была, кроме карт Донецкой и Луганской областей, нескольких ручек и карандашей, толстая самодельная тетрадь более чем на триста страниц, мелко исписанная записями, которые оказались то ли дневником, то ли новеллами, написанными по «горячим следам» с натуры. Если тетрадь перевернуть вверх ногами и раскрыть с конца, то там были написаны стихи - тоже, вероятно, «под впечатлением». Когда я попытался всё это набрать и выложить последовательно - получилась своего рода повесть, что состоит из отдельных отрывков жизни на войне, как состоит из обрывков всё - ибо всё дискретно, всё квантово. Записи эти не датированы, но очевидно, что автор записок писал их с июля 2014 года по август 2015 года - в период наиболее жестоких и кровавых боёв этой войны, что продолжается и ныне, ибо каждый день гибнут люди и кто его знает, что будет дальше. Автор, безусловно, видел и пережил не самое страшное, что было на этой войне. Он не совершил никаких особых подвигов, он просто выполнил свой долг - пошёл добровольцем в армию, когда на его Родину напал враг. Что далее случилось с автором этих записок - я не знаю. Они обрываются как то нелогично, хотя с определённым итогом. Автор или погиб, или уволился в запас, потеряв в последнем бою свой дневник. Если автор выжил, то живёт сейчас где-то в тылу, и вряд ли может поверить, что всё это произошло с ним, произошло на самом деле. Более вероятно, что он считает, что всё это ему приснилось. Он изучает философию буддизма и блуждает отшельником в горах. Если он погиб, то пусть эта публикация будет моим скромным памятником тем, кто пал за Родину, кто не вернулся с этой войны…  

Часть I. Книга пыли.

                                                 «Знаю дела твои, и труд твой,
                                                  и терпение твоё…»
                                                                   (Апокалипсис 2.2.)

Это писалось в истрёпанную записную книжку в тёмном и сыром блиндаже, когда стихали взрывы и выстрелы. Или в солдатской палатке – или в мокрой и холодной, или в душной – опять таки, в короткие минуты отдыха, которых на войне мало. Если бы я это писал сейчас (хотя я до сих пор на войне) я писал бы совсем иное. Хотя прошло совсем мало времени – но на войне время измеряется иначе – минуты объёмнее, весомее, иногда просто огромны. Слишком много было пережито за эти месяца. Но эти записки дороги мне именно этими мгновенными переживаниями и чувствами, которые я смог поймать и воплотить в слова и буквы. Я никогда не надеялся, что мне удастся это опубликовать – я думал, что эти слова канут в небытиё, как кануло много чего и много кто. Если Вы читаете это – значить мне удалось… Это этюды. Это просто этюды с натуры.

Под развесистыми старыми соснами танки. Воздух наполнен грохотом и запахом горького дыма. На мне одежда цвета травы, грязи и глины. Люди усталыми глазами смотрят в Небо – на облака, что принесли желанную прохладу. Я на песке начертил штык-ножом иероглиф «Дао». И всё припоминается Конфуций: «Всё кончено! Я не встретил человека способного осудить себя, когда увидел, что ошибся.» А если не мысленно? Если осудить себя железной игрушкой, что плюётся металлическими сливами? Но нет! Я должен сначала осудить врагов. Этим же куском железа. А меня будет судить один бородатый дед – после завершения моего Пути – моего «Дао».

На войне страшно только в первые дни – чувство того, что все мы завтра умрём, вызывает ужас. Потом становится всё равно. Потом мысль, что все мы завтра умрём, вызывает чувство эйфории: «Ура! Мы все завтра умрём!» А потом уже хочется, чтобы меня убили. И желание это становится неодолимым, невыносимым. Сдерживает это желание только взгляд на людей – на людей, вынужденных исполнять мою волю – воплощать в поступки мои слова. Мысль: «Я должен завтра этих людей повести на смерть!» - становится невыносимой, испепеляет разум, уничтожает волю. Смотрю на этих людей: каждый просто уверен, что смерть касается кого-то другого – только не его. И никто из них не верит, что жизнь – это только иллюзия, короткая вспышка, мгновение. Именно мгновение. А смерть – это только шаткий мостик между двумя существованиями. Никто не верит...

Спрашиваю солдат: «Когда родился Стхартха Шакьямуни Гаутама которого называют Буддой?» Все только пожимают плечами – мол, не знаю. Один солдат из моего взвода на это ответил: «Будда родился дох…я лет тому назад!» В конце концов, он прав, этот солдат… Ещё один солдат добавил, что необходимо сначала уничтожить сепаратистов, а потом вспоминать когда родился Будда. И этот солдат тоже прав…

Как мало человеку необходимо для счастья (пусть и короткого) – тишина, не стеляют, глоток чистой холодной воды (а день жаркий), листок бумаги и возможность просто подумать и что-то написать… Только на войне понимаешь важность правильных слов. Как это важно, что бы кто-то сказал тебе правильные слова – простые, банальные, но такие нужные и такие правильные…

А облака как всегда красивые. Даже тогда, когда воздух пахнет трупами. Не знаю, как можно привыкнуть к мертвецам. Как это может не вызывать чувство ужаса. Даже если это трупы окончательных негодяев – сепаров...

Какой отдушиной в духоте войны иногда бывают разговоры – простые человеческие разговоры… Мне почему то после одного разговора вспомнился опять вспомнился Конфуций: «Как тяжело быть вместе целый день и увлечённо философствовать, на заводя разговора о справедливости.»

Природа тут просто волшебная – байраки, балки, овраги, дубравы в глубоких бархатных балках, высокая трава, цветы зверобоя и тысячелистника (над ними летают синие бабочки). Небо высокое и выгорелое – как и надлежит быть августовскому небу. Трава пушистая и пахучая. В долине несколько разбитых танков – кто-то тут серьёзно «мочил сепаров». Издали доносится миномётная канонада – не ясно кто в кого стреляет – то ли наши по сепарам, то ли сепары по нашим. Роем блиндажи, окопы и «щели». Эх, мне бы ещё пару крупнокалиберных пулемётов… Во время отдыха читал по памяти вслух стихи Редьярда Киплинга – «Холерный лагерь». Солдаты сказали, что я невероятный оптимист. Потом я прочитал им военные эпитафии того же Киплинга и несколько рубаят Омара Хайяма. Солдаты сказали, что я ещё больший оптимист, чем они представляли. Приятно иметь во взводе солдат с высшим образованием. Как всегда у нас невероятная армия – «армия, что рождается раз на тысячелетие». И как всегда эта армия гибнет… Когда закинули наш взвод в этот безлюдный район, где только степь и байраки, и какие то руины, я попросил одно – карту местности… Услышал в ответ: «Для чего тебе карта, лейтенант? Тебя всё равно завтра убьют!» Так сразу настроение улучшилось… Я заметил: «Старший лейтенант!» Поймал странный взгляд на прощание: «Качай шины, старлей! И учи гимн Украины…» Ну что же… Как судилось, так тому и быть. Ожидаем. Наихудшее на войне это не страх смерти – он иногда проходит и переходит в эйфорию. Наихудшее на войне – это ожидание. Неизвестно чего. Итак ожидаем… Ночью я созерцал полную луну, что выкатилась и заглядывала своими грустными глазами меланхолика в пространство между байраками. В траве заметил змею – она ползает, пресмыкается по земле. Мы не пресмыкаемся – мы зарываемся в эту землю, чтобы удержать её и выбить отсюда врага…

Часто читаю Библию, которую всегда ношу с собой. Особенно Апокалипсис. Припомнилось: «Оставь серп свой острый и собирай кисти винограда земли, ибо дозрели гроздья его…» (Апокалипсис 14. 18)

Прочёсывали лес. Тот самый, с которого целую неделю стреляли по нас с миномётом. Над лесной дорогой я увидел чёрного аиста. Редкостная птица. Подумал: «Но не сейчас. Теперь в Донецком краю все птицы станут чёрными. Это белые аисты приносят души детей в этот мир. А чёрные аисты относят души убитых людей в потусторонний мир…» Это я понял ещё одну маленькую истину…

Вот и окончилась война в лесу (а я так люблю лес), вот и перевернулась страница степи (а как он пахнет летом!). Нас забросили в какие-то руины: разбитые дома, искорёженные вагоны и рельсы, остатки каких-то сооружений непонятного происхождения и предназначения. Приказали захватить остатки какого-то строения и удерживать их. Надоедливый мелкий дождь, мокрая одежда, мокрые скользкие бэтээры и бээмпэ – «бэхи». Тело не хочет слушаться и мозг не хочет руководить непослушным телом. Кругом грязь, битый кирпич, какие-то ржавые железяки. В воздухе висит смрад – воняет чем-то отвратительным. Такая она – война. Руины оказались пустыми: только гильзы звенели под ногами. И снова ожидание около пустых окон-бойниц. Неожиданно вспомнил, что лет десять тому назад мне часто снился сон – именно этот дом со ступеньками, что ведут в никуда и с дырами в стенах… Всё, что происходит сейчас со мной мне уже когда то снилось: что я в армии, что идёт война, и именно вот эти дома – с мельчайшими подробностями именно эта картина мне когда-то снилась…

Во взводе из тридцати человек осталось девятнадцать – взвод тает, как лёд весной. Сегодня погиб ещё один солдат. А у другого солдата сегодня был День рождения. Как совпало – у одного день смерти, а у другого – день рождения. И попробуй понять, что праздновать – какой праздник важней. Солдаты, почему то, в перерыве между боями праздновали День рождения. Было скромно, но искренне и радостно. Подарили имениннику стреляную гильзу (ими тут усеяно всё вокруг). Промолвили простые, но нужные слова: пожелали вернуться домой живым и здоровым. Мне как командиру и просто старшему по возрасту тоже нужно было что-то сказать. Я процитировал Омара Хайяма:

«Так как вечных законов твой ум не постиг –
Волноваться смешно из-за мелких интриг.
Так как Бог в небесах неизменно велик –
Будь спокоен и весел – цени этот миг…»

О вине и о женщинах я, естественно, не говорил. Ныне этим людям не до вина и не до женщин…

Сегодня День Независимости. Из стреляных гильз от пушки 2-42 из БМП («бэхи») мы выложили на земле надпись: «С Днём рождения, Украина!» Должен же быть и у нас праздник… Вместо салюта мы стреляли по сепарам, засевшим в «зелёнке»…

Я теперь знаю, как пахнет война. Запах войны – это едкий запах – смесь запаха солярки и горелого пороха. Этим запахом пропиталось всё – и воздух, и руки, и одежда, и еда. Даже эта записная книжка тоже…

Это война отличается от других тем, что можно прямо с войны позвонить домой. Если научный прогресс и дальше будет идти таким же темпом, то вскоре можно будет убитому солдату позвонить с того света. Я иногда звоню своим знакомым, и в их тихую жизнь врывается война звуками выстрелов и взрывов. У каждого из моих знакомых свои дела – будничные и важные (безусловно). Только у меня осталось одно дело, которое называется смерть.

Вчера прибрёл в наш блиндаж какой-то парень из местных. Сказал, что он хочет быть добровольцем и воевать за Украину. Мы дали ему форму убитого солдата и автомат. Тест «свой-чужой» совершили, посмотрев ему в глаза. Теперь так распознают своих: смотрят друг другу в глаза. Это уже третий воин в нашем взводе из Донецкого края (со мной включительно). Один из них как то спас всё, когда я сел на место убитого стрельца в БМП, а тот солдат из Донбасса зарядил пушку, которую я самостоятельно зарядить просто бы не смог…

Погода в тот день выпала хуже некуда – с самого утра лил дождь (скучный, мелкий, почти осенний). Предчувствовалась осень. Холод и сырость пробирали насквозь. А тут ещё кто-то «повесил» дымовой занавес. И так туманно, а тут ещё дым войны… Начали стрелять – и они, и мы, естественно. А я то думал, что сегодня будет спокойно. Можно было бы отложить стрельбу хоть бы до более-менее нормальной погоды. Стало тоскливо. Но чем интенсивнее становилась перестрелка, тем больше мы «разогревались» и непогоду перестали чувствовать. Один солдат сказал мне: «Профессор!» (Солдаты иногда меня называли фамильярно – не «товарищ старший лейтенант», а «профессор». Хотя я в другой жизни был вовсе не профессор, а доцент.) Итак, солдат спросил: «Профессор! А Вам не приходилось стрелять из мокрого и скользкого танка?» «Нет, не приходилось!» «А придётся!» Я подумал, что действительно придётся… Когда командир взвода вынужден стрелять – значит, совсем плохо. А ныне именно так. Именно это. Кроме того, во взводе я стрелял лучше, чем кто либо. И все это знали. Тут началась просто катавасия со стрельбой. Я просто почуял нутром и кожей – сейчас полезут. Заскочил в БМП на место стрельца в состоянии какой-то эйфории. Началось! Действительно, из-за леска и кустов выполз БТР сепаров. Это я уже увидел сквозь прицел. Руки как-то самостоятельно от мозга дёрнулись и навели на цель за какую-то часть секунды. Выстрел! (Очередью из автоматической пушки). Попал! Вдали пожар и дым – удача со мной! Придурки, и зачем они повернулись ко мне бортом? Около подбитого БТР-а появились человеческие фигуры – то ли из машины выскочили, то ли они бежали следом. Тут уже просто из пулемёта – я ещё никогда не чувствовал такой радости скосив длинной очередью двуногих существ, что напоминали людей. На войне есть один очень важный момент – его нельзя упускать и необходимо сказать себе: «Стоп!!!» Это когда чувствуешь, что враги – это не люди, а существа, только похожие на людей. И убивать их радостно и приятно. Это приносит удовольствие. И хочется убивать ещё и ещё. Тут важно остановиться и сказать себе, что война это не нормальное состояние человека. Это вынуждено, это временно. Потом нужно будет вернуться в нормальный мир, где люди это люди, а не мишени. Но когда наступит это «потом»? Ну вот и всё – бой отгремел. Всё продолжалось какие-то считанные минуты. Затихает. Всё. И мир, и люди, и машины. Снова тоска в серых и холодных блиндажах. Потом чистить пушки и пулемёты на «бэхах». Потом опять ожидание. И слушать солдатские разговоры – всё те же разговоры. Один солдат из Одессы постоянно рассказывает о своей сестре, которая служит в армии Израиля. «…Вот окончится война, и поеду я в Италию…» Но когда война окончится? Ещё один солдат (москаль из Крыма, но воюет за нас – ибо Украина это его Родина, наша общая Родина, и свобода для него не пустой звук, и он верен присяге) сказал, что ему тяжело залазить в БМП – клаустрофобия, мол. Особенно тяжко ему вытягивать из БМП гильзы и «крабов». Я ответил ему, что в индийской армии «крабы» из БМП вытягивают специально выдрессированные для этого обезьянки. Он, почему то, не поверил…

Из нашего взвода из тридцати человек в живых осталось только трое. Но мы удержали высоту, которую нам приказали оборонять любой ценой. То, что я остался жив – случайность. Я не прятался от москальских пуль за солдатские спины. А солдаты моего взвода полегли – православные и католики, греко-католики и протестанты, иудеи и мусульмане – полегли за свою Родину и за свободу человека. Вспоминайте иногда нас – честно гибли и гибнем за Украину.

Часть II. Осколки.

                                       «Удивительно,
                                         всё, что было застывшим,
                                         летающим видеть
                                         в пространстве.»
                                                            (Райнер М. Рильке)

Когда пишешь об этой войне – срываешься: начинаешь осознавать, что пишешь о войне вообще. Хочешь написать, если не об эпохе серого пепла, то о событии в истории – репортаж. Но снова и снова пишешь о том, какое это ужасное и дрянное явление – война. Может потому, что все войны, так или иначе, одинаковы: на каждой войне есть герои и негодяи, но все герои на одно лицо, а все негодяи на одну морду. Приходит новая война. а люди всё те же. Мародёр – он всегда мародёр: что во времена Юлия Цезаря, что во времена Авраама Линкольна. И в армии Ричарда Львиное сердце, и в армии Чан Кай Ши были свои герои, что шли вперёд, ибо так надо, ибо другим людям нужно жить, и были свои трусы, думавшие только о своей шкуре. Просто в разных армиях процент тех или других был разным…

Под пулями приходят в голову неожиданные мысли. Под пулями мысли не бывают ожиданными: они или отсутствуют, или приходят неизвестно откуда. Думалось: неправда, что христианские и буддистские монастыри подобны и по форме, и по сути. В буддистских монастырях ищут истину без особой надежды её найти, а в христианских монастырях истина дана изначально, нужно только приложить усилия, что бы не удалится от неё, остаться в её сказочном лоне…

Я никогда не напишу о том, что я видел на войне. Об этом написать невозможно. Люди не должны знать и чувствовать всё, что я видел на войне – этого не должен видеть нормальный человек. И эти ужасы описать невозможно.

Само перо протестует и отказывается писать. Как описать то, что люди – мыслящие существа, думающие, познающие мир, созданные по образу и подобию Божию, за какой то миг превращаются в кровавое месиво из костей, тряпок и мяса? «Я хожу среди людей, а вижу обломки людей.» Ницше писал об этом как о метафоре, а как относительно реальности – обломки людей на земле после обстрела? О кусках человеческих тел, нежащих среди руин села после огня российских «Градов»? Как описать чувства человека, что увидел овраг заполненный человеческими телами? (Сепаратисты расстреливали людей, которых они подозревали в нелояльности, а потом сбрасывали туда же тела и собственных убитых боевиков.) Как описать поле, усеянное убитыми солдатами, которых никто не хоронит, которые так и лежат под равнодушным небом? (Мы забираем тела только своих убитых солдат и то после того, как затихнет перестрелка, и сапёры проверят и оттянут тело – сепаратисты минируют тела наших убитых солдат. А тела сепаратистов и российских солдат – кому же захочется рисковать жизнью, чтобы их похоронить? Так и лежат…

Бабушка что-то несёт мимо блок-поста.
- Что несёте?
- Ноги.
Показывает – действительно несёт человеческие ноги. Объясняет:
- Лежали около хаты, нужно похоронить, нехорошо как-то…

Освободили из плена наших солдат. Один солдат без рук. Сепаратисты отрубили ему руки. Как описать это всё???

Я долго думал (когда-то): для чего я живу в этом мире? В чём смысл жизни? Моего, в частности. Но я всё понял, когда в Луганской области люди приветствовали нас цветами как освободителей. И плакали, когда мы вынуждены были отступать… Для этого я сейчас и живу, чтобы защитить наших людей от этих озверелых уродов – сепаратистов и рашистов – которые сейчас по ту сторону фронта.

Не все, естественно, воспринимали нас как освободителей и защитников. Один местный урод показал нам средний палец руки, когда мы ехали на броне. Только он не учёл, что у меня патрон был в патроннике, а когда я вижу сепаратиста, то руки автоматически вскидывают оружие вверх и сепар оказывается в прицеле. Я даже не успеваю подумать. Реакция у него тоже была неплохой – бросился бежать. Но пуля летает быстрей, чем он бегал – он таки получил две между лопаток. Больше средний палец он никому показывать не будет. На войне как на войне…

Солдаты съели Бэтээр. Жаль. Около реки мы поймали огромную черепаху (на панцире не было древних иероглифов, иначе это был бы китайский миф, а не современная война). Я нарисовал на панцире две белые полосы. Назвали мы эту черепаху Бэтээром. Она смешно лазила по лагерю. Но кто-то сказал солдатам, что суп черепаховый очень вкусный. А им так надоела однообразная армейская еда (которой к тому же не хватало). Из этой черепахи сварили суп. Говорили, что это вкусно. Я, правда, не пробовал – мне было жаль нашего Бэтээра…

Это война. Эрнест Хемингуэй был прав: чем ближе к передовой, тем чаще встречаются прекрасные люди. Негодяи прячутся в тылу. Или по ту сторону фронта – среди мародёров и тех, кто пытает и калечит наших пленных. Это война. Тут – вокруг себя – я вижу разных людей – но большинство из них прекрасны. Но эти прекрасные люди гибнут. Война уничтожает наилучших. И плодит негодяев. Когда-то Диоген услышав фразу, что война как будто бы уничтожает бедняков, сказал: «Наоборот! Она плодит их в невероятном количестве!» Эта война кроме бедняков плодит негодяев.

Около нас постоянно крутился смешной пёсик. Мы любили его и кормили. Война порождает в душах солдат жестокость, но одновременно и противоположное – сентиментальность. Солдаты на войне особенно жалеют животных. Того пёсика мы назвали Чебурашкой – за лопоухость. Он всегда был около нас, даже тогда, когда мы стреляли – не боялся. Но за день до того, как наш взвод жестоко обстреляли «Градом», пёсик убежал. Они тоже способны предвидеть будущее – собачки…

Солдаты соседнего взвода поменяли пленного сепаратиста на тушёнку – на банки «пятачка в бронежилете» (ибо были голодные). Почему то меня это зацепило: до чего дошло – человека меняют на продукты. И в моей душе росло тёмным безлистым деревом некое возмущение и отвращение ко всему (о, не воспринимайте меня как мизантропа!). Потом я неожиданно понял: моё развесистое возмущение было вызвано не натуральным обменом (на войне натуральный обмен популярный, как и в эпоху раннего средневековья – ибо каждая война это раннее средневековье – возвращение тёмных веков, только в человеческое сознание, а не на страницы учебника) с участием человека (работорговля), а самим фактом, что сепаратиста взяли в плен. Я сепаратистов никогда в плен не брал и солдаты моего взвода тоже… Ничего так не унижает человека, как плен – это самое отвратительное, что бывает на войне. Лучше уж вражескому солдату подарить смерть. Тем более, если он сепаратист…

Солдатские разговоры иногда надоедают: вместо того, чтобы сосредоточится на чистке пушек и пулемётов, они начинают точить лясы (а что на войне не надоедает?). Разговор начинается с одной фразы, которую кто-то кидает в пространство:

- А Рильке тоже служил в армии.

- Но его эстетика не то, чтобы не армейская, она антимилитарная: такое мировоззрение не совместимо с армией и войной.

- Не говори. А ты читал его «Каменных черепах»?

- Это исключение. Рильке сентиментальный. Его мистицизм оторванный не только от жизни, но и от бытия. Война возвращает к реальности. Даже к критическому реализму Антона Чехова. Кто сумел написать стихи об армии, так это Киплинг. А прозу – Хемингуэй.

- Эрнест противоречивый чудак по сути – изначально противоречивый. Он разрывался между пацифизмом и грубой реальностью жизни, что находит своё откровение на войне, которая по сути и сформировала его как писателя. Не был бы он на фронте в Италии в Первую мировую войну – не было бы никакого писателе Хемингуэя. Может, был бы хороший рыбак и охотник с соответствующими очерками… В его творчестве нет целостности. Всё разорвано. И фразы, и сознание. Нет концептуальности, если хочешь… Может, потому он и застрелился. Человек должен понимать для чего он пишет. Нельзя писать «Прощай оружие» и одновременно готовить карабин для сафари. Или – или…

- Но так или иначе, его реализм ближе воину, чем безнадёга Барбюса с его «Огнём» или обречённость, что звучит в романе Ериха Ремарка «На западном фронте без перемен». Правдиво, да. Но после прочтения этого романа хочется застрелиться. Проза Хемингуэя – это слова сильного человека, что остаётся человеком в нечеловеческих условиях, выдерживает испытания и побеждает… И тут необходимо понимать, что «Прощай оружие» и «По ком звонит колокол» писали два разных писателя – два разных Хемингуэя, ибо это были разные войны, а значит и человек становился иным. Это всё равно, что сравнивать армию Гарибальди с армией наёмников Борджиа...

- Интересно, почему именно Борджиа считается чуть ни наихудшим Папой в истории: вероятно, за то, что он носил тиару перед реформацией – действительно, наибольшего из возможных, великого раскола христианства – духовного раскола. И его видят причиной этого раскола.

- Совсем не потому. Борджиа ввёл ratio в церковную жизнь, ставши самым большим прагматиком, а значит наиболее светским Папой на святом престоле (антипап я не считаю). Вот она – вершина ренессанса: на папский престол сел Аристотель-материалист.

- Интересно, если бы Папой в то время стал Джироламо Савонаролла: сама история повернула бы другую сторону. Реформация стала бы ренессансом религиозного сознания.

- Она и так была ренессансом религиозного сознания. Без преувеличения. Ренессанс был эпохой превращения религии в античное философствование и эстетизм. Лютер попытался вернуть религии её изначальное содержание. А заодно превратить светские учреждения в церковь, или хотя бы в часть церкви. Правда, вышло наоборот – церковь стала светским учреждением – новым… Не зря Кальвин решил стать светским Папой – религия теряла свой смысл, если всё изначально предопределено: это некий апофеоз фатализма. Почти, как в современной войне – всё будет так, как суждено тому быть…

И это говорили люди, которые несколько минут тому назад были под обстрелом, а потом гатили из «Акаций» в «ответку» - так, что земля дрожала… Мир окончательно превратился в пьесу-абсурд. Сэмюэль Беккет отдыхает. Точнее он был пророком. Все мы теперь ожидаем Годо… А солнце постепенно подымалось, туман таял, я, почему то, думал о протопопе Аввакуме и о его словах о «корабле огненном» - эти отрывки мистической метафизики: «Прежде чем родиться, я был в Граде Солнечном, в Небесном Иерусалиме: видел солнце, развёрзнутое как кладезь… Был я будто уголь раскалённый, и вдруг угас, и чёрным стал, и пеплом собственным одевшись, был сброшен в месиво весеннее…»

Часть III. Блиндаж

                                                        «О, святое моё одиночество – ты!
                                                           И дни просторны, светлы и чисты…»
                                                                                                    (Райнер М. Рильке)

За что я люблю степь – так это за рассветы. Особенно, когда стоишь на высоте или на кургане и созерцаешь извечное светило, что выплывает из-за горизонта. (Я так привык ныне мыслить о себе в третьем лице, что это навсегда – я забываю себя.) Тем более, когда всё равно должен постоянно смотреть на Восток – в бинокль.

