Портреты старости (полный вариант) (Кладовка (проза, не вошедшая в рубрики))

И пришёл Человек к Матери своей. К Матери своей, на могилу. И заплакал Человек и спросил: «Мама, мама моя, на кого же ты меня покинула?» И ответила ему Мама: «Не обо мне ты плачешь. Не покидала я тебя и не покину. Жива я памятью твоей. И хорошо мне жить, поскольку память твоя светла. Не обо мне ты плачешь, о себе. О том, что недобрал у меня. Но не плачь! Иди к Богу. Он даст тебе больше, чем могла бы дать я...»
И пришёл Человек к Сыну своему. К Сыну своему, на могилу. И заплакал Человек и спросил: «Сын мой, Сын, на кого же ты меня покинул?» И ответил ему Сын: «Не обо мне ты плачешь. Не покидал я тебя и не покину. Жив я памятью твоей. И хорошо мне жить, поскольку память твоя светла. Не обо мне ты плачешь, о себе. О том, что недодал мне. Но не плачь! Иди к Богу. Он возьмёт у тебя всё, что ты можешь дать с большей благодарностью, чем я...»
И пришёл Человек к Другу своему. К Другу своему на могилу. И заплакал Человек и спросил: «Друг мой, Друг, на кого же ты меня покинул?» И ответил ему Друг: «Не обо мне ты плачешь. Не покидал я тебя и не покину. Жив я памятью твоей. И хорошо мне жить, поскольку память твоя светла. Не обо мне ты плачешь, о себе. О том, что недоразделил со мной. Но не плачь! Иди к Богу. Он разделит всю твою жизнь честнее, чем я...»
И сказал Человек Богу, Богу своему: «Незачем и некуда идти мне. Потому, что когда умер Ты, весь мир стал могилой. Бог мой, Бог, на кого же Ты покинул меня?» И ответил Бог: «Не обо мне ты плачешь, о себе. Ибо умер я только для тебя...» «Так поплачь и Ты обо мне!», - сказал Человек. «Зачем? - удивился Бог. - Для меня-то ты жив...»

Крошечный пригород небольшого города. Узкие улицы, много зелени... И очень тихо. Непонятно, как это так устроилось тут – столько тишины на единицу площади? Тихие, будто безмоторные машины, тихие магазины, тихие, махонькие кафешки. Бывает, поддаст какой-нибудь залётный мотоциклист газу и сам вздрогнет от неожиданности. Даже дети тут тихие, что совсем удивляет. Вроде всё обычно, играют как нормальные дети, бегают, стучат, ползают, падают, кричат, но словно в каком-то ватном облаке, глухо как-то...
Порядок всюду. Старческий такой порядок, с несколько затхлым запахом. Домики, одно- или двухэтажные, аккуратные, чистенькие, а краска облуплена местами и мох на крышах. Садики тоже... Чуть подзаросшие, диковато-глуховатые, сказочные.
Медленный, плавноживущий, укромный пригород небольшого города. Хорошо тут, спокойно, задумчиво. Всего два высоких здания украшают посёлок. Они расположились на самой окраине, по обеим сторонам улицы, перед кладбищем. Церковь (куда же без неё?) и дом престарелых. Церковь со своей колокольней похожа на гордого, задравшего голову жирафа. Дом престарелых похож на упавшего от усталости слона. Церковь – для развития и наполнения духовной жизни прихожан, дом престарелых – для поддержания остатков физической жизни жильцов. Из церкви люди выходят посвежевшими, с ясным взглядом и добрыми мыслями (в идеале), из дома престарелых... мало кто выходит. В церкви всё тянет вверх, в доме престарелых – вниз. Такие разные дома соседствуют и дополняют друг друга. Дома-антиподы.
Дом престарелых – предпоследний приют для ста пятидесяти жильцов-доживальцев. Следующая и последняя остановка – кладбище. Текучесть тут как у горной речки: не успеет комната от одного остыть, как уже другой тут как тут. Со своими устоями, болезнями, проблемами. Со своим, Богом отмеренным сроком.
Калейдоскоп жизней, конфетти историй – успевай только обращать внимание. Именно с ним, со вниманием, тут сложно. Не хватает его. Внимания вообще в мире мало, а на долю стариков его совсем кроха досталась. Молодые своим старением заняты а точнее, вовсе о нём не думают. Столько всего вокруг, и до того дотянуться хочется, и до того добежать, пока руки не дрожат и ноги держат.
Я – медбрат в этом доме. Точнее было бы сказать – медплемянник, исходя из среднего возраста населения этого заведения. Да-да, именно так, медплемянник. Не совсем свой и при этом совсем не чужой. В меру сил забочусь о стариках, за что и получаю зарплату. Так сказать, внимание в переводе на денежные знаки. Иногда пытаюсь рисовать портреты жильцов. Вот некоторые из них...

ПОРТРЕТ 1. Комната 201. Она. 86 лет.

Симпатичная, сухонькая, аккуратная, одуванистая старушка. Когда-то работала в цветочном магазине. Видимо, поэтому её комната нафарширована цветами чуть ли не до потолка. Цветы у неё долго не живут – уход не тот: старушке не хватает сил, персоналу – времени. Всем хороша бабушка, если бы не одно «но». Она никак не может запомнить дорогу из обеденного зала до своей комнаты. Четыре раза в день один и тот же маршрут и каждый раз то в чужую комнату попадает, то в подвал, то ещё куда-нибудь. Принимать пищу в комнате не хочет.
– В обеденном зале общество, хорошие люди, – объясняет она. – Я без них не могу.
Медперсонал пытается перехватить её у дверей зала, но не всегда получается... У старушки болезнь Альцгеймера в начальной стадии. Из-за неё отключился компас в голове. Потеря ориентации на местности – не катастрофическая, но очень неприятная штука. Болезнь прогрессирует, что отключится завтра, никто не знает. Старушка понимает, что больна, понимает, что против Альцгеймера бессильна, но старается относиться к своему состоянию если не с юмором, то хотя бы с улыбкой.
Я всю жизнь заходила куда-то не туда, зачем же в старости менять привычки? – говорит она, покорно следуя за мной в свою комнату. – Вы же всё равно найдёте меня и приведёте куда надо. А болячка моя... Она меня не одолеет, я умру раньше, чем выживу из ума. У меня знаете, какой большой ум? Из него устанешь выживать...

ПОРТРЕТ 2. Комната 215. Он, 79 лет.

Такой аккуратный старик-затворник. Любезный, спокойный старик-в-себе. И комната его такая же, под стать хозяину — чистая, тихая, но... музейная какая-то, экспонатная. Вроде как из прошлого века. Заходишь в неё и непроизвольно поджимаешься весь чтобы ни до чего не дотронуться, чтобы ничего не нарушить.
Старик - молчун. Редко-редко что скажет и всё по-делу. Никаких рассуждений, никаких воспоминаний. Всё свою жизнь он в себе хранит, с собой и унесёт.
Около окна в комнате стоит старинный стол — ножки в замысловатых завитушках, резьба по канту, инкрустация. Серьёзный стол, антикварный. На столе - старая-престарая фотография под стеклом, в совершенно чудесной рамке. На фотографии — молодая женщина в позе эдакой загадочной мечтательницы застыла в студийном антураже. Шляпа с вуалькой, кружева, платочек с вышивкой — всё как положено. Симпатичная, молодая женщина многолетней давности. Старик подолгу сидит за столом, подперев обеими руками подбородок, смотрит на это фото и шевелит губами.
Простите, это ваша супруга? - решился я спросить у него однажды.
Старик с сожалением оторвал взгляд от фотографии, медленно повернулся ко мне, вздохнул, выпил полстакана воды и снова вздохнул.
Был у меня когда-то один знакомый, - сказал он наконец. - Интересный знакомый. Чудак, оригинал, но очень порядочный. Нет... Тут «но» не подходит, тут лучше «и» сказать.  Чудак, оригинал, и очень порядочный. Из хорошей, интеллигентной семьи. Образованный... Лет в тридцать он решил.., твёрдо решил!, не заводить в своих шкафах скелетов. Вы же понимаете, что значит скелет в шкафу?
Да-да, конечно! Это в переносном смысле, - отозвался я. -То есть...
Ну, у кого в переносном, а у этого моего знакомого во всех смыслах, - перебил меня старик. - Вот... Да-а... Так вот... Он выкинул из своего дома всё, мало-мальски напоминавшее шкаф. Что выкинул, что роздал. Я, кстати, забрал у него великолепный буфет, сейчас таких не делают. Морёный дуб, гнутые стёкла по бокам... Чудной человек! Хороший, образованный, но глупый, - старик покрутил пальцем у виска и замолчал.
Почему же вы так о нём? - сказал я. - Мне кажется, он совсем не глуп, этот ваш знакомый. Жить без шкафов сложно, но идея-то совсем неплохая. Философская.
Глупый, - резко оборвал меня старик. - Человек — уже шкаф. Шкаф для скелета. Человек без скелета не может. Вот вы могли бы прожить без скелета?
Без своего? Конечно нет! Но речь ведь совсем не о том.
О том, дорогой мой. О том, - сказал старик и замолчал.
Ну, хорошо, вы правы, скорее всего, - сказал я, выдержав паузу. - Только вопрос мой был не о шкафах и не о вашем знакомом. Я спросил вас, кто эта женщина на фотографии? Эта ваша супруга?
Старик допил воду и пошевелил губами.
Это мой скелет. Без которого я не могу жить, - сказал он и отвернулся.

*** (Я учил своё ремесло)

Я учил своё ремесло
По старухе Родена...
Годы, годы...ох... - вода-пена.
Хорошо, когда есть весло,
а не синие, вспухшие вены.
В камень тело её свело.
Всё равно аромат тлена.
Свой мирок, горизонтов нет,
и крестами в памяти вешки –
короли, королевы, пешки –
склеротический полубред.
Между вешек – темень и плеши...
Аритмией, сердце во тьме –
Орёл-пауза-решка.
Боль везде, боль горит огнём.
Гнёт и давит к земле плечи.
Сколько выдержишь ты, человече,
к смерти горе тащить своё?
Умереть было бы легче.
Но нельзя ей. Нельзя... Её
Роден увековечил.

ПОРТРЕТ 3. Комната 222. Она, 83 года.

