Неприятная это до крайности история. Но теперь она, судя по всему, если и не обрела своё логическое завершение, то, во всяком случае, близка к тому. И в данном вопросе поставлена, если не точка, так, по крайней мере, запятая. Всё же хочется верить, что поставлена именно точка. Причём, большая, жирная и окончательная. Надеюсь, что эта отвратительная пьеса сыграна и занавес опущен. Потому-то и спешу на прощание сказать всё, что об этом думаю, а главное – всё, что об этом знаю.
Долгие годы в моём родном городе Новочеркасске существовал мемориальный дом музей поэта Владимира Григорьевича Калмыкова, бессменным руководителем которого была его вдова Анна Сергеевна. Рассказывали, что вначале этот музей вообще не имел оплачиваемых ставок и Анна Сергеевна была его хранителем на общественных началах, потом там появились ставки – в том числе и директора, после чего Анна Сергеевна ещё какое-то время оставалась там всё в той же должности хранителя, но уже получая зарплату, а потом и сама стала директором, имея в своём подчинении то одного, то двух сотрудников. Позднее (говоря точнее, с пресловутых «лихих 90х» и далее) она фактически превратила этот музей в свою частную собственность, предоставляя его помещение всем, кому не попадя, и какие только, более чем сомнительные, мероприятия там не организовывая, разумеется, делая всё это под теми, или иными, более чем благовидными, предлогами, сама живя явно не по средствам, несмотря на свой к тому времени более чем солидный, если не сказать: преклонный, возраст.
Её покойный муж – Владимир Григорьевич – был инвалидом. В своё время и он, и Анна Сергеевна стали прообразами героев моего рассказа «Паршивый балаганчик», известного читателям, как в бумажном, так и в электронном видах. Чтобы не «изобретать велосипед», я сейчас воспроизведу значительную часть этого рассказа, кое-что в ней подправив, исходя из того, что там всё-таки был рассказ, а здесь – чисто публицистический очерк. Тем более, что в том рассказе не было ничего выдумано, даже имена оставались неизменными, только фамилии я опустил и слово «Новочеркасск» заменил на «один из южнороссийских городов».
В годы своей ранней юности Владимир Григорьевич Калмыков отправился в Москву, намереваясь поступить в Артиллерийское училище. Поступить-то поступил. Да, как говорится, не долго музыка звучала. Через год с небольшим вернулся домой тяжело больным человеком. По официальной версии – рассеянный склероз. Его жена Анна Сергеевна – о ней речь пойдёт чуть дальше – тем не менее, утверждала, что его болезнь явилась ни чем иным, как следствием неудачно сделанной в училище прививки. Кое-кто утверждал даже, что дело не в том и не в другом, а в повышенной дозе радиации, которую получил он где-то на учениях. Были и другие версии. Судить не станем. Бесспорно одно: поскольку правда всегда в едином лице, и много «правд» быть не может, с уверенностью напрашивается вывод о лживости всех этих версий вместе взятых. Утверждают, что болезнь подкралась к Владимиру Григорьевичу – а тогда, просто Володе - в то время, когда стоял он ночью на посту – мол, потерял сознание, очнулся в госпитале с адской болью во всём теле. Кто знает? Может и так. Ещё говорят, что после возвращения в родной город, чему предшествовало усиленное лечение в лучших госпиталях и клиниках страны, болезнь и сопутствующая ей едва ли не полная неподвижность, на какое-то время отступили, и Володя, бывший по своей природе неисправимым романтиком – во всяком случае, именно таковым его представляли потом все его официальные биографы, - поступил даже в геологоразведочный техникум. Но, увы, годика через полтора – два болезнь подкралась с новой силой, в ещё более обострённом виде, на долгое время приковав Володю к костылям, а затем и их безжалостно вырвала из рук. Полная неподвижность, едва гнущиеся пальцы, зрение, слабеющее с катастрофической скоростью не по дням, а по часам – таков оказался пожизненный удел этого человека, не успевшего ещё толком даже пожить.