А рассвет был в тот день особенно красивым и дарил чувство некого особенного спокойствия. Тем более – ни ночью, ни утром не стреляли, дым от пожарищ рассеялся и опять пахло степью, а не горелым порохом. (Постоянно чувствую, что я попал в некую антиутопию, в чью-то безумную выдумку, что всё это не может быть на самом деле.) За что я люблю нынешнюю армию, так это за возможность круглосуточно находится на свежем воздухе. И можно беспрепятственно любоваться рассветами – иногда это просто часть моих служебных обязанностей.

Солнце вздымалось всё выше и выше. Над головой появились ласточки – мои любимые птицы. И где они только гнездятся в этой степи? Рассматриваю в бинокль холмы, что торчат в двух километрах к востоку, закрывая часть горизонта. Вдруг на холме возник сепарский танк и пополз в нашу сторону. Ого! Неожиданно. Без предварительной стрельбы. С чего бы это?

«Танк на одиннадцать часов, «Фаготом» уничтожить!» - это уже мой голос и одновременно чужой.

Солдаты оживились, кинулись к оружию, расчёт «Фагота» (о, эти «фаготчики») к своему «инструменту» - сейчас они заиграют музыку войны. Заметил: в глазах солдата ужас, руки трусятся (это его первый бой) – этот попадёт, а как же!

«В блиндаж!!!» - это я уже не крикнул, а прохрипел и кинулся к «Фаготу» сам.

В голове звучит внутренний голос: «Ногами перпендикулярно ракеты!» «Да пошёл ты! Сам знаю!» - это я внутреннему голосу в ответ. Он не впервые говорит банальности не в тему. Я на него за это злюсь - и тоже не впервой.

За какой-то миг, отметив про себя, что ракета установлена правильно – глазом в прицел. Танк уже в центральном кружке. Быстро получилось его поймать. У меня, возможно, только один шанс. Потом начнут стрелять в нас. И неизвестно чем. Возможно, всем.

Пуск! Бабах! И ракета пошла, полетела моя ласточка, только бы не подвела, иначе нам тут конец. Танк ползёт, я виду прицел за танком, ракета послушно поворачивает. Имею одиннадцать секунд, пока моя птичка долетит. Целая вечность, а не одиннадцать секунд. Вспышка! Попал! Звук долетит ко мне через шесть секунд. Но вдруг на месте, где только что был сепарский танк, взлетает в небо целый гейзер огня и кусков металла. Такого сотворить моя ракета не могла: это взорвался в танке боезапас снарядов. Ещё два сепарских танка, которые было появились на холме, развернулись и поползли назад – испугались, поняли, что дела плохи, тут засели люди с серьёзным оружием. Эх, запустить бы им вдогонку ещё одну ракету, но нет – не успею…

Встаю на полный рост около «Фагота». Я победил. Удача и на этот раз со мной. Бой, который продолжался считанные секунды, окончен. Возможно, я даже изменил ход истории. Вот они – мои несколько секунд триумфа. Короткая эйфория, когда теряется самоконтроль и пропадает чувство опасности. Мои солдаты в окопах и щелях. Я стою над ними и смотрю сверху вниз – и на своих солдат, и на весь мир, в конце концов.

Вдруг справа бабахнуло. Это соседи – третий взвод тоже шардарахнул из своего «Фагота». Эх, что ж вы так поздно – не успеете – те два танка уже прячутся за холм. Ракета взлетает, но вдруг вместо того, чтобы лететь горизонтально в направлении вражеских танков, резко поворачивает вверх и начинает выписывать в небе кренделя. То ли бракованная (совок он и есть совок), то ли контакты подвели – сорок лет всё-таки на складах лежала. Покрутившись, ракета разворачивается и летит прямо на меня. Солдаты смотрят на меня – в глазах ужас – я продолжаю стоять в полный рост над окопом. Кто падает на дно окопа, кто бросается в «щель».

Один солдат, смотря на меня снизу вверх, кричит: «Падай, командир, падай!!!» Сам ты падай! Я со смертью играю в свою игру. Как-то становится всё равно. Просто всё равно: вечная тьма сейчас или когда-то позже. И что будет после и будет ли это «что-то» - тоже всё равно. Сколько раз я был в шаге или за миг до смерти, каждый раз переживаешь эти «последние минуты» иначе, но никогда не было так спокойно и так равнодушно. Продолжаю стоять, даже не пригибаясь, чувствую, что на моём лице появляется улыбка. Вот она, смерть. Но ракета падает в тридцати метрах от меня. Взрыв! Сноп огня, дыма, земли взлетает вверх. Гром и запах палёного. Пронесло. Меня даже не зацепило.

Постепенно всё успокаивается – и степь, и люди. Иду в блиндаж, выгоняю солдат: «На позиции! Наблюдать!»

Сел в блиндаже на ветки, что когда то были руками деревьев и думал о вечном. Несколько то ли сепаратистов, то ли рашистов я только что превратил в ничто: атомы их тел рассеялись над степью, продолжают вечное круговращение. Их души (если они у них были) ушли в Великое Ничто, или в сансару и воплощаются сейчас в живых новых существ, то ли ушли в нирвану (что сомнительно). Ну и что? Что от этого изменилось? Моя карма? Нет. Мир? тоже нет.

Я снова почувствовал, что кто-то стоит за правым моим плечом. Я никогда не оглядываюсь, когда приходит это чувство: знаю, что увижу худую бледную женщину с блестящими глазами одетую в белое платье. Вдруг я слышу тонкий (немного хриплый) женский голос:

- Ты думаешь, что играешься со мной?

- Нет, я ни о чём не думаю. И мне не интересна эта игра. Особенно с Вами, моя госпожа. Я никогда не играю ни в какие азартные игры с женщинами, особенно с теми, каких уважаю…

- И всё таки ты думал, что играешься со мной, но в действительности я играюсь с тобой.

- Если честно, Ваша светлость, я не верю в Ваше существование. Вы моя выдумка, плод моего больного воображения. Вас не существует. Вы только шаткий мост между двумя существованиями, или между существованием и сверхсуществованием – слиянием с первоначалом Вселенной, воплощением в саму Вселенную. Почему Вас, моя королева, боятся люди – я не знаю. Я воспринимал вас раньше как добрую маму, что колышет своих детей и ведёт их к сладкому сну. А теперь я воспринимаю Вас как подругу. Старую подругу, с которой можно поговорить по душам, которая всегда поймёт.

- Хорошо, хоть бабушкой ты меня не назвал, юноша. Хоть я и стара как мир, но женщины не любят, когда им об этом напоминают.

- Вы вечно юны, о, моя повелительница. даже когда мир состарится, Вы всё равно останетесь вечно юной.

- Спасибо за комплимент, офицер! Но согласись, что тебе не хотелось бы сегодня родиться крысой или ёжом, а кармы своей не знает никто – даже я не знаю твоей кармы! А если бы и знала, то всё равно бы тебе не сказала, даже по старой дружбе…

Потом послышался смех – показалось, что зловещий. И всё стихло – в моём сознании, естественно.

В блиндаж зашёл старший лейтенант С. – командир соседнего взвода – того самого, что долбанул случайно по мне ракетой. Он принёс бутылку минеральной воды: проиграл спор. Мы спорили, что сепаратисты и рашисты сегодня не полезут (я сказал, что полезут). Пью воду с наслаждением. Он был той жизни историком, доцентом университетским – я тоже, только не историком. Он продолжает разговор, начатый им несколько дней тому назад:

- Причина каждой войны – женщина. Если мы хотим понять, почему началась та или иная война, нужно искать женщину в той истории. Нынешняя война – не исключение. А причиной столетней войны была не одна, а целых три женщины.

- Тезис какой то не обычный для Вас. Я Вас воспринимаю как конченого прагматика, что странно. Каждый историк – романтик. Вы – редкое исключение. Но, похоже, сегодня Вас потянуло на романтизм.

- Я не прагматик, я реалист. А реалисты не мечтают. Они могут только желать некой конкретики. Вот Вы сейчас о чём мечтаете?

Как-то вырвалось у меня очень неожиданно, вспомнился почему-то Акутагава Рюноске:

- Я мечтаю, чтобы кто-нибудь задушил меня, когда я сплю…

- Говорить это, значит пенять на Бога. Упрекать его.

- Почему?

- Ибо Вы сомневаетесь в его мастерстве, в совершенстве форм, которые он создаёт.

- Так Вы считаете, что я творение Божие, его совершенный шедевр?

- Безусловно! Правда, когда рождались сепаратисты, то Бог спал. И мы должны исправить его ошибку уничтожив их. А может от сотворил сепаратистов с похмелья…

- Ты богохульствуешь.

- Нет.

А над степью снова подымалась жара. Если будет тихо, я вновь буду читать Апокалипсис и думать о временах упадка Римской империи…

Часть IV. Дорога.

                          «Человек способен сделать Путь великим,
                            но великим человека делает не Путь.»
                                                                                  (Конфуций)

Существуют на свете дороги, которые не получается назвать путём. Путь - это понятие слишком содержательное. А это дорога. Разбитая снарядами и минами. Бывает так, что дорога никуда не ведёт. Или ведёт в непроглядную тьму, черноту или в вечное Ничто. Бывает, что приводит к людям. К прекрасным людям, о которых забыть невозможно. В тот день мне выпала именно такая дорога. Загрузили в машину кучу боевых ракет и приказали мне отвести их на передовую. Со мной был сентиментальный водитель. С глазами, в которых отражалось равнодушное синее небо. О, лучше б это был измотанный в боях воин, чем вот такой мечтатель. Но водителей не выбирают, как не выбирают проводников в Inferno. Какого дадут или какой выпадет, такой и повезёт. А куда повезёт - этого уже не знает никто. Есть только версии.

Ехали разбитой войной дорогой - машину трясло. Как в лихорадке. Казалось, что машина заболела. И доктор забыл прописать ей обезболивающее. Нас остановили на блок-посте:

- Пропуск!
- Какой, [к чёртовой матери], пропуск?! Мы везём ракеты на передовую! Нас ждут!
- Пропуск!
- [Ла-ла-ла!] Я сейчас позвоню полковнику К. Вас это удовлетворит?
- Полковник К. не мой начальник. У меня приказ. Я вас пропущу только при наличии специального пропуска. Кроме того, ехать всё равно нельзя - дорога сейчас обстреливается сепаратистами.

После последней фразы лицо водителя изменилось:

- Я разворачиваюсь и еду назад!
- Ты что? Испугался?! - это уже я вставляю свою фразу. - Едем! Они всё равно в нас не попадут. Ты же знаешь этих сепаров. Попасть в движущуюся цель - это для них невыполнимое задание. Если нас не пускают тут, то я знаю дорогу полями.

Лицо водителя наполнилось ужасом. Он воспринял мои слова всерьёз (а я люблю шутить на тему смерти).

- Я не поеду!!! У меня молодая жена!

(Так если бы у него была старая жена, то это коренным образом изменило бы ситуацию).

- Мы вчера ехали под обстрелом и в нас не попали. Успешно отвезли ракеты и вернулись назад. Проскочим. Вперёд! Сейчас отъедем немного назад, и сворачивай вправо на просёлочную дорогу.
- Я не поеду!!! Я видел, что случилось с рашистским танком, когда в него попала ваша ракета. Видел эти куски изорванного и переплавленного металла. А тут целая куча ракет! Я не хочу даже представлять, что случится с нами, если в ракету попадёт сепарская пуля и все они взорвутся!
- Ну, тогда вылазь из машины! Я сам поведу! А ты возвращайся назад пешком!

(Я вдруг понял, что я уже не шучу - я действительно сейчас сяду за руль, если водитель вылезет из машины, и поеду под обстрелом на передовую к ребятам, что ждут ракеты, хотя до этого я за рулём сидел всего один раз, и то за рулём БТРа).

Тут у водителя резко расширились зрачки, и началась паника - возможно, он подумал, что я сейчас приложу пистолет к его виску и скажу: «Товарищ солдат! Я приказываю Вам ехать!», а потом расстреляю его за невыполнение приказа. Неужели я на такого похож? Водитель судорожно вцепился в руль машины:

- Я никому не дам водить машину!!!
- Хорошо, поехали назад, на базу…

Машина развернулась и покатилась по дороге. А мне вспомнился вчерашний день: троих офицеров и меня, грешного, в их числе) отправили отвести ракеты М111 для ПТУР «Фагот» на передовую и заодно научить солдат запускать их метко в цель. Кроме меня среди этих офицеров был ещё один майор, который мне напоминал персонажа с какого то фильма-боевика. Кроме героического выражения лица майор имел ещё несколько интересных черт: половина головы у него была седая, половина чёрная. Левая бровь седая, правая чёрная. Майор, судя по всему, был мозаиком, но этого я ему, естественно, объяснять не собирался. Другой офицер - капитан был мобилизован. В другой жизни он имел частную фирму, изготовлял надгробные плиты. На войну он поехал с собственной машиной - грузовым микроавтобусом. Заправлял его за свой счёт. Это факту командование, естественно, обрадовалось. Обещало ему компенсировать затраты на солярку и даже заправлять за казённый счёт, но это так и осталось обещанием.

Итак, загрузили мы ракеты в его микроавтобус и ждали команды. Вдруг звонок - отбой, уже никто никуда не едет, ракеты сдать на склад. Мы затосковали. Настроение испортилось окончательно. Мы то, грешным делом, размечтались запустить пару ракет по сепарам. Ситуацию исправил прапорщик, который подошёл и сказал, что у него есть спирт. У нас был хлеб, сало, лук. Решили, что спешить выполнять приказ не стоит, ракеты сдадим на склад позже. Ленч намечался ещё тот. Вместо стаканов использовали наконечники от снарядов.

- Мы боевые офицеры!
- Боевые офицеры!

(Это вместо тоста).  

Я не люблю спирта - он делает меня слишком сентиментальным. Кроме того этот тост я считал некорректным по отношению к прапорщику. Я незаметно вылил свою порцию. спирта на землю (ну, почти всю и почти каждый раз). Когда все дошли до кондиции (ну, почти все - кроме меня) прогремел звонок: «Почему до сих пор не отвезли ракеты?!» Ясно. По коням. Вперёд. Капитан на ногах стоял плохо. («Вы меня, главное, за руль посадите!») Да, за руль мы его успешно посадили. И поехали. По разбитой дороге. Вокруг дороги и на - воронки от снарядов и мин. Машину кидает, ящики с ракетами торохтят. А тут еще начался миномётный обстрел дороги. Но это нас нисколько не огорчило. Когда машину кидало на очередной яме, майор, не выпуская сигарету изо рта (сидя на боевых ракетах) восклицал, перекрикивая звуки взрывов: «Мы боевые офицеры!!!» Капитан за рулём отзывался диким восторженным смехом. Мне тоже было весело - я фаталист. От мысли, что мы сейчас взорвёмся и полетим прямым ходом в небо, хотелось кричать ура. Апокалиптическую картину дополнили руины церкви со следами от снарядов на остатках стен.

Когда приехали на место, мои коллеги практически протрезвели. Так, что солдаты имели логические основания смотреть на нас как на ангелов-хранителей, а не как на троих пьяных идиотов в форме. А мои слова о том, как стрелять из «Фагота» они воспринимали как высшую истину. Я впервые ощутил себя в роли пророка, носителя высшей истины. Один бородатый солдат (наверное грузин или чеченец) ломаным русским языком спросил:

- Я всо понал - суда смартет, суда нажимат. А у русских тожи ест такой пушка?
- Есть, но мы всё равно их победим! - (Это я тоже сказал на русском языке с акцентом).

Всё это мне вспоминалось по дороге назад: я с горечью думал: «Сегодня солдаты не получат ракет!» И какие солдаты! Я удивлённо и востордженно смотрел на них: измотанные в боях люди из стали, отчаянные и отважные, настоящие герои. Но то что я… Мне бы таких солдат… И они не получат сегодня ракет…

На базе нам сказали, что попробуют отвезти ракеты на передовую ночью, когда обстрел немного утихнет. Краем уха я услышал слова водителя машины: «…Старлей, как услышал, что дорога обстреливается, ухватился за руль и начал кричать, что нужно немедленно возвращаться назад, что нас там убьют…»

Трусы - они ещё и лжецы. Так устроен мир.  

Часть V. Непогода

                                           «Никогда не знаешь
                                             сколько времени плывёшь рекой,
                                             особенно если течение быстрое.»
                                                                                   (Эрнест Хемингуэй)

На войне есть много ужасных и мерзопакостных вещей. Смерть не входит в их число. Смерть – это освобождение. Полёт в бездну. Во что-то неизвестное. Есть вещи хуже смерти. Не буду их перечислять – они давно названы. И перечислять их неприятно. Это если под понятием войны понимать фронт. Хотя самые страшные трагедии во время войны происходят именно в тылу. Так вот о фронте: есть вещь на передовой намного худшая чем рашистские пули – это непогода – холодный унылый дождь, туманы и сырость – они иногда убивают больше… В тот день было именно это и ещё ветер. Холод и сырость пробирали до костей. А ещё ожидание и тоска. Когда не происходит ничего, а ожидаешь наихудшего – становится очень тоскливо и паршиво. Данте был прав – в глубочайших кругах ада господствует не огонь, а лютый холод. Я сидел в сыром блиндаже, прячась от дождя и ветра, который того дня был просто неистовый. Небо хотело плакать, но ветер нёс слёзы неба параллельно земли. Инферно крутило свои вихри.

В такие минуты спасает иногда разговор: от него становится тепло. Единственный мой собеседник того дня был неожиданный: у солдата было не всё в порядке с головой. Взвод, в котором от раньше служил рашисты накрыли «Градом» - за какой-то миг люди превратились в кровавое месиво. Он один случайно уцелел. Из вражеского окружения вывез его местный крестьянин, спрятав солдата в стоге сена. Сепаратисты потом узнали об этом и того крестьянина расстреляли. От всего пережитого солдат сошёл с ума. Его поместили в больницу, через некоторое время он начал себя вести адекватно, решили, что он нормальный и в конце концов он снова попал на фронт (куда собственно он и стремился), именно в мой взвод. Он часто заговаривался и вёл себя довольно странно, но я почему то был уверен, что в своих он стрелять не будет, а сепаратистов он ненавидел страшно – лютой ненавистью, и когда будет тяжко – он не подведёт. (Опять мне показалось, что весь окружающий мир построен из обрывков старых газет. Даже небо. Даже трава – обрезки газет.) Я неоднократно общался с сумасшедшими – случалось. У них взгляд отсутствующий. Они не тут. Они нигде. Они не замечают собеседника, он для них или отсутствует, ибо является неким иным объектом. У этого же солдата взгляд был осмысленный, и он понимал собеседника. Но одновременно был в каком-то своём выдуманном мире.

Солдат навеял мне мысли о Данте, которые часто ко мне приходили и ранее, но уже оставили меня (я старался думать о Полинезии – об острове Фату-Хива), а теперь опять вернулись. Меня не оставляло чувство, что я блуждаю кругами то ли сферами Инферно, избравши вместо Вергилия себе проводником безумного солдата. Ибо он знает ад лучше Вергилия… И вот он меня завёл в ещё один круг…

«O voi, che siete due dentro un foco,
S’io meritai di voi mentre ch’io vissi,
S’io meritai di voi assai o poco…»

(«О, вы, двое в одном огне, если я прославил вас, пока ещё жив, если я прославил вас, хоть немного, остановитесь!»)

Я попытался заговорить с ним о триченто и квадриченто. Но тема сия моего собеседника не заинтересовала. Он лишь сухо заметил, что ренессанс был только очередной попыткой человечества постигнуть непостижимое, мыслить о идеальном обществе, которого не может быть в принципе. А значит сама векторность эпохи была опасным блужданием над пропастью во ржи.

Потом он неожиданно сменил тему разговора:

- Я пару дней тому назад прочитал одну классную книжку.

- Какую?

- Синюю.

- И о чём эта книга?

- Об одном хиппи. Прикинь, чувак где-то до тридцати лет жил себе нормальной жизнью, зарабатывал себе на хлеб тем, что мастерил – кому двери, кому стол. А потом его переключило – бросил всё и пошёл бродягой хиповать. Начал людям нести всякую околесицу, галиматью и ахинею – как и все хиппи: мол, мы дети-цветы, все любить друг друга должны. На него смотрели все как на ненормального. Потом он к одному старому корешу на свадьбу пришёл. Налил всем воды, а они от воды пьянели как от вина. А в это время один бомж на пустыре поселился и начал говорить прохожим, что неправильно, мол, вы люди живёте. А как тот парень к бомжу пришёл, то бомж провозгласил, что тот парень носитель истины. Бомжа потом милиция замела и в тюрьме его зарезали. А тот парень пошёл к озеру и начал по воде ходить как по земле. Кончилось всё это плохо: того парня поймали то ли сепаратисты, то ли рашисты и прибили его гвоздями к столбу. Но из морга потом его тело пропало и видели того парня живым в разных краях… Такая вот книжка – просто крышу срывает…

- Такой книги не существует в мире людей! Она может существовать только в твоём сознании!

Я вышел из блиндажа. Я решил, что этот солдат действительно безумен. А ещё я подумал, что наша эстетика слишком сентиментально. В эти страшные времена войны нам нужна другая эстетика – хотя бы такая, как в китайской эпопее «Троецарствие». Если же мы не способны избавится от своей сентиментальности (в крови она, мол, земля у нас такая, ибо), то следует трансформировать сентиментальность, хотя бы в такую, как в классической японской поэзии, что стала поэзией самураев. А ещё я подумал, что ветки деревьев – это тоже корни. Только врастают они не в землю, а в небо. Это особенно чувствуется осенью, когда древа растеряли свои чувствительные пальцы-листья. И это относится не только к древам земли, но и Мирового Дерева. И как жаль, что сейчас я не могу созерцать дерево – я бы пришёл к состоянию совершенного равновесия и спокойствия, не смотря на минометный обстрел, что как раз начался. Мы практически не обращали внимания на миномётный обстрел – он был менее опасен, чем обстрел «Градом» или тем более «Смерчем». А зря. Неожиданно недалеко от меня взрыв сотряс землю. Я почувствовал (или так мне показалось), что между каской и бронежилетом залетела огромная оса и ужалила меня в затылок. Падая на мокрую землю я ещё успел подумать, что я не убит, а только ранен – меня только зацепило – иначе думать я бы уже не смог… А потом всё погасло – выключили свет во Вселенной – все фонарики одновременно. Пришёл в себя я только в госпитале…

Часть VI. Бегемоты в океане

                                              
                                             «Времени вечный песок. Медленное запустение
                                                   дома, что для счастья был возведён.»
                                                                                                                 (Райнер М. Рильке)

- Возьми меня завтра на задание!
- ???
- Возьми, а то я тут в лагере от тоски свихнусь.
- Как за продуктами ехать, так старые раны болят. А как сепаратистов пострелять, так возьми. И не надоело тебе стрелять?
- Нет, не надоело. Сепаратистов отстреливать мне никогда не надоест. У меня с ними личные счёты. «Пока хоть один сепаратист отравляет своим дыханием Вселенную…»

(От тоже знал эту поговорку - дальше можно было не продолжать. И знал откуда эта цитата.)

- Хорошо. Если хочешь - пойдёшь завтра с нами. Но там будет горячо.
- Значит от меня там будет толку больше чем где либо. Тем более тут… А ты мне почему-то напоминаешь лендлорда. Особенно издалека.
- А как же! Из древнего, но обедневшего рода…

Рассвет оказался на удивление прекрасным. Ну, чего я не могу сказать о войне, так это: «Ничего там хорошего нет…» Рассветы были прекрасными. (И не только рассветы.) А этот особенно: облака расположились амфитеатром, стали розовыми от ломтя солнца. И сейчас в этом амфитеатре будет разыгрываться очередная драма войны…

Мне выпало ехать в середине «брони» - на месте командира. Впервые «броня» - наш старенький «Конкурс», у меня ассоциировался с бегемотом (а окружающий край, естественно, с саванной. Хорошо, что сепаратисты ассоциировались не с зулусами и даже не с бабуинами. А эта безумная вылазка - не с сафари.) И казалось мне, что я заползаю в чрево бегемота вместе с водителем. А бегемот этот вылез из озера Му среди африканской страны Луганда.

Солдаты залезли на броню сверху - поехали. Бойцы сегодня на задание ехали с нами ещё те - со второго взвода. Все они были из Одессы и окраин. Когда я разговаривал с ними, у меня постоянно возникало чувство, что я оказался в 1919 году в вольном анархистском полку армии батьки Махно.

Когда я оказался внутри «Конкурса» чувство машины-бегемота исчезло. Появилось чувство, что я в подводной лодке. «Куда ты теперь с подводной лодки денешься…» - это я сам себе. Убежать с подводной лодки можно разве что в глубины своего «я» или в астрал. Дорогой (точнее бездорожьем, ванне путей людей) начало кидать - в каждую яму «броня» не погружалась, а падала (как в бездну волн). Я понял, что я не в подводной лодке, а в надводной. И в Тихом океане началась буря. Тайфун. Лодка, напоминающая бегемота, проглотила нас и поплыла бурным океаном. Хорошо, что морской болезнью никто не страдал. В утробе «брони» нас просто кидало: я пару раз стукнулся головой о железное небо. Ехали по степямь, пустырям и кустам.