Обычная старушка. Опрятная, насколько позволяют силы, больная, но в меру, если можно так сказать. Не слишком общительная, на близкий контакт ни с кем не идёт. И набожная, но ненавязчиво.
Обычная вечерняя процедура — раздача лекарств. Захожу к ней, а она молится.
Извините, не хотел вам мешать. Вот ваши таблетки, - говорю я отступая к двери. - Я попозже зайду, не проблема.
Нет-нет, подождите, ну что вы? - остановила она меня и с трудом поднялась с колен. - Попозже я снова буду молиться. Я сейчас всё время молюсь, когда есть возможность. У меня правнук болен. Очень болен. Врачи не верят, что выживет.
Извините. Жаль. Да... Честно, жаль. Простите, не знал, - трудно подбирать слова в таких ситуациях.
Ничего, он выздоровеет, должен выздороветь. Мы все молимся. Он в больнице сейчас лежит. Очередной курс лечения. Последний. Скоро всё решится.
Удачи ему, - искренне желаю я.
Спасибо, передам. У нас в семье многие раком болели. Моя мама от рака груди умерла. Восемьдесят три года прожила.
Это было бы чудо, если бы она выздоровела.
Да, но такие чудеса не для стариков. У детей и стариков совсем разные чудеса. Выздоравливать — чудо для детей, только они сами это чудом не считают. Для них чудо — Дед Мороз, снежная баба, тёплое море, рыбка на удочке, костёр, гриб под берёзой, - прикрыв глаза перечисляет старушка.
А у стариков какие чудеса? Они же не верят в Деда Мороза!
У стариков, как ни удивительно, чудес намного больше чем у детей. У нас каждая минута, каждое мгновение жизни — уже чудо чудесное. Только осознать, прочувствовать чудеса эти дано не всем, далеко не всем. Многие чудес уже не видят. Ну, или не хотят.
Почему?
Они смерти хотят. Хотя смерть — тоже чудо. Но они этого не понимают.
Интересно... Скажите, вы же наверняка знаете, каким старикам чудеса видны?
Знаю. Правильным старикам. Но их мало, понимаете?
Нет, не совсем. Объясните пожалуйста, какие они, правильные старики? - попросил я.
Правильные старики... Это те, кто жить не разучился. Кому жизнь не в тягость. И кто сам не в тягость ни себе ни другим. Я имею в виду скорее душу, - уточнила старушка.
Хотелось бы мне стать правильным стариком, очень бы хотелось.
Почему нет? - она похлопала меня по руке. - Только этому всю жизнь учиться надо. Учитесь, ещё есть время. У вас получится. Спокойной ночи, молодой человек.
Я постараюсь. До свидания. Спокойной ночи, - попрощался я поняв, что разговор закончен и вышел.
Через неделю она сообщила, что правнук пошёл на поправку. А ещё через месяц ей поставили диагноз, рак желудка.
Это чудо, - прокомментировала она. - я об этом Бога и просила. Не мог же мой правнук просто так выздороветь? Кто-то должен же был за это заплатить?

ПОРТРЕТ 4. Комната 203. Он. 81 год.

Рост 164 см. Вес 132 кг. Человек-шар. И, как положено шару, идеальный. Почти идеальный. Почти самостоятельный, почти здравомыслящий. Когда улыбается, его лицо превращается в печёное солнце. То есть морщинистое, как печёное яблоко и светящееся, как солнце. Яркий такой дед, светлый. С юмором.
– Я, – говорит, – могу плыть хоть целый день и не утону. Потому, что жир не тонет.
Или вот:
– Ты, если упадёшь, можешь сломать шею, а я не могу, у меня шеи нет.
У него ожирение, диабет, болезнь Паркинсона и ещё куча всего нездорового. И это «всё» он таскает на себе с улыбкой и свечением. Я бы так не смог. Хотя… кто знает? Поживём и, если доживём, увидим.
Бабки от него без ума. Чуть ли не пищат, когда он появляется. С ним не получается просто тупо стареть, с ним стареть весело и не страшно.
Вчера он, как обычно, плотно позавтракал и сообщил, что у него кружится голова и в животе тоже кружится. Потом, подумав, добавил, что голова кружится как после пива, что кружение это приятное и бороться с ним не надо, а вот с животом как-то что-то не так.
– Сходите в туалет, – посоветовал я.
– Гениально!! – закричал он. – Как я сразу не додумался?!
После часового сидения в туалете он посмотрел телевизор и прилёг подремать перед обедом. Обед прошёл как обычно, шутки-прибаутки и лёгкий флирт с соседкой по столу. После обеда – опять телевизор, но совсем недолго, так как, по его выражению, «запутался в новостях».
Из новостей я понимаю только прогноз погоды, но и в него не верю, – сказал он и пошёл прогуляться. Часа через два вернулся, выпил чашку кофе и прилёг. От ужина отказался, сославшись на странную слабость и сонливость.
Завтра поужинаю за два дня. С меня станется, – сказал он и заснул. В четыре ночи, не просыпаясь, умер.

***(На пляже резвятся щекастые дети)

На пляже резвятся щекастые дети, ваяют минутные замки у моря
и громко смеются и машут руками, когда их строения волны уносят.
Какая там жалость! Печали – ни грамма. Для них эти замки – потеха, умора...
Песка сколько хочешь, зачем экономить? Построить ещё? Да какие вопросы?!

Сидят старики, свои замки шлифуя, у моря с тоскливым названием «Вечность».
А годы, как волны во время прилива, клокочут, бурлят и терзают упорно
седины и плеши, отёкшие ноги, дрожащие руки, поникшие плечи.
Но хуже всего то, что годы как молот нещадно дробят под ногами опору.

Как тонко подмечено кем-то из мудрых, рискнувший родиться умрёт непременно...
И как ни рули, как ни жми на педали, несемся к итогу... На пляже, в панамках
играют, резвятся щекастые дети, хохочут и лезут в прибойную пену...
А волны смывают, а волны уносят седых стариков и песочные замки...

ПОРТРЕТ 5. Комната 206. Она. 78 лет.

Она живёт у нас уже несколько лет. Бóльшую часть времени проводит лёжа. Редко-редко её переносят в специальное кресло и вывозят из комнаты посмотреть на людей. Она бы и чаще выезжала, только боли у неё до того сильные, что каждая перемена положения тела превращается в адову муку. Она раньше работала врачом-онкологом и очень хорошо видит свои перспективы. У неё рак в последней стадии.
Восемь ноль-ноль. Раздаю утренние таблетки. Захожу к ней.
– Доброе утро! – она успевает поздороваться первой.
– Доброе, доброе. Как вы?
– Ох, ничего нового. Сегодня получилось немного поспать.
– Я таблетки принёс.
– Хорошо, давайте. Я их потом съем, – говорит она и ставит коробочку на прикроватную тумбочку.
– Нет, надо сейчас, до завтрака, – с некоторым нажимом говорю я.
– Ладно, ладно. Идите, я сейчас же приму.
– Завтрак принесут через десять минут, – говорю я и иду к двери.
Боковым зрением вижу, как она вытряхивает таблетки в кулёчек и прячет его в тумбочку. Возвращаюсь, достаю кулёк. В нём уже таблеток двадцать, то есть сбор за четыре дня.
– Ага, – говорю я. – Ну и что это?
– Таблетки, – спокойно отвечает она. – Мои таблетки.
– Я вижу, что это ваши таблетки. Зачем вы их собираете? – спрашиваю я, обдумывая запись в её дневнике проживания. Мы непременно должны письменно регистрировать такого рода случаи: бабушку явно тянет к суициду.
– Понимаете, – говорит она мне, – то количество таблеток, которое вы мне даёте, мне не помогает, мне больше надо. Приходится собирать. Насобираю побольше, выпью, всё и пройдёт, понимаете?
– Понимаю, конечно понимаю, только этого делать не надо, мы вам лучше другие медикаменты дадим, более сильные, – проникновенно говорю я, а сам думаю: «Всё, голова отказывает у старушки».
– Вот это замечательно! – радуется она.
– Я заберу этот кулёчек, хорошо? – осторожно спрашиваю я.
– Забирайте, забирайте, зачем он мне, если вы мне другие таблетки дадите, – легко соглашается она.
– Прекрасно! Завтрак через пять-десять минут, – напоминаю я и с облегчением прячу кулёк с таблетками в карман.
Хитрая такая старушка. Через три недели наглоталась таблеток перед сном и умерла. У неё другой кулёчек был, как оказалось. Она его месяца два собирала. А второй она так, для отвода глаз, напоказ выставила. Чтобы подозрение снять...

ПОРТРЕТ 6. Комната 202. Он, 81 год.

Хорошая, светлая комната. Из лучших. Свежий ремонт, большой телевизор, кровать — чудо современной техники. Дверь в эту комнату всегда открыта, и днём и ночью ( закрываем её только во время процедур). Так захотел жилец этой комнаты, огромный, бородатый дед со светлейшим лицом и таким же умом. Только голова у него и работает. Все остальные части тела «в бессрочном отпуске», как он однажды определил своё состояние. На сочувственные взгляды, старик отвечает так: «Вы за меня не переживайте. Для меня это просто удача! Теперь я могу полностью сконцентрироваться на мыслях, причём не только на своих».
Ухаживать за ним тяжело. Очень тяжело. Девяносто четыре килограмма неподвижности, попробуй покрутить такого! Но все всегда идут к нему с удовольствием. Он как магнит притягивает людей и, кажется, ему всё-равно какой знак у человека, «плюс» или «минус». Он всем рад.
Когда старик поселился у нас, я зашёл к нему, уже не помню зачем, и выходя, хотел закрыть за собой дверь.
Нет-нет! - остановил он меня. - Пожалуйста, не сочтите за каприз, оставьте дверь открытой.
Сквозит сильно, - говорю я. - Или окно надо закрыть или дверь. На улице прохладно, но я бы посоветовал оставить открытым окно, всё-таки свежий воздух. Давайте закроем дверь, вам простудиться — раз плюнуть.
Не надо плевать, слюну стоит использовать в других целях, - старик шумно вдохнул. - Жасмином пахнет...
У вас под окном здоровенный куст.
Вы правы, окно закрывать не надо. Но и дверь тоже. Простуда меня не возьмёт, я знаю. Она из тех, кто меня не любит.
И много таких, кто вас не любит?
Уже немного.
Всё же, дверь стоило бы...
Пожалуйста! - старик несколько повысил голос. - Оставьте дверь открытой! Это очень важно, я объясню почему.  Раньше, когда здоровье позволяло, мой дом был полон, вы даже не можете себе представить насколько он был полон! Друзья, приятели, знакомые. Даже совсем чужие люди заходили иногда. Такая круговерть... И всем, буквально всем я был нужен. Знаете, как интересно быть нужным человеком?
Кажется, знаю.
Конечно вы знаете! - старик улыбнулся. - У вас работа такая, нужная. Странно, что она так высоко ценится и так неважно оплачивается. Но у меня другая ситуация. Я был нужен просто так, не по работе. Хотя, и по работе тоже. Я был человеком с  возможностями.
Почти волшебник, - чуть иронично говорю я.
Вы не иронизируйте. У меня была солидная фирма. Моя фирма. Соответственно, большие связи,  большие деньги, как же без них. Такие деньги, что все их потратить на себя я был не в состоянии, приходилось тратить на других, - усмехнулся он.
На семью?
Семьи у меня нет. Жена умерла через пять лет после свадьбы и больше я не женился. Детьми обзавестись мы не успели.
Извините.
Ничего-ничего. Всё нормально.
И вы тратили деньги на чужих людей?
Да, - старик чуть кивнул. - Хотя, знаете, я пришёл к выводу ,что абсолютно чужих людей не существует.
Это, наверное, очень хорошо. Добро всегда вознаграждается, - подытожил я.
Не всегда. Но это не имеет значения. Для меня во всяком случае. Я просто хочу чтобы дверь оставалась открытой. Всегда, пока я жив.
Но зачем?!
Чтобы все знали, что я жду.
Кого?
Всех! Держать дверь открытой для всех — единственное, что я теперь могу сделать для людей. Пусть хоть куда-нибудь они могут зайти беспрепятственно, - старик снова потянул носом. - Чудно пахнет жасмин. Просто чудесно!
Это действительно поступок, - искренне сказал я. - Спасибо вам. Держать дверь открытой для всех — не каждый может себе позволить.