Однако, невзирая на всё вышесказанное, Володя женился… Ох, лучше бы он этого не делал! На одном из вечеров памяти, где присутствовала и его жена Анна Сергеевна, правда – к тому времени всё же не жена, а уже много лет как вдова, было сказано, что познакомились они в одном из московских госпиталей во время пребывания там Володи. Анна Сергеевна (а тогда, тоже просто Аня) также находилась там на лечении с тяжёлой травмой позвоночника, полученной в результате неудачного прыжка с парашютом, поскольку она тогда выступала в спортивной команде, то ли СКА, то ли ЦСКА. Ещё раз напомним: сказано это было в присутствии самой Анны Сергеевны. Значит, можно с высокой степенью вероятности предположить одно из двух: либо так всё и было на самом деле, либо, по крайней мере, саму Анну Сергеевну устраивала такая версия. Впрочем, эта страница жизни Владимира Григорьевича Калмыкова, как и все прочие, окутана такой непроходимой завесой тумана, что доискиваться до истины является делом неблагодарным, изначально обречённым на неудачу. Для полноты картины скажем лишь про ожёг огромной величины, покрывавший большую часть лица Анны Сергеевны, уродовавший его до неузнаваемости. Где, когда и при каких обстоятельствах был получен тот ожёг – не знает никто. Несомненно лишь одно – так обжечь лицо в результате бытовой травмы практически невозможно. Этот факт тоже продолжает и по сей день давать почву для изрядного количества пересудов, версий, домыслов, сплетен и кривотолков. Но мы не будем их обсуждать.
Нужно сказать, в первые же годы их совместной жизни Анна Сергеевна развернула достаточно бурную деятельность, вскоре заняв должность начальника курсов машинописи и стенографии при городском отделении общества ДОСААФ. Как многие помнят, в те годы подобные курсы, так же как и курсы телеграфистов и водительские курсы – в основном при ДОСААФ и существовали. Заведовать же курсами машинописи и стенографии по тем временам было равносильно обладанию золотоносной жилой, поскольку специальность секретаря-машинистки, и тем более – стенографистки была не то, что золотой, а, как минимум, - бриллиантовой. Конечно, сейчас всё это никому не нужно и даром: машинопись – вследствие появления и постоянного совершенствования компьютеров, стенография же – при широком распространении звукозаписывающей техники и тех фантастических поистине результатов, которые достигаются её производителями, и вовсе воспринимается как анахронизм, но тогда-то, тогда… Вскоре обросла Анна Сергеевна весьма приличными связями. Причём, скажем так, не только деловыми… А уж к каким высокопоставленным тузам была вхожа… Это, как мы в дальнейшем увидим, ещё не единожды ей пригодится.
Мужа она тем временем воспринимала, в лучшем случае, как неизбежное зло, присутствие которого, так или иначе, но поневоле приходится терпеть.
Вскоре у Анны Сергеевны родилась дочь – Наташа. Люди, знавшие близко Анну Сергеевну и Владимира Григорьевича, бывшие неоднократно вхожи в их дом, рассказывали:
-Как Вовка напьётся, так всё к дочке с расспросами пристаёт: «Наташа, а Наташа, ну скажи: кто тебя делал?»
Надеюсь, теперь понятно, что фраза: «У Анны Сергеевны родилась дочь», вместо положенной бы на её месте по идее фразы о том, что дочь родилась «У Анны Сергеевны с Владимиром Григорьевичем» вовсе не является накладкой.
Сейчас я сделаю одну оговорку, которой не было – и не могло быть по вполне понятным причинам – в тексте того моего рассказа, заключающуюся в том, что одним из тех людей был мой родной дядя по отцу Василий Илларионович Кульгавов, бывший в своё время одним из любовников Анны Сергеевны. Когда мне было уже за тридцать, а дяди Васи не было уже в живых, я, помню, спросил как-то раз моего отца, зачем, мол, вообще дяде Васе понадобилась Анна Сергеевна, на что отец ответил примерно так, дескать, понимаешь, Вася был красивый мужчина, но при всём при том, лентяй, каких свет не видывал, а выпить любил, и пожрать основательно, и по ресторанам гульнуть, в то время, как Анна Сергеевна хоть и редкостная уродина, зато денег у неё было сверх всякой меры, на этой почве и сошлись.