Доехав до края кустарника, два «Конкурса» заехали в две глубокие ямы - почти спрятавшись в них. Километра за два-три виднелись на высотах позиции сепаратистов. Вон тот бугор с кустиками в дали - это по данным разведки замаскированная техника. Два «Фагота» мы разместили рядом с «Конкурсами». «Конкурсы» загудели и подняли ракеты. Всё это заняло какую-то минуту времени. Адреналин в крови, цели в кружочках прицелов. Только бы ракеты не подвели! Не взорвались на старте и не повернули назад (а такое бывало). Обидно погибнуть от собственных ракет. Пуск! Полетели! Одна, вторая, третья… В дали взрывы, огонь, пожар, дым - удача с нами! Быстро назад - в броню и на броню - и хода - рока нас не «засекли» и послали «ответку» - что-нибудь серьёзное.

Опять качка и шторм - по дороге назад. Опять бегемоты в океане. И чувство: нам удалось! Мы смогли! Сепаратисты получили сегодня своё! И это тёплое чувство покоя - дело сделано и все наши живы - это незабываемо. На базе оказалось, что некоторых солдат отправляют служить в другую часть. Прощаясь один солдат (судя по всему он читал Гашека внимательно) пожимая мне руку сказал:

- Встретимся после войны в шесть вечера в кабачке «Под липой». Есть такой кабачок в Одессе…
- Обязательно!

Эх, дожить бы до этого «после войны»! А вокруг был день - солнечный…

Часть VII. Мишаня рождённый для любви

                                                        «Там тень моя осталась и тоскует…»
                                                                                                            (Анна Ахматова)

День был дрянной: из серого неба то ли лилось, то ли падало нечто холодное и мокрое – то ли дождь, то ли снег. Для войны такая «тактическая» погода особенно подлая – не спрячешься никуда. Лагерь был почти пуст – в те дни на нашем участке фронта шли особенно жестокие бои – почти все были на передовой.

В лагере, кроме наряда и караула, было только несколько офицеров, что вернулись с задания или с передовой и должны были вскоре снова ехать под пули и в сень взрывов. И как раз (как всегда не вовремя) приехала целая фура со снарядами и минами. Караул и наряд «дёргать» было нельзя, пришлось грузить снаряды офицерам. Седые майоры, подполковники, капитаны и лейтенанты помоложе (все из мобилизованных) таскали целый день ящики, которые порой просто разваливались в руках. Эти снаряды хранились на складах больше пятидесяти лет и то в ненадлежащем для сего месте, дерево ящиком местами даже поросло грибами-трутовиками. Но снаряды и гильзы были смазаны какой-то гадостью и, по сему, не портились и в бою не подводили (ну, почти никогда не подводили).

Грузили под дождём, чавкая берцами по грязи. Все были грязные и мокрые. Но никто не злился, не ругался грязно и зло, не ныл – все понимали, что так надо и надо срочно. Я заметил около ящиков Мишаню – самого молодого офицера из нашей батареи. Чего он стоил как боевой офицер – я не знаю, как то не пришлось видеть его в бою. А расспрашивать об этом не приходилось и было бы это крайне неудобно. Все называли его именно так: Мишаня. Я иногда называл его подпоручиком. Но редко.

Выглядел он довольно смешно и вёл себя аналогично. Над ним постоянно шутили: не со зла, и не зря – вёл себя Мишаня не всегда (точнее всегда не) адекватно ситуации. Комбат частенько бросал в пространство фразы: «Кого вчера из командиров взводов не могли долго найти? Мишаню, конечно?» «Кто не получил на складе бушлат? Кроме Мишани, ибо он, естественно, не получил.»

На гражданке Мишане был юристом, работал адвокатом в одном маленьком, но симпатичном местечке на Подолии. Был он почти всегда весёлым, жизнерадостным и беззаботным, частенько напевал некие придурковатые примитивные песенки, постоянно вставлял не в тему какие-то идиотские фразы. Комбат, естественно, злился и повышал голос: «Мишаня!!! Помолчи!»

Мишаня как-то умел «доставать» всех коллег-офицеров своими бесконечными разговорами. Поэтому, хоть над ним и насмехались, но общества его избегали. Мне же его перлы риторики были даже интересны – раскрашивали разнообразием печальные будни войны, а, по сему, был я него желанным и чуть ли ни единственным собеседником. Размышления вслух крутились у него преимущественно вокруг юридических казусов, терминологии и единой «извечной» темы: «Эта война бессмысленная мясорубка и бойня. Победить Путина можно и нужно юридическим способом. И я работаю над этим!» На это, естественно, был ответ: «Мишаня! Идёт война. И тем людям, что начали эту войну, напали на нашу страну, начхать на международные законы и законы вообще – как писанные, так и просто человеческие. Я уже молчу о Божьих законах. Нам остаётся только одно - воевать. Иначе они уничтожат и нашу страну, и нас всех заодно.» Но эти аргументы на Мишаню не действовали.

Саму юридическую науку он воспринимал, как своего рода поэму, а себя как песняра юриспруденции. Только у него слово «закон» всегда рифмовалось со словом «Армагеддон», а «конституция» со словом «проституция». Кроме своих профессиональных тем, он любил рассказывать о следующем: у него на мобильнике была куча фотографий разных топ-моделей (очевидно, скачанных из интернета), но он уверял, что всё это были его подружки, и о каждой из них он рассказывал множество историй эротического содержания с его непосредственным участием, разумеется. Кроме того, за его словами, он был лично знаком со многими всемирно известными звёздами кино и эстрады. И, будто бы, они все приезжали в его маленькое подольское местечко только для того чтобы пообщаться со своим закадычным другом, которого они называли просто Мишаня. А он, соответственно, их называл тоже фамильярно – не Элизабет, а Лизи, не Кейт, а Кити. В эти истории, разумеется, никто не верил, но никто ничего об этом неверии ему не говорил. Мишаня когда то (в прошлой жизни) играл в КВН и поэтому (а может, и не поэтому, а по натуре своей) воспринимал жизнь и войну как краткий эпизод нашей жизни, как смешную историю, как прикол над которым стоит посмеяться. Ему пытались объяснить, что жизнь – это не прикол а война – это совсем не смешно. Но Мишаня такую логическую конструкцию не воспринимал.

Он, вообще, мир окружающий воспринимал как то странно и субъективно. Как то я спросил его: «Что есть истина?» Он ответил, что истина, это то, что у нас в душе. То есть об объективной реальности с ним было бы говорить напрасно. Иногда в узком офицерском кругу он изображал персонажи разных мультфильмов. Особенно хорошо у него получался образ Винни-Пуха. Мало кто смеялся тогда, но это (с моей точки зрения) делало жизнь более яркой и разноцветной. Кроме того, при солдатах он никогда не вёл себя как клоун – держал дистанцию.

Но Мишаня не всегда был весел: иногда в его глазах гостила такая глубокая тоска, и такая безнадёга… Комбат, как-то увидев Мишаню в таком состоянии, сказал (то ли в шутку, то ли в серьёз) не заметив, даже, слышит его Мишаня или нет: «Мишаня никогда не станет на лыжи. Мишаня юрист и знает, что так делать нельзя.»

В тот день, когда мы грузили снаряды, я увидел Мишаню под импровизированной крышей склада РАО. Он стоял без шапки на холоде и сырости, растрёпанный и неприкаянный. Ледяная вода стекала ему с крыши прямо на голову и за воротник, но он не обращал на это никакого внимания. А в глазах у него была такая безнадёжная тоска, такое отчаянье.

- Ты что делаешь? Ты заболеешь! Оденься. И двигайся. Ты меня слышишь?

На это Мишаня ответил:

- Я рождён для любви.

- Когда ты серьёзно заболеешь, тебе уже точно будет не до любви. Ты что, нарочно хочешь в госпиталь попасть?

На это он ответил цитатой из одной глупой песенки (а он часто говорил цитатами), которую частенько напевал:

- «Наши девочки спрятали рученьки в муфты…»

Поняв, что разговаривать с ним сейчас не имеет смысла, я пошёл далее грузить снаряды, хоть и руки у меня просто отваливались.

На следующий день мне было просто не до Мишани – я был на задании, на передовой. Через несколько дней, вернувшись в лагерь, я понял, что в лагере что-то случилось – это я прочитал на лицах комбата и двоих офицеров из нашей батареи. На войне каждый день что то происходит, и, преимущественно, неприятное. Но неприятные факты все привыкли воспринимать буднично – война войной. Тут же чувствовалось, что случилось что то особенно неприятное.

- Что случилось?

- Мишаня застрелился. Не понимаю, как на войне человек может покончить жизнь самоубийством…

Но я понял, как и почему. Только ничего не сказал комбату – этого не объяснишь… Но с того дня, иногда, выходя из блиндажа в степь я кричал: «Мишаня!!!» Ибо я знаю – где то здесь блуждает его тень… Эх, война, война, что ты с нами сделала…

Часть VIII. Человек-война

                             «И видел я: разверзлись двери неба
                                В созвездье Льва…»
                                                                 (Максимилиан Волошин)

В те дни командовал нами полковник С., которого все называли Человек-война. И не зря. Он был фанатом военного дела. Уже не молод, но подтянутый, жилавый, худой, высокий, всегда как взвинченная пружина, с сияющими глазами. Казалось, что он вообще не спит: когда все валятся с ног от усталости и глаза слипаются, он ещё на ногах, а когда нас будит время или война, он уже на ногах. Военная форма была не просто ему к лицу - представить его в штатской одежде было невозможно. Такое было чувство, что он очень долго ждал своего времени, молча наблюдая, как разваливают нашу армию, перебивая свой голод войны на чужих войнах и конфликтах в далёких жарких странах, и наконец дождался своего времени - нашей войны.

Мы все в этой безумной круговерти были не в своей тарелке: я оглядывался иногда вокруг, сидя в блиндаже или в лагере в военной палатке - вокруг меня бывшие преподаватели университетов, учителя, адвокаты, агрономы, журналисты, инженеры, крестьяне, фермеры, механики и даже старатели, что ныне одели военную форму - все они никогда не только не собирались, но даже и не думали, что придётся воевать. И только Человек-война выглядел как рыба, которую наконец выпустили из тесного аквариума в бурную реку войны: это был его мир. Он не просто требовал от нас всех быть воинами - он заражал нас атмосферой войны: после каждой его речи все просто рвались в бой.

Как то, греясь около буржуйки после бессонных суток в окопах и блиндажах, я завёл разговор с бывшим продавцом запчастей к автомобилям: « Я всё ищу истину, а она убегает от меня, прячется…» Он только улыбнулся и ответил: «Просто истины ныне одела камуфляж - поэтому ты её и не замечаешь…» Я подумал, а может нынешняя истина воплотилась в Человеке-войне - нынешняя истина проста: нужно воевать, ибо другого выхода нет. А ещё подумалось: на фронте или около неги или не пишется вовсе, или пишется абсолютно не метафорично - грубо, сурово, тяжёлым простым стилем, откровенно, реалистично, без полёта фантазий и аллюзий. Эрнесту Хемингуэю не случайно писалось именно так - он прошёл войну и стал человеком войны. Война жила в его сочинениях даже среди весёлых улочек Парижа, возвращалась к нему в бешеных порывах корриды или в азарте сафари. Я с ужасом подумал, что возможно, уже никогда не буду романтиком, никогда не смогу писать загадочно и красиво. Реализм жестокой жизни ворвался в мои строки, истребив всё метафизическое.

А может это опять очередная иллюзия - каждая война рано или поздно оканчивается - даже столетняя война окончилась - и я опять буду писать среди цветов под звёздами о вечном. Необходимо только дожить до окончания войны - а шансов у меня мало. Я не умею привыкать - окружающие меня люди привыкают ко всему, даже к смерти. А я, почему то, привык ко многому - от армейских будней до тоски лагерей и сурового аскетизма, но к гибели людей привыкнуть не могу: когда очередной раз вижу как гибнет товарищ по оружию, или слышу о гибели хорошего человека, которого я хорошо знал, это сильно цепляет меня и выводит из равновесия.

Сильнее всего удивляет при этом то, что остаётся у людей, которые ежедневно стыкаются со смертью, ходят по тонкому лезвию грани жизни, способность смеяться и шутить. Хотя этот юмор чёрный и не понятный для других людей - он есть, хоть это и дико, особенно в условиях нынешней озверелой и бессмысленной войны.

Мы ехали на передовую в автобусе. Сама ситуация, была глупой - солдат с оружием в руках везут на фронт в автобусе. Почти как в Париже в 1914 году, когда такси ездили прямо на фронт. А это в автобусе. Этот абсурд всем казался смешным, и почкму то, сама мысль, что все сейчас наконец умрём (возможно) - тоже вызывала смех. «Передайте пожалуйста на билет!» («Ха-ха-ха!») «Вы не подскажите, когда остановка «Фронт»? Ибо я не знаю где мне выходить…» «Да это конечная остановка, автобус дальше не поедет, мы все там выходим!» («Ха-ха-ха!») «Господин водитель! А когда обратный рейс? А то я забыл дома галоши!» («Ха-ха-ха!»)

Когда мы возвращались через несколько дней в лагерь (как это не странно, но все живые и невредимые и с чувством выполненного долга - таки постреляли мы сепаратистов!), то наш военный лагерь показался мне «Титаником» - дымили требы буржуек над палатками, и лагерь плыл как корабль (только не волнами океана, а волнами времени, и не из Британии в Америку, а из прошлого в грядущее) и айсбергом для него могли быть залпы «Града» или «Урагана»… Оставалось только надеяться, что на этот раз наш «Титаник» с айсбергом не столкнётся. А если и столкнётся, то нас не будет на этом корабле.

Мы изрядно намёрзлись в окопах и блиндажах и отогреваясь около буржуйки, я думал о том, что ныне мой родной город Снежное всё более и более напоминает мне селение Макондо из странных сочинений Маркеса - тех самых «Ста лет одиночества» - только никто о них ещё не написал, и я вряд ли напишу… А интересно было бы - война, революция, гражданская война, шахты, каторжный труд шахтёров, голод, репрессии, опять война, опять шахты, опять репрессии, опять голод, опять каторжная работа, социальные потрясения, изменение системы и вот - опять война, беженцы, сепаратисты, оккупанты, поребрики…    Слишком уж скромным эпизодом выглядит на этом фоне моё детство, ставок, рогатые жуки в балках, дедова хата и лохматый пёс… И запах шахты и трудяга с татуировкой: «Нет в жизни смысла!» И дорога туда (не в прошлое, разумеется, а в город), которая для меня ныне закрыта - ибо я воюю по другую сторону фронта и мечта освободить мой родной город, ворваться туда на танке и поднять над горсоветом украинский флаг становится всё более и более призрачной. Хотя городу Снежное подходит более не фантазия Маркеса, а суровый романтизм Борхеса - Юг, всё таки - «Юг», где мужчины танцуют свои жестокие танцы с ножами. Бесконечная игра со смертью. Вне времени и пространства - безумный сюрреализм.

О чём меньше всего думается на войне ( и о чём больше всего хочется думать), так это о французских художниках эпохи модерн. Вот кто больше всех почувствовал завершение эпохи! Вот кто острее всех предчувствовал приближение вселенской катастрофы мировых войн! Вот кто почувствовал приближение жестокого уродца-века (который всё никак не кончится, ибо эпоха уже другая, а мы всё там же). Упорно стараюсь думать о приятном и хорошем, а снится опять война. Иногда заставляю себя видеть сны о Полинезии, о пальмах и о тёплом океане. Но сон опять возвращается туда же - на войну. А когда то я умел блуждать во сне куда захочу… Когда то…

Над блиндажами опять загудел беспилотник - жужжал как пчела, иногда зависал на одном месте. Явно не наш беспилотник - мы точно не запускали да и зачем нашему же беспилотнику крутиться над нашими блиндажами? Плохая примета. После визита «пчелы» часто прилетают «подарки». Когда беспилотник зависал, у меня возникало ложное чувство, что я могу сбить его из «калаша». В действительности это не так. Эта «муха» слишком мала и быстра, чтобы попасть в неё нужно специальное оборудование, которого у нас нет. Да и приказ был - не стрелять и не высовываться когда летает беспилотник. А жаль. Я бы проверил своё мастерство и интуицию.

Собрались стрелять по сепарам с серьёзной гаубицы, что носить имя нежного цветочка (у конструкторов пушек своеобразный юмор). Буссолист, как и надлежит, разворачивает буссоль на будущей огневой. С шутками в своём стиле: «Вот когда-нибудь на старости лет спросит меня внук, что я делал на войне, а я скажу: я, внучёк, был буссолистом!» «Ты бы лучше сказал бы, что был СОБом - солиднее будет звучать!» «Ну зачем детей обманывать - до СОБа я не доросту, а буссоль - моё призвание! Я когда вернусь на гражданку, то зайду в магазин и скажу: мне вон тот яблочный сок, что стоит под углом 14-01, левее 1-15 от основного направления! Да!»

По возвращению в лагерь я попросил его определить дирекционный угол палатки и буржуйки. Он ответил, что буссоль оставил в броне, а без буссоли не может.

Я ещё был угнетён сомнениями, разочарованием и печальными мыслями, сидя около буржуйки и отогревая замёрзлые за сутки руки, когда ко мне подошёл коллега - младший лейтенант К. (тоже из мобилизованных) и сказал: «Послезавтра мы едем на блиндаж «Вторник» - беем стрелять в сепаратистов из миномётов!» «А почему из миномётов? И почему именно оттуда?» «Потому что нами будет командовать Человек-война! А он очень любит стрелять из миномётов. Ибо это прикольно.» Все сомнения исчезли. Мы победим. Мы устроим послезавтра сепарам незабываемый день! Ибо в бой нас поведёт Человек-война!

Часть IX. Буржуйка

                                           «На рану свежую легла железная перчатка…»
                                                                                                              (Поль Верлен)

На передовую мы выдвигались на рассвете (как тому и надлежит поэтам и скрипачам, что играют на железных скрипках – это меня понесло на поэзию – не обращайте внимания). Везли нас на «шишарике» - истрепанном жизнью и «усталом», с порванным брезентом. В «шишарик» запихнули миномёт «Сани», а потом ещё сзади прицепили гаубицу Д-30. «Бедный шишарик!» - подумалось мне. Падали хлопья снега. Мороза почти не было. Настроение у всех было какое-то беззаботное – такое было впечатление, что собираются ехать не в мясорубку, а на пикничок. Я созерцал снег, и мне хотелось писать танка и хокку, а не стрелять.

Комбат обратил внимание на пакет в моих руках:

- Ты что взял? (У нас в батарее сухой закон - как в Штатах в двадцатых бутлегерских).

- Печенье и сало.

- Это аристократично – сало есть с печеньем.

Тем временем парком бесцельно блуждал майор К. с меланхолическим выражением лица. У меня тут же возникла идея:

- Давайте майора К. возьмём с собой на огневую!

- Нет! – тут же бурный протест, это солдаты хором. – Он мот и транжир слов! У нас в батарее есть свой такой же майор – он также впустую тратит слова. Мы даже своего майора с собой не взяли…

(Мне сразу захотелось отредактировать Конфуция: «Тот, кто зря тратит слова, тот теряет людей.»)

Тем временем наш комбат (подполковник) увидел около машин смешную собачку – белую с чёрной головой (вспомнились шумеры – народ чёрноголовых) и начал его ловить:

- Словим эту собачку! Возьмём на огневую – веселее будет!

Эта идея не вызвала особого энтузиазма у солдат:

- Он тут же убежит, как только начнётся серьёзная стрельба!

Собачка упорно не желала, чтобы её поймали и посадили в машину – убегала и скулила, будто бы догадываясь, КУДА её собираются взять. В конце концов, так и не поймав собачку, дали команду: «По машинам!» Мы залезли в «шишарик» с миномётом, ЗИПами, буссолями и с прицепленной Д-30. Умудрилось залезть тринадцать человек, не считая водителя. «Шишарик» застонал от перегрузки, но двинулся. Мне почему то вспомнилось:

«На шхуне тринадцать человек
И сундук мертвеца.
Йо-хо-хо!
И бутылка рома!»

Всё как в той песенке, только бутылки рома не было. «Шишарик» ехал тяжко – он мне напоминал старого больного ослика, которого перегрузили, и он это осознал. За нами ехало ещё три таких же «шишарика», СОБаковоз и ворчливый бэтээр. Несколько раз «шишарик» глох. Водитель вылазил из кабины, вздымал руки к серому Небу, громогласно пенял на бытиё и карму, взывал имя Божие всуе, провозглашал, что те, кто сказал ему ехать на этой машине имели предков развратников и развратниц. Потом водитель возился в моторе, «шишарик» чхал, чмыхал, стонал и ехал дальше. Я себе представил, какой идеальной мишенью для сепаров мы были во время этих вынужденных остановок, и мне стало грустно.

По дороге, на брошенном блок-посте мы увидели вместо солдата смешное чучело в бушлате. Я ещё подумал, что это памятник абсурду нынешней войны.

Когда доехали до огневой и начали устанавливать миномёты, падал холодный и злой (но красивый) снег: блиндажи и окопы покрылись белым одеялом. Я бы с наслаждением созерцал бы эту чисто японскую картину и медитировал бы, но я был на войне, а не в саду монастыря Нагасима.

У нас было три миномёта «Сани» (не путать с «Сони») – калибра 122 миллиметра. Не знаю, кто придумал называть миномёты именами, но на наших миномётах было нацарапано: «Том», «Смок», «Малыш». Вероятно, кто-то из солдат начитался Джека Лондона и Гарриет Бичер-Стоу. Но, так или иначе, «Белого безмолвия» не было. Еле мы успели навести миномёты на основную точку наводки, как над головами загудел беспилотник – явно не наш. Кто-то из солдат пошутил, что прилетело «приведение с моторчиком – дикое, но симпатичное». Ничего хорошего этот визит не вещал – («Взвод, в укрытие!») спрятались в блиндажи и в «щели».

Хорошо, что на огневой это было заранее вырыто. И тут началось: по нас начали гатить из гаубиц – земля дрожала. На счастье, снаряды падали за сто – двести метров левее от нас. Что-то там сепаратисты не учли – то ли поправки, то ли ещё что-то. Я сидел в блиндаже и переживал за «Тома». Почему то я был уверен, что никто из наших людей не пострадает. А «Том» меня никогда не подводил – это был мой любимый миномёт. Ещё я переживал, что попадут в склад мин и будет большой бабах… И нечем будет стрелять, если мы уцелеем, естественно… Но как-то обошлось – они не попали. Только потом я подумал, что я воспринимал миномёт как живое существо. Даже разговаривал иногда с ним. Один солдат даже спросил меня: «И давно Вы разговариваете с миномётами?» Но я промолчал в ответ.

Когда всё стихло, я тут же вышел на связь: «Крук», я «Сайгон»! Нас обстреляли. Куда и когда посылать ответку?» Ясно, что до тех гаубиц сепаров мы не дострелим – далеко. Да и нет там их уже. Но не стрелять в ответ – это как-то совсем не уважать себя. Хорошо, что СОБ меня понял с полуслова: «Сайгон», я «Крук». По пристрелянной четыря дня тому назад точке. Именно туда сейчас движется колона бронетехники сепаров. Подготовить мины. Осколочно-фугасные. Подрывник фугасный. Заряд шестой. Прицел 740. Угломер 17-05. По моей команде… Три мины. Огонь!!!» И пошло! Стреляли за бугор и за полосу зелёнки на расстояние почти шесть километров. Что там творилось и куда мы стреляли, конечно, не видели. Не знаю, видел ли СОБ, но явно он знал куда и что из этого получится: «Первому – левее 0-03, прицел выше 10. Второму – левее 0-02. Третьему – правее 0-04. Три мины. Огонь!» Выпустили больше двадцати мин. Голос СОба: «Сайгон», я «Крук». Батарея стой, в укрытие. Я тебя поздравляю, «Сайгон»! От колоны бронетехники сепаров осталась куча металлолома!» Я зримо представил себе разбитую колону сепаратистов и на душе стало тепло и радостно. Как будто гарячим кофе угостили. Потом: «Сменить дислокацию! Переместится на позицию 32-45!»

Миномёты поспешно собрали и хода оттудова. На новой огневой тоже были окопы и блиндажи. И тоже снег (белый) и кустарник (оледенелый) и небо (серое). Думал, сейчас начнут стрелять – если не в нас, то по нашей прежней огневой. Но пала тишина. Надолго. Жуткая и зловещая. Начались долгие и бесконечные дни ожидания и замерзания. Было дико холодно. У нас был, естественно, пункт обогрева – спрятанная под землёй печка в одном из блиндажей, но толку от неё было мало, мороз досаждал. Я уже думал, что там я и замёрзну. Чувствовать себя мишенью – отвратительное чувство. Особенно если знаешь где сепаратисты, но стрелять запрещено приказом. Отвратительно… Опять прилетало «привидение с моторчиком». Я понял, какой звук самый отвратительный – это звук моторы беспилотника. Думал, что опять начнётся катавасия. Даже хотелось, что бы нас опять обстреляли. Тогда мы снова ответку. И уже не будет холодно – ибо будет не до того. Но опять тишина…

Чтобы согреется хоть как-то мы начали маршировать вокруг пустых ящиков из-под мин. Один офицер залез на ящики и принимал «парад», посылая в пространство вместо команд кричалки (ну, вы знаете какие), которые мы дружно повторяли. Если бы сейчас прилетел беспилотник, то москали бы подумали, что у нас крыша поехала. Кроме мороза была ещё заледенелая консервированная перловка. Солдат понесло на глупые шутки в стиле чёрного юмора. Начали фантазировать, как бы выглядела батарея, если бы нас всех тут поубивали. Кто-то сказал, что горячий чай нам тогда привезут на девятый и на сороковый день. Какой это бред – шутить на тему собственной смерти. Я иногда играюсь со смертью, но всегда отношусь к ней с уважением – без глупых шуток. Она дама благородная, хотя и непредвиденная (как и все женщины, в конечном итоге). А тут сотоварищей понесло… Кто-то начал вслух размышлять на тему: как выглядит убитый сепаратист (как будто дано не видели убитых сепаратистов). Кто-то допустил, что убитые сепаратисты лежат исключительно в позе «Ласточка». Какое безумие вокруг… Хотелось просто лечь на снег и навеки уснуть… Когда я окончательно убедился, что мне тут суждено замёрзнуть, за нами приехали «шишарики» - поступила команда нашему взводу в лагерь. Назад «шишарики» ехали как-то легко и даже весело (машины тоже умеют смеяться, только мы не знаем об этом). Домой всегда легко. А лагерь воспринимался как дом. О палатке с печкой «буржуйкой» и дровами мечталось. Действительно, мечталось. Не поверите – мечталось не о доме, не о мире, а о буржуйке и сухих дровах.