*** (Правда жизни.. Голая правда)

Правда жизни.. Голая правда...Кто заставил её раздеться?
Кто довёл её до стриптиза? Это точно была не зрелость
и не юность, зачем им это? Абсолютно точно не детство...
Правда жизни - морщины, дряблость, седина... От стыда б сгорела!
Всё открыто, нутро наружу: посмотрите, куда идёте!
Открывайте глаза смелее, хватит ложью себя баюкать,
что, мол, чаша сия - не ваша, что дрожание рук не в моде...
Всем достанется, всех достанет, всех закрутит времени вьюга.
Обнажённая правда жизни - Богом данная неизбежность,
тест для всех возрастов на прочность.. Ей и нужно всего-то, малость!
Дайте правде чуть-чуть заботы, понимание дайте, нежность...
В одиночестве не оставьте... Правду жизни раздела старость...

ПОРТРЕТ 7. Комната 210. Она, 85 лет.

Эта старушка — учительница музыки во втором поколении. Её родители были скрипачами, она — пианистка. На пенсии уже лет двадцать.  Но, по её словам, бывших учителей музыки нет. Музыка и педагогика въедаются не то что в кожу, в кровь, в кости въедаются и вытравить их невозможно.
Ещё пять лет назад она давала частные уроки, но начались проблемы со слухом и зрением. Три года назад старушка практически совсем перестала видеть и слышать. Слуховой аппарат и очки с толстенными стёклами носит скорее для самоуспокоения, помогают они мало, если вообще помогают.
Однажды прохожу по коридору мимо её комнаты и слышу: «Нет! Не так! Ну, что ты, милый? Всё совсем не так! Во-первых, куда ты несёшься? Куда ты опаздываешь? Тут же andante! Понимаешь? An-dan-te! Что значит andante? Это значит медленно, спокойно. А у тебя прыгающе и нервно. Твой темп скорее к скачкам относится чем к музыке. Слушаешь тебя и хочется «и-го-го» кричать. Во-вторых, что это за пальцы? Они же у тебя в узел завяжутся, будешь так играть! Мазохизм какой-то. Ми-бемоль лучше четвёртым брать, тогда тебе проще будет вниз тянуться. И левую руку легче. Много легче. Ты левой рукой правую душишь как Отелло Дездемону. Мелодия-то в правой, понимаешь?Давай-ка ещё разок, милый. Ещё раз Грига и перейдём к Шуберту.» «Интересно, что там происходит?» - думаю я, тихонько приоткрываю дверь и вижу, как правнук старушки играет на её руке, гоняет этого Грига от сморщенной кисти до тощего, в старческих пятнах плеча. Такой вот урок музыки. А почему нет?

ПОРТРЕТ 8. Комната 218. Она, 83 года.

Она у нас всего четыре дня, а уже успела расположить к себе всех. Бывают такие люди, смотришь на них и радуешься, не понимая почему.
Чистейшего ума, аристократического воспитания старая женщина. Ухаживает за собой, как за старинной, драгоценной, тончайшего фарфора чашкой.
– Правда, такая посудина, как я, – говорит она задумчиво, – как ни ухаживай, как ни береги, всё-равно, рано или поздно разобьётся.
– Лучше позже, чем раньше, – поддерживаю разговор.
– Лучше вовремя, сразу и безболезненно, – говорит она. – Но вы не волнуйтесь, я ещё поживу.
– И слава Богу, – искренне говорю я.
Сегодня у неё первый купальный день. Речь идёт о душе с помывкой волос. Такой праздник чистого тела для не вполне самостоятельных жильцов чаще, чем раз в неделю устраивать не получается. Самой ей принимать душ трудно: кости болят, суставы ломит, давление скачет. Сегодня эта дама в моей группе и поэтому необходимо выяснить, не будет ли она против, если её помоет не медсестра, а медбрат. То есть я. Захожу и максимально бодро здороваюсь:
– Доброе утро, уважаемая!
– А? Что? А! Да! Доброе утро! – старушка ещё не совсем проснулась, но дать ей возможность понежиться, не могу, меня ждут ещё девять человек. Плюс раздача завтрака, медикаментов, измерение давления, сахара, взвешивание и так далее, и тому подобное.
– Сегодня у вас банный день. В смысле, душный. Короче, помывочный, - пытаюсь я каламбурить в надежде наладить контакт.
– О! Прекрасно! Замечательно! – кричит старушка, начиная очень интеллигентно почёсываться, видимо для того, чтобы показать крайнюю степень загрязнённости тела. – Только как бы это сделать? Сама я не могу, слаба. Мне кто-то поможет?
– Если вы не против, я помогу, – профессионально-ласково говорю я.
– Хм... Поясните пожалуйста, почему я могла бы быть против? – удивляется старушка.
Ну-у… возможно, вам было бы комфортнее, если бы помощь исходила не от медбрата, а от медсестры, – ставлю мягкое ударение на гендерной разнице.
А! Поняла! Ну, что вы, дорогой? Это лет 60 назад я постеснялась бы воспользоваться помощью такого джентльмена, как вы. Лет 50 назад была бы только рада вашему вмешательству в процесс помывки. Да-а... Лет 30 назад, пожалуй, снова начала бы немного стесняться. Вот... А сейчас мне уже всё равно, брат меня моет или сестра, особенно если они «меды». Лишь бы позаботливее ко мне отнеслись. Мне же, кроме как помыться, от вас ничего не надо, – игриво говорит она и подмигивает.

Бабушке

Дела, дела – домашний быт
(откуда время для тоски?):
с утра до вечера, пчелой, как по цветам, по магазинам,
потом погладить, постирать,
по парам разобрать носки
и у меня успеть забрать запас отца – паштет гусиный.
Я, в подростковой простоте,
был просветлённым дураком,
сидел, мечтал и делал вид, что вдумчиво зубрю уроки..,
и слушал, как она поёт,
выводит тонким голоском
под стук ножа и звон кастрюль „реве та стогне Днiпр широкий“...
В кругу семьи (вот так бы всем!)
она жила почти до ста...
Ушла... Мы все должны уйти когда-нибудь... Такая догма...
Я, иногда, подняв глаза
зову её: „Ну, как ты там?“...
И тихо слышится с небес: „Реве та стогне...“

ПОРТРЕТ 9. Комната 217. Она, 85 лет.

За все шесть лет проживания у нас, она покидала комнату только четыре раза, и то на машине скорой помощи. Ни гулять не выходит, ни на концерты, ни на праздничные посиделки. Никуда.
У неё очень интересная комната: везде – по стенам, на столе, на комоде, даже на полу – висят, лежат, стоят фотографии. Её муж умер давно, лет тридцать назад. Видный был мужчина. Его фотографии устроились на небольшой полочке, в углу. Остальное пространство отдано детям.
Из пяти детей живы трое, сын и две дочки. Сыну, по старухиным подсчётам, уже шестьдесят два года, дочкам около шестидесяти. Но на фотографиях дети все выглядят именно как дети. Самому старшему максимум лет пятнадцать. Двое младших умерли очень рано. Утонули во время отпуска. У оставшихся непременно должны быть свои дети, уверена старуха. А может быть, и внуки…
Фотографии жёлтые, потрескавшиеся, как кожа старухи. Она целыми днями рассматривает их, говорит с ними, гладит... И так уже шесть лет. Она не выходит из комнаты потому, что боится оставить детей. А вдруг с ними что-то случится?

ПОРТРЕТ 10. Комната 221. Он, 86 лет.

Высоченный, если можно так сказать о постоянно находящемся в горизонтальном положении человеке, ширококостный дед. Тяжёлый. Его надо повернуть с одного бока на другой. Стою у кровати, думаю, прицеливаюсь, как бы удобнее прихватить.
Аккуратнее! - вдруг говорит старик.
Простите, но я не мог сделать вам больно. Я до вас ещё даже не дотронулся, - чуть обиженно говорю я.
Я не о себе беспокоюсь. Не таскал бы ты меня в одиночку.
А! Вы об этом... Ничего, не волнуйтесь, здоровье пока позволяет, браво говорю я и тут же прикусываю язык. Некорректно сказал, совсем некорректно, по отношению к совершенно больному старику.
Здоров - и хорошо, я не завидую, - тут же реагирует дед. - Я в твои годы тоже был без изъянов.
У меня полно изъянов, - иду я на попятную.
А как же, ясное дело. Я на твоём месте, тоже так же бы сказал. Но всё-равно, осторожно. Сорвёшь спину, что тогда? Или сустав полетит? Не спеши, не надо. Пойди, позови ещё кого-нибудь.
Другие другими делами заняты. Не переживайте, я справлюсь без ущерба для здоровья. А не спешить я не могу. Отделение большое, всех обежать надо.
Да... Чем моложе человек, тем быстрее он пытается бегать. Кони, а не люди. Или ослы.
А я?
Ты — конь, - уверяет меня дед.
Спасибо, - искренне благодарю я.
Ты - конь, а я — камень, - вдруг заявляет старик.
Камень? Почему? - не понял я.
Сказки читал? - спрашивает старик.
Читал. Когда-то.
Ну вот, должен помнить. Во многих сказках есть камни, на которых надписи всякие умные. Типа, направо пойдёшь — то-то, налево — то-то.
Да-да, есть такое. И что? Причём тут вы?
Притом, что мы, старики, как те камни, прикованы к одному месту, остановить никого не можем, зато можем предупредить, предостеречь. Это ведь совсем немало.
И я так думаю.
Вот только надписи на нас могут быть полезны только для людей. Для коней и тем более для ослов они не работают.
Я попробую стать кентавром. Пойдёт?
Думаю, пойдёт. Посмотрим.

ПОРТРЕТ 11. Комната 223. Она, 75 лет.