Соседи рассказывали ещё многое другое. Например, такое:
-Сидит Вовка пьяный в дугу на балконе, в одних трусах. Дочь, Наташка по двору бегает. Её, бывало, спросишь: «Наташа, а где мама?». Она, как ни в чём не бывало, отвечает: «Мама с чужим дядей на диване лежит, папу, чтоб не мешал, на балкон вынесли, а меня погулять послали».
Кстати, одним из тех соседей был доцент ЮРГТУ, поэт и бард Алексей Бурцев, в настоящее время возглавляющий новочеркасское отделение политического клуба «Суть времени», к которому, впрочем, у меня своё, далеко не симпатичное отношение.
По свидетельствам многих людей, знавших Володю и всю его жизнь, пьянство и обильный мат были, пожалуй, неотделимы от него самого. Оно, впрочем, и не удивительно, после всего, о чём было здесь уже сказано. А, ведь, сказана лишь ничтожно малая часть.
Тем не менее, среди всех вышеозначенных свинцовых мерзостей своего безрадостного бытия, находил Володя в себе силы иногда браться за перо. Вернее, за обыкновенный простой карандаш, который всё чаще и чаще выпадал из его больных, слабеющих рук. Так рождались стихи. Конечно, весьма посредственные и никакой художественной ценности не представлявшие. Но всё же они были. И – это, пожалуй, главное. Более того. Иногда, нет-нет, появлялось что-то, вышедшее из под карандаша Владимира Григорьевича на страницах городской газеты, а несколько раз даже – газеты областной. В местной писательской организации тоже нашлись сердобольные люди, узнавшие о беспросветной жизни этого человека, опускающегося при живой жене на самое жизненное дно, но всё же не утратившего способностей на проявление некоторых проблесков мужества, хотя и весьма, конечно, относительного, случающихся в последнее время, по вполне понятным причинам, всё реже и реже. Они-то и посодействовали изданию Володиной книги в областном книжном издательстве. Понятное дело, книжка получилась маленькой, тоненькой, страничек на двадцать «с хвостиком», форматом меньше сигаретной пачки, блёклой во всех отношениях. Но как она окрылила самого автора, наверное, нет необходимости говорить. Тогда Володя, вновь уверовав в свои силы, решился на очень смелый и мужественный поступок, правда, к величайшему сожалению, если кому-то и нужный, то исключительно ему одному – он поступил в областной педагогический институт, на факультет филологии, разумеется – заочно, и в конце концов окончил его ценою невероятнейших усилий, неимовернейшего, сверхчеловеческого напряжения всех моральных, нервных и физических сил. Ещё через несколько лет Владимир Григорьевич скончался. Болезнь взяла своё.
Здесь, на этом месте я прерву несколько вольный пересказ моего рассказа, чтобы уделить некоторое внимание творчеству самого Владимира Григорьевича. Но вначале отмечу ещё одну отвратительную деталь, тоже не упомянутую – так уж получилось – в том моём рассказе. В период описанных выше событий моя бабушка работала лаборантом в городской скоропомощной больнице, куда неоднократно привозили Владимира Григорьевича, лежавшего там каждый раз подолгу, кое-как, с превеликим трудом передвигаясь на инвалидной коляске. По словам моей бабушки, за всё это время его ни разу не навестил никто.
Теперь же, чтоб дать читателю хотя бы самое общее представление о литературных способностях Владимира Григорьевича Калмыкова и при этом заранее исключить любой возможный элемент предвзятости со своей собственной стороны, цитирую далеко не самые худшие строчки из его далеко не самых худших стихов:
* * *
Может, просто больничная скука.
Или так уж решила жизнь –
Протянули друг другу мы руки,
И огнём наши взгляды зажглись.