А вот и лагерь. А вот и буржуйка. Вот оно. Наконец. Мечты сбываются. Кто не замерзал шесть суток в окопах, тот не поймёт, какое это благо – сесть около буржуйки в которой трещат дрова и смотреть на вспышки и языки огня. И отогреваться. И приготовить себе горячий чай… Я сидел счастливый и мечтательный., читал Вильяма Батлера Йейтса и понимал, что можно отоспаться и отдохнуть. А там – куда угодно. Хоть в ад. Только бы можно было в сепаратистов стрелять.

Мимо проходил капитан К. Я «без предисловий в тот же час» обратился к нему:

- Вы знаете, капитан, я пришёл к выводу, что все замполиты должны быть джентльменами.

Лицо капитана сделалось удивлённым, а глаза круглыми:

- По-моему должность замполита и джентльмена несовместимы.

- А вот у нас… А я служил под командованием полковника Лахлана МакКварри – его ещё называли «отцом Австралии» - он тогда ещё был полковником, а не генерал-майором – так все замполиты у нас были в полку джентльменами.

- Какая-то странная фамилия МакКварри.

- Никакая не странная. Распространённая и известная шотландская фамилия. Кстати, клан МакКварри правильно называть МакГвайре.

- И в какой же это Вы армии служили, если полковник у Вас был шотландец?

- В британской, конечно. В те времена ирландской армии ещё не было. Не было даже такого государства Ирландия. О нём мы тогда только мечтали…

- В британской армии не было такой должности замполит.

- А вот и была! Мне лучше знать, ибо я там служил. У нас в полку было даже два замполита – один англиканского вероисповедания, а другой католического. И все замполиты католики были ирландцами.

Капитан К. тут как-то потерял нить разговора. Глаза у него стали смотреть в бесконечность. Зато в разговор вмешался капитан С. Он любил в разговоры вмешиваться неожиданно. Начал бросать в воздух разные оскорбительные реплики о ирландцах.

- Лучше уж служить в аду, чем в одной роте с ирландцами. Кроме того, что они вечно орут свои дурацкие ирландские песни, их рыжие патлы и веснушки демаскируют в бою. Хоть бери и всех перекрашивай.

Я, конечно, в душе обиделся, но не подал вида. Это он не со зла. Просто он знал, что я в прошлой реинкарнации был ирландцем, и решил меня слегка поддеть. Я сделал вид, что не слышу его реплик, достал записную книжку (муза меня вдруг посетила). Капитан С. попросил прочитать что-нибудь из написанного мной в последнее время (он знал, что я вечерами иногда пишу, сидя около буржуйки). Я прочитал ему несколько своих последних верлибров, а потом новеллу «Мишаня, рождённый для любви». Думал, он останется равнодушным, но почему-то мои последние сочинения его зацепили:

- Твоя стилистика никому не интересна и не нужна. Она умерла на майданах и в котлах. То, что ты пишешь, ничего не стоит. Оно даже фальшивое. Никто это не будет читать и воспринимать.

- Тебе не понравилось? Это плохо написано?

- Я не сказал, что не понравилось. Просто, это всё не то, что надо.

- А как нужно писать? Выскажи своё мнение.

- А ты опиши всю грязь и кровь войны. Все эти ужасы и одичание людей. Всё это неверие и озлобление. Всю эту ненависть, царящую в душах. Опиши максимально правдиво и натуралистично.

- Это описать невозможно. Кто не прошёл всё это – не поймёт. Кроме того, о войне лучше чем Хемингуэй и Ремарк я всё равно не напишу. Я пишу как чувствую. Как вижу.

- Ну то выкинь свою записную книжку на свалку. И другие писаки – получше тебя заслужили такой же путь для своей макулатуры. За что я уважаю таких писателей как Ярослав Гашек или Владимир Войнович, так за то, что они сумели посмеяться с аналогичной ситуации относительно наших событий. И не сыпали соль на раны, не обсасывали трагедий. А советовали просто жить и смеяться. Не смотря ни на что.

- Я боюсь, что ты постепенно превратишься в циника. Искусство это не просто способ развлечения или утешения. И ты считаешь, что натурализм или даже гипернатурализм это современное искусство? Было это уже – литература переболела натурализмом, как болеют детской болезнью. Постмодернизм не слал ни ретро, ни пройденным этапом литературы. Это новая ветвь, создавшая новые почки на старом, но вечнозелёном древе слова. О живописи я уже молчу. Вся его эволюция идёт не к, а от натурализма. Так, импрессионисты ловили миг жизни – как его красоту, так и его грязь. Особенно постимпрессионисты. Дега не смеялся над жизнью – он показывал её трагедию. Да, ценности, которые считались вечными в эпоху модерн, пошатнулись, но «Боги азбучных истин» грядут. Ты всегда ценил Киплинга за откровенность и здоровый консерватизм. Или ты считаешь, что вечные истины перестали быть вечными?

- Только не тебе их провозглашать… - прервал разговор капитан К. и исчез в лабиринтах военной палатки – там, между железных кроватей, во тьме.

Я немного приоткрыл дверки буржуйки и смотрел на огонь – такой вечный. Не зря наши далёкие предки поклонялись огню. Считали его посредником между миром людей и миром богов. Поэты к числу людей зачислялись тоже (кстати)… Видимо, не зря…

Часть Х. Тема

                                               «И в благородейший с огней
                                                     Живые я сую ладони…»
                                                                                 (Гийом Аполлинер)

На войне человеку нельзя постоянно думать о смерти. Мысли на эту тему постепенно (а иногда и навсегда) вытесняются иными мелкими бытовыми мыслями и «проблемами» (вот почему Маяк пустил себе пулю в сердце – у него не было быта, он не мог думать о чём-то другом, чем о смерти, когда понял, что его мир разрушен). Например, дрова. Эта тема вытесняет тему смерти из разговоров и помыслов: дрова – это тепло огня, это в конечном счёте жизнь. А далёкая канонада и тот факт, что кого-то (меня, или тебя, или его), возможно, завтра убьют, становится некой абстракцией, о которой и думать то не стоит. Причина именно в этом «возможно» - кому интересно думать о вероятном. Вот, если бы точно было известно, кого и когда, если бы это было однозначно и окончательно… Тогда… А так – никто не хочет садится в эту лодку с названием «возможно».

Я исключение из этого правила: я постоянно думаю о смерти, даже иногда разговариваю з этой воображаемой или реальной гостьей моего сознания (не обращайте внимания – это моя подружка). Почему так, наверное, это тоже нужно понять и объяснить. Я не знаю (это откровение – для вас!). Возможно, потому, что когда она придёт ко мне (о, моя королева!) в действительности – реально, и именно ко мне, а не к кому то около меня, и то не с визитом вежливости, не по старой дружбе, а по делах служебных, я настолько привыкну к этой особе, что буду воспринимать этот визит буднично, без пафоса, будучи давно готовым к Великому Путешествию в неизвестное.

Чем дольше продолжается эта война и чем дольше я на войне, тем больше я чувствую: вокруг меня достоевщина. Она густеет, как зимние сумерки, как лежалый мокрый снег под утро. Иногда мне кажется, что все окружающие меня люди в форме пошли сюда, убегая от достоевщины, но попали в самую её гущу. Это чувство становится иногда настолько весомым и тяжёлым (как глыба льда, что откололась от айсберга около Земли Королевы Мод), что кажется: эти солдаты – ровными рядами стоят на плоскости перед палатками лагеря, сейчас крикнут дружно и хором: «Я тварь дрожащая или право имею?»

Другие темы как-то проходят мимо – даже если их толкают искусственно. Около буржуйки пью кофе. Рядом ещё один офицер. Говорю ему:

- Я тут пришёл к выводу, что нужно больше офицеров хороших и разных.

- Нашей воинской части нужно? Или нашей батарее? Или нашей стране? В каких масштабах нужно? – он не почувствовал, не понял, что это искажённая цитата, ибо Маяка он или не читал совсем, или забыл.

- В масштабах Вселенной нужно!

- И каким же ты образом пришёл к такому выводу, какая была логичная последовательность этого?

- А к этому я пришёл не в результате размышлений или фактов. Это интуиция. Это как просветление. После снегопада. Это вынырнуло из глубин моего подсознания. Я буддист.

Мой собеседник потерял нить разговора и ушёл в себя. Там тоже темно – так же как в цээрэмке. Только нет ёлки в углу и солдаты не спят. Но там ему, наверное уютнее (о, опять это «наверное»! И когда я буду знать всё окончательно и однозначно?) Хотя, где может быть более уютно, чем около жаркой буржуйки с чашечкой кофе в руках (о, эти офицеры с кофе в руках!), когда на дворе холод и злая зима?

Вечер. В углу полевой казармы – то ли металлической палатки, то ли ангара, где хранят людей – солдаты играли в карты. Игра шла по крупному. Ставки возросли до 50 копеек (а начинали то с 5 копеек). Горки звонких монет путешествовали с одного конца стола в другой – страсти кипели. Неожиданно из тьмы вынырнула фигура замполита. Он начал ругаться и говорить, что на деньги играть в азартные игры нехорошо и очень даже плохо. (Лучше бы он поэму Маяковского прочитал «Что такое хорошо, что такое плохо».) Он узнал, что один солдат проиграл три дня тому назад пять гривен – и то не бумажками, а звонкой монетой. И это замполита очень возмутило. Наверное, ему вспомнились времена, когда за одну гривну можно было купить целую деревню вместе с жирной землёй, рябыми коровами, деревянными избами, лохматыми собаками и печальными смердами. Вот, что значит оторваться или отстать от поезда современности (не той, что журнал, а той что время*). Замполит ушёл, и игра возобновляется. Я с интересом наблюдаю. Подошёл молодой лейтенант и вопросительно посмотрел на меня: его удивило, почему меня так заинтересовал процесс игры. Я попытался объяснить:

- Похожая история со мной случилась в Монте-Карло. Я ставил на красную, а она шла! Я опять ставил на красную, а она опять шла! Я поставил на зеро. И тут послышался голос: «Господин выиграл двести тысяч!»

Мой собеседник понял, что это цитата:

- Откуда это?

- Достоевский. «Игрок».

- Не читал, не знаю. Достоевского я читал только «Мастера и Маргариту» и то давно…

Я подумал, что это такая смешная шутка и продолжил тему:

- Достоевский был лично знаком с Маяковским – особенно в астрале, потому и не удивительно, что Воланда он писал с него.

Но оказалось, что мой собеседник не шутит – он действительно был убеждён, что «Мастера и Маргариту» написал именно Достоевский. И Мастер там бабушку Аннушку топором, а потом на целину уехал… О, молодёжь, молодёжь! Так и хотелось сказать ему, что «Моби Дик» это не только неплохой фильм, который можно «скачать» их сети, но и чудесная повесть Германа Мелвилла…

Я окунулся в размышления на тему: какая тоска сидеть в лагере, когда хочется в бой и думал, что проведу в таких размышлениях целый вечер. Но ко мне подошёл капитан Л. и сказал, что в каких то бумагах о мне не хватает каких-то данных. В частности, нужно записать, какой у меня автомобиль – марка, номер и цвет. Я сказал, что у меня внедорожник «Айриш-ровер», номер 13-13 ИРА, покрашен в камуфляж в стиле «Дубок».

- А ты когда был мобилизован?

- 13 июня 1348 года его светлостью графом Анри де Анжу. И связи в моровой язвой не хватало воинов в армии короля.

- О! То у тебя огромная выслуга по годах. Должны платить больше, чем нам, особенно если ты ветеран битвы под Креси. Тебе необходимо ещё рапорт написать о переводе в нашу батарею.

Я исполнительно написал, подписавшись: «Штабс-капитан лейб-гвардии Её Королевского Величества сер Артур Грей». Капитан Л., прочитавши сей рапорт, почему-то вздохнул печально и сказал: «Я так и думал! Я сам-то родом из Уэльса, а в нашей батарее есть ещё двое родом из Ирландии и один из Нотингемшира…» Откуда он догадался об этом – я не знаю. А потом подумал – им это всё слова. А мне так часто вспоминается солнце, ветер с океана, пыль из-под копыт тяжёлой кавалерии, отблески солнечных зайчиков на латах рыцарей и тяжесть двуручного меча на плече…

Тем временем к нам подошёл сержант П., услышав мой рассказ о моём железном коне, оставленном дома:

- А я вот правду сказал о своей машине. Только не понимаю для чего это?

- Сержант! Вы что, не знаете, что в средние века на войну мобилизовали не только всадников, но и их коней. Нынешняя война требует железных коней, что тоже будут мобилизованы!

Сержант П. отвечал на вопрос, кем он был в прошлой жизни, просто: «Я был пенсионером…» Только потом как-то признался, что он всю жизнь работал электриком на заводе. Сейчас артиллерист. Выслушав мои объяснения он как-то задумался и загрустил – как ему понимать мои слова – с каким уровнем серьёзности. Я вдруг подумал, что когда-то услышав сообщение, что меня убили, эти люди подумают, что я так эксцентрично пошутил.

В казарму тем временем зашёл командир – полковник К. Я тут же заорал: « Товарищи офицеры!» Все почему то восприняли это как очередную идиотскую шутку. Почему? Полковник К. измерил меня суровым взглядом. Я тут же козырнул:

- Шеф! Я хочу пострелять в сепаратистов из «Гиацинта»!

Полковник ещё более хмуро посмотрел на меня:

- Во первых, не шеф, а товарищ полковник! Давно на передовой не мёрзли? Ещё не настрелялись? Отправлю! Помёрзнешь! Всё равно нам стрелять не позволят… Приказа такого не будет… Если так рвёшься на подвиги, то после командировки поедешь командовать «Пионами». Ничего, ничего! «Сани» освоил, с МТ-12 разобрался, и с «Пионами» разберёшься! А сейчас – два часа на сборы – едешь, повезёшь «груз двести». Знаю, знаю, что это не твой солдат, и ты тут ни при чём, но поедешь. Боец был хороший… Надо…

Полковник посмотрел на меня недобрым пронизывающим взглядом. В середины у меня все похолодело…

(* - непереводимая игра слов)

Часть ХI. Снег и песок

                                                   «Плоть человека – свиток, в котором
                                                     Отмечены все даты бытия.»
                                                                                               (Максимилиан Волошин)

Спал я крепко: переутомление. Кроме того в палатке было тепло – буржуйки топили славно и спальник у меня был «буржуйский» - тёплый. Снились мне мёртвые. Снился один убитый солдат из моего взвода: снилось, что привёл его в больницу и прошу доктора обследовать его, ибо солдату, мол, плохо. И осознаю, что солдат уже мёртвый, хоть и ведёт себя как живой. Веду его к другому доктору, а кабинет очередь. Смотрю, а в очереди одни убитые солдаты. То ли пришли с того света лечиться, то я попал в прошлое и знаю, что все они погибнут. И каждого узнаю: этого убили месяц назад, этого два, этого три месяца тому назад…

Потом я проснулся: нас подняли среди ночи. Построил свой взвод: вокруг тьма, падает лёгкий снег – но не пушистый, а мелкий, колючий. Земля припорошенная слегка белым, чёткие собачьи следы – ведут туда – в ночь, во тьму – будто бы указывают нам путь. Команда: «По машинам!» За нами – грузовики с прицепленными миномётами «Сани» и серыми минами в ящиках. Мы их вчера долго «конснарили». Мины совковые – ни подрывники, ни вышибные заряды нормально не входили. Пришлось использовать куски дерева и молоток (что, разумеется, нельзя делать категорически). Я смотрел, как лупят по боевых минах молотком и думал: никто из них (даже я) не осознаёт себя камикадзе, хотя все понимают, что в любой миг все и всё может взлететь на воздух – взорваться, но всё всем уже всё равно. Ибо нужно стрелять, а других мин нет. Звучали даже глупые шутки в стиле чёрного юмора о «полётах во сне и наяву в небо».

Мы всё ехали. а я вспоминал свой вчерашний звонок одной старой подружке (двадцать пять лет знакомы) – я был тогда в зоне связи и хотелось узнать, как там наши общие знакомые. Я так и не дозвонился подружке, а потом пришла СМС: «Я в театре, говорить не могу.» Я так удивился – меня понесло на сентиментальности – оказывается, где-то существует мир (при том в той же стране), где люди ходят в театры, слушают музыку, развлекаются, не видят каждый день смерть… А потом подумал: ведь я тоже в театре, только смотрю каждый день более интересный спектакль. И даже я актёр в этом спектакле. Правда, тут убивают по настоящему – не так, как в греческом театре – бутафорски, а по настоящему, как на арене римского Колизея, в драме гладиаторов. Даже песок под ногами – ну, чисто латинский, как на арене. Мы гладиаторы. По телевизору зрители смотрят на нас, созерцают нашу трагедию. И этим зрителям тоже нужно только «хлеба и зрелищ».

Так мы и ехали – в машине темно. Кто-то включил фонарь – из темноты выплили грустные лица солдат. Я не удержался:

«Гасите фонарь!
Вокруг только печальные лица
Хочу темноты…»

Только через миг, когда глаза снова отдыхали во тьме, я понял: я говорю как хайдзин, я невольно написал хокку. Мотор гудел и далее, машину шатало, почему то вспомнился Киплинг:

«Но раз уж когда-нибудь всё равно в землю ляжем и я, и ты
Так почему б не сегодня, без споров и суеты…»

Привезли нас на блиндаж «Вторник» - не знаю, кто и почему придумал этой позиции такое идиотское название. Но такое было чувство, что возят нас не в пространстве, а во времени – из одного дня недели в другой. Вокруг снег, песок – там, где земля вывернута взрывами, обломки каких-то досок, кусты, сухая трава (местами сожжённая взрывами), разбитые снарядами окопы и блиндажи. Еле сереет. Доносится канонада. Кто-то по кому то стреляет. Судя по всему сепаратисты по нашим. Короче, ситуацию я «не Копенгаген».

Быстро разворачиваем миномёты, ставим буссоль: едва успели сориентировать и навести в основную точку наводки, как по рации голос СОБа из СОБаковоза: «Сайгон», я – «Кондор»! Цель 103 – пехота, прицел 563, угломер 16-03, заряд второй, осколочно-фугасным, подрывник осколочный, одна мина – огонь!» И пошло! Куда стреляем, естественно, не видим. Одна мина за другой – еле успеваем возобновить наводку. Кто не был в настоящем бою, тот не знает этого состояния, этой эйфории – когда тело уже не чувствует боли, когда всё равно – погибнуть сейчас или через пятьдесят лет скучной жизни, когда гром выстрелов миномётов и взрывов – и все равно: или это наши мины рвутся или стреляют в нас. Только крики между выстрелами: «Левее 0-23, прицел 568, три мины беглым. Огонь!!!» «Миномёт, выстрел!» Запустили по двадцать мин три миномёта, тут голос СОБа по рации: «Мы попали! Ми ух завалили! Целую роту сепаров смели! А теперь ходу отсюда! Ходу!!!» И для чего он по рации это прямым текстом??? Оригинал у нас СОБ – эх, молодоё, зелёное, эмоциональное. Наверное, впервые сепаров завалил и превратил их в ничто. Нет, чтоб просто по рации: «Цель поражена. Сменить дислокацию!» Или что-то такое. Всё таки наш СОБ в душе гражданский человек. Ещё и романтик. Но это байка. Мы их замочили! В долгу я не остался – СОБу по рации процитировал Шекспира:

"Those hours, that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell,
Will play the tyrants to the very same
And that unfair which fairly doth excel..."

Свернули миномёты и хода. Вокруг гремит, но нас «ответкой» не достали. Или вообще не по нас стреляли. Среди сепаров хватает бестолковых артиллеристов, что стрелябют не дуда и не тогда. Нам просто повезло. Нас не накрыли. Мы успели отойти. Чувство эйфории постепенно проходит. Тело опять чувствует холод, а желудок голод. А вот и остановка, короткий отдых и скромный обед среди поля. Но уже далеко от передовой – канонада доносится издали, будто бы из потустороннего мира.

Набив желудки, чистим миномёты. Запах солярки и порохового дыма. Этим запахом пропитано всё. Не стою в стороне – чищу миномёты вместе с солдатами. Так же как и солдаты заляпанный соляркой и грязью. Чтоб ободрить солдат начинаю рассказ в своём стиле: «Я когда то служил матросом на «Эспаньоле», так у нас на корабле пушки были точно такого же калибра, как эти миномёты. И тоже не нарезные, а гладкоствольные. Заряжали мы их так: насыпали порох через дуло пушки, потом запихали пыж, потом загоняли в ствол круглое ядро. При основе пушки была дырка – дуда вставляли фитиль и поджигали. Я тогда курил трубку (а табак тогда был редкой причудой) и я поджигал фитиль прямо трубкой. А дыму было после выстрела! Не то, что от наших миномётов. Просто тучи дыма! А кормили нас плохо – намного хуже, чем тут – одними сухарями и солониной. И такой солёной, что просто обжигала губы. Мы её отмачивали в морской воде, что бы не была такой солёной, но это мало помогало…» Солдаты воспринимают мой рассказ серьёзно, лица полные сочувствия и некой грусти, удивления: «А Вы в каком году служили?» «В 1602, во флоте Её Величества королевы Елизаветы!» Зрачки у солдат расширяются (наверное, от удивления), но никто не смеется – шуток они не воспринимают, не понимают. У кэпа крыша поехала, не иначе… Но никто не подаёт вида, все продолжают чистить миномёт. Этих людей уже ничем не удивишь, всё они воспринимают как факт. Ну, подумаешь, кэп думает, что уже жил когда-то и не раз – мало у кого в голове какие чудачества…

Мои шутки давно никто не понимает. Только один сепаратист понял мою шутку: сепары как-то пошли на нас в атаку, а я в них с крупнокалиберного пулемёта начал стрелять (в шутку, конечно, ибо ничего серьёзного в этом безумном мире не бывает), попал одному сепаратисту в голову, так он сразу и понял мою шутку, раскинув мозгами…

А вот и лагерь. Можно немного отдохнуть и погреется около буржуйки. Хотя какой там отдых – в голове продолжают звучать взрывы… И стоит закрыть глаза, как возникают в сознании картины боя. И так будет целый вечер и целую ночь – сон возвращает нас на передовую. И тут никакие успокаивающие не помогут. Но как-то вдруг становится спокойно и умиротворённо: мы это сделали, мы сегодня разбили сепаратистов и остановили их попытку наступления. Ко мне на спальник прыгает наш лагерный кот Том (его все любят, он приходит в гости к отдыхающим солдатам и мурчит) – маленький друг, что приносит радость. Пушистый и добрый. Становится как-то уютно. Разговариваю с котом: рассказываю, какой у меня есть чудесный дом и какой в доме чудесный кот. Кто-кто, а Том меня понимает. В голове крутится. Возникает чувство, что я взлетаю в воздух и летаю вокруг буржуйки в каком диком круговороте…

P.S. Позывные СОБа и имя кота изменены – кот тоже на службе Украине – мышей в лагере ловит, а от этих рашистов всего можно ожидать…

Часть XII. Люди и машины

                                                 «Ты будешь всё молчать,
                                                  а я буду всё говорить,
                                                  потому что время пришло…»
                                                                                        (Фёдор Достоевский)

Я всегда думал, что там – за межой меня ждут только мои седые предки около своего горячего и светлого огня. Ждут с нетерпением и думают: «Где он замешкался? Нам нужны его рассказы о мире людей – так легче коротать вечность…» Но кроме предков ждут меня около огня неугасимого среди бесконечной тьмы мои солдаты – они погибли, а я остался жить (до поры до времени). Им нужны мои слова – там, около костра. Я приду – не грустите там без меня.

Некто думает, что это война между людьми. Людьми, которые в одинаковые слова вкладывают разный смысл, и спор относительно содержания решают убийством друг друга. Но это неправда. Это война между машинами. Огромными металлическими динозаврами. Люди только попадают под их стальные лапы и зубы, становятся на пути железных насекомых, которыми они плюются. Эти железные монстры живут своей жизнью: любят и ненавидят, болеют и умирают, воскресают из мёртвых и становятся прахом… Мы только вкладываем в них душу, заливаем бензиновую кровь в их железные вены и огненные стальные сердца.

У каждого из этих монстров живёт демон, которого разбудили когда-то первые творцы колеса, и которому уже не судилось уснуть, пока стоит мир.

Мы живём и умираем в мире машин. Мы воюем на войне машин. И люди ныне чётко разделились на две группы: одни остались людьми и смотрят на машины, как на данность, или как на друзей, или как на покорных слуг, на существ с которыми они могут работать и (к сожалению) воевать: с одними машинами против других машин. Другие же – перестали быть людьми в этом мире железа: они стали рабами машин и слепо выполняют их волю, они потеряли душу и заменили её на ментальный механизм. А в некоторых машин воля одна – истреблять людей. И именно против таких подонков, против таких моральных уродов приходиться ныне воевать нам. И истреблять то, что несёт людям смерть.