Её привезли дочь и зять. Завели в комнату, усадили в кресло перед окном, оставили два больших чемодана с вещами, вручили мне сопроводительные документы и уехали. Чемоданы мы распаковали, вещи разложили по шкафам. Вещей было совсем мало, да и те, ветхие донельзя. За всё время, пока мы возились, эта женщина не сказала ни слова. Просто сидела, уставившись в окно, и молчала. Все вопросы, типа не хочет ли она пить, не надо ли ей чего-нибудь, остались без ответа. Что ж, бывали у нас такие, ничего тут не поделать - деменция, перемена обстановки — замыкаются люди... Пока осмотрятся, пока привыкнут, на это иногда недели уходят.
На бутерброды, которые я занёс ей в комнату на ужин, она не отреагировала. Как и на предложение переодеться и помыться, чтобы отойти ко сну. Так и просидела в кресле до утра. Сестре из ночной смены всего раз удалось поднять её и сводить в туалет.
Следующий день она провела в том же кресле перед тем же окном. А на третий день исчезла. Никто не заметил, когда и как это случилось. Скорее всего, она ушла во время утренней пересменки. Мы проверили все комнаты на всех этажах, обыскали все служебные помещения, осмотрели внутренний сад и окрестности вокруг дома. Нигде её не оказалось, никто её не видел. Пришлось вызывать полицию — так предписано. Полицейские, приятные, внимательные молодые люди, выслушали нас, взяли фотографию беглянки, адреса, телефоны родственников и уехали. А через двадцать минут её привезли. Другие полицейские. Попав в свою комнату, женщина сразу же уселась в уже привычное ей кресло и уставилась в привычное же окно.
«Она домой поехала, - рассказали полицейские, - к себе домой. Там сейчас её дочь с мужем живут. Отсюда прямой автобус идёт, так что проблем добраться нет. Она позвонила, а дочь, вместо того, чтобы дверь открыть, вызвала полицию. Пока мы ехали, дама эта стояла у двери в подъезд и звонила, звонила, звонила. Всех соседей переполошила. Они вышли, напоили её, накормили. Приглашали в дом, она отказалась. Когда мы приехали, дочь спустилась и сказала, что мама, мол, тут уже не живёт и дала ваш адрес.  А соседей к чёрту послала. Вот так.»
Женщина эта несколько раз домой сбегала. В конце концов, дочь её в другой дом престарелых перевела. Подальше. В другой город.

*** (Ты плакать не бойся, дочка...)

- Когда я стану большая, вы будете меня любить?
- Будем, доченька, конечно будем!

Ты плакать не бойся, дочка,
с каждым такое бывает,
возьмёт, заведёт кривая
на выбоины и кочки...
И вот синяки и шишки,
царапины и занозы...
Не сдерживай, дочка, слёзы,
не бойся, поплачь, малышка.
Пусть дальше шипы и топи...
Всегда мы к тебе навстречу!
Смотри, это наши плечи:
вставай, обопрись и топай.
Себе ничего не просим,
младости старость не плоше,
мы ещё многое можем,
ведь старость – не слабость вовсе!
Нас ждёт впереди избёнка,
орешник, а в нём опята...
Ну хватит, не плачь, не надо...
Не плачь, разбудишь ребёнка.
Ручей под солнцем резвится,
молитву вода бормочет...
Любые проходят ночи...
Не бойся, дочка, молиться.
Не может всегда быть плохо,
мы, старые, знаем это...
Люди, идущие к свету
обычно, выходят к Богу...
Так вот... Золотые яйца
снесла для тебя несушка
в уютной, нашей избушке...
Не бойся, дочка, смеяться!

ПОРТРЕТ 12. Комната 220. Он. 83 года.

Конец смены. Льёт мелкий дождь. На удивление тихо. Пользуясь случаем, иду в комнату, где живёт один совершенно удивительный старик. Его интеллекта хватило бы человек на десять. В прошлом он был преподавателем философии какого-то университета. Семьи у него нет и не было. Переживает он по этому поводу или нет – неизвестно: тема семьи у него под запретом. Ему остро не хватает слушателей. Всем старикам их не хватает, но ему особенно.
Захожу. Старик без вступления включается.
–  Обязательно, непременно так бывает, только родится в голове что-нибудь эдакое, необычное, как тебе кажется, гениальное, воздушное, уносяшее в голубые прозрачные и призрачные дали или высоты, как тут же какой-нибудь заботливый доброжелатель – хвать тебя за ноги! И тянет назад, вниз. Так тянет, что не вырваться. «Спустись, – говорит, – на землю. Что это ты напридумывал? У тебя вон проблем сколько, решай их. Крутись в них, путайся, задыхайся в них. Давай, спускайся, нечего в облаках витать!» И спускаешься... Кстати, об облаках. Очень их люблю. Облака – пластилин небесный. Ты смотрел на облака? Смотрел? – вдруг замечает он меня.
–  Смотрел, – реагирую я. – Мне тоже облака нравятся.
–  Молодец! – хвалит меня старик и выпивает залпом стакан воды. – Мы с тобой поймём друг друга. Я уж точно тебя пойму. Кажется, у облаков нет проблем. Летают себе, носятся по небу. А как они умеют меняться! Людям такое не под силу. Люди держат форму, как собака кость. Имидж, понимаешь ли. Дурацкое забрало на всю душу. По-моему, умение меняться в зависимости от обстоятельств (заметь: не изменять, а меняться!) – очень важная штука. Согласен? – строго смотрит на меня старик.
–  Очень важная штука, не спорю, – соглашаюсь я.
–  Ну вот... И снова ты – молодец. Но кто-то недобрый и облака вниз тянуть пытается. Далеко не всегда удаётся им вывернуться. И тогда... – старик совсем по-детски трёт глаза. – …Спать хочется. Помоги мне раздеться.
Да-да, конечно помогу, – подхожу я к нему. – А что тогда? Что происходит с облаками
А? – старик смотрит в окно. – Тогда... Тогда они спускаются на землю. В виде дождя. Вот, как сейчас.

ПОРТРЕТ 13. Комната 208. Она, 78 лет.

Есть такие люди, они чувствуют себя, нет, не то чтобы счастливо, скорее удовлетворённо, когда им, по их мнению, хуже всех.
У вас что болит?
Нога.
Правая или левая?
Правая.
А у меня обе! Понимаете? Обе! Вот так-то! А у вас что?
У меня? Давление.
Давление у всех! У вас высокое или низкое?
Бывает высокое.
Это у вас высокое давление? Знали бы вы, какое давление у меня!
Какое?
Сейчас пойду померю... Если дойду.
И так далее, в том же духе.
Вот и у нас в отделении такая дама завелась. Самомнение - до небес, вредность — ещё выше. Просыпается и начинает стонать. Моется — стонет, ходит — стонет, ест — тоже стонет. Театрально стонет, с переливами, подвываниями и закатыванием глаз чуть ли не до затылка. Когда слушателей нет, не стонет. Не для кого. Находиться с ней рядом могут только слабослышащие. Они просто выключают слуховые аппараты.
К ней дочка регулярно приходит. Дочке лет пятьдесят, она директор какого-то музея. Образованная, культурная женщина, умеет владеть собой. Но однажды и она не выдержала.
Мама, умоляю, перестань стонать! Это же невозможно! Жуть какая-то! Люди с ума сходят, слыша тебя.
И ты сходишь с ума?! - старуха нахмурилась.
Честно говоря и я. Я — тоже человек!
Да-а. Не думала, не думала. Родная дочь... Я её растила, кормила, одевала. Теперь она от меня с ума сходит! Спасибо тебе! А перестать стонать не могу. Ты же знаешь, у меня всё болит.
Что всё? Скажи конкретно, что?
Всё!! Тебе перечислись все мои составные части?
У человека не может всё болеть!! - я никогда не видел ни одного директора музея в таком нервном состоянии. - Я скажу врачу! Всем врачам! Они назначат другие медикаменты!
Мне ничего не помогает, и помочь ничего не может- строго сообщила старуха.
Ладно, хорошо, - дочь взяла себя в руки. - Хорошо...
Это плохо, а не хорошо! Ничего не помогает! Что ты тут хорошего нашла?
Ладно, плохо, - дочь глубоко вздохнула и выпила воды. - Слушай, мама, у меня идея.
Знаю я твои идеи!
Эту ещё не знаешь. Мама, вместо того, чтобы стонать, попробуй петь.
Идиотская идея! Я не могу петь, когда такие боли, - простонала старуха.
Хорошо. В смысле, плохо. Но ты хотя бы попробуй! Попробуй стонать какую-нибудь мелодию. Ты будешь стонать себе в удовольствие, а все будут думать, что ты поёшь. Ты же раньше отлично пела!
Ра-аньше... Раньше я и танцевала прилично. Хорошо, я попробую. А то на меня уже смотрят косо. Не спрашивай, кто, - старуха оглянулась.
Я не спрашиваю.
А я скажу. Все!
Ты только сейчас заметила?
У меня, если ты помнишь, слабое зрение. И слух, кстати.
Я помню, помню.
Хорошо.
Это плохо, мама. Слабые зрение и слух, это плохо.
Вот только не надо меня кривлять! - старуха уж подпрыгнула. - Родная дочь меня кривляет. Откуда ты знаешь, что хорошо и что плохо?!
Извини, мама. Я не хотела тебя обидеть.
Можно подумать. Не хотела, не обидела бы. Всё, иди. Мне плохо, я лягу.
Дочь ушла, а старуха начала петь, как ей казалось. На самом же деле, это была заунывная, жутка пытка. Страдалица перекатывала звуки, как камни в почках, вкладывая в них все бывшие, настоящие и будущие муки мира. Даже те, у кого были серьёзные проблемы с опорно-двигательным аппаратом, разбегались по комнатам и закрывали двери.
Так продолжалось до тех пор, пока снова не пришла её дочь, то есть три дня. Они встретились в коридоре. Надо было видеть лицо дочки!
Ну, здравствуй, дорогая! Не спрашивай, как я себя чувствую, а то расплачешься, - сразу предупредила старуха.
Послушай... Э-э... Вот что, мама, я вот, что хотела тебе сказать... Ты лучше не пой, не надо. Ты, если не можешь молчать, стони, как и раньше, - дочь потёрла виски.
Ага! Я же сразу сказала, петь — идиотская затея. Ты не могла не знать, что голос у меня уже не тот. Ты просто хотела меня унизить!
Прости, мама, прости меня!
То-то! - удовлетворённо сказала старуха и с удовольствием застонала.

*** (В синей гостиной...)

В синей гостиной
по стенам картины,
тиной гардинной
затянуты окна,
зыбким узором
в углах паутина,
ваза стоит
на столе одиноко.
В спальне хрустальный
светильник пылится,
на этажерке
труба граммофона...
Фотопортрет:
пожелтевшие лица
важно застыли
на выцветшем фоне...
Тихий отшельник,
хозяин квартиры,
выцвел как это
старинное фото...
Тонкий ценитель
пилюль и растирок,
верный клиент
пенсионного фонда,
гордый хранитель
событий вчерашних
старец сегодня
готовится к смерти...
«Завтра» лежит
у него на трельяже:
Чистые вещи
и деньги в конверте.

ПОРТРЕТ 14. Комната 225. Он, 78 лет.