А сегодня усталая память
Зов сердец воскрешает на миг,
Чувств былых суматошная замять
Всё настойчивей просится в стих.
<…>
* * *
Любовь пытались объяснить
Философы,
Усердно морща над столами лбы,
Её монахи гнали чёрным посохом,
Под клобуками прячась от судьбы.
Любовь всегда была в ладу с поэтами.
Во славу её звенели струны строк.
<…>
* * *
<…>
Служа и долгу, и науке
Вы – как весенние лучи…
Врачи, я слышал краем уха,
Умеют иногда лечить.
<…>
* * *
Ты броской не пленяешь красотой,
Но писаных красавиц мне дороже.
Твой милый образ – скромный и простой,
Что на величие души помножен.
<…>
* * *
<…>
Мы, словно легендарные Атланты,
Поддерживаем мирный небосвод.
И всё идёт, как надо. Бьют куранты.
И в каждый дом приходит Новый год.
* * *
Хорошие мои, поэту вы улыбнитесь краем глаз.
Я со страниц газеты
Сегодня поздравляю вас.
<…>
* * *
Часы отстучали двенадцать,
И новым взволнован я днём.
В хорошее время, товарищ,
В весёлое время живём.
<…>
* * *
<…>
Судьбу мы крепкими руками
В горниле новых дел куём
И ею управляем сами,
Как кормчий опытный рулём.
И так далее, и тому подобное. Всё в том же ключе. Всё в том же стиле. Всё в том же духе. Всё в том же роде. Правильно и скучно. Говорят, есть стихи, и есть поэзия. Так вот. Это – даже не стихи. А в лучшем случае – более или менее удачно зарифмованные, избитые и затёртые плакатные фразы.
Однако, лично мне бросились в глаза три стихотворения Владимира Григорьевича, вошедшие в его большой посмертный сборник, которые так выбивались из всего того, что о нём говорилось, так не соответствовали его устоявшемуся имиджу. Но именно они – и здесь не может быть никаких сомнений – говорили и говорят об очень многом. Именно в них он был правдив, как нигде и как никогда. Вот одно из них:
БЫЛО ДРУЗЕЙ У МЕНЯ НЕМАЛО
Было друзей у меня немало,
Как будто верных, да вот беда,
Когда испытаний пора настала,
От них не осталось даже следа.
Так уж нелепо всё получилось,
Просто нарочно придумать нельзя! –
У жизни за что-то попал я в немилость,
И сразу чужими стали друзья.
И другое, ничуть не менее правдивое в своём обнажённом драматизме стихотворение:
ДРУЗЬЯМ
На стене причудливые тени.
Тишина забралась под кровать.
Сад зелёный новый плащ наденет,
Только мне цветов уже не рвать.
Видно, скоро я "сыграю в ящик".
Вслед друзья мне скажут, вот беда:
Был он, в общем, парень настоящий...
Слава Богу, что концы отдал.
Надоел он хуже горькой редьки
Со своими "трам-тара-ра-рам".
Забурунный был поэт - на редкость! -
Как теперь устроился он там?
Надо полагать, что название этого стихотворения не лишено горькой иронии. Третье же стихотворение лично я – человек в последние годы далеко не склонный к сантиментам – и вовсе не мог читать без слёз:
В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ
В новогоднюю ночь
Пью вино я
Без друга, без тоста.
Пью один на один
Со своей одичалой тоской.
В новогоднюю ночь,
До обидного просто,
Одиночество
Стало ко мне на постой.
За окном, в бесконечности,
Плавают звёзды,
Холод дальних миров
Притаился за плёнкой стекла.
Понимаете, люди,
Нужны мне, как воздух,
Ваша ласка и нежность
И немножко тепла.