Воюя в мире машин, я невольно ловлю себя на мысли, что я отношусь к машинам как к живым существам. Когда я вижу разбитую технику, невольно подкрадывается в душу чувство скорби: думается – необходимо похоронить этих существ, предать их земле, чтобы прах вернулся к праху, прочитав псалом из их Библии – Библии Машин.

Когда стихают бои, выпадает некая минута отдыха, я читаю «Одуванчиковое вино» Рея Бредбери. О, как меня в эти дни очаровывает эта книга! Это сентиментальная и живописная повесть о мире, о мирном жилище и спокойной жизни. О том, что ныне у нас так брутально отобрали слуги сумасшедшего карлика. Как хочется вернуться в этот мир – мир мирной жизни. Но возвращения нет – для меня эта война навсегда. Я никогда не прощу и не забуду ничего. Пока на земле ходит хоть один из этих подонков, что разрушили мой мир, превратили в руину мой родной край, превратили его в ад, война для меня не закончится…

Война – это бесконечное доказательство давно доказанной теоремы. Точнее нескольких теорем. Или даже многих. Одна из этих теорем – самая трудная – та, что смерти нет. Не бывает. Не существует. Мы все вечны – ибо вечен Дух. В действительности, это не теорема, а аксиома. Но люди упорно воспринимают её как теорему и постоянно пытаются её доказать. А на войне это особенно трудно. Иллюзия смерти становится зримой. Кажется, что вот – видишь границу между живым и мёртвым. И в этой горячке событий люди забывают о вечности. В действительности же, страх смерти легко одолеть – нужно только захотеть. Но преодолев этот страх, осознаёшь, что впереди или бесконечная чреда реинкарнаций или успокоение в нирване, понимаешь, что эту самую главную победу легко потерять: у людей, что рядом, этот страх есть, он непреодолимый, неконролируемый, иногда панический. И они могут в порыве паники любого заразить этим страхом. Преодолеть эту эпидемию страха труднее, чем сам страх в своей душе.

На фронте иногда бывают на удивление сентиментальные случаи. Один молодой солдат-доброволец Р. из моего взвода встретил на фронте своего дядю, которого не видел уже много лет и ничего не слышал о его жизни и не знал, что он тоже на войне. Из разговора солдат Р. узнал, что оказывается, у него есть сын – в селе, где живёт его дядя и которое он посещал несколько лет тому назад. Через некоторое время после этого разговора я увидел на лице солдата чувство панического ужаса. Он говорил (то ли мне, то ли бесконечной пустоте Вселенной): «Меня же завтра убьют, а я даже не увижу своего сына! Мне бы только сына увидеть, а там – пусть убивают!» И это тот самый солдат, который вчера в перерыве между обстрелами прыгал по самоходках с огнетушителем в руках и со смехом гасил несуществующий пожар. Всем окружающим его поведение тоже почему то казалось очень смешным. Хотя фразы он бросал в пространство совсем не смешные: «Я хочу погасить пожар войны!» И это же солдат, которому вчера было абсолютно всё равно – умереть или жить, сегодня заражает окружающих паническим, ничем не мотивированным страхом. У человека появилось нечто, что привязало его к жизни, появилась ценность, которую необходимо обязательно увидеть, будучи живым. И именно это парализовало на некоторое время его волю, его силу духа и бесстрашность.

На фронте, как и всюду, люди живут эмоциями. Я видел старого седого солдата, который сидел и плакал. Он узнал, что его роту накрыло «Градом» во время обстрела. От роты осталась едва половина солдат и машин. И об этом ничего не сказали в новостях. Почему то солдат винил самого себя: «Если бы я был тогда с ними, я бы прикрыл бы их миномётным огнём…» Мне хотелось что то сказать солдату, объяснить, что миномётами не прикроешь роту от «Градов», что далеко не всё сообщают в новостях по радио и тиви, ибо война это война. Несколько дней тому назад наш взвод отбивал атаку сепаратистов: стреляли из всего, что у нас тогда было прямой наводкой. После боя всё поле было усеяно телами сепаратистов (уложили больше сотни этих уродов) и разбитыми танками (не один и не два были превращены в металлолом). Мы отбили атаку, остановили наступление на нашем участке обороны, но тоже об этом ни слова не сказали в новостях, никто нам даже руки не пожал и не сказал какие мы молодцы. Идёт война и сейчас просто не до того. И нам как то было всё равно – ибо мы воюем не за награды и не за благодарности. Но я ничего не сказал этому седому солдату, даже традиционного «на войне как на войне» и то не сказал…

Рей Бредбери высказал когда-то гениальную фразу: «Дайте мне устать, почувствовать настоящую усталость. Я не должен забыть, что я живой, я же теперь знаю, что живой, и не должен забыть об этом ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.» Я вспомнил эту цитату и подумал: самые большие беды у людей от того, что они забывают о том, что они живые, перестают ценить этот миг, эту радость жизни. Начинают убивать себя и других, превращая эту радость жизни в ад. Я стоял и смотрел на половину Луны (будто срезана ножом), на старые деревья, на Юпитер, что ярким холодным глазом зимнего ночного неба смотрел на землю, и думал: этого всего я мог уже не видеть, не переживать этой радости бытия, на этой войне меня могли уже сто раз убить. Но я до сих пор живой, чувствую, вижу, радуюсь. А это не ерунда.

Я рисую картину войны густыми тяжёлыми красками – всё тех же оттенков: охры, серого и свинцовых белил – ядовитых и едких, рисую грубыми мазками Клода Моне. Только у него картина получалась волшебная, чувствительная и нежная. А у меня угрюмая и жестокая. Ибо рисую я не «Водяные лилии», не «Стога сена», и, даже, не «Впечатления», а безжалостные апокалиптические картины окружающего меня мира войны. Чувствую, что необходимо заменить и кисти, и краски, и мольберт, и тему, и даже палитру. Но не могу. Художники говорят, что они свои картины не «рисуют», а «пишут». Я тоже свои словесные этюды не «пишу», а «рисую».

Я увидел среди пушек и танков молодую девушку. Лицо и уши все в пирсингах, крашенная причёска в модернистском безумном стиле. Но в камуфляже и с автоматом. От неё пахло не парфюмерией, а соляркой и дымом – запахом войны. Тебя-то чего занесло на эту безумную войну? Ещё и философствует о том, что тема смерти должна быть закрыта в литературе и репортажах – бессмысленно писать о том, чего не существует. Ещё философствует о несерьёзности современных молодых парней-солдат на войне. Только такого образа мне ещё и не хватало для моих этюдов! К моей коллекции людей и личностей войны. Я тогда сказал ей в ответ на абстрактные реплики: «Мадмуазель! Вы среди этих танков выглядите сюрреалистично. А ещё – оденьте шапку и каску. Во-первых, зима, во-вторых, война.» Похоже, она обиделась. Что ты со всеми нами делаешь, война…

Часть XIII. Моя терриконовая Пикардия

                                                                     «Была как Гефсиманский сад
                                                                         Пикардия для нас…»
                                                                                                          (Редьярд Киплинг)

На войне можно писать только корявые неупорядоченные дневники. Чтобы ты не начинал писать – сбиваешься на дневник. Даже стихи: чувствуешь, что пишешь лирический дневник собственной души, что существует отдельно от тела. Это тело залазило в «Акацию», командует солдатами, греется около буржуйки, а душа живёт какой то своей жизнью, мыслит о вечности и о стихах Шарля Бодлера, о грустных новеллах Акутагавы и о будущей горячей холодной весне (что тоже будет печальной, ибо не осталось в этом мире ничего весёлого).

Где то далеко – звуки канонады. Солдаты суетятся около самоходок (я вновь на «Гвоздиках» и «Акациях» - не люблю эти цветочные фантазии, с миномётами мне было легче, и лучше всё получалось). Пока что у нас – на нашем участке фронта временное затишье, стараюсь не думать о войне и о погибших. Созерцаю высокую жёлтую траву. Такие вот медитации во время войны. Военный дзен. Одновременно и приятно, что есть небольшой отдых, и одновременно тоскливо – где то люди воюют, хлопцы держатся до последнего, гибнут, а мы сидим и ждём. И ничего не можем сделать, ничем не можем помочь.

Ну, вот – только написал эти слова, как пришла команда: нашему взводу сменить место дислокации, двигаться на новую позицию. Заревели моторы – поехали. Эх, жаль, я уже думал, что мы тут устроим сепаратистам «день открытого неба» и постреляем в этих подонков от души. Теперь опять неизвестно куда. Но как стало веселее: пахнет весной (а я, всё таки, дожил до этого дня, может быть и до настоящей весны доживу), двигаемся, не сидим на месте в ожидании чего-то ужасного. Дали мне новый взвод. Повезло: удальцы ещё те. Смотрю на шевроны – свой и солдат. На шевронах золотой лев и пушки. Воинов с такими шевронами сепаратисты в плен не берут. А если и берут, то очень жестоко калечат. Но мы и не сдаёмся в плен. И сепаратистам отвечаем тем же – в плен не берём. Хотя все эти шевроны – показуха. Люди из действительно крутых подразделений вообще не носят никаких шевронов. Просто исполняют свой долг, делают свою работу, ничего не афишируя.

Разговорился с одним сержантом. Он спросил, нет ли у меня брата. Я ответил, что родного нет, есть куча двоюродных, почти все беженцы, некоторые по ту сторону фронта – под оккупацией, о их судьбе я ничего не знаю. Оказалось, что этот сержант встречал на фронте офицера (тоже капитана) очень похожего на меня. Интересно, что где-то воюет мой двойник. Надеюсь, что не духовный – не точная копия моей неспокойной души. Только этого ещё и не хватало. Разговариваем дальше. Оказалось, что сержант родом из Новочеркасска – из России. Но воюет в рядах украинской армии. И как отчаянно воюет! Вспомнили Новочеркасск (у меня там тоже прошло детство) – судьба крутит людьми так, как ей захочется. Разговариваем дальше. Оказалось, что его вопросы о брате имели ещё дополнительный подтекст: двое его братьев были в армии сепаратистов. Один погиб под Славянском, другой под Донецком. Чтобы окончательно расставить точки над «i», я сказал:

- А ты знаешь, может быть это я их и завалил.

- Может быть. А может и я сам их уложил. Мы артиллеристы, кто знает куда, как ы в кого мы попадаем. И война ныне такая – бывает, что брат на брата идёт.

У меня такой дилеммы не было. Да и у него думаю тоже. Сепаратист – это уже не брат. Это существо, которое принесло в нашу страну войну, которое пришло забрать у нас свободу и саму жизнь. А на войне как на войне.

Продолжаю знакомиться с солдатами. Один оказался родом из Луганска. Моя реакция: «Как?!» «А вот так! Доброволец!» Больше вопросов у меня не было. И так всё ясно – без слов. Ещё один солдат родом с Черкащины. Постоянно рассказывает о своём саде: о больших и пахучих яблоках. О том, что сад его ныне остался без присмотра. Мне вспомнился сад моего деда – от него не осталось и следа. А дед мой мечтал, чтобы весь Донецкий край стал сплошным садом. Но край понемногу превращается в мёртвую пустыню. В край смертоносного ржавого железа. В «Населённый остров». Пишу эти очерки о войне и думаю: я постоянно сбиваюсь с прошлого времени глаголов на настоящее время. Этого не поймёт читатель. Если читатель и будет когда-то это читать, то для него это будет прошлое. Слишком быстро всё изменяется, чтобы для читателя (особенно для «проницательного читателя») могло существовать настоящее время. Но для меня всё происходит только ныне и только сейчас. Прошлое превращается в абстракцию, в невероятную сказку. А будущее становится недостигаемой фантазией.

На связь вышел полковник П.:

- Вы сейчас где?

- Мы прибыли на позицию «Пикардия-29». Ждём приказа открыть огонь.

- Оставайтесь там. Отдыхайте. Развлекайтесь. Наслаждайтесь жизнью. Конец связи.

После этого я несколько часов не мог понять и не прийти в себя: или это такая злая шутка, или до моего сведенья не довели все условные сигналы и слова, или я неправильно понимаю понятия «отдыхать», «развлекаться», «наслаждаться жизнью». Хорошее мне наслаждение – роли мишени среди пушек и самоходок в сыром блиндаже в ожидании обстрела.

Неужели когда-то придёт время, когда я не буду каждый день видеть мёртвых людей и собак?

Ночью снились странные и неприятные сны. Сначала снился Махатма Ганди с автоматом. Во сне я удивился и там же вспомнил одного солдата (не знаю как сложилась его судьба), который сказал мне, что он не может стрелять в людей (он почему то сепаратистов называл людьми), но и быть в стороне, когда столько людей идут на смерть он тоже не может. Вот оно откуда: этот образ. Потом приснилось неприятное: снилось, что я опаздываю на поезд (электричку). Наконец добежал и заскочил в вагон. Но когда поезд двинулся, я подумал: «А в тот ли поезд я сел?» Людей в вагоне полно. Я спрашиваю, но никто не знает, ни что это за поезд, ни куда он едет. Проснулся я с очень неприятным чувством. Вокруг тьма, спят усталые солдаты, от буржуйки идёт тепло, а с извне заползает сырость. Потом местный прорицатель в камуфляже и интерпретатор снов объяснил мне, что Махатма Ганди снится к смерти. Оптимист, ё-маё.

Ещё один солдат оказался родом с посёлка Ровеньки Луганской области. Я уже даже не удивлялся и ничего не спрашивал. Просто поговорил с ним о балках порослых дубравами. Он рассказал, как в детстве он ездил на рыбу на пруды около села Новокрасновка. Земляк. Его маленькая родина тоже по ту сторону фронта – под оккупацией. Такое возникло впечатление, что со всего Донецкого и Луганского края люди воюют против сепаратистов и москальских оккупантов. Моя терриконовая Пикардия! Край степей, балок с дубравами, рогатых жуков, что гудут июльскими вечерами сумерек, край лесных источников и родников, чёрных камней и степных пирамид. Сейчас тебя топчет сапог оккупанта, сейчас там хозяйничают бандиты. Я освобожу тебя, мой край! Отдам жизнь за твоё освобождение…

Часть XIV. Капитан Ёжик

                                                             «Вот я перед тобой двери не закрыл, -
                                                                И закрыть их не сможет никто.»
                                                                                                                (Апокалипсис. 3.8.)

С передовой в лагерь приехал капитан со смешной фамилией Ёжик. У него на форме (кроме прочих всяких шевронов) так и написано «Ёжик». Капитан имеет смешную фамилию, но очень грустные глаза. Приехал вместе с солдатами – уже третий раз за последний месяц – за оружием, боеприпасами – но совсем с другими солдатами. На передовой его ждут как бога – идут тяжёлые и жестокие бои. Остро не хватает оружия, боеприпасов, техники. Глаза его – два бездонных колодца: «Ты помнишь того высокого солдата? Его убили. А помнишь того, что любил постоянно шутить? Ему оторвало руку взрывом мины…» И рассказывает, рассказывает, рассказывает… Усталый воин, истрёпанный боями – на передовой с первых дней войны. Родом с Николаевщины – степняк, как и я. На телефоне у него вместо звонка какая-то песенка о том, как он убил сепаратиста на выжжённой земле. Удачи тебе, капитан! Останься жив со своей миномётной батареей, вернись домой невредимым.

Ночью капитан сильно кашлял и бредил о наступлении. Утром вновь уехал на передовую со своими «гармошками» - миномётами и с солдатами – такими же усталыми в боях, как и он сам. Почему то по телефону он просил называть его «Дорога». Видимо, позывной. А может быть, он интуитивно почувствовал, что смешные слова и фамилии с этой войной несовместимы. Как и с моими этюдами. Но смех и улыбки всё равно закрадываются в мой текст, как их не гони, как бы мне самому печально не было. Тексты о войне (как и любые тексты) живут отдельной жизнью от автора. И ничего с этим не поделаешь.

Когда я ехал очередной раз на огневую – на этот раз с «Пионами» - мне вспомнилась икона XIIIвека, которую я видел в музее города Ровно. Некогда, во время визита в этот удивительный город и не менее удивительный местный музей, я более часа очарованный и потрясённый рассматривал этот образ, и сейчас, на фронте, икона, написанная густыми красками средневековья на дереве, часто вспоминалась мне. Написана в самую тёмную, самую мрачную эпоху Руси, икона светилась не безнадёжностью и отчаяньем, а внутренним светом, удивительной силой духа, спокойствием, просветлением. Тяжёлые времена иногда порождают невероятный взлёт духа в высоту Неба. Если кто-то (хотя бы кто то!) остаётся, кто может летать.

На войне порой писались очень разным по своему ментальному миру поэтам и писателям гениальные сочинения. Или после войны, теми, кто всё это пережил, увидел и выжил. Вспоминая ту икону, я понимаю для чего и во имя чего я готов отдать свою жизнь: я защищаю вот это – вот эту икону, вот этот дух, воплощённый в ней. Сепаратисты – это варвары, дикари, невежды, вандалы, уничтожающие всё и все достижения человеческой культуры, творимые тысячелетиями. Кто-то должен стать на пути этой орды – попытаться остановить этих геростратов – пусть даже ценой собственной жизни. Я часто думаю: ну, какие ещё зверства и преступления против человечности должны сделать сепаратисты, чтобы мир, наконец, понял – это дикари, это нелюди. Что меня наиболее сильно поражает в поведении сепаратистов, так это то, что они не забирают своих убитых солдат, так и оставляют их на поле боя, и они там лежат месяцами. А большинство из них – кадровые военные российской армии. Для них люди – мусор!

Свои нынешние «самоходы» я называю «Пионами». Не получается у меня называть их «Пiвонiями», как это было бы грамматически правильно на нашем языке. Мимо воли в язык вкрадывается суржик и сленг (о, как я этого не люблю!). Ну, не получается: «Пiвонiї» - это слишком лирично и сентиментально. Кроме того в слове «пион» э нечто квантовое, ядерное – не только цветочное. А тут – металлический динозавр. Земля дрожит – маленькое землетрясение: это мы из «Пиона» стрельнули по сепаратистам. Или правильнее по рашистам. Всех местных сепаратистов давно поубивали. Против нас теперь воюют чужаки, оккупанты – профессиональные военные. Называю их «сепаратистами» по привычке.К сепаратистам у меня не осталось иных чувств – ничего кроме лютой ненависти. Я не воспринимаю их как людей. Я так далеко могу зайти, но ныне я должен выполнять приказы не думая – так легче. Я убиваю сепаратистов – мне становится от этого легче на душе – после каждого удачного выстрела. В перерывах между боями и заданиями я часто вспоминаю капитана Ёжика и думаю: все мы капитаны кораблей бытия, плывущих по океану времени, падающих в бездны между волнами. Все мы приказываем подымать паруса и плыть в неизвестное, хоть ветер и рвёт полотно на мачтах…

Капитан Ёжик не хотел рассказывать мне о своём прошлом. Он сказал, что все мы живём только в настоящем времени. Прошлого не существует - а значит, нечего о нём думать. Сейчас война. А может, война была всегда, и мирного времени не существовало? Может это нам только показалось? И все наши воспоминания – выдумка? Я слушал его размышления, и мне хотелось спросить: почему же тогда тебе так грустно, капитан? Почему эта война для тебя, всё-таки, чужой мир, хоть ты и вжился в него? Но капитан Ёжик был по-своему прав: время уходит безвозвратно. Никогда уже не будет того города Снежное семидесятых годов, никогда лес и балка около шахты не будут восприниматься мной как загадочные джунгли, где живёт множество загадочных существ, никогда террикон не будет казаться мне вулканом, а шахта – таинственным входом в подземный мир. Да и нет уже ни той улицы, ни того дома, где жили мои дедушка и бабушка, ни того лохматого пса, ни той шахты – всё давно стало руиной и пустырём. И тебе нет возврата в прошлое, нет и не будет у тебя возможности поехать туда и хотя бы посмотреть на этот пустырь и руины, поискать тропинки, которыми ты бегал в детстве. Мы все в ловушке настоящего времени. Наш мир разрушен. И мы все прекрасно знаем: кто и зачем его разрушил.

На картине пустота между образами важнее, чем сами образы, в музыке тишина между звуками важнее за сами звуки. Мы заполняем эту пустоту порывами собственной души, дорисовываем, доигрываем, живём там. Так и на войне – перерывы между боями и обстрелами важнее за сами бои – мы живём там, думаем, осмысливаем мир и себя в нём.

Капитан Ёжик как то сказал мне: «Не люблю воевать зимой!» А кто любит? Этот убийственный холод и ледяное месиво под ногами. Вспоминая капитана Ёжика, я, кажется, начинаю понимать, как мы смогли совершить невозможное – воевать и остановить такого врага, такую орду, такое нашествие…

После отъезда капитана Ёжика с командой приехали с передовой солдаты с Бердичева – тоже за оружием и техникой. Я знал, что это за солдаты: они уже восемь месяцев на войне, прошли Саур-могилу, Иловайск, вырвались с боями из окружения, только в одном бою уничтожили семнадцать танков врага. У этих ребят давно и окончательно сорвало крышу – абсолютно отсутствует страх перед смертью, да и вообще страх: им, что сейчас на верную смерть пойти, что пойти поспать – всё равно. Завязался у меня с ними разговор – весёлый и непосредственный. Но, ни слова о войне! Говорили о Бердичеве – разные исторические басни, шутки и анекдоты сыпались пригоршнями: о том, что газированную воду и современный мужской костюм придумали именно в Бердичеве, о том, что город сей был некогда намного большим, чем Париж, и, безусловно, более важным, чем отсталый средневековый Париж. «А Вы знаете, в Бердичеве до революции было шестьдесят синагог!» «А вот и нет! Шестьдесят синагог было не в Бердичеве, а в Станиславе, а в Бердичеве было только пятьдесят девять синагог, и то, та, что на Житомирской дороге не считается – её строили, строили и так и не построили, кроме того, она фактически была за границей города!» Какой абсурд! Людям завтра ехать в самую мясорубку, а они рассказывают смешные истории о своём городе и спорят, сколько было в городе культовых сооружений. Нет, этот народ непобедим!

P. S. Фамилии и позывные изменены, конечно…

Часть XV. Весна, война и сны

                                                      «И около далёких далей на посту
                                                        поставь меня, услышать дай
                                                        тот одинокий камень…»
                                                                                                 (Райнер М. Рильке)

Утро было просто прекрасным – чувствовалась весна, пахло соснами и прошлогодней травой. Тихо – канонада утихла. Майор А. целое утро философствовал о том, что сепаратистам доверять нельзя и, что наши доиграются, отводя вооружение от фронта. Он ходил по лагерю с телефоном, подняв правую руку вверх, стараясь найти точку в пространстве, где есть стабильная связь. Ему, почему то, очень хотелось прочитать новости из сети. Наконец связь появилась, и он начал вслух читать новости. Сразу видно, что замполит. Вчера он до полночи, до хрипоты спорил с другим замполитом – из соседней батареи. Всё о том же: о славянстве, о славянской письменности, о «Велесовой книге», о сепаратистах. Споры мне эти слушать надоело – пришлось уйти на несколько часов в другую палатку.

От безисходной тоски и вынужденного безделия хотелось выть. Моё настроение заметил всё тот же майор А., и сказал сакраментальную фразу: «Ты чего переживаешь? Ты военный. Ожидай приказа, отдыхай, отсыпайся. Читай, в конце концов!» И тыкнул пальцем в томик Рильке на немецком языке, что я держал в руках. За день до того я ему читал стихи Рильке на языке оригинала:

«Wie einer, der auf fremden Meeren fuhr,
so bin ich bei den ewig Einheimischen;
die vollen Tage stehn auf ihren Tischen,
mir aber ist die Ferne voll Figur.»

Послушав, он ответил, что это, конечно, красиво, но его славянское естество протестует. И требует стихов на одном из славянских языков. Избежать слушания порции новостей из сети мне не удалось. Послушав реплики майора А., я поинтересовался, какой ныне курс монгольского тугрика по отношению к японской иене. Лейтенант Н. тут же отметил, что это очень важно узнать, ибо без этого мы просто не проживём. Я озабоченно сказал:

- Упал курс тайванского юаня – это тревожное известие, хоть его ещё и называют тайванским долларом, но для меня он синь-тай-би. О! Я ещё помню времена, когда в Ирландии был ирландский фунт, а не евро. И рисовали на купюрах королеву Медб!

- Кого-кого рисовали? – переспросил майор А.

Пришлось мне кратко тезисно подать «Введение в кельтскую мифологию». Майор А. как-то грустно посмотрел на меня и спросил:

- Общаясь с тобой, я, кажется, начинаю понимать, что такое юмор. А куда ты это намылился?

- Приказали «Пионы» перегнать на другую позицию!

- Сочувствую…

После эпопеи перегонки «Пионов» с грохотом, лязгом, тряской, вонью выхлопов, я опять оказался в том же лагере в той же компании замполита А. Опять пришла тоска и по этой причине я читал ему свои стихи. (Он откуда-то узнал, что я пишу.) Зная его словянофильские взгляды, выбрал стихи на тему средневековья с пацифистским подтекстом: «Рыцарь-паломник», «Рыцарь Начала» и подобное. Ему понравилось. Я спросил – откуда он знает, что я пишу? Он ответил:

- Я знаю всё, что мне нужно знать. Я всё таки замполит.

- А знаете, чем замполиты отличаются от особистов? Замполит знает, что ему нужно знать, а особист знает, что ему не нужно знать.

Замполит А. юмор оценил и даже не обиделся. Ещё прибавил, что терпеть не может замполитов, что он учился на артиллериста.