Доктор медицинских наук. Бывший детский хирург. Автор двух монографий. Его дети, симпатичнейшие люди, приносили, показывали эти толстенные, солидные книги.
Лет пятнадцать назад, после проведенной им неудачной операции, его психика пошла в разнос. Сначала он пил. Потом бросил, перешёл на успокоительные, потом снова начал пить. Дети его по врачам водили, в реабилитационные центры определяли. Ничего не помогло. Вспышки агрессии перемежались с глубочайшими депрессивными спадами. И это на общем фоне помутнения психики. Он перестал узнавать родных, перестал ухаживать за собой... Дети боролись, сколько могли. Не совсем понятно, почему он попал к нам, в не в специальное заведение, но так уж случилось.
Столько медикаментов, сколько было назначено ему, я редко видел. Каждый день — горсть таблеточного конфетти. Плюс капли всевозможные. Только он от всего отказался. Категорически и в крайне нецензурной форме, которая свелась к следующему: «Уходите сами и дрянь вашу с собой забирайте. Хотите это всё принимать? Принимайте! Хоть орально, хоть как. Я сам, если вы не знаете, врач. Хороший врач! Хороший, не сомневайтесь. Доктор медицинских наук, кстати. Я сам знаю, что мне надо, я сам себя вылечу». В итоге, он себя действительно «вылечил». Так никто и не смог выяснить, каким образом он добыл нож, которым вскрыл себе ночью вены.

ПОРТРЕТ 15. Комната 211. Она, 89 лет.

Она... Как бы сказать?.. Голова у неё не в порядке. Совсем не в порядке. Большую часть времени. Она не знает кто, куда, когда, что, зачем... Ничего не помнит, ничего не понимает. Даже имя своё забыла. Но редко, очень-очень редко старушка приходит в себя. В один из таких моментов она спросила меня: «Я дура? Скажите честно, я попробую понять, я постараюсь. Не совсем же я беспросветная дура. Скажите, я не обижусь... А если и обижусь, то всё равно завтра уже ничего не буду помнить.» «Нет, вы не дура. Во всяком случае, вы не глупее, чем... чем многие другие», – совершенно по-дурацки упокоил я её. Ох...

ПОРТРЕТ 16. Комната 214. Она, 82 года.

Раз в неделю к этой старушке приходит один... тип. Именно тип, по-другому не скажешь. Странный такой, полуасоциальный, что ли. Замусоленный какой-то, сутулый, глаза пустые, вялые. Приносит всякую ерунду, типа печений дешёвых, карамелек, сидит полчаса в комнате у старушки и уходит. О чём они говорят, никто из персонала не слышал. Да и говорят ли вообще? После его визитов старушка моет руки и чертыхается. Или плачет. Чаще чертыхается.
На всякий случай, я решил выяснить, что это за тип такой.
Простите, - подошёл я к ней. - У вас есть пару минут для меня?
Для вас? - обрадовалась старушка возможности пообщаться. - Да хоть десять! Присаживайтесь!
Нет-нет, мне пары минут хватит. Я просто хотел спросить...
Да-да, спрашивайте! Вот, берите карамельку.
Спасибо. Я хотел спросить... К вам регулярно приходит молодой человек. Кто это?
Это мой внук, - коротко сообщила старушка и чуть напряглась. - А что?
Ничего. Хороший у вас внук, приходит, приносит... всякое, - похвалил я типа. Старикам нравится, когда хвалят их родственников.
Всякий. До хорошего ему, как мне до молодости, уже не дотянуть, - старушка взяла конфету из вазочки, покрутила и положила обратно. - То пьёт, то не работает, то дрянь всякую курит. Путешествует из больницы в полицию и снова в больницу. А приходит он потому, что ему деваться некуда. Он смерти моей ждёт.
Ну, зачем же вы так? Зачем ему ждать вашей смерти? - не очень искренне удивился я. Ситуация-то стандартная. Мне ли не знать...
Наследство. Я ему, дураку, всё завещала. Больше некому, сирота он. Ни братьев ни сестёр.
Наследство — ещё не повод.
Повод, повод. У него денег нет, зато долгов — море. Вот он и приходит, проверяет в каком я состоянии, не пора ли наследством распорядиться. Кроме того я ему сказала, хоть раз, хоть одну неделю пропустит, я всё у него заберу и другому отдам. Вот хоть вам. Шучу.
Смешно. Я уж подумал...
А вы не думайте, не надо. Ждёт он моей смерти, ждёт. Что я не вижу? А то, что я ещё вижу, моей вины нет. Правда?
Правда, - говорю я.
И в том, что я ещё живу тоже нет моей вины. Правда? - старушка заглянула мне в глаза.
Правда, - подтверждаю я.
И ещё поживу, будьте уверены. Я ещё могу жить! Жить надо мочь, иначе нельзя.
А кто уже не может? Есть ведь и такие.
Кто не может, тот — дурак! - уверенно говорит мне старушка. - Правда?
Правда, - снова соглашаюсь я. А как тут не согласиться?

*** (Вдох-ап...)

Вдох-ап,
астматический выдох беззубым ртом -
тох-тибедох-тибедох...
Для соседей он просто Хоттабыч.
Утром - плохо, вечером - тем паче.
Он и думает и мочится с трудом...
Выдох - тох-тибедох, ап - вдох.
Стук в дверь.
Он заходит. Решил нанести визит.
- Что-то стал я совсем плох...
И закашлялся страшно и длинно.
Тох-тибедох. Укол инсулина.
- Ох, доктор, что-то сильно у Вас сквозит..
И цветок у окна засох...
А недавно его сосед
Заскочил ко мне в перерыве.
- Доктор, а Хоттабыча больше нет!..
И рассказал с надрывом,
что, мол, двинул он в туалет
и упал, не дойдя, в коридоре...
- Нет Хоттабыча, доктор, нет!
Вот ведь горе-то, доктор, горе...
А нашли на четвёртый день.
(Что ж его так мурыжил Бог!?)
Детям было приехать лень...
Ведь не умер старик, подох!
Вдруг осёкся... Сидит, и плачет.
Шепчет: «Умер старик Хоттабыч,
не помог ему тибедох.
А у Вас, в кабинете, холод...
Я, ведь, тоже, доктор, не молод...
Ох...»

ПОРТРЕТ 17. Комната 205. Он, 79 лет.

Он придумал себе занятие: разносить газеты. Сам придумал, его никто не просил. Он берёт газеты на стойке информации и отправляется в путь по этажам. В каждом из пяти отделений три-четыре жильца выписывают газеты. На газете написаны фамилия жильца и номер комнаты. Раньше было так: идёт кто-нибудь из персонала в холл, берёт почту и минут за пять-десять разносит. Сейчас же процесс монополизирован этим стариком в инвалидном кресле. Начитает работать он сразу после завтрака, заканчивает перед обедом. Как-то одна медсестра остановила его и сказала:
– Ну что же вы себя так утруждаете? Полдня с огромной пачкой газет, по всем этажам. У вас же давление!
Старик вздохнул и ответил:
– Дорогая моя, понимаете, газеты нужны. Газеты ждут. А вместе с ними ждут и меня. Получается, и я нужен. Один из всех, кто тут живёт.
И дальше покатил.

ПОРТРЕТ 18. Комната 216. Он, 87 лет.

Этот старик постоянно смотрит новости по телевизору. Плюётся, ругается, но смотрит.
Я ненавижу этот бред, трепотню эту мерзкую, - говорит он всем.
Зачем же смотрите?
Мне необходимо знать, чем дышит наш мир. Тем более, как видно, это последние его вздохи. Мир наш болен, очень болен!
Вы — доктор? - как-то спросили его. - Вы хотите вылечить мир?
Я не доктор. Я часть этого мира. Его болезнь — моя болезнь. Хочу знать как она развивается.
Простите, вам своих болезней мало?
На этот вопрос старик не ответил. Посмотрел на задавшего вопрос как на дурака, удалился в свою комнату, включил телевизор и растворился в нём.
Однажды вечером я зашёл к старику с его набором таблеток и капель. Он сидел в метре от экрана, подавшись вперёд и смотрел CNN. Транслировали репортаж с какого-то митинга то ли за что-то то ли против чего-то.
Смотри-ка! - подозвал меня старик. - Вот болваны! Натуральные тупые болваны! У них мозги кипят, а у многих уже выкипели, - старик зачем-то грозит телевизору кулаком. - Они за свободу борются!
Почему же болваны? - я протягиваю ему медикаменты и стакан воды. Старик не глядя  всё глотает и закашливается.
Так почему же они болваны, - повторяю я вопрос. - Люди всегда боролись за свободу. За свободу и независимость.
Ну и? И что? Кто-нибудь когда-нибудь добыл эту свободу? Эту, как ты сказал, независимость?!
Конечно! Многие страны, многие народы, - пафосно начинаю я.
Брось! Слышишь? Брось, не засоряй воздух глупостями, он и так не слишком чистый. Народы, видите ли. Он одного дерьма освободились и тут же в другое хлопнулись.
Но... - возражаю я.
Не нокай! Нет никакой свободы! Нигде! В принципе нет! Это слово придумано злобными дураками и агрессивными болванами. Человек по сути своей — зависимое существо. От еды, от воды, от света. От земного притяжения и так далее и тому подобное. Я бы понял, если бы боролись с тем, от чего действительно можно освободиться, ну скажем, за свободу от алкогольной зависимости. Так нет, никто за это не борется. Идиоты!
Они, видимо, против.., ну, не знаю, против существующего уклада общества выступают, - коряво предполагаю я.
Дорогой мой, от общества человек тоже зависим. Бороться с обществом глупо. Глупо и крайне опасно. С ним не бороться надо, а нежно и аккуратно перестраивать. Развивать, улучшать надо, а не бороться! Ну, положат они общество на лопатки, попинают его, и что дальше? Что, спрашиваю? Они же и есть это самое общество! Пока человек жив, он зависим от всего земного. И эти тупицы...
А когда умирают? - делаю я попытку уйти от политики.
Когда умирают? Тоже зависят. От червяков.
А душа?
Душа от бога. Она куда летит? К нему! Зачем? На суд! Кстати... Знаешь, какая мысль пришла мне в голову?
Интересно...
Бог — тоже зависим.
А он-то от чего?!
От своих творений. Он же - порядочный бог. Он нас не бросит...

ПОРТРЕТ 19. Комната 24. Она 99 лет.