И это пишет семейный человек! Вот истинная цена всем тем байкам, которые в последующие годы лились рекой. Ох, сколько потом было сказано о трагической, но мужественной судьбе поэта-инвалида (впрочем, его судьба, действительно была по-своему мужественной и при этом гораздо более трагической, чем только можно представить, в конце концов чего стоит одно лишь стихотворение, только что процитированное!), о любви и верности его супруги (что, увы, является самой наглой, беспардонной и циничной ложью, и – надеюсь – в наши дни, когда Библию не читал только ленивый, нет особой надобности в том, чтобы лишний раз напоминать, кто является отцом лжи), сколько водили-переводили школьников на экскурсии в мемориальный дом-музей Владимира Григорьевича Калмыкова, а потом ещё заставляли их писать сочинения на основе всего этого бреда! Бедные, бедные дети! Лучше бы им рассказывали о подвиге защитников Конституции, трагически погибших в 1993м году! Вот о ком можно и нужно писать школьные сочинения! Однако же, низ-зя! Не велено-с!
Даже переулок, на котором располагался (потому пишу в прошлом времени, что, наконец, он прекратил своё существование и хочется верить, что не возродится более никогда, но об этом – чуть позже) этот музей, успели в своё время переименовать в переулок имени Владимира Григорьевича Калмыкова!
Суровая и правдивая диалектика жизни состоит в том, что современные новочеркассцы, исповедующие левые политические взгляды изначально относились и продолжают относиться более чем критически к творчеству В. Г. Калмыкова. И лично для меня в этом нет ничего удивительного. Зато для антисоветчиков всех рангов и мастей, цветов и оттенков в стенах его мемориального дома-музея всегда было раздолье. И это, невзирая на то, что большинство его стихов пронизывала насквозь просоветская риторика, доходящая до начётничества. Хотя, в начётничестве, пусть даже и зарифмованном, естественно нет и не может быть ничего хорошего. Это ещё, мягко говоря. Теперь – слава Богу – нет этого раздолья. Но нет его только потому, что и музея этого тоже больше нет, как только что было сказано.
В середине 90х, помнится, выступала в стенах всё того же мемориального дома-музея В. Г. Калмыкова, находившаяся тогда с визитом в Новочеркасске Оксана Миллер, дочь фашистского прихвостня, ушедшего (вместе со своей семьёй) с отступающими частями немецко-фашистской армии. Тогда же эта Оксана показывала и свои фамильные драгоценности, с которыми никогда не расстаётся. Позднее она что-то зачастила в Новочеркасск. Правда, сейчас о ней почему-то не слышно. Да, впрочем, и не о ней в данном случае разговор. Позднее Анна Сергеевна (как уже было сказано, успевшая к тому времени превратить мемориальный дом-музей своего покойного супруга фактически в свою частную собственность, правда, при этом, не чураясь регулярного получения государственной зарплаты) предоставляла помещение музея для мероприятий, проводимых так называемым Союзом Писателей Новочеркасска, впоследствии преобразовавшимся в Союз Писателей Дона, созданным и возглавляемым небезызвестным в Новочеркасске Геннадием Васильевичем Марковым, человеком, всю биографию которого никак нельзя назвать иначе, кроме как одной сплошной политической проституцией. Судите сами. В СССР он работает в Сибири в должности начальника лагеря особого режима. Трудно теперь сказать насколько правдиво, но он сам рассказал о том периоде своей жизни в своей же собственной книге «Офицер ГУЛАГа». Затем, в преддверии трагической гибели СССР и КПСС он, уподобившись крысе, которая, как общеизвестно, всегда первой бежит с тонущего корабля, выходит из рядов КПСС и примыкает к самым радикальным демократам-антисоветчикам (по справедливости следовало бы сказать не «демократам», а «дерьмократам»), потом вскоре оставляет и их, примыкая к так называемым монархистам-соборникам (предлагающим провести новый Земский Собор, подобный тому, что был проведён в 1613м году, и, выбрав там нового царя, начать от него новую династию), тогда же он начинает издавать газету «Корона», затем рвёт и с ними, примыкая к так называемым монархистам-легитимистам, мечтающим посадить на российский престол то ли Георгия