Во время дальнейших разговоров с замполитом А., я узнал, что происхождение у него – из старообрядцев (когда то они бежали из Московского царства на Волынь от преследований), и кроме всего прочего своё участие в этой войне он объясняет борьбой за истинную веру. В его сознании кроме смеси современных мифов и сказок о славянской древности ещё целая куча всевозможных «теорий заговора». Язык его насыщен колоритными выражениями типа «ёжики носатые». Дивны дела твои, Господи! Кого только не встретишь на дорогах войны! Я видел этого майора раньше – в январе, в бою и не в роли замполита. Это настоящий офицер – мастер своего дела. Потом я видел как он ремонтировал с солдатами самоходную пушку и ещё раз убедился – это мастер. Как в одном человеке это совмещается – ума не приложу. Я раньше, вообще, считал его образцом офицера, чуть ли не идеальным воином, пока не заглянул ему в душу: там хаос. Как то вечером настроение майора А. стало сентиментальным – его понесло на воспоминания. Кроме всего прочего, он рассказал о таком эпизоде своей жизни. В молодости он встречался одновременно с двумя девушками, и обе ему очень нравились. Кончилось тем, что пригласил обоих в гости, подарил им цветы и сказал: «Я вас обеих очень люблю, станьте моими жёнами!» Девушки сначала очень удивились, но потом согласились. И дальнейшая личная жизнь будущего майора А. сложилась гармонично. Ну как это всё может существовать в одной голове: древние славяне, учение протопопа Аввакума, теория заговора, полигамия – не понимаю! Хотя, какое мне дело, что у него в голове? Сепаратистов он валит со страшной силой, солдатами командует как надо, технику и оружие ремонтирует… Все остальное сейчас не важно.

Ночью мне снилась смерть. Всегда она являлась мне днём, в образе хотя и бледной, но молодой и красивой женщины. Сейчас она приснилась мне в образе ужасного отвратительного существа с длинными пальцами, которые напоминали конечности паука. В моём сне это существо схватило солдата и сказало мне: «Я ошиблась! В действительности, я приходила за тобой!»

Вспомнилась цитата из Чеслава Милоша: «Люди старательно пишут дневники, чтобы рассказать, как оно было на самом деле.» Вот это желание и толкает многих людей (в том числе писателей) браться за перо – отобразить эпоху, людей, события, сохранить это в чистоте от фальсификаций и лжи.

Сегодня я увидел около лагеря муравейник и муравьёв, которые проснулись и ремонтировали свой муравейник. Значить, всё-таки весна. Значить, я всё-таки дожил до весны – не смотря ни на что. Но стало грустно и тоскливо: а когда мы начнём ремонтировать свой муравейник? Когда мы, наконец, завершим эту войну? Наверное, никогда… Слишком страшный, жестокий и ярый хищник разрушает наш муравейник. Возвращение домой выглядит как неосуществимая фантазия.

Смотрю на солдат и думаю: как они могут спокойно вот так шутить, смеяться, есть консервы после всего пережитого? Как будто ничего с ними и не произошло. Я пережил меньше и видел меньше ужасного, но изменился в корне, основательно. А они – будто бы никакой войны и не было. Но я то знаю, что они пережили – каждый из них. Например, вот этот солдат. Их взвод попал под неожиданный и очень жестокий обстрел. Взвод кинулся в блиндаж, но тут вспомнили, что оружие и бронежилеты остались в машине. Этот солдат тут же – я сейчас принесу! И начал таскать автоматы и бронижелеты из машины. Тут взрывы кругом, осколки летают, а ему всё равно. В это же время водитель лежал под машиной – перед обстрелом он что-то ремонтировал, там же испугано и застыл. После обстрела его вытащили из-под машины – целого и невредимого, но глаза расширены и наполнены ужасом, в руках зажат карбюратор, который никак не могли у него забрать. Отошёл водитель от этого состояния только через несколько часов. И это был не единственный обстрел в службе вот этого солдата – в его войне. Но он смотрит на это всё снисходительно-шутя, как на что-то не стоящее внимания.

Или вот ещё один солдат. Он был около своего офицера, когда офицеру снесло снарядом голову во время обстрела. При этом снаряд не разорвался, а зарылся в землю. Не успело обезглавленное тело упасть, как в него попал ещё один снаряд, разорвав тело в клочья, и снова снаряд не разорвался, а зарылся в землю. С точки зрения статистики и теории вероятности этого просто не может быть, чтоб в одного человека одновременно попали два снаряда и при этом не взорвались, а рядом были люди, которых даже не зацепило. Но в нашем мире самые невероятные события случаются. И всё это видел вот этот солдат. И это абсолютно не травмировало его психику, он не сошёл с ума, не стал мистиком, остался таким же беззаботным.

Неужели после всех этих ужасов, которые мы пережили за последние полтора года, мы останемся такими же? Неужели ничего не поймём, не изменимся, не станем иначе воспринимать мир?

Ещё одна ночь в военном лагере – одна из многих, многочисленных. Приснился сон. Будто бы мне нужно срочно позвонить, а мобильные телефоны все одновременно прекратили своё существование. Подхожу к телефону-автомату, что стоит над пропастью, прибитый к деревянному столбу. Телефон старый – ещё тот, с дисковым циферблатом. Набираю номер, а в трубке голос: «Сегодня понедельник – тяжёлый день. В связи с этим телефоны не работают. Приносим извинения за неудобства.» Я вешаю трубку и оглядываюсь – а за мной стоит целая очередь к этому же телефону. И все стоят над пропастью. Рядом около меня моя старая знакомая Ш., что узнав меня, говорит: «Тебе нужно немедленно вернутся на фронт, на передовую и погибнуть за Родину!»

Утром я прощался с майором А. – его отправляли с солдатами на какое-то задание. Пожав мне руку, он сказал: «Мы должны как-то встретиться после войны и поговорить о смысле жизни, о поэзии, о Боге, о королях и о капусте. Ибо говорить об этом на войне, это всё равно, что говорить на пьяную голову.» Я согласился с ним. Дожить бы до этого «после войны»…

Часть XVI. Оленебог

                                             «И любим мы слова
                                              Тяжёлые как чёрный дым…»
                                                                                    (Мыкола Бажан)

Снился сон. Снилось, будто бы иду я весенним лесом – старым, буковым. Буки великаны, стволами-колонами подпирают небо. Лес прозрачный, как стекло, только готовится набухать почками зелёного апреля. Земля под буками покрыта цветущими белыми анемонами – цветами весеннего ветра, холодного, как моя душа ныне. Ступаю по этой земле – будто бы лечу. И тут мне на встречу выходит благородный олень с огромными ветвистыми рогами. И я чувствую, что это не просто олень, это бог-олень, оленебог из кельтских мифов.

Проснулся в блиндаже – тёмном и сыром. Вокруг спящие солдаты с тяжёлыми страшными снами. А мой сон был настолько ярким и наполненным цветом, запахами, касанием лица ветром (таки весеннего и лёгкого), что он мне показался реальностью, воспоминанием о недавних событиях. (Я до сих пор сомневаюсь, сон был это или реальное событие.) За пределами блиндажа – весна – так же как и во сне, только земля не цветущая, а покалеченная человеком. Два раза. Сначала до войны ненасытностью людей, потом во время войны. Но всё же (о, чудо!) около траншей я заметил цветок сон-травы. Всё таки весна пришла в траншеи и блиндажи, даже к нам – бродягам мира сего, что блуждают во времени и пространстве в поисках смерти – то ли своей, то ли сепаров-вурдалаков. Пенять на судьбу грех – на фронте продолжается относительное затишье: позавчера нас не обстреливали вообще, а вчера только немного. И никого из наших не убило, только одного солдата с фамилией всемирно известного композитора ранило в голову, и то легко. Эх, играл бы он лучше свою музыку, пускай не на скрипке, а на пушке, чем вот так вот ныне ехать в госпиталь, меченым войной.

Комбат почему то злой: то ли его вывела из равновесия неопределённость, то ли запрет открывать огонь, даже в «ответку». Почему то вспомнилась мне моя недавняя командировка с солдатами в тыл в нормальную часть. Увидев наш растрёпанный вид и разношерстную униформу (кто в «британке», кто в «германке», кто вообще непонятно в чём), кто то из тамошних солдат спросил: «Откуда вы?» Я не нашёл ничего умней, чем ответить: «Из дикой дивизии!» Удивлённые солдаты подумали, что такая дивизия с таким названием действительно существует, что это не метафора. А мы действительно немного одичали в полевых условиях, в траншеях, что стали и нашим убежищем, и ранами земли одновременно.

Завтрак был скромный, но кстати. Около меня поглощал телесную пищу – консервированную перловку солдат родом из Донецка. Он мне несколько раз рассказывал свою эпопею, как он пробирался с оккупированного Донецка через блок-посты сепаратистов на нашу территорию, что бы пойти добровольцем в украинскую армию. Он со товарищами тогда имитировал раненых и покалеченных: обвязались бинтами, облепились гипсом, мо, не могут они служить сепаратистам. Едут к родственникам на лечение. Рисковали, естественно, жизнью, но тогда ещё сепары выпускали беженцев. Этому солдату повезло, он сейчас в моём взводе, где практически все добровольцы.

Поглощаю с наслаждением перловую кашу, кидаю фразу сержанту – любителю поговорить на любую тему:

- Эх, у нас в Ирландии сейчас ещё пять утра, солнце ещё не взошло!

- А Вы что, из Ирландии?

- О, да! Из Дублина!

И начинаю свою очередную байку о своей жизни бытийной в Ирландии, о своём плавании на шхуне «Индэвэр» к берегам Новой Гвинеи под парусами и командой капитана Старбака, о чудесном пабе в Дублине, где подают хорошо поджаренные говяжьи стейки. Сержант воспринимает мой рассказ (точнее глупую неуместную шутку) серьёзно, без улыбки и даже без её тени. Ныне шутить невозможно: любой абсурд может оказаться реальностью. Если в нашем взводе служит китаец, что прекрасно владеет украинским языком, то почему бы командиру не быть ирландцем, что чудесно украинским разговаривает?

Опять ожидание: то ли обстрела, то ли очередного приказа ехать с пушками куда-то. Ко мне подошли двое солдат из моего взвода – они откуда-то узнали, что я пишу стихи и прозу, попросили почитать. У меня не было особенного настроения, но я выбрал пару метафорическо-мистических и прочитал. Как это не удивительно, им очень понравилось и ощущалось, что это искренне. Оказалось, что эти солдаты тоже пишут стихи. Попросил прочитать, послушал и был поражён: хоть тема и древняя как мир – о любви, но стихи написаны мастерски, с оригинальной стилистикой, метафорами и аллюзиями. Нет, у меня удивительный взвод!

А может и хорошо, что иногда выпадают часы такого вот вынужденного безделия и ожидания (хотя это такая горькая тоска, особенно когда солдаты рвутся в бой, а стрелять запрещено), есть возможность почитать, подумать. Перечитываю Германа Гессе «Степной волк» и думаю, что все мы тут степные волки в степях под Донецком… Такое же раздвоение личности, только у нас – между мирным хлебопашцем и воином, между сентиментальным поэтом и всадником меча, а значит также: между человеком и волком в одной натуре.

Думая об этом, я почувствовал, что в действительности я стою не между траншеями и блиндажами, а между Землёй и бесконечной бездной Космоса. И стоит мне сделать шаг в Небо, как я полечу в бесконечность звёзд и галактик.

Я рассказал коллегам-офицерам о своём сне. Они не поверили, что мне во сне явился оленебог, говорили, что это приходил в мой сон обыкновенный олень. Но я знаю, что они не правы. Никто из них не был в моих снах, никто из них даже не умеет путешествовать чужими снами. А значит, никто из них не заглядывал в глаза этого лесного рогатого великана, не знает, какие мне там открылись бездны… Это действительно был оленебог о котором писал Василь Мысык:

«… С копыт твоих в Днепр
Еще стекает вода Юкона…»

А все эти мои рассказы о Ирландии – это просто «кельтские сумерки». Мы живём в эпоху сумерек. И не только кельтского, но и всего привычного для нас мира. Отвёрзлись врата в новый мир – жестокий, злой, циничный. И пусть хранит нас в этом мире человечность. И об этом тоже сказал мне во сне кельтский оленебог своим взглядом.

Часть XVII. Созерцающий

                                             «Мы выпали из природы
                                                 И висим в пустоте.»
                                                                               (Герман Гессе)

Подняли нас, как обычно, неожиданно, ещё до рассвета. Утро было на удивление холодным – даже для нынешнего апреля-холодильника, слишком уж свежим и пронизывающим.

Комбат приказал получить два АГС-17 и вместе с взводом выехать на блиндаж Махатма. Я попытался изобразить обиженного: «Мы же артиллеристы, ну, какие ещё АГС, мы же не пехота! Нам бы хоть одну «Гвоздичку» для годится…» Комбат как то странно посмотрел на меня: «Сам знаешь – приказ есть приказ. Наше тяжёлое вооружение отведено. Полезут сепары – гатите по них из АГС, полезут с танками – вызывайте огонь на себя. Первый взвод уже там. Удачи!» Эх, не это ты хотел сказать, комбат. Не это. Наверное: «Прощай, смертник! Начнётся мясорубка, придётся тебе погибнуть со своим взводом, но ты должен держаться до конца. Окончишь карьеру и бытиё как и надлежит мужчине и офицеру – имеешь возможность умереть с честью!» Не сказал, так не сказал… Мне то что…

Загрузили нас с АГС-ами в «шишарик» - старый, потрёпанный жизнью и уставший до невозможности. Дорога была настолько усеяна воронками от взрывов и ямами разного непонятного происхождения, что я подумал, что «шишарик» наш развалится на запчасти. Так его беднягу трясло… Я сидел (как и надлежит взводному) около водителя и думал о том, что если всё пойдёт не так, то стреляться придётся мне – больше некому. Во всех бедах всегда виноват взводный – что бы не стряслось.

Когда «шишарик» в очередной раз проваливался в яму и тарахтел всеми своими металлическими суглобами, водитель – старый седой человек – громко кричал: «Маруся!» Я сначала подумал, что эта некая мантра, но потом понял, что он таким образом называет машину и просит таким образом, что бы она не сломалась. Какое-то сентиментально-интимное, даже эротическое отношение к машине.

Блиндаж Махатма оказался обычным и банальным. Не знаю, кто придумал ему такое экзотическое и одухотворённое название. Трое суток было тихо. Мы, как говорится, обустраивались. Старшина суетился, ставил солдатам разные задачи, я (когда меня не дёргало командование) читал Германа Гессе. Почему-то меня «зацепила» одна фраза и постоянно потом звучала в моём сознании: «…У нас нет никого, кто бы повёл бы нас, единственный проводник наш – это ностальгия по дому.» Именно так: ностальгия по нашему общему мирному дому, ностальгия по нашей Родине, которую негодяи хотят уничтожить, ведёт нас вперёд, в водоворот огня, иногда и на смерть.

(Где то далеко послышались звуки перестрелки. Наверное сепары обстреливали кого-то из стрелкового оружия.)

Выйдя из блиндажа я заметил солдата с первого взвода, сидевшего на поваленном дереве и смотревшего в бесконечность. На лице у него застыло выражение глубокого покоя и безразличия. Он абсолютно не реагировал на солдат, что метушились в траншеях (кто с оружием, кто с лопатой), на далёкие звуки перестрелки и на пчелу, что села ему на щеку. Я вспомнил, что вчера видел этого солдата на этом же самом месте с этим же самым выражением лица. Мимо пробегал бородатый старшина нашей батареи и начал этого солдата ругать: «Он опять ничего не делает! Вообще ничего! И не реагирует на мои слова! В нирвану, он, видите ли, ушёл!» Мне, почему то, захотелось защитить этого солдата, и я (то ли всерьёз, то ли шутя – не знаю) начал: «Человек не может ничего не делать. Если человек жив, он дышит, мыслит. Может в сию минуту он совершает работу важнейшую из всех на планете Земля. Мы не знаем, что происходит в его сознании. Может он осмысливает суть и смысл бытия людей, основу мироустройства, первооснову Вселенной, суть пространства и времени, сознания. Может в результате этих размышлений он принесёт человечеству новую истину, высшую истину, сокровенную, что откроет перед несчастным человечеством двери в новый лучезарный мир.»

Вдруг лицо солдата изменилось. Он отреагировал на мои слова. Глаза, смотревшие в бесконечность и не видящие ничего, вдруг посмотрели на меня. Солдат каким-то безапелляционным тоном сказал: «Истину в мир принёс не я, а Иисус Христос!»

Тут неожиданно тело солдата дёрнулось, будто бы по нему ударили молотком. Не успел я ничего понять, как солдат вдруг упал на бок, а потом на спину. Он лежал на пещаной разрытой земле, на груди его расплывалось тёмное пятно. Когда я наклонился над его телом, оно было уже мёртвым – в него попала шальная пуля, а солдат, как всегда, был без бронежилета. Его дух уже начал очередное путешествие мирами в новые воплощения. Я так и узнал, как этого солдата звали – не смог спросить про это. Не смог….

Часть XVIII. Танцы в воздухе

                                            «Миналуш идёт по траве
                                             На гибких лапах своих.
                                             Танцуй, Миналуш, танцуй…»
                                                                                 (Вильям Батлер Йейтс)

Сплю я этой весной плохо. Даже когда падаю с ног от дикой усталости, всё равно просыпаюсь с чувством, что я забыл нечто важное – нечто из моего сна (а снится мне всегда отрывками). Это расшатанные нервы: чем дольше продолжается это сумасшествие войны, тем больше нервы мои напоминают струны старой испанской гитару, что вот-вот порвутся.

Проснувшись, я всматривался во тьму: бледный свет некого тусклого фонаря в углу еле-еле делал видимым помещение бывшего склада-ангара, где хаотично спали люди среди хаоса вещей на импровизированных кроватях. Люди спали тяжёлым сном измученных физически и духовно. В этой застылой густой полутьме я заметил движение: это между спящих людей и вещей (тоже спящих) прыгал Томас – прыгал беззвучно, мягко, гибко, грациозно. Он останавливался около каждого спящего, его тёмные глаза блестели в темноте. Вдруг я понял: Томас не прыгает, он танцует – танцует в воздухе темноты. И останавливаясь около спящих, он заглядывает в их сны, иногда прогоняет из лохматых, и, иногда, жутких снов тьму, и пускает свет своими сияющими в темноте глазищами. Танцуй, Томас, танцуй!

Томас почувствовал, что я не сплю, подошёл ко мне мягкой походкой странника, прилёг на мой спальник, ткнулся мордой в мою руку и начал мурчать. Такого лохматого и длинношерстого существа я ещё не видел в своей хаотической жизни.

Чтобы не нарушать густую тёмную тишину, я начал говорить ему шепотом: «Томас, ты плохо несёшь службу: в лагере до сих пор табунами бегают мыши, особенно в столовой. Кончится это тем, что тебя уволят с должности кота – заставят писать объяснительную записку. А поскольку подобные писания ты не пишешь из принципа, то тебя лишат воинского звания и наград. Я уже молчу о зарплате в виде консервов…» Томас абсолютно не отреагировал на мои слова и продолжал мурчать. Хорошо, что есть вот такое тёплое и пушистое снотворное: завтра тяжёлый день, много солдат отправят на передовую, с оружием и техникой как обычно будут проблемы…

Чем дольше продолжается это сумасшествие войны, тем более меня удивляют животные, что по злой воле судьбы оказались в этой «катавасии» - кто на службе как Томас, а кто просто немым свидетелем.

Вспомнилось, как несколько дней тому назад мы сидели в траншеях и блиндажах. День был чудесный и солнечный, степь пахнула цветущим молочаем, над нами летали жаворонки и пели такую жизнерадостную песню, что не верилось – идёт война, продолжается, и не видно ей ни конца, ни края…

Вдруг сепаратисты начали нас обстреливать, мы – стрелять в ответ – со всего, что у нас было. Начался ад, а жаворонки продолжали висеть в небе над этим безумием. И когда перестрелка угасла, с неба вновь полилась песня, которой не было слышно за этим грохотом войны. Оказалось, что жаворонки не обращали внимания на взрывы, пули, снаряды, мины, выстрелы, продолжали петь свою весеннюю песню – они были выше этого всего. Если и смотрели на это всё, то сверху – с высот своей песни.

Но более всего меня тогда поразило не это. Как то в разгаре боя, когда, казалось, всё вокруг обезумело (не только люди) и воздух превратился на сплошной гром и огонь, я заметил в небе лебедей – они летели низко на юг. Наверное, к лиманам. Мне даже показалось, что это галлюцинация, что это те лебеди, что поют над погибшими воинами последнюю песню и несут их души в Валгалу – к её готическим дворцам на пиры Одина. Даже показалось, что эти лебеди прилетели за мной. Но потом я понял, что птицы просто не обращают внимания на человеческое безумие: всё проходит, но они вечны, как вечна красота.

Утром один солдат среди суеты утренних сборов подошёл ко мне и спросил, давно ли я разговариваю с котами. Я ответил, что у нас в Ирландии котов считают одухотворёнными существами и с измальства учат вести с ними диалоги. Солдат как то странно посмотрел на меня и больше ничего не спрашивал, сказал только, что забыли погрузить сухие пайки на «шишарик». Но в разговор вмешался капитан С.:

- Ну, вот, есть такие люди, о чём не начался бы разговор, сразу: «Мы, ирландцы…» И что ты сейчас читаешь? Наверное, Джойса, Свифта или Бернарда Шоу?

- А вот и не угадал! Я сейчас читаю Дикенса. Кстати, гениальный писатель – так мне в начале показалось. Но потом мне попались фразы, которые меня сильно зацепили, и в Дикенсе как в писателе разочаровалию…

- И какие именно?

- Когда он пишет о англичанах, то попадаются фразы типа: «у него было честное английское лицо». А когда о ирладцах, то: «Это был плохой квартал, здесь жили грязные ирландские подонки.»

- Ну, и кого из нормальных и порядочных людей Дикенс этой фразой обидел? Кого из джентльменов он этой фразой унизил? Кромвель всё таки был прав… Только ни у кого из его последователей не хватило таланта. А реставрированные английские короли к этим рыжим бестиям ирландцам были слишком либеральны и терпимы…

Тут капитана С. понесло – с характерной издевательской усмешкой на лице. И о том, что ирландцы не способны были создать нормальное государство, ибо понятия не имели о цивилизованном общественном строе, и о том, что если кто-то в казарме будет ночью орать ирландские песни, то он запустит берцами в бесстыжую ирландскую морду, и прочее в таком же стиле. Хорошо, что я на такие реплики не обращаю внимания… Я двинулся к своему взводу, что уже строился около техники – потрёпанные в боях солдаты в шрамах на лицах и с орденами на выцвелом камуфляже…

Часть XIX. Капитаны траншей

                                                   «Но жизнь и вправду игра, мой мальчик,
                                                     и нужно играть по правилам.»
                                                                                                 (Джером Дэвид Сэлинджер)

Лагерь переполнен. Это огромное столпотворение усталых людей. Человейник. Усталых, но снова готовых идти в бой. После эпопеи с «Пионами» - перегонки этих железных динозавров из пункта А в пункт Б, чувствую себя таким же разбитым, как старый бэтээр. А ещё постоянно возникает чувство, что я козёл отпущения. Если разобраться, то мы все принесены в жертву нынешней войне и сумасшедшим идеям людей из соседней страны, что потеряла рассудок (похоже, что окончательно).

Солдат из моего взвода (теперь уже бывшего) отправляли на передовую. Это всегда щемяще - прощаться с людьми, с которыми служил и воевал, которым верил, за которых готов был отдать жизнь (взаимно) - они едут, а мне приказали оставаться здесь. Каждому пожимаю руку, говорю обычные уже фразы, что, мол, встретимся после войны в шесть вечера в кабачке «Якорь» в Одессе (шутка).

Мне дали новый взвод - не так давно мобилизованные, ещё не были в боях. Знакомлюсь: как обычно, настоящий Вавилон - кроме того, что есть люди из всех областей Украины, двое моих земляков из Донецкой области, ещё один китаец - гражданин Украины, мобилизован. Войну воспринимает как факт бытия, как данность, с неким философским спокойствием, говорит, что уничтожит всех врагов нашей страны. Для него теперь Украина - «наша страна», он тут живёт и любит эту землю. Зовут его И Чунь Сы. Я, конечно, не спросил, как его имя пишется иероглифами - постеснялся. Но судя по звучанию его имя можно перевести как «один весенний монастырь». Подумалось невзначай: если бы они заселили бы нашу землю, они бы её любили и не пустили бы сюда никаких иноземных захватчиков… О, как мне не хватает вот такого философского спокойствия этого китайца. Пускай и не спокойствия Будды или его чёрного монаха, но хотя бы спокойствия Григория Сковороды: «Каждый человек состоит из двоих противоположных начал или натур: из горного и подлого, то есть из вечности и тлена…» Вот так бы и мне смотреть на мир и на людей. Но не получается: слишком уж на войне добро и зло противопоставлены, слишком удалены - или, или…

Когда комбат впервые посмотрел на список взвода и на солдата И Чунь Сы, он промолвил: «Тут не разберёшь, где тут имя, где отчество. Как же тебя называть? Буду называть тебя Сансаныч!» Рядовой И или солдат Чунь или боец Сы был не против…

Ещё один солдат - монгол с именем Унасан Целерхег. Попал в армию по той же оказии - гражданин Украины, труба зовёт, а он и не против повоевать. Ещё больший чудак. Любимое его занятие - смотреть на огонь. Если ему не дать некое задание, будет на огонь смотреть часами. Ему бы в монастырь, а не в армию. Созерцать Пустоту и ожидать просветления. Смотрел я на этих Детей Востока и вспоминал строки Кима Соволя:

«Воспринимай жизнь, какой она есть!
Нужно жить, просто нужно жить.
Воспринимай жизнь такой, какой она есть.
Пусть ветер плачет за опалой листвой…»

Целый день грузили снаряды, потом чистили орудия. Устал я дико: командиру взвода не годится просто дать приказ и наблюдать, как солдаты работают, нужно со всеми и начать первым. От переутомления долго не мог уснуть. Потом среди ночи проснулся и не мог понять - где я? Какой то склад с металлическими стенами и крышей, посреди склада куча дров, вокруг спят люди - больше трёхсот человек, около дров железная печка в которой горит огонь… Где я??? Потом подумал: «А может, меня в армию забрали? Нет, не может этого быть - преподавателя университета, доцента, в мои то года и вдруг в армию! И если бы забрали в армию, я спал бы в казарме, а не в каком-то складском помещении. А может война началась? Абсурд. Как может начаться война в Европе в современном цивилизованном мире? Или, может, кто-то напал на нашу страну? Не может этого быть!» Потом я понял - мне это всё снится. Вот сейчас я засну, проснусь утром, и всё станет на свои места. Я сладко заснул и действительно - утром всё стало на свои места: на мне погоны капитана, нужно командовать взводом, издали доносятся звуки канонады… Как всё просто…

На следующий день около лагеря поймали сепаратистку. Наркоманка. На вид лет двадцать пять. Но явно моложе - наркоманки быстро стареют и выглядят старше своих лет. В состоянии наркотического опьянения стреляла в наших солдат из пистолета. Наверное, дали сепары дозу и сказали - иди, стреляй. Не попала ни разу - по причине того же наркотического дурмана. Солдаты забрали у неё пистолет и приковали наручниками к металлическим воротам лагеря. Она сидела около ворот, пребывая и далее в своём мире галлюцинаций, и периодически произносила бессодержательный набор слов. Собралась небольшая толпа бойцов. Подошёл один старый седой солдат с длинными седыми усами, натруженными руками и лицом, испаханным морщинами и сказал: «таких нужно на месте расстреливать!» Солдаты молча согласились. И тут меня охватил ужас - стало жутко как никогда. Сейчас солдаты учинят самосуд, а я тут единственный офицер - и это будет на моей совести, ибо остановить выстрел я просто не успею. Или ещё хуже. Сейчас кто-то из солдат скажет: «Командир! Ты вёл нас в бой, иногда просто на смерть, приказывал быть беспощадными к врагам, мы выполняли твои приказы ценой собственной жизни. Расстреляй эту мразь!» И придётся. Толпа живёт своими законами. Этих солдат мне завтра вести в бой, и нужно, что бы они выполнили любой мой приказ - там в бою. А если сейчас я этого не сделаю, то это будет не гарантировано. Тем более, если я попытаюсь их остановить. Я никогда не думал, что попаду вот в такую ситуацию: расстреливать безоружных пленных, ещё и девушку. И как с этим я буду жить дальше? Но мне повезло. На моё счастье, в этот момент приехала машина с контрразведчиками и сепаратистку забрали.

Следующего дня в пять утра нас подняли и отправили на огневую. Почему то приказали осуществить марш-бросок на пятнадцать километров пешком - пушки, мол, уже прямиком туда повезли, то ли привезут их туда, как только мы дойдём. Наверное, все «шишарики» были заняты. Сомневаюсь, что они пожалели горючего. На огневой было тихо, пели жаворонки, солдаты тосковали в траншеях и блиндажах, орудия молчали, замаскированные в ямах.

Я уже подумал, что нам так и суждено проторчать тут несколько дней в качестве живых мишеней, когда впереди послышалась канонада. А потом голос СОБа: сепаратисты открыли огонь по нашим позициям, нужно «ответкой» уничтожить их миномётную батарею и группу пехоты в укрытиях. И началось! Наши «Гвоздики» заработали. «Первый. Прицел 368, угломер 18-07 по основной, осколочно-фугасным, огонь! … Второй. Прицел выше 10, угломер левее 12, три снаряда, быстрым, осколочно-фугасными, подрывник фугасный, огонь!»

Отстреляли почти всё, что нам привезли, когда я вдруг увидел в бинокль, что в километре от нас выползает из «зелёнки» москальский танк. И поворачивает пушку в нашу сторону. Откуда он взялся?! У меня в середине всё похолодело: «Это конец! Сейчас нас тупо расстреляют!» Нашим старым утомлённым «саушкам» где там было тягаться с современным танком. Кроме того, у нас были только осколочно-фугасные снаряды. Мне, конечно, нужно было бы крикнуть экипажам: «Танк левее ориентиры один двадцать тысячных!» Но я не успел - успел только подумать: «Жизнь завершена. Точку сейчас поставят.» И краем глаза заметил, что первая САУ опускает пушку в положение прямой наводки и одновременно поворачивает башню в сторону танка. Наводчик «первого» заметил танк раньше меня. Выстрел! Первый же снаряд попал прямо в башню танка раньше, чем он успел выстрелить. Снаряд был осколочно-фугасный, но танк буквально подбросило в воздух. Защиту брони, конечно, сорвало. Оптика, естественно, тоже накрылась. Танк затих и не подавал признаков жизни. Я не представляю, что чувствует экипаж, когда в башню попадает снаряд с «Гвоздики» ещё и полный, и прямой наводкой. Танк так и остался стоять около зелёнки. Разведчики сказали, что никто из танка не вылизал. И ни у кого, естественно, не было желания пойти и посмотреть, в каком он состоянии и что с экипажем.

Об этом эпизоде солдаты забыли и почти никто никогда это не вспоминал. Только комбата иногда заносило на философию (неожиданно): «А я всегда говорил, что САУ может завалить современный танк!» Хотя все понимали, что нам просто повезло.

В тот же вечер нас забрали с огневой - в лагерь ехали на броне - на «САУшках». Трясло и подбрасывало так, что я думал, что лучше было бы идти пешком. А вечером я снова читал Достоевского, а солдат-монгол созерцал огонь в буржуйке.

Часть ХХ. Зелёные паруса

                              «Не-Быть. Ты знаешь, как часто
                                   гнал нас слепой приказ чрез холод чистилищ
                                   новых рождений…»
                                                                                         (Райнер М. Рильке)

С нарядами мне везло, как всегда. Стоит мне было заступить в наряд дежурным офицером по палаточному лагерю, как началась гроза, буря, ливень – чуть ли не ураган. (До этого стояла просто сказочная погода.) Лагерь тут же затопило, гнилые дырявые палатки текли – промокло в лагере всё. Включая мою документацию. Ветер повалил две палатки, в которых, к счастью, никто не жил – даже тени. (Хотя замполит уверял, что тени там жили и живут до сих пор.) Не успел я понять, какие палатки завалило, как меня тут же вызвал командир дивизиона – полковник Д.

- Почему палатки повалены?!

Я попытался объяснить, что палатки старые как этот мир, «усталые», верёвки, которыми они крепятся давно сгнили и рвутся – не только от порыва этого бешеного ветра, но и сами по себе. Но мне тут же объяснили в особо популярной форме, что это не палатки завалились, это дежурный офицер по лагерю полностью завалил службу. И чем дольше мне это объясняли, тем отчётливее я осознавал, что именно я во всём виноват: тучи не разогнал – вот и дождь пошел, атмосферное давление в разных местах планеты Земля не уравновесил – вот и ветер начался (я ведь даже не попытался этого сделать!), не добился от правительств союзников, чтобы старые палатки заменили на новые буржуйские – вот солдаты и мокнут.

С чувством глубокой вины я силами наряда начал ставить поваленные палатки. Гнилые верёвки мы как-то связывали и зелёный брезент снова поднимали в воздух. Как только мои руки коснулись канатов растяжек, мне сразу показалось, что это не брезент старых палаток, а потрёпанная парусина, что это не военный лагерь, а корабль-парусник «Эспаньйола» - старая каравелла, захваченная вольными корсарами, что на дворе вновь 1603 год, и я – молодой рыжеголовый ирландец. Я почувствовал запах солёного ветра Атлантики и я закричал солдатам: «Травить шкот! Поднять паруса на фок- и грот-мачте! Боцман! Свистать всех на верх!» Я думал, что солдаты удивляться, или хотя бы как минимум отреагируют (мимикой лиц, что ли) на мои фразы кинутые в пространство сегодня и на мои воспоминания о переселениях душ. Но где там – никто даже не обратил внимания – наверное, все тут привыкли к моим чудачествам.

Ночью привезли новых солдат – усталых, измученных бременем войны. Я спросил их: «Откуда?» Они ответили: «Из Полной Опы!» Я удивился – о таком населённом пункте я никогда не слышал. Развернул карты и начал усиленно искать такое селение, но тщетно. Потом, когда солдат разместили в лагере, я узнал, что так они называют блиндажи «Безнадёжный» и «Ложный». (Не знаю, кто придумал такие оптимистические названия, наверное, очень жизнерадостный офицер.)

Наряд я сдал с чувством выполненного долга – все палатки стоят, сохнут, уровень воды в лужах снизился и служба идёт. Хотя война – тоже идёт. Только к этому как то все уже привыкли…

Выспаться после наряда не удалось – в пять утра меня поднял капитан З. потрусив за плечо (он до мобилизации работал учителем в музыкальной школе).

- Что случилось? Что, рашисты атомную бомбу применили? Или сепары все без исключения сдались в плен?
- Иди помоги выдать оружие и боеприпасы пятому взводу.

Около оружейки никого не было кроме одноухого пса Тайсона и лейтенанта Р. (настроение обоих было откровенно меланхолическим). Подойдя ближе к этой печальной паре я спросил (не пса, естественно, а лейтенанта):

- Это правда, что в связи с погодой оружие и боеприпасы сегодня будут выдавать только джентльменам?

- Оружие и боеприпасы всегда выдают только джентльменам вне зависимости от погоды.

Дальше его понесло на тему творчества Оскара Уальда. Наверное слово «джентльмен» вызывало у него вихрь ассоциаций, кроме того лейтенанту Р. не было с кем поделится своими мыслями, а тут подвернулся собеседник:

- … Оскар Уальд – это яркий пример влияния среды на творческую личность. «Портрет Дориана Грея» это нарисованная густыми красками картина, что изображает циничный мир столичных лондонских снобов, сибаритов, которые думают, что они аристократия. Оскар Уальд постарался понять и изобразить этот мир – глубоко ему, как ирландцу, чужой. Ему – натуре поэтической, тонкой, чувствительной. Отсюда и трагические мотивы его сказок. А мистицизм – это только фон и дань моде свихнутого на поисках загадочного того сентиментального века. Оскар Уальд не мистик, а сказочник. Только сказки он писал для взрослых. Или пытался писать. Потому что дети в некоторые эпохи быстро становятся взрослыми – Чарльз Дикенс это ярко показал и доказал. Эту сумасшедшую теорему линейных людей. А взрослые в некоторые соответственные эпохи становятся инфантильными, впадают в жестокое детство, которое не мыслит будущим временем – начинают играться в солдатики, не понимая, что это не игра, и кровь настоящая, и убивают тут по настоящему, и никого не воскресить, и разорванное взрывом тело назад не склеить…

Нет, офицеры-философы это уже слишком, даже для моей хаотической психики. Интересно, когда этот офицер стрелял в сепаров, он тоже думал о литературе и о суггестиях текстов Борхеса и о пророчествах Кафки?

Когда подошёл к оружейке первый солдат с пятого взвода, я сказал ему:

- Вы сегодня слишком сентиментальны. Наверное, всю ночь напролёт читали сочинения Махатмы Ганди?
- Относительно сентиментальности – не понял, а всю ночь напролёт я спал и Махатма Ганди мне даже не снился.
- Я имею ввиду, что у Вас очень сентиментальное выражение лица. Я просто уверен, что в молодости Вы писали стихи и учились в музыкальной школе, не удивлюсь даже, если окажется, что в той самой, где был преподавателем капитан З. А что именно Вам снилось?
- Не скажу. Пусть это останется моей маленькой тайной.

Тайной так тайной… Настаивать я не стал. Кроме того, у них есть свой взводный, пусть он и узнаёт о снах своих солдат. бывают такие солдаты, что не хотят рассказывать о своих снах. А заходить без разрешения в чужие сны мне как то неудобно.

Мне вдруг вспомнился совсем другой солдат, среди совсем другого пейзажа: блиндаж, рядом какие-то руины, воронки от взрывов, мы сидим с АГС-ом и ждём вылазки сепаров, но всё тихо, как будто и войны никакой нет. Солдат на стене с остатками штукатурки выцарапал большую надпись: «Цой жив!» Этот солдат был фанатом творчества Виктора Цоя, периодически включал мобильник с записями его песен – в самых неожиданных ситуациях. Я не удержался и выдал на гора и в пространство фразу: «Интересно, а среди сепаратистов есть фанатики творчества Цоя?» Солдат обиженно посмотрел на меня:

- Не может быть среди сепаров поклонников Виктора Цоя! Они же его и убили, сволочи… Цой нёс миру мудрость и просветление, а сепары несут тьму и отупение…

О, какими странными легендами люди умеют заполнять своё сознание, свой мир! А вокруг начиналось лето, сладко пахло цветами, травой и висело в воздухе пение сверчков. Как и когда то: я был среди лета и войны. Теперь опять – лето и война…

Когда очередной день закончился, я отошёл от лагеря на несколько сотен метров. Солнце падало за горизонт между двумя одинокими тучами – пылал закат. На его фоне стояла тридцатиметровая антенна, прикреплённая с четырёх сторон стальными тросами. Ещё пару недель тому назад всё здесь было покрыто цветущим молочаем, и над степью стоял тяжёлый сладкий приторных запах, которых густел вечерами. Ныне весь молочай уже отцвёл, но зацвела ромашка, дикий лён и вероника. Степь была не зелёная, а бело-жёлто-синяя и пахла легко и немного тёрпко. Я любовался вечером, наслаждался вечерней прохладой и игрой цветов и оттенков. Вдруг я заметил, что я не один наслаждаюсь Вселенной: ко мне приближались капитан С. и капитан Т. Трое взводных, три капитана совершали вечерний моцион. Капитаны и степь.

Я почитал им свои последние хокку, но судя по всему они не очень им понравились, но из вежливости они не высказали своего мнения о моих сочинениях в японском стиле. Капитан Т. только спросил, указывая рукой на антенну:

- Вы не знаете предназначения этой башни?
- Эстетическое. На фоне заката она выглядит очень красиво: это настоящий модернизм и конструктивизм. Это скульптура – произведение одного художника, что ныне носит военную форму.
- А я то думаю, почему она мне напоминает Эйфелеву башню!

На этот диалог капитан С. отреагировал неожиданно эмоционально:

- О, доколе?! Доколе я буду выслушивать всякий бред двоих идиотов?!

В это время с востока донеслись раскаты далёкого и очень мощного взрыва (О, эти звуки с востока! Не путать со светом с востока…) Несколько дней было тихо, канонада умолкла и тут опять звуки взрывов – да ещё такого мощного. Я отреагировал репликой:

- Сепаратистов кормят гороховой кашей. Вы слышите, какой у какого то сепара метеоризм?

(И подумал: «Какая всё таки это пошлость: и эта лужа, и эта ива над лужей, и вся эта война – какая это пошлость…») И вспомнилось вот что. Это был год тому назад. Хотя, в действительности, тысячу лет тому назад. Я тогда служил в пехоте. Мы наступали. Наш взвод шёл в атаку. Рядом со мной в жидкую грязь упала граната из подствольного гранатомёта. Я подумал: «Ну, вот и всё!» Стало как то спокойно и легко – так, как будто я уже умер и ушёл в нирвану, освободился от этой бессмыслецы. Но по привычке я плюхнулся мордой в грязь. Рядом сильно тряхнуло и бабахнуло – взлетел в небо столб воды и грязи. Каким то чудом меня даже не зацепило, но почему то несколько месяцев к ряду после этого страшно болела рука – такая вот возникла иллюзия…

Такое чувство, что эта война никогда не кончится – но это неправда. Все войны кончались. Даже столетняя. И что дальше? О чём ты будешь писать тогда, когда наступят мир и свобода? О цветочках и о солнце? О тяжёлой жизни народов Севера? Или застрянешь в прошлом и в воспоминаниях? И будешь вспоминать людей давно прошедших эпох, прислушиваясь к шуму ветра?

(Написано в ночь полной Луны во время относительного затишья на фронте.)

Часть ХХI. Отправка

                                                     «Прощайте Прощайте
                                                        Солнцу перерезали горло»
                                                                                         (Гийом Апполинер)

Отправка. Кто не знает этого слова, тот, можно сказать, и не был на нынешней войне. Тот не пережил этого щемящего чувства прощания с боевыми товарищами, которых отправляют на передовую, на фронт, а ты остаёшься в лагере ждать своей очереди.

Всегда отправка начинается неожиданно. Восемь утра. Весь лагерный военный городок строится на импровизированном плацу. Все ожидают слов: первый взвод – на обслуживание техники, второй взвод – чистить пушки, третий взвод – грузить боеприпасы и так далее. Но вместо этого зачитывают фамилии. Потом: «Выйти из строя!» Значит отправка. Давно ожидаемая. Несколько дней только и разговоров было: «Когда, наконец, нас отправят на фронт?! Мы приехали сюда воевать, а торчать в лагере!» И, наконец, отправка: тех туда, этих сюда, а этих – оставаться в лагере и ждать (пока что). Потом упаковывание вещей (нехитрых и самых необходимых), автобусы или машины крытые брезентом подъезжают и, наконец, прощание.

Мой взвод отправляют почти в полном составе – и то на разные участки фронта, в разные боевые бригады, в разные части и батареи. Это мгновение, когда эмоции уместны и мужчины их не стыдятся. Люди, которые вместе служили, вместе были под обстрелами, делились последним, вместе терпели и холод, и жару, и тяжёлый труд войны, едут теперь под пули на разные участки фронта. Много кто видит друга и товарища в последний раз, и все это прекрасно понимают. Традиционное:

- Прощай, солдат!

- Прощай, капитан! Увидимся после войны, в шесть вечера, в пабе «Старый монах» в Ужгороде!

(Варианты: разные названия городов, трактиров или пабов. Но обязательно – в шесть вечера после войны – классика – цитата из Гашека. Сепары в Донецке не так давно учинили автодафе – публично сожгли сочинения Ярослава Гашека. Чего-чего, а этого я им точно не прощу!)

Жму каждому солдату руку, каждый остаётся в памяти – навсегда. В который раз… Сколько раз это было – но каждый раз как впервые – щемящее и тяжело на сердце. За четырьмя солдатами из моего взвода машина ещё не пришла. Прощание может продолжаться дольше и сопровождаться сентиментальными разговорами и откровениями.

Один солдат родом из Закарпатья. Говорит, что есть у него две бутылки чудесного закарпатского домашнего вина собственного производства. Я, конечно, отказываюсь – кроме того, что я вообще не пью, особенно на службе, я стараюсь держать во взводе сухой закон. Солдат уверяет, что это только дегустация его произведения искусства. Оказалось, что в другой жизни (гражданской) он был мастером-виноделом (а я и не знал). Соглашаюсь – и не жалею. Кроме того, что вина действительно чудесные – кроме изысканных сортов винограда к одному вину при изготовлении прибавляли вишни, а к другому – персики. Действительно, получились два шедевра, достойные калама старины Омара Хайяма. Я хотел стукнуться чарами и процитировать этого классика жизнелюбия, но солдат сказал, что сегодня пьём без этого. Заметив мой удивлённый взгляд, он сказал:

- Я довольно давно живу в Закарпатье, а мои старые родители жили в городе Красный Луч на Луганщине. Жили, ибо вчера их расстреляли сепаратисты за то, что я служу в украинской армии…

Цитата Омара Хайяма застряла у меня в горле…

Я вышел из солдатской палатки: небо тогда было особенно прекрасным – облака образовали венец, закрывавший солнце, и сквозь это кольцо пробивались пучки лучей. Я смотрел в Небо и думал: «А кто выживет на этой войне? Может, Джим Джармуш прав и «выживут только любовники»? А нынешняя война – это война людей и зомби. Но такие войны уже были… Были… И почему меня заботит вопрос – кто выживет? Ведь у меня впереди вечность… Это у меня. А у других? У этого сентиментального солдата? Тоже вечность? Я этого не знаю…»

Мне давно уже не снится Италия: ни храмы Равенны с мозаиками бытия, ни узоры узких улочек Болоньи, ни мраморный мост в Римини – ничего этого давно не снится и не вспоминается… Почему? … Чаще всего мне снится война. На войне снится война – замкнутый круг, из которого нет выхода (кроме самоубийства, это не в счёт). А в последнее время мне снятся какие-то отвратительные неприятные сны. Прошлой ночью снились диктаторы и тираны прошлого, что встали из гробов. Проснулся с чувством отвращения…

Не успел я толком проснуться и понять, что каждое утро прекрасное, особенно в такую тёплую пору, как меня вызвали к комдиву:

- Едите в командировку. С вещами. Двадцать минут на сборы. И побрейтесь! Вы же офицер! Что за щетина?!

- А куда командировка?

- Увидите. Ждите в парке машину около КШМ-ки.

В парке меня уже ждал капитан К. с вопросом: «Куда нас отправляют?» «Не знаю, на фронт, наверное… Куда же ещё…» Подъехала машина – водитель тоже офицер. Поехали. Ехать молча надоело. Я спросил водителя – куда мы едем? Он в ответ: «Не знаю!» Не успел я удивиться, как машину дёрнуло, шатнуло и развернуло поперек дороги: отвалилось колесо. Водитель немного пофилософствовал, созерцая оторванное колесо, сказал, что даже если мы это починим самостоятельно, то доехать мы сможем только до ближайшей мастерской. Пришлось звонить комдиву – пообещали нам срочно прислать другую машину. Ожидая на продолжение путешествия, я решил осмотреть местность, где нас остановили оказия. Рядом была гора, поросла вековым лесом, под горой деревянная часовенка и кладезь со сладкой водой. Я поднялся на вершину горы – ветер шумел в кронах старых сосен. На вершине горы, как на Голгофе, высился мастерски сделанное бронзовое распятие. Вернулся я к машине с мыслью, что всё не случайно в этом мире – даже эта авария – она случилась для того, что бы я взошёл на вершину этой горы к распятому Христу, совершил неожиданное паломничество.

Приехала новая машина с новым водителем, тоже офицером:

- И куда мы едем и для чего?

- А я откуда знаю?

- Впервые еду с водителем, который направляется не известно куда!

- Вот навигатор – он женским голосом говорит куда поворачивать – туда я и еду. Там знают, что к чему.

Ехали целый день. Всю дорогу водитель разговаривал по телефону с каким то зайчиком и котиком (то ли кошечкой). Я пришёл к выводу, что у него дома живут домашние животные умеющие разговаривать и пользоваться телефоном. Довольно смешно было слышать:

- Котик, если ты будешь непослушная, то я поймаю тебя за твой пушистый хвостик!

И так далее… Под конец дня, после бесконечных: «Через четыреста метров поверните налево», навигатор сказал, что мы уже приехали. Это было некое Богом забытое село Л. Когда то в старину, тут был славный город Л., от которого не осталось ни следа, но есть село с похожим названием. Ничего похожего на цель поездки не видно. Водитель, увидев у меня в руках карту, довольно меланхолическим голосом изрёк:

- Ну вот, военные приехали, карты разворачивают, сейчас дорогу спрашивать будут…

Увидев среди безлюдной улицы деда, я действительно спросил (чисто интуитивно):

- Дед, а где здесь поблизости военные?

- А вы вернитесь назад той дорогой, что приехали, на дорогу, а потом налево, а потом направо, а потом прямо, потом снова налево, потом направо, потом будет дорога (там ещё белая собачка около дороги сидит), так вы той дорогой не едьте, а едьте той, что лесом, а там будет военная часть.

Ну, всё понятно! Но интуиция не подвела – через считанные минуты мы были под воротами воинской части. Водитель, пожав нам руки, сказал: «Тут знают, для чего вас сюда прислали. Я поехал назад. Если будут проблемы и вопросы – звоните полковнику С.» И действительно – там знали. Оказалось, что нам тут нужно забрать больше тысячи солдат и отвезти их срочно в N-скую, M-скую и NN-скую бригады на фронт. Узнав это, я выпал в глубокий осадок – я не представлял просто, как эту миссию я осуществлю. Но решив, что как ни будь это будет, я завалился спать в солдатскую палатку. Засыпая, я услышал голоса: «Покупатель приехал! Покупатель приехал!»

«Это обо мне!» - грустно подумал я и заснул. А утром началось! Тысячу человек построили на плацу с вещами. Мне тут же звонок: «Больных не брать! Солдат без формы – не брать! Без документов – не брать! Аватаров – не брать!» Конечно, тут же нашлось несколько человек, которых явно нужно было немедленно в госпиталь, один солдат оказался гигантского роста и габаритов, на которого не нашлось формы, и один солдат миниатюрных размеров, на которого тоже не нашлось формы. Эта пара солдат стояла и удивляла своими контрастами. Тут же из строя вывели троих явных и типичных аватаров. Кроме того, я заметил, что на краю плаца стоит женский взвод. Только этого ещё и не хватало! Доложил своему начальству. Оттуда:

- Какие ещё женщины?! Вы представляете женщин в артиллерии?! Женщин не брать!

Местное командование:

- Забирайте всех без исключения! Такое нам поступило распоряжение – всех Вам отдать. Больных пусть отправляют в госпиталь в бригадах! Форму пусть ищут там же – в частях! Забирайте всех – нам они тоже не нужны, и оставлять никого не будем!

- Нет!!! – это уже я на повышенных тонах. – Больных нужно отправить в госпиталь отсюда! Не хватало мне ещё по дороге кого-то потерять и привести двухсотым!

Женщины:

- Это дискриминация! Нас учили воевать! Мы хотим на фронт!

Больной:

- Я не больной, я здоровый, доктор неправильно меня на комиссию, я могу воевать и хочу на фронт!

И начались ссоры и споры. Обхожу ряды и расспрашиваю, у кого какие проблемы. Тут же появились люди, которые заявили, что они не хотят служить в артиллерии, они хотят в пехоту, хотят на передовую – валить сепаров, а не подносить снаряды и стрелять издалека. Аргументы о том, что артиллерия бывает разной, есть артиллерия и на передовой, не действовали. Хотим в пехоту и всё тут. Целый взвод заявил, что они по специальности разведчики-диверсанты и в артиллерии служить не будут категорически и никуда не поедут – они хотят воевать по специальности. Аргументы о том, что в артиллерии тоже есть разведка – не действовали.

Ещё один старый солдат:

- Я родом из Луганщины, из Краснодона, мой сын воюет под Луганском в Н-ском артиллерийском дивизионе, я хочу служить там же!

- А я родом из Снежного – мы земляки почти. Сейчас я не могу Вам помочь – поедете в бригаду – обращайтесь с этой просьбой к командованию.

Ещё один солдат с трагическим выражение лица:

- Это неправда, что мы едем служить в артиллерию! Вы нас везёте в пехотные батальоны, которые бросят без оружия под обстрел на фарш и пушечное мясо!

- И зачем мне Вас обманывать? Для чего? Если бы так было – я бы так и сказал. Я уже почти год служу и воюю в артиллерии.

Еще один солдат:

- А я в действительности не здоровый, а больной, доктор ничего не понимает. У меня только одна нога, а то что Вы видите, у меня две ноги, так это иллюзия, удвоение картины бытия.

- Ну, значит, Вы очень удачно вписываетесь в этой иллюзорный мир своими иллюзорными ногами. вам остаётся только уничтожить иллюзорных сепаратистов.

Ещё один солдат стоит одетый в гражданку, форма в сумке:

- А я человек гражданский и военную форму носить не буду!

- Тогда сейчас я позову офицера контрразведки и мы продолжим беседу с ним! Оденьте форму и станьте в строй!

Ещё один (особенно грустный):

- Я доктор, работал на скорой, дежурил в реанимации. Я хочу служить по специальности – врачом. А меня – в артиллерию…

- О, коллега! Я тоже в той жизни когда-то дежурил в реанимации, работал десять лет в больнице, защитил диссертацию по лейкозам. Сейчас артиллерист. Более того – оказалось, что у меня талант стрельбы из пушек. Говорят, что я стреляю слишком точно, что в артиллерии не нужно такой высокой точности. Попытайтесь и Вы. Поверьте, людей убивать намного интересней, чем спасать. Ничем не могу Вам помочь. Приедете в бригаду – обращайтесь к командиру – врачей на передовой тоже не хватает.

Думал, я сойду с ума от этого безумия! Но, в конце концов, всё утряслось: больных отвезли в госпиталь, диверсантов автобусом отправили в НН-скую бригаду служить разведчиками (на их огромную радость), форму для невероятной парочки – гиганта и малыша нашли, но женский взвод мне пришлось взять с собой. Врача и желающих служить в пехоте тоже.

И колона двинулась в направлении ближайшей железнодорожной станции: оказалось, что нам заказали специальный поезд. По дороге колона увидела продуктовый магазинчик, и солдаты тут же раскупили всё, что там было. Мой возглас: «Солдатам пива не давать!!!» так и остался гласом вопиющего в пустыне. Но ответа типа: «Кто сказал – солдатам пива не давать?!» - я не услышал. Вместо этого: «Дайте командиру минеральной воды без очереди!»

Вот и станция, вот и поезд. Я то думал – сейчас будет классическая теплушка – товарняк, как во вторую мировую, кипяток на станциях, гудки паровозов… Романтические фантазии! Поезд как поезд. Все разместились, для офицеров – отдельный офицерский вагон. В дороге я думал почитать Чарльза Дикенса «Холодный дом», но не читалось и не спалось – почему-то я был уверен, что в дороге что-нибудь случится, и я буду крайним, как всегда. Ещё перед отправкой на перроне той глухой станции появилась бабушка, начавшая со слезами голосить:

- Бедные солдатики! Голодные, несчастные!

(Это при том, что половина солдат в состоянии полной эйфории: «Ура!!! Мы, наконец, едем на фронт!»)

Я:

- Да их кормят лучше чем дома!

(Не действует. Далее тоже самое: «Бедные солдатики! Голодные…»)

А тут ещё какой-то дед появился:

- Ты куда солдат везёшь, офицер?! На погибель везёшь? На смерть везёшь?

(О! Мне как всегда везёт!)

Всю дорогу капитан В. философствовал о тенденциях французской живописи второй половины XVII века. Разговор я поддерживать не мог, ибо относительно этой эпохи французской живописи у меня провал – если бы он зацепил XVIII век, или XVI век, то тут бы я квалифицированно высказал бы своё мнение. Майор Д. говорил всё время о том, как чудесно играет «Барселона», особенно в последнее время, и, как слабо по сравнению с «Барселоной» играет «Волынь», хотя… Оба мои собеседника друг друга не слышали, то ли, не понимали:

- Поздний ренессанс во Франции подарил живописи изысканность и совершенство стилистики…

- А я помню тот матч «Барселоны» в Мадриде, как он и какой гол на одиннадцатой минуте…

Я тем временем слушал их и думал о Чарльзе Дикенсе. Думалось, что Дикенс не вдохновляет на поэзию. Я ещё не читал более прозаического мастера пера, чем Дикенс. «Холодный дом» - и не только он – это окончательная достоевщина – ещё до самого Достоевского, это Гоголь на британской почве… Поезд шатало, как качало некогда море корабли Джемса Кука, и я вспомнил цитату из Дикенса: «Море не ценит великих людей – качает их, как и всякую мелкую рыбку…» Так и нас качает ныне жизнь.

Поезд ехал почти без остановок, но на узловой станции К. он всё-таки остановился. Тут же солдаты повыпрыгивали из окон и побежали к киоску за мороженым, другие высунулись из окон и начали кричать патриотические лозунги, тут же появились на перроне пассажири и местные жители, которые им начали махать руками, появились какие-то бабушки и женщины, которые начали плакать и рыдать, креститься и крестить солдат. Я уже подумал, что не один солдат сейчас потеряется и отстанет от поезда, и с ужасом думал о ещё одной остановке. Но всё обошлось. Поезд привёз всех на конечную станцию нашего путешествия всех целых и невредимых, трезвых и бодрых. Там ожидал нас целый караван «Уралов», «Кразов» и «шишариков». А дальше – шеренги – списки – первая машина! Список – вторая машина! А в голове цитата: «Боится смерти только тот, кто боится жизни.» Жаль, я не помню, кто это сказал.

Я это сделал. Прошёл для меня ещё один эпизод войны… Перед глазами стояли картины – пейзажи за окном. Мир прекрасен. Поверьте мне – это сказал я – тот, кто много раз видел смерть…

Часть ХХII. Тревога

                             «… А мальчишкам хотелось под танки…»
                                                                               (Владимир Высоцкий)

Подняли нас среди ночи - тревога. То есть боевая тревога. Не учебная. Да и какая у нас может быть учебная… Суета сует - все куда-то бегут, где-то заводятся моторы, кто-то цепляет на себя кучу всяких железяк. Я тоже нацепил - на мне было столько всяких металлических «игрушек», как на Санта-Клаусе подарков. Когда завыла тревога, нам, естественно, никто ничего не объяснил. В моих внутренностях всё похолодело: я подумал, что сепары пошли в наступление и нами затыкают очередную дыру на фронте. Другие явно подумали то же самое: сейчас мы дорого отдадим свою жизнь. Некого страха не было. Была только мысль - наконец то: сейчас произойдёт то, чего мы так долго ждали, к чему готовились и к чему подсознательно стремились - поединка. Того последнего, смертельного.

Среди этого упорядоченного хаоса и суеты я заметил молодую рыжеволосую женщину в форме и с автоматом:

- Кто эта рыжеволосая бестия?

(Ожидал услышать от майора Н.: «Да она так же как и ты - из Ирландии.» Но услышал совсем другое.)

- Это не «рыжая бестия». Она хоть и молодая, но у неё уже трое детей. Её и отправляли, и прогоняли домой, но она всё равно здесь, рвётся на передовую. У неё муж подался служить сепарам, так его наши завалили в бою…

С ума сойти! Брат на брата - это я ещё понимаю. Отец на сына - тоже ещё понимаю. Было. Но что бы муж против жены воевал во вражеской армии - это какой-то полный фрейдизм. Совершенный.

Когда экипажи грузились по самоходам, ко мне подошёл солдат моего взвода:

- А мы вернёмся назад?

Сначала я захотел выругаться (но не грязно) и объяснить в особо популярной форие, что такие вопросы в таких обстоятельствах не задают, потом решил пошутить или хотя бы процитировать Стругацких: «Здесь не возвращаются!» Но так ничего и не ответил. Я не знал суждено ли нам вернуться. Хотя бы кому то.

Мне приказали вести колону из троих «Акаций» и троих «Гвоздик», двоих КШМ-ок, двоих МТЛБ-ок и ещё двоих «бэх» - БМП в точка А (ткнули пальцем в карту) и там занять огневую позицию. Я думал что на мою броню (в которой я как раз устроился высунувшись из башни) дадут водителя к которому я уже привык: молодой высокий худой парень лет двадцати двух с сентиментальным выражением лица и вечно вымазанный соляркой и мазутом (почти как мазутовоз). После контузии он сильно заикался. И то так сильно, что его никто не понимал. Кроме меня, естественно. Я его понимал интуитивно. Добряк с вечно ностальгическими мыслями. Любил слушать как я читаю вслух стихи (особенно свои). Но его отправили даже не в мою колону.

Мне дали совсем другого «мехвода» - обычного сельского парня, ему бы сеять, а не воевать. Не знаю, какую машину он водил прежде - в той жизни, но когда дали команду группам вперёд (кому куда), водила высунувшись из люка спросил меня: «А как эта штука заводится?» Я подумал, что это неуместная шутка, но оказалось, что он и вправду не знал как заводится САУ-шка - он был первый раз за рулём боевой машины. Я хотел ответить шуткой: «Да так же как трактор!» Но понял, что дела плохи, если во главе колоны водила вот такой. Я тоже понятия не имел как заводится САУ-шка и как этой штукой управлять. Я умею только стрелять. Один раз в жизни я сидел за рулём и то за рулём БТР-а. На моё счастье мимо пробегал капитан Ч. Сунув голову в люк, он тыкал пальцем: «А ты массу включил? А знаешь, как скорости переключать?»

Через минуту рвонули с места - впереди сорок километров - через степь, брошенные поля, бездорожье. Солдаты нацепили на антенну флаг. Ветер в лицо, белые облака, запах цветущей степи. Вот она - моя родная необозримая степь Луганщины. Некогда здесь было поле, сейчас всё одичало - высокие травы. Их колышет ветер - как волны на море. А в голове строки Томаса Мура:

                         «Душистый дёрн укроет плоть,
                            Небесный свод мой храм, Господь!
                            В моём кадиле ветры гор,
                            Мне мысль - молитва с давних пор…»

Самоходка преодолевала ямы и холмы, её шатало, кидало как корабль среди моря травы. Над нами появился боевой самолёт, что завернул на крутой вираж на низкой высоте. Я вначале подумал, что это москальский самолёт и представил себе моментальный конец, но заметил на крыле синее и жёлтое, понял - наш. А вокруг степь. Там, за степью в леваде лес, за лесом река, за рекой сепары. Доносится далёкая канонада - сепары в очередной раз нарушили перемирие. Если сейчас будет приказ, мы так долбанём по них, что им мало не покажется.

Наконец, точка А. Хорошо, что там оказались какие то кусты и деревья - заехали ьуда САУ-шками, замаскировали. И начались долгие часы ожидания приказа открыть огонь. То, что на фронте ничего особенного не происходило, мы уже поняли, но думали, что сепары сейчас попытаются пойти в наступление и начнётся серьёзная заваруха. Но приказ открыть огонь так и не поступал. Мы рыли укрытия и ждали. Спали под небом - на траве - хорошо, что июньские ночи коротки. Рядом росла осина и дрожала всю ночь мне листвой, рассказывая о таинственном.

Я лежал на траве и смотрел на звёзды и думал о моей несчастной Родине, которую поразила чужоземная пошесть-моровица. Вспомнились слова Габриеля Гарсия Маркеса о другой стране - тоже бархатной и тоже солнечной: «Это, вероятно, неизвестная нам разновидность холеры. Ибо каждый мертвец имеет в затылке дыру от пули.»

А ещё припомнился другой мастер писать испанским языком - языком, которым некогда люди говорили с Богом. Тоже Гарсия, только не Габриель, а Федерико. Лорка.

                                 «Смерть
                                    входит в таверну,
                                    выходит из таверны.
                                    Проходят чёрные кони
                                    и люди зловещие
                                    глубокими оврагами гитары…»

На следующий день приказа стрелять мы так и не дождались. Вместо этого: переместится в точку Б - это ещё в сорока километрах от нашей нынешней огневой. Опять рёв моторов и ветер в лицо. Только степь уже пахнула не цветами, а полынью.

Когда через несколько дней мы вернулись на базу - все покрытые толстым слоем пыли прилипшей к нашим потным лицам и усталым мундирам, все серые, грязные, продымленные выхлопами и соляркой - в душе нарастало лавиной разочарование и недовольство - мы так и не стреляли в сепаров, а так хотелось, такая была жажда боя. Бой гремел где-то далеко, а мы снова оказались не при деле, как, наготове, на всякий случай… А солдаты так рвались в бой… Так хотели отомстить сепарам за всё!

Какой то солдат спросил меня - уставшего, как мы провели время. Я радостно начал ему рассказывать: «Устроили мы пикничок на природе - приехали, разожгли огонь, зажарили шашлыки. Потом натесали с осины кольев - думали вампиры ночью придут. Но ни вампиры, ни упыри. ни вурдалаки так и не пришли. А на следующий день мы загорали на жёлтом песке, купались в море, нам привезли пиво и креветок - и всё бесплатно!» Солдат сочувственно посмотрел на меня и на моё серое от пыли лицо. Кто-то сказал у меня за спиной: «Капитану, видно, солнце в голову напекло…»

Часть ХХIII. Жара

                                            «Мистер Джинкс ушёл в самого себя,
                                              ибо это было единственное место,
                                              куда он мог уйти…»
                                                                                                      (Чарльз Дикенс)

Над степью – жара. Среди опалённой и пожелтелой травы и уже бурых зарослей Xanthium strumarium зацвёл цикорий, бессмертник и тысячелистник – значит лето в апогее, в апофеозе. Пытаюсь вспомнить, как в этих же местах полгода тому назад измывался надо мною мороз и зимний ветер. Пытаюсь – но не могу – не верю, что это было: жара измывается не меньше мороза. Человеку вообще свойственно «не вспоминать». Когда-нибудь я буду не вспоминать войну, не верить, что всё так и было. И не где-нибудь там далеко в Африке, а именно со мной. Пытался читать стихи Варлаама Шаламова (в офицерской сумке была у меня тоненькая книжечка «Из колымских тетрадей») – воображение работает плохо – страна вечного холода никак не хочет вползать в сознание среди этой горячей степи.

Два блиндажа связаны окопами – в них (кроме меня – чудака с горячечным сознанием) два солдата – моих спутника в этот длиннющий день: один крестьянин с Черкащины, другой – типичный люмпен-пролетарий (ещё тот – НЭПовского образца) из Запорожья. Где-то далеко канонада. Чужая. Надоедливая. Глухой удар в землю (недалеко): «Бум!» Потом отвратительный звук: «Фур-фур-фур-фур-фур….» и «Бах!» - высоко в небе, только чёрное шаровидное облако. И потом металлический дождь на землю.

- Сепары из «Гвоздики» пальнули. От земли срикошетило. Подрывник фугасный. – (это моя реплика в этом римском гладиаторском представлении.)

- Точно. Сто двадцать два миллиметра.

- Беспокоящий огонь. Сепары провоцируют на «ответку». Такая «балалайка», судя по всему, будет до самого вечера!

- В натуре?

- В натуре не бывает обстрела фугасами. Он бывает только в техногенном мире искажённом урбанистической цивилизацией.

Люмпен-пролетарий посмотрел на меня таким взглядом, каким смотрят разве что из-за высокой каменной ограды или в зазеркалье. Где-то, оказывается, существует иной, неизвестный ему, невиданный мир… Снова бабахнуло – на этот раз ближе, и фугас взорвался в земле, подняв тучу пыли.

- Опять не попали! Это говорю миру я – человек-мишень. Вы, почему то, выглядите сегодня очень печальным.

- ???

- У Вас очень меланхолическое выражение лица.

- Вы ошибаетесь, капитан. Это иллюзия.

Дальше – молчание. Слушаем музыку взрывов. А потом разговор выныривает з ничего, из той пустоты между словами.

- А я на своих сотках пшеничку посеял. Земельки у меня всего ничего, но собрал пять центнеров. Ибо я пшеничку подкармливал и на снег, и на корню.

- Не понимаю, почему воплощением английской поэзии считается Китс. Это никакая не английская поэзия, и даже не британская. Это академизм в чстом виде. В этой поэзии полностью отсутствует колорит! Может потому, что Британия слишком рано стала мировой империей, а йомены (эти носители англо-саксонского духа и традиций) исчезли из культурного мира Англии тоже слишком рано. У славян и прочих там итальянцев крестьяне – вот они. А в викторианской Англии – орендаторы, наёмные рнабочие на земле. Вот и начали творить культуру клерки и оторванные от реальности аристократы. Тоже мне джентльмены нашлись!

- В натуре!

- А я, когда взял пшеничку в руки, сразу сказал – влажность тут восемнадцать процентов. Нужно высыпать на брезент и сушить. Иначе пропадёт.

- Если хотите найти подлинную британскую поэзию, ищите её среди кельтов. Англоязычных кельтов, естественно. После смерти Турлафа О’Каролана бессмысленно говорить о кельтоязычной поэзии. Роберт Бернс, Томас Мур, Йейтс, Стивенсон – ищите там. Британские острова – это кельтский мир. Англо-саксы приплыли туда и потерялись там. Не смогли создать своей отдельной культуры на этих островах-обломках старой Европы. Только синтез, только трансформация – и кельтских элементов, и германских, и, возможно, ещё каких-то неизвестных нам доиндоевропейских. Только не говорите мне, что кельты там тоже пришлые. Не надо.

- А один мой знакомый привёз из Харькова семена подсолнечника. Вот такие большие и с металлическим блеском. Подсолнечники выросли как колёса от телеги. И воробьи их не клевали. Но через пару лет стали обыкновенные – сорт выродился. Но я подсолнухи не выращиваю. После них земелька истощается и не родит.

«Ба-бах!» - снова тряхнуло – всё ближе к нам. Явно стреляли наобум по нашим позициям – без какой-либо конкретной цели. Лишь бы стрелять.

- Ё-маё! Фига се веселуха!

- Я раньше не знал, что Канан-Дойл ирландец. Поздно узнал. Раньше просто не понимал, почему его сочинения получают такую выразительность, такой щемящую тоску только тогда, когда касаются кельтской почвы: то ли Шотландии, то ли кельтских следов в Корнуоле, то ли ирландцев блуждающих мирами. Ирландская литература имела колоссальное влияние на европейскую цивилизацию вообще. Только не говорите мне, что ирландская литература миф, что Джонатан Свифт – это только пересмешник и фантазёр, что Бернард Шоу чудак, что Вильям Йейтс – мистик, Томас Мур – католический теолог, Оскар Уальд – неправильный страдалец, Шеймус Хини – банальный реалист. Это неправда.

- А шахта N-ская самая новая из всех, но там, как на зоне! Беспредел! Кэп, щщщас в нас болванка попадёт, я хочу успеть сказать важное: ирландцы – самый хороший народ!

«Бах!!!» – земля дрогнула от очередного взрыва. Не попали. Нам повезло в очередной раз.

…Я вдруг подумал, что всё на свете превращается в полный абсурд. Трое совсем разных людей сидят в одной яме и разговаривают. Каждый, по сути, ушёл в себя и разговаривает не с товарищем по войне, а с мнимым, воображаемым собеседником, только иногда вырываясь в реальность. Что объединяет нас – эту странную троицу? Война, Родина, водоворот жизни и смерти, который затягивает, поглощает, уничтожает твоё «я».

…Вспомнилось вдруг: несколько недель тому назад я принимал присягу новобранцев (мобилизация). Люди разного возраста: молодые парни и седые деды стояли на площадке около техники, подходили к столу, брали в руки оружие и клялись умереть за Родину. В голосах металл и вожделение ринутся в бой. Начался дождь. Капли воды падали на оружие, на листок с присягой, на список с подписями, на лица людей, что становились на моих глазах солдатами. Небо, наверное, знало что-то, что многие из них погибнут, и плакало за ними. Солдаты бодро выкрикивали слова – они рвались в бой. Каждому из них я пожимал руку и говорил похожие простые фразы. Но самое важное было в глазах, в этом обмене взглядами. Каждый взгляд говорил своё, но чаще всего: «Я знаю, на что иду, но так надо. Это неизбежно. Я иначе не могу!» Подошёл к столу солдат на имя Махмуд Саворай-Озоди. Я всё боялся, что он не сможет прочитать текст на украинском языке. Хотя ему перед этим и объяснили, как произносятся украинские буквы. Но он прочитал без ошибок и почти без акцента. Наверное, гражданином Украины он стал не вчера. Я пожал ему руку и мы тоже посмотрели друг другу в глаза: «Ты идёшь умирать за мою Родину? Или эта земля стала и твоей Родиной?» «Я иду умирать за свободу. Твоей и моей Родины. Моя земля пока порабощена. Я освобожу твою землю, а значит потом освобожу и свою.»

Я не планировал и не ожидал, что я вернусь домой живым, а не в деревянном макинтоше. Но выглядит именно так, что я, всё таки, вернусь живым. Неужели я всё забуду? И лица этих солдат, и клочья человеческих тел на земле? Неужели я хоть что-нибудь прощу? Неужели я забуду солдата, что бросив мне фразу: «Это не война, а мясорубка!», застрелился у меня на глазах…

Послесловие. Вопросы в пустоту

                                 «О, небо - ветеран в одних обносках,
                                   Ты служишь нам уже пять тысяч лет,
                                    И латки туч торчат из дыр сиротских,
                                    И солнце - орден, знак твоих побед.»
                                                                    (Гийом Аполлинер)

А может, это всё было не со мной? Может, это всё мне приснилось? Может, это не я поднимал взвод в атаку с ручным пулемётом в руках? Может, это не я вёл огонь из миномётов в морозный декабрьский день и накрыл роту сепаратистов? Может это не мне среди разбитых окопов и блиндажей на огневой комбат вручил погоны капитана и сказал: «На, можешь теперь носить их, ты имеешь на это полное право!» Может, это не я брал на прицел крупнокалиберного пулемёта живые и подвижные мишени и видел, как они падают, падают и падают в высокую траву? Может это не я вёл взвод сквозь утренний туман на восток, навстречу солнцу, что восходило над степью, на восток, таки на восток, в вихрь огня и смерти? Может это не я разглядывал в бинокль холмы на горизонте, прежде чем дать команду «огонь»? Может это не я грел замёрзлые руки в блиндаже около буржуйки, слушая рассказы старого фермера в солдатской форме о зерне, о мёде, о земле и о пчёлах? Может это не я читал солдатам стихи Киплинга под звуки канонады? Может, это происходило в неком ином, выдуманном мире?  Может, это не я забивал подрывники и вышибные заряды в мины молотком и куском дерева, ибо иначе они не лезли, и думал: «Сейчас мы все станем космонавтами, сейчас всё это взорвётся и мы полетим в космос, в бесконечность? Может, это не я любовался весенними цветами около блиндажей, вдыхал аромат степи, что была вся в цветах молочая, и читал под обстрелами Дикенса и Достоевского? Может, это не я писал стихи в записную книжку на ящике из-под снарядов и думал, что земля мягкая, сыпучая и пахучая, и что суждено лечь под эту траву и не жаль? Может, это не мне ветер колол в лицо снежинками-иглами и не я приказывал прицепить гаубицу к «шишарику»? И совсем не мне комбат говорил, что он меня туда не посылает, но нужно ехать, ибо это приказ, и я думал, что никто не вернётся, ни я ни мои солдаты? Может, это, действительно было не со мной? С каким-то другим, чудаком, что носил пятнистую одежду, погоны с четырьмя звёздочками, брил голову бритвой, философствовал о том, что смерти не бывает, что все мы вечны и чистил миномёты соляркой? Я бы поверил, что это было не со мной, что это ложные воспоминания… Но беженцы, что живут в моём доме, но пёс с вечно печальными глазами, которого взяли с собой беженцы из моей терриконовой Эллады, который заглядывает каждый день в мои глаза и спрашивает без слов: «Как же так? Нас выгнали из нашего дома, из нашей родной хаты, и вот мы вот так - теперь вечные неприкаянные бродяги будем блуждать по миру?» И фотография деда, и осознание того факта, что в мой родной край я больше не приеду, ибо некуда, ибо там не осталось даже руин, ибо там хозяйничают бандиты и садисты, с которыми не может быть никакого общего языка, что мой родной край оккупирован, и мечта освободить его остаётся мечтой… И всё остаётся в воспоминаниях - только в воспоминаниях…

(Авторский перевод)