Обладательница самого солидного возраста в нашем отделении. Через две недели вторую сотню разменяет. Последние четыре года в основном лежит. Редко-редко вывозят её родственники в сад, в специальном кресле. Настоящего, в нашем представлении этого слова, у неё нет. Она живёт в прошлом, это и есть её «настоящее».
Всем, ухаживающим за ней, она предлагает деньги и обещает золотые горы. Некоторым, иногда, даже что-то перепадает. Первым, поймавшим осколок золотой горы, был я. И осколок этот, без преувеличения, поверг меня в шок.
Захожу как-то к ней с контрольным визитом. Проще говоря, посмотреть, всё ли у неё в порядке.
Сестра! Сестра!! Кто здесь?!! Помогите!! - старуха плохо видит, зато слышит как летучая мышь.
Здесь я, только я не сестра, а брат.
Какой такой брат?! Нет у меня никаких братьев!! Сестра! Сестра!! Помогите!! - продолжает кричать старуха.
Успокойтесь пожалуйста. Не кричите. Я — медбрат. Это как медсестра, только брат, понимаете? - как сумел объяснил я.
Ага... Понятно. А я уже испугалась, думала воры забрались. Ну, слава богу, - успокоилась она.
Вам ничего не нужно? - на всякий случай спросил я.
А как же?! Конечно нужно! - она помахала мне рукой. - Иди сюда, брат.
Да. Я тут, - подхожу я к кровати. - Что я могу для вас сделать?
Слушай, брат, покорми меня. Дай мне поесть, брат, - старуха хватает меня за руку и на удивление крепко сжимает. - Я голодная, брат. Пожалуйста, покорми, всё-равно чем.
Хорошо, хорошо. Сейчас. Йогурт хотите?
Хочу! Ты покормишь меня, а я тебе денег дам. Много, очень много денег. У тебя столько ещё никогда не было. Только ты скорее давай, а то я помру от голода.
Иду в столовую за йогуртом, возвращаюсь и начинаю её кормить.
Ум-м.. Вкусно. Та, брат, сколько йогурта мне принёс?
Две баночки.
Должно хватить. Это клубничный?
Абрикосовый.
Совсем я вкуса не чувствую. Хватит, наелась, - сообщает она после пятой ложки. - Спасибо, сестра.
Брат, - напоминаю я.
Да-да, спасибо, брат. Дай-ка мне мою сумку. Коричневую такую, с пряжкой. Светло-коричневую с большой золотой пряжкой, просит она.
Хорошо, а где эта сумка может быть?
Откуда я знаю?! - неожиданно вскипает старуха. - Поищи! Вечно вы мои вещи позасовываете, а потом найти не можете. Ищи, давай!
Деваться некуда, ищу. Наконец в шкафу, под стопкой белья нахожу сумку, подходящую под описание.
Посмотрите, она?
Старуха ощупывает сумку, подносит её к глазам, долго рассматривает, наконец открывает и шарит в ней пару минут.
Она. Вот, на, держи. Ты — молодец, брат, - эти слова сопровождаются извлечением из сумки какой-то необычной купюры.
Простите, но я не беру денег, - гордо заявляю я.
Что?!! - Старуха аж вздрогнула. - А ну-ка без разговоров!! Иначе я сейчас... Сейчас...
Всё, всё, не волнуйтесь, - спешу согласиться я. - Давайте, конечно давайте. Всё-равно потом отдам вашей дочке.
Что ты сказал? Повтори, брат, я не поняла.
Ничего-ничего, давайте, что там у вас, - я беру купюру и вижу на ней надпись: «Десять миллиардов. Тысяча девятьсот двадцать третий год»
Хватит? - спрашивает старуха.
Кажется даже много. Спасибо большое.
Пожалуйста, брат. Ты приходи почаще, я ещё дам, у меня этих денег полно - гордо говорит старуха...
Я посмотрел потом. В октябре тысяча девятьсот двадцать третьего года килограмм ржаного хлеба стоил тридцать семь миллиардов марок. М-да...

*** (Вечер... Луна колесом)

Краткий рассказ жильца дома престарелых о себе...

               -*-
Вечер... Луна колесом
сияет как-то излишне ярко,
даже немного пошло...
И соловьи в унисон...
Плющ над калиткой - немыслимой аркой...
Соседская старая лошадь
месит весеннюю грязь.
Копыта разбиты, хлюпают, как галоши...
В поросли, возле забора, сердито фыркает ёжик..,
корова к дойке готова, коза трясёт головой,
звезду наколов на рожки...
Тихое счастье... Покой...
Горе придёт, но позже...
                -*-
Война.. Война...
Какой-то мерзкий синоним дерьма...
Всех в солдаты, под зад коленом
(и не откажешься, сразу тюрьма),
марш в огонь, живое полено!
Я не хотел, но пошёл...
Верите? Я не хотел!
В меня тоже стреляли!..
Груды, холмы, горы из мёртвых тел
и кошмар громыхающей стали
ночами... Просыпаешься белый, как мел...
Какая разница, Гитлер, Сталин...
Дерь-мо...
                -*-
Мне повезло, я выжил... Потом
жил как все, точнее, как многие...
Работал, женился, построил дом...
Не ныл, не стонал. Жизнь – штука строгая:
расслабишься - скрутит винтом...
Чужие проблемы людей не трогают.
               -*-
Жена у меня золотая была,
спьяну казалось даже - святая...
Её называли «фрау-юлА».
Фундамент семьи, опора, свая...
Три года от рака таяла.. Умерла...
И стала у нас не семья, а стая..
Такие дела..
                      -*-
Я детей имею в виду.
И дочь – не дура, и сын – не дурак.
Забрали дом по суду,
до сих пор непонятно, как
и зачем? Ну, если не нравится дом, перестройте,
переделайте, что хотите! Да в конце-концов, перекрасьте!
Я же тоже, пока что, дышу, нас же, вроде, пока что трое...
Ох-ох-ох, детки, детки, всё у вас есть, кроме счастья...
                       -*-
Да.. Вот так.. Поделили дом, а меня сюда,
к вам, сестра, в предпоследний приют...
Ничего у меня нет... Беда...
А хотите анализ мочи сдам?
У вас тут все такое сдают.
Всё, всё, всё... Молчу, ей-богу, молчу,
не дуйтесь, это я так шучу...
Всё нормально, тепло, уют...
                       -*-
Мне-то что, я своё дожую, доживу,
пусть даже в доме для престарелых.
Всё уже было, сестра, де-жа-вю...
Вечер.., вечер какой!
Вон, звезда загорелась!
И ещё одна, и ещё...
Словно кто-то расставил свечи...
Скоро, уже скоро, сестра..
Раз - и всё, и всем легче.
А сейчас идите, я сильно устал...
До встречи. Возможно, до встречи...

ПОРТРЕТ 20. Комната 212. Он. 84 года.

На ночь многие жильцы получают медикаменты. Кто какие: кто снотворное, кто обезболивающее. А этот старик каждый вечер перед сном получает стакан тёплого молока с печеньем. От этого набора старик впадает в состояние детского, сияющего счастья. Сегодня моя смена и, соответственно, моя очередь его осчастливливать. Я с удовольствием захожу к нему в комнату. Она –минимузей странностей. Старик – мастер по этой части. Например, на этажерке стоит глобус, который в районе Тихого океана украшен жёлтой пластмассовой уточкой, а глаз этой уточки перевязан на пиратский манер. На столе – торшер, накрытый плотным, чёрным покрывалом, а в покрывале маленькие дырочки. «Сам себе звёздное небо напридумывал. Хорошее небо. На нём тучек никогда не бывает», – хвастается старик. На вешалке, стоящей в углу, вроде плодов, висят томики Канта, Шопенгауэра, Ницше. В книгах старик проковырял дырочки и позапихивал в них резиновых червяков. Экран телевизора закрыт деревянными ставнями с росписью.
– Интересная у вас комната, – в который раз говорю я, рассматривая фигурку кошки с поднятым хвостом и линзой, закреплённой как раз под ним.
– Сумасшедшая, лучше сказать, – поправляет меня дед попивая молоко.
– Почему же сумасшедшая? Я бы сказал, необычная, – говорю я, взяв в руки модель самолёта без крыльев, но со страусиными ногами.
– Всё необычное – суть сумасшедшее, – торжественно заявляет старик, откашливаясь. Значит, мысль не окончена и я готовлюсь к очередной лекции.
– Я, мой дорогой, пришёл к выводу, что наш мир построен по принципу матрёшек, только вместо матрёшек – сумасшедшие дома, – старик покрутил пальцем у виска для ясности.
– Да, ладно вам! – машу я рукой.
– Именно так, сумасшедшие дома. Возьмём, например, мою комнату. Она сумасшедшая уже потому, что принадлежит мне. А в том, что я – двинутый, нет никаких сомнений, – он гордо тычет себя в грудь.
– Но… – пытаюсь протестовать я.
– Никаких «но»! Нормальных людей нет! И нечего спорить! Есть рамки, установленные церковными, уголовными и прочими законами. Оставаясь внутри этих рамок, люди называют себя нормальными. Однако, вот ведь какая штука получается: у каждого народа свои законы-рамки, у каждой веры свои законы-рамки, у каждого социального слоя то же самое. Непременно найдётся куча людей, с точки зрения которых я – абсолютно ненормальный дед. И я не буду с ними спорить, более того, я присоединяюсь к ним! Итак, я сумасшедший. И комната моя тоже сумасшедшая, мой ненормальный, в лучшем смысле слова, друг, – старик переводит дыхание и шумно пьёт. Я молча жду продолжения, крутя в руках пустую бутылку из-под водки с надписью: «Тебя больше нет, но память о тебе навсегда останется в моей печени».
– Идём дальше... В смысле, выходим из моей комнаты и попадаем в пространство дома, состоящего из десятков не менее сумасшедших комнат с не менее сумасшедшими, чем я, жильцами и, простите, абсолютно чокнутым персоналом. Или ты хочешь сказать, наш дом нормальный?! – строго хмурится старик.
– Не совсем, но всё же... – уклончиво говорю я.
– Повторяю в последний раз, никаких «но»!! – раздражённо повышает голос старик. – Натуральный, высокого качества, сумасшедший дом. Продолжаем. Из дома выходим на улицу, осматриваемся – и что мы видим? Что мы видим, кроме сумасшествия? Ничего! Из сумасшедших улиц состоит сумасшедший город. А из сумасшедших городов состоят сумасшедшие страны, набитые сумасшедшими людьми, продуктом деятельности которых является этот сумасшедший мир. Круг замкнулся. Всё. По-другому и быть не может, – довёл до логического конца старик.
– Да-а… – глубокомысленно тяну я, не зная, что ещё можно сказать.
– Вот тебе и «да-а», – передразнивает старик, усаживаясь перед окном. Сегодня на редкость тёплый, тихий вечер.
– Может быть, стоит прогуляться перед сном? – спрашиваю я. – Погода замечательная!
Нет!! – резко обрывает меня старик. – Я останусь в комнате. В моей комнате. Чем меньше сумасшедший дом и чем меньше в нём людей, тем спокойнее. Ты, кстати, иди. Сегодня мне себя самого для полного сумасшествия более чем достаточно.

ПОРТРЕТ 21. Комната 204. Она, 80 лет.

Ночная смена, начало четвёртого. Сижу, ковыряюсь в документации, борюсь с желанием заснуть. Неожиданно появляется одна из обитательниц нашего отделения.
Можно к вам?
Конечно! Только может быть лучше не ко мне, а в кровать? До утра спать и спать ещё.
Мне не спится, - старушка топчется перед дверью.
Понятно. Заходите. Хотите чаю?
Я воды попью, - она заходит, устраивается на стуле, минуты три молчит.
А вы почему не спите? - вдруг интересуется старушка.
Работаю.
По ночам надо спать.
Правильно. Но у меня нет такой возможности, а вы...
А мне не спится, - перебивает она. - Хотите, я вам сказку расскажу?
Что ж, давайте сказку,- я отодвигаю бумаги и наливаю себе кофе.
Жила-была принцесса, - тут-же начинает старушка. Как-то решила она замуж выйти, но не за кого попало, а за принца. Принцессы могут себе это позволить. Да... И не просто за принца, а за принца, который бы к ней на коне приехал. Именно на коне, а не на лошади или не дай бог на осле. И конь должен был бы быть непременно блондином, ну, в смысле белым. Вот сколько нюансов напридумывала себе принцесса. Через пару дней приехал к ней всадник и сказал: «Здравствуй принцесса, я принц.  Образование высшее. Два. Не состоял, не привлекался. Денег валом, футболом не интересуюсь. Тёщу обещаю уважать, с тестем обещаю не пить. Вот шампанское, цветы и шоколадка. Выходи за меня замуж». «Не пойду я за тебя» - отвернулась принцесса. «Почему это?!» - удивился принц. «Конь у тебя вороной, а должен быть белый» - объяснила принцесса. Уехал принц, но на следующий день другой пожаловал. На пегом коне. Тоже от ворот поворот получил. Ещё принцы приезжали. Хорошие, красивые... Только у всех у них с конями неувязка была. Всё не везло как-то. Наконец дождалась принцесса того чего хотела. Примчался один. Конь — Аполлон копытный. Белый как снег, ни пятнышка. И принц ничего так показался, на первый, беглый взгляд. До второго взгляда дело не дошло, потому что свадьбу в тот же день сыграли. Да... А после свадьбы принц этот куролесить начал.  Что ни день  - вдрызг. Каждую неделю войной на кого-то идёт, потом весь в синяках возвращается. Книг не читает, тестя с тёщей гоняет... Ну и так далее... И поняла принцесса, что никакая она не принцесса... - рассказчица вздохнула и замолчала.
А кто?
Кобыла тупая.
Почему?
Потому что принцессы на принцев смотреть должны, а не на коней.
Хорошая сказка, я такой ещё не слышал. Спасибо.
Не за что... Что-то в сон меня потянула. Пойду, прилягу... - говорит старушка и отправляется досыпать.

*** (... Ох, сестра, сестра)

... Ох, сестра, сестра, ну где же вы были?
Я вас жду уже минут... восемнадцать...
Всё в порядке, я же вижу, вы в мыле...
Вот, упал и захотелось подняться.
Что вы, что вы, я не ною, как можно?!
Спал отлично. Просыпался, но редко.
Ох, сестра, как неприятно жить лёжа...
Это что такое? Снова таблетки?
Да... пожалуйста, закройте окошко!
Ну и что, пускай в тени двадцать восемь...
Моё лето, понимаете, в прошлом,
У меня, сестричка, поздняя осень.
Все стареют по закону природы.
Я законы нарушать не умею.
Дети?.. Есть. Жена... была. Годы, годы...
Я лет семьдесят старел вместе с нею.
Телевизор не включайте, не надо...
Ежедневно то одно, то другое...
Вот, возьмите, это - торт шоколадный..
Вы спросили что меня беспокоит?
Беспокоит жизнь... Кому я тут нужен?
Надоело всё, за смертью скучаю...
Там, у столика, простите, две лужи.
Я себя разлил и кофе.. Случайно.

ПОРТРЕТ 22. Комната 219. Она. 86 лет.

Тихая, стеснительная, незаметная старушка. Всем всегда довольна, практически никогда ничего не просит. Целыми днями рассматривает журналы и газеты. Особенно интересуется рецептами и разными системами правильного питания.
Сижу, работаю с документами. Вдруг, подходит она и три раза извинившись, просит помочь.
– Конечно! – говорю я. – Чем могу быть полезен?
– Понимаете, – мнётся старушка, – моя цепочка... Она очень старая, мне её муж подарил много лет тому назад. Почти такая же старая, как и я. Мне тогда двадцать лет было. Представляете? Мне когда-то было двадцать лет! Мы только познакомились, а он сразу с таким подарком. Я, помню, совсем растерялась, а мой муж… вы понимаете?.. он ещё не был моим мужем, мы только познакомились...
– Понимаю, – прерываю я старушку. – Вы мне тоже сразу понравились.
– Да?! – удивляется она. – Почему?
– С первого взгляда видно, что вы – хороший человек, – уверенно говорю я. – Так что с цепочкой?
– Порвалась, – печально говорит старушка. – Не могли бы вы её починить? Она мне очень дорога, мне её муж подарил когда-то. Я, конечно, сначала не хотела брать, а потом всё-таки взяла и на всё согласилась...
– Давайте посмотрим, что можно сделать, – я откладываю документы в сторону.
Она долго роется в сумочке и, наконец, извлекает простую серебряную цепочку. У цепочки разошлось одно звено, привести её в порядок – минута дела, нужно только аккуратно это звено поджать. Проблема в том, что поджать нечем, нужны маленькие плоскогубцы, а их нет. Можно, в принципе, и зубами, но как-то не хочется тащить эту цепочку в рот. Начинаю шарить по столам и шкафам, в надежде найти что-нибудь подходящее.
– Что вы ищите? – спрашивает старушка. – Может быть, я знаю?
– Вряд ли, – отвечаю я.
– А вы скажите, мало ли? Я всегда всё находила, если мой муж что-то терял, – настаивает она.
– Мне нужно что-нибудь твёрдое. Что-то, чем можно зажать вашу цепочку, – объясняю я.
– А! Поняла! – радуется она. – Сейчас-сейчас... Думаю, подойдёт.
Старушка ловко достаёт изо рта вставные челюсти.
– Вот, попробуйте этим. Они крепкие. Я их ещё при муже делала, а они до сих пор как новые. А муж умер. Лучше бы наоборот было.
Что сказать?.. А ведь починил я цепочку. Именно вставными челюстями и зажал. Как старушка меня благодарила! Стоит, в одной руке цепочку держит, в другой – челюсти и чуть не кланяется.

ПОТРЕТ 23. Комната 207. Она, 79 лет.

Эта старушка каждый вечер одевала вместо ночной рубашки свой лучший выходной костюм: чёрная юбка, белая, с удивительными кружевами, блузка и чёрный жакет с невообразимой брошью.
Первый раз, когда она так нарядилась я решил, что она день и ночь перепутала. Такое обычно у младенцев происходит, но и у стариков случается.
Вы зря так оделись. Спать удобнее в ночной рубашке или в пижаме,- тонко намекнул я.
Знаю.
Давайте я помогу вам переодеться,- предложил я и полез в её шкаф за пижамой.
Молодой человек, оставьте мои вещи в покое. И меня тоже, - старуха явно не желала идти на контакт. - Я же не дура, ко сну ТАК готовиться.
Простите, если не секрет, а к чему вы ТАК готовитесь?
К смерти, молодой человек. Вы знаете, что такое смерть?
Понаслышке. Ну и встречался несколько раз, но, слава богу, не со своей.
То есть не знаете?
Честно говоря, нет, - я, чуть переигрывая, стыдливо потупился.
И я не знаю. А на встречу с незнакомым, но неизбежным надо идти при параде. Когда помру, хоть прилично выглядеть буду. Понятно?
Э-э... Ну-у... Да.., - я не был готов к такому логическому повороту.
Вы, молодой человек, не мычите, лучше посмотрите, змейка на юбке по центру?
По центру, всё нормально.
Замечательно! Спокойной ночи!
Спокойной ночи!
Она легла на спину, скрестила руки на груди, вытянулась и практически моментально заснула. Следующим вечером история повторилась.
Она прожила у нас четыре месяца. Умерла, когда была в душе, совершенно голая.

ПОРТРЕТ 24. Комната 24. Она, 86 лет.

В её комнате только по-ночам не бывает посетителей. Счастливая старушка, у неё четверо детей, два сына и две дочери, девять внуков и две правнучки -  совершенно очаровательные пятилетние двойняшки. И главное, приходят к ней не из чувства долга, превозмогая себя, а просто так, поболтать, погулять, выпить кофе. Сёстры-двойняшки приходят три-четыре раза в неделю. То с родителями, то с бабушкой, то с дедушкой. В этот раз они пришли с папой. Когда я зашёл в её комнату, с кофе для старших и печеньем для младших, она вычитывала внука.
А я говорю, нечего было тратиться! Я прекрасно могла бы обойтись без таких дорогих духов!
Но, бабушка, - пытается возразить внук.
Да, я — бабушка и имею право на свое мнение, а ты имеешь право слушать меня и не спорить.
Да я только...
Ты только и знаешь, что тратишь деньги на совершенно ненужные вещи. И не только ты. Вчера твоя мамочка принесла мне бусы, сегодня ты притащил духи, а жить на что? - старушка грозно хмурит брови.
Какие ещё бусы? - фальшиво удивляется внук.
Какие?! Можно подумать, ты не знаешь какие! Вот эти! - Старушка снимает бусы с шеи и трясёт ими почему- то перед моим носом. - Вы видели? Только старики знают цену деньгам. Потому что они их не на дребедень всякую тратят, типа духов и бус, а на лекарства, будь они неладны.
Бабушка, хочешь, я сдам эти бусы, у нас чек сохранился, - предлагает внук.
Не хочу. Они мне нравятся. Буду носить, если уж купили. А вы, в следующий раз, чем чепуху покупать, принесите мне юбку новую. Из моих старых я уже выпадаю.
Хорошо, на этой неделе занесём, - говорит внук.
Видите, деточки, - поворачивается старушка к девочкам, которые что-то рисуют на скатерти. - Вы растёте вверх, а я вниз. Вы - всё больше и больше, я — всё меньше и меньше.
Бабуля, - поднимает голову одна из сестёр. - На юбку тоже тратиться не стоит, тебе надо постараться ещё немного уменьшиться и я тебе свою отдам, она на меня уже маленькая.
А я тебе кофту отдам. Даже две, - поддержала вторая сестра. - Я из них уже месяц, как выросла.

Вышивальщица

Вышивала я цветы,
Вышивала травы.
Всё, что видела кругом,
Всё легло на ткань.
Папа, мама у плиты
И сестёр орава.
Остро пахнет пирогом
И цветёт герань.
Вышивала я детей.
Дочку и сыночка...
Муж погибший и гробы -
Так себе узор...
А сегодня у дверей
Вышиваю точку,
Выметая из избы
Многолетний сор.
Что - то тянет на краю,
Не игла, а жало.
Нить моя оборвалАсь
На стежке простом...
Я всегда судьбу свою
Гладью вышивала,
Как же так, за что она
Вышилась крестом?

ПОРТРЕТ 25. Комната 213. Он. 84 года.

Этот старик прожил у нас всего месяц. Он приехал довольно рано, часов в девять, осмотрел комнату, всем остался очень доволен, особенно большим окном и паучком под потолком. После осмотра комнаты он отправился знакомиться с персоналом. Происходило это так: старик улыбался в тридцать два зуба или, по его выражению, в две вставные, но качественные челюсти, слегка кланялся, чуть приседал, наколдовывал цветок из рукава и сообщал следующее: «Как меня зовут — не важно, сколько мне лет — тоже не важно, важно, что я джентльмен и потомственный циркач, клоун-иллюзионист, со мной не соскучитесь. Жены нет, зато есть дочка. Рад знакомству, как впрочем и  вы».
Мне он подарил конфету, достав её из уха, проходившей мимо, старшей медсестры. Когда я сказал ему, что к сожалению конфеты не ем, он всплеснул руками и закричал: «Правильно! Нечего чепухой в рабочее время заниматься!». И тут же слопал эту конфету. Во время обеда старик этот устроил целое цирковое представление и каждый зритель получил какую-то мелочь в подарок. После обеда он занялся оформлением своей комнаты, а именно размещением собственных афиш по стенам. Я их потом подробно рассмотрел. Оказывается, старик полмира объездил.
А через месяц он умер от разрыва сердца. Его дочь ничего из вещей забирать не захотела и всё его имущество пришлось разбирать персоналу, то есть нам. Среди фотоальбомов я нашёл старую тетрадь в которой была вот такая история:
«    В городе.., ну, скажем, «Ж».. Обычно говорят: «В городе «Н»», но язык не поворачивается назвать мой город этой совершенно безличной буквой. Мой город –типичный «Ж». Отлично звучит! Чувствуешь себя.. пчёлкой в улье. Где-то глубоко-глубоко.. в улье.. Так вот, в городе «Ж», на улице «О» (кольцевая улица, потому и «О»), возле огромного, величественного здания психиатрической больницы (соответственно «П») располагался... «А!, - воскликните вы, сложив буквы в кавычках воедино, - понимаем, понимаем о чём идёт речь!..» Ничего вы не понимаете. Точнее, понимаете, но не то, что надо. Рядом со зданием «П» раскинулось второе по величине и значению, после психбольницы, здание, с крышей в виде двух сморщенных полушарий. Под одним из них, в поте нескольких больших официальных лиц, трудилось градоуправление, под вторым располагался цирк – гордость нашего города. 
        Цирковая труппа объездила практически весь мир, отвыступалась во всех, мало-мальски известных неселённых пунктах, оставив после себя неизгладимые следы среди населения. Глубокие, несмываемые следы. Что они вытворяли, эти артисты, эти гении цирка!
        Акробаты... Им завидовали даже обезьяны! Трапеции, батуты, шесты, качели, ходули были на «ты» с нашими атлетами. И наоборот. Один прыгун как-то раз начал крутить сальто и в течение нескольких дней не мог остановиться. Только пережив многократные экстазы, нирвану, и что-то без названия, он был приведен в состояние покоя санитарами психиатрии...
        Или жонглёры... Они выходили на арену и превращались в Шив, в гекатонхейров с руками-магнитами! Да что там руки! В дело шли все, абсолютно все части тела. Голова, плечи, ноги, спина, живот и всё остальное крутилось, вертелось, подкидывало, ловило... Завораживающе, ей-богу! 
        А канатоходцы... На любой высоте, в любую погоду, без страховки, а иногда и без каната, просто так, по воздушным струям ходили они. В конце концов им просто расхотелось возвращаться на землю.
        Дрессировщики тоже не отставали. Их собаки лаяли на всех языках мира, лошади танцевали так, что балерины, видя их, кусали себе пуанты. А куда только не совали  наши дрессировщики свои головы львам! Львы терпели. Как и остальные животные труппы.
        Когда выходили клоуны, зрители падали. Падали и катались, крича от боли. Их мучили колики, вызванные смехом. Падала не только публика. Пролетающие мимо птицы, дуги троллейбусов, колорадские жуки с картошки – всё лежало в изнеможении...
        Но... Но первым номером, лучшим из лучших был я. Фокусник. Хотя, если задуматься, фокусничества было совсем немного в моём творчестве. «Волшебник» - вот подходящее слово.
        Я видел, чувствовал желания публики и  исполнял эти желания. Вы спросите, как мне это удавалось? Охотно отвечу... Моим учителем, моей силой была любовь, рождённая моим же сердцем.  Ни к кому-то конкретному, а ко всем. Я любил всех одинаково: детей, стариков, мужчин, женщин, праведников, преступников... Я был готов на всё ради людей, но в отличие от всех остальных человеколюбов, я был в состоянии это «всё» выполнить. Что и делал. Люди уходили с представлений в обуви и одежде последних моделей, уносили стиральные и швейные машины, увозили в новых автомобилях новые гарнитуры, кухни или просто деньги и украшения. Много денег... Люди, после моих выступлений, молодели и здоровели, здоровели и молодели. Некоторые даже детьми, благодаря мне, обзаводились. Я был счастлив, постоянно счастлив. И люди были счастливы. Некоторое время...Пока не появлялись новые желания. То есть, совсем недолго были счастливы эти люди. Мне приходилось работать, не покладая рук. Я отдавал себя без остатка процессу осчастливливания народа... Нет, ну, конечно, не совсем так. Что значит «без остатка»? Зачем кому-то мои ногти? Или зубы? Я отдавал людям своё сердце. В переносном смысле. А люди просили всё больше и больше, чаще и чаще. Люди злились, отпихивали конкурентов, замыкались на себе, на своих драгоценных желаниях. Я начал уставать... И однажды... Однажды я решил отдать сердце по-настоящему. Может быть оно, родившее любовь для меня, и для остальных расстарается?
        Так возник мой лучший номер, мой последний номер. Я воплотил своё желание в жизнь: вышел на арену, залез под куртку, вытащил из-под неё сердце и протянул его залу. Оно билось у меня в ладонях, оно пульсировало, оно жило ради людей. А люди молчали. Потом кто-то начал кричать, кто-то закрыл глаза, кто-то нецензурно выразил своё отношение ко мне и к моему сердцу. А когда в меня попал первый плевок, я понял, что никому моя любовь не нужна. Одежда нужна, деньги, драгоценности нужны, а любовь – нет. И счастье моё испарилось. Я подбросил сердце к куполу цирка и оно, сверкнув, упало, рассыпавшись мелкими монетками. На большее меня не хватило. Вызвали милицию, скорую... Зачем-то вызвали пожарную команду. Все куда-то побежали, крича и толкаясь. Меня грубо одели в смирительную рубашку и поселили в отдельную комнату психиатрии. Сердце у меня отрасло заново. Маленькое, твёрдое, оно совсем меня не беспокоит. Ничьи желания, кроме своих, я не исполняю, да и те свелись к малому.
        Кормят тут регулярно, моют раз в неделю, старательно, хотя и не очень уважительно. Цирк, по слухам, разогнала администрация города, заняв помещение под обеими полушариями полностью. Благо, размеры лиц позволяли это сделать. Некоторые артисты пошли по дорогам, другие сменили род занятий.
        Самое страшное заключается в том, что... у меня нет ключа от моей комнаты. Каждый день ко мне приходят десятки, сотни моих поклонников, вымаливая исполнение желаний. А дверь моя без замка.. Вы можете себе представить? Без замка! Я не могу закрыться, не могу спрятаться. От всех... Но.. Я же фокусник! Почти волшебник. Был... Просто надо подобрать правильное заклинание и ключ появится.., и замок повесится.  Большой ключ и огромный, висячий замок. Я поверну этот ключ и исчезну.. Пропаду. Растворюсь. Крэкс-пэкс-фэкс... Крибле-крабле.. Тох-тибедох... »

ПОРТРЕТ 26. Комната 209. Она. 91 год.

Она сама называет себя «бывшая».
Я – бывшая учительница, бывшая спортсменка, бывшая домохозяйка, бывшая садоводша, или садоводка?, бывшая.., – загибает она пальцы.             - Проще говоря,  бывшая по всем параметрам. Всё у меня было, всё у меня в прошлом.
Эту старую женщину интересно слушать. Такая манера говорить, такая свежесть мыслей редко встречается. Всё время хочу увековечить её рассуждения, но как-то не получается, не успевается как-то... Хотя кое-что записать удалось.
Вот, например, её размышления о любви: «Людей можно любить по-разному. А как же? Люди разные, а любовь одинаковая? Нет, так не пойдёт. Я бы даже сказала, людей нужно любить по-разному. Например живёт кто-нибудь на другой стороне земного шара. Может такое быть? Может... А у меня спрашивают: «Бабушка, ты любишь этого вот, который там живёт?». Я, конечно, могу сказать.., уверенно так сказать: «Само собой! Обожаю! Он такой замечательный! Ни разу мне ничего плохого не сделал. А это уже приятно.» Я могу так сказать, но это будет не то что неправда, а так, пустая болтовня. А я уже старуха, мне болтать некогда, мне доживать надо. Не отвлекаясь на глупости, сосредоточенно.
            Можно любить несчастных... С ними несложно. Помог, и всё. Ну, в смысле дал милостыню или накормил. Или одежду подарил. Старую, ненужную... Сделал несчастного чуть более счастливым, точнее, чуть менее несчастным и хорошо. Их любят, скорее, ради себя. Очки набирают перед Всевышним. Такое часто бывает. И на меня такая любовь снисходила временами. И милостыню я давала, и бабке-соседке, она уже померла давно, продукты покупала, кофты дарила. Соседу-алкоголику занимала деньги безвозвратно... Это даже не любовь, скорее жалость. Но жалость тоже нужна человеку. В мире много жестокости, а жалости мало. Вот бы наоборот!
            С родными и близкими – по-другому. Тут милостыней не отделаешься. Хотя, бывает и так. Бывает и отделаешься. Даже без милостыни.
Родители, например... У меня была замечательная мама и чудесный папа. Пока я была ребёнком, совсем маленьким ребёнком, не могла себе представить, как это, без родителей? Потом, чуть позже, появилась сила отталкивания. Есть же в физике сила притяжения и сила отталкивания.. Вот и с родителями так же. Ещё позже, сила отталкивания перевесила силу притяжения и я родителей чуть ли не возненавидела! Пубертатный период. Переходной возраст... Но потом всё стало на свои места. Конечно, я любила и , что важно!, продолжаю любить родителей,помню их, говорю с ними, а они мне даже как-будто отвечают, но любить их удобнее было на расстоянии. Трудно, знаете ли, иногда, выдерживать старческое, поучительное ворчание, дрожание рук, вставные челюсти в стакане, на журнальном столике. А этот старческий запах! А это вечное недовольство! Вроде и звонишь регулярно, и приходишь, продукты приносишь, готовишь-убираешь... Всё не так, все не вовремя... Большое терпение нужно для любви к родителям!
               Мужа на