Гогенцоллерна, то ли его мамашу – Марию Владимировну Гогенцоллерн. Как чуть позже выяснилось, именно эту идею усиленно прорабатывали американские хозяева Б. Н. Ельцина, и он тогда был не против, соглашаясь (хотя бы в качестве возможного варианта) уступить своё место так называемому «монарху», тем более – несовершеннолетнему (тогда), являясь при нём регентом вместе с его «маман», надеясь таким образом уйти от справедливого возмездия, каковое неминуемо ждало бы его в том случае, если бы он проиграл президентские выборы представителю левых сил. Однако, те же самые заокеанские политтехнологи в последний момент почему-то забраковали данный вариант, или – быть может – отодвинули его, так сказать, на задний план, в результате чего наши доморощенные монархисты остались, что называется, не у дел. В их числе – и Геннадий Васильевич Марков. Тогда-то он и решил попробовать себя на поприще создателя и руководителя этой, более чем странной и более чем маргинальной, литературной организации. Одному Господу Богу ведомо, чтобы из всего этого вышло и вышло бы что-нибудь вообще, если бы не помещение, предоставляемое ему регулярно на первых порах его новой деятельности Анной Сергеевной Калмыковой. Потом-то он, конечно, так сказать, «оперился» и в её услугах по части предоставления помещения не нуждался. Но, то было гораздо позже. Кстати, будет весьма и весьма нелишним напомнить, какими помоями он в своё время поливал Шолохова. Повторять здесь не буду. Скажу лишь, что вообще-то это был стандартный набор всех антишолоховских гнусных измышлений. Можно было бы на этот факт и вовсе не обращать внимания – самому Шолохову от того ни жарко, ни холодно. Но вот в чём дело. Когда-то Шолохов, будучи не только писателем, но и депутатом Верховного Совета, и членом ЦК, помогал Владимиру Григорьевичу Калмыкову достать в Москве одно очень ценное и очень редкое лекарство, которое тогда только-только запускалось в производство, пока ещё на уровне экспериментальных партий, но которое поспособствовало определённому улучшению состояния здоровья Владимира Григорьевича Калмыкова и в конечном счёте – даже оттянуло на некоторое время его смерть. Говоря про Анну Сергеевну и её поведение, невольно задаёшься вопросом: есть ли вообще предел человеческой беспринципности?!
Уделим несколько слов и тому, как, собственно, возник мемориальный дом-музей Владимира Григорьевича Калмыкова.
После смерти Владимира Григорьевича, используя все свои прежние связи, о которых уже говорилось, развив активность, что называется – на всю катушку, Анна Сергеевна создала в городе, ни много, ни мало, мемориальный музей своего покойного супруга.
Ещё при жизни Владимира Григорьевича, проживали они с Анной Сергеевной в двухкомнатной квартире на третьем этаже многоквартирного дома. Но вскоре Анна Сергеевна выхлопотала улучшение жилищных условий, якобы для своего мужа – неходячего инвалида. Хотя, когда она, на самом деле, о нём думала?! В результате того улучшения, они переселились в трёхкомнатную квартиру на первом этаже того же самого дома. Только, в соседнем подъезде. Однако, и этого ей оказалось мало. Прикрываясь всё тем же мужем-инвалидом, а главное, используя свои обширные, если не сказать – безмерные, связи, на пустыре, неподалёку от дома, Анна Сергеевна развернула строительство. В самое ближайшее время здесь появился домик. Маленький, неказистый, зато – свой, собственный. Здесь они жили в летнее время, а на зиму перебирались в квартиру того большого, многоквартирного дома, которая также сохранялась за ними. Позднее Анна Сергеевна переселила в этот домик своего несчастного мужа практически на круглогодичный срок, дабы не мешал он более своим, всё же, сами понимаете, нежелательным, присутствием в её любовных утехах. До сей поры, те, кто знал её, продолжают искренне недоумевать:
-Чего только мужики в Аньке находили?! – Она же – страшилище редкостное. Да и лицо у неё всё напрочь обожжённое…
Хотя, скорее всего, понятно: какой там был сорт мужиков и что именно они в ней находили. Как говорится, смотрите выше…
Бывают же такие люди. В любой ситуации на поверхности плавают. А что никогда не тонет – надеюсь, известно каждому.
В этом-то самом домике, где провёл свои последние месяцы Владимир Григорьевич, сидевший голодный, немытый, в грязи и холоде, даже «делавший», извините, под себя, если и живущий, то лишь благодаря стараниям некоторых особо отзывчивых соседей, да ещё нескольких студентов, помнивших, как когда-то выступал перед ними в аудитории поэт в инвалидной коляске, а затем узнавших, как живётся ему на самом деле, изредка приходивших к нему, кормящих кое-какими продуктами, меняющих бельё, где доживал он последние дни, недели и месяцы своей трагически беспросветной жизни, теперь – после его смерти - был торжественно, в присутствии первых лиц города, открыт мемориальный дом-музей, носящий его имя.
Обо всём остальном я уже успел рассказать выше – не буду повторяться. Разумеется, какие-то детали можно уточнять и уточнять до бесконечности. Но это уже лишнее.
Несколько лет назад Анна Сергеевна скончалась. Её дочь – та самая Наташа, теперь уже дама весьма почтенных лет – не очень-то загорелась желанием сменить свою маму на должности директора этого злополучного музея. Попробовала, но вскоре бросила. Хотела устроить на это место свою дочь – тоже Наташу – но у той нашлись в Ростове-на-Дону, где она живёт уже достаточно давно, какие-то гораздо более интересные (во всяком случае, для неё самой) дела.
Лично я всегда критиковал и буду критиковать нашего нынешнего градоначальника В. Киргинцева. Но в одном вопросе поддерживаю его действия целиком и полностью. Наконец-то он закрыл мемориальный дом-музей поэта В. Г. Калмыкова. Если, конечно, его вообще можно назвать поэтом – пусть даже с большой натяжкой, а этот балаган – музеем. Правда, сам этот домик всё же стоит. В нём нет ничего. Он не принадлежит никому. Хотя, формально пребывает в муниципальной собственности и надо решать дальнейшую судьбу этого домика как можно скорее, пока он не успел превратиться в обиталище бомжей, как часто бывает с теми помещениями, которые долго никем, никак и не для чего не используются.
И напоследок вот ещё что хотелось бы сказать. Для полного восстановления правды и справедливости следовало бы вернуть переулку, изначально носившему название «Таганрогский переулок», а теперь – во всяком случае, пока ещё – называемому «Переулок имени. В. Г. Калмыкова» его историческое название. В конце концов, улице, совсем недавно носившей имя Геннадия Семенихина вернули её прежнее название «Аксайская». Многие так и говорили: «Да, хороший был человек Геннадий Семенихин. Да, наш земляк. Да, великий писатель. Но, улицы, переулки, проспекты, площади, бульвары, города, посёлки, хутора, станицы и всё такое прочее не должны переименовываться. Подобно тому, как человеку однажды даётся имя и с этим именем он должен жить и умереть. Так и здесь. А для увековечивания памяти великого человека – в данном случае, прекрасного писателя Геннадия Семенихина – постройте новую улицу и назовите её его именем». Что ж. Может, какая-то правда в таких рассуждениях и есть. Но если ради верности традициям и историческим наименованиям не остановились даже перед памятью такого человека, как Геннадий Семенихин – один его роман «Новочеркасск», известный всему миру, чего стоит! – в таком случае, разве не было бы в ещё большей степени справедливо вернуть историческое имя и Таганрогскому переулку?
Предвижу, что кто-то может мне сказать, мол, о покойниках плохо не говорят. На это отвечу так. Во-первых, ещё хуже душой кривить. А во-вторых… Разве я сказал что-то плохое про Анну Сергеевну и – тем более! – про Владимира Григорьевича? Я всего лишь, как и обещал выше, сказал только то, что я о них думаю и только то, что я о них знаю.
2015 – 02 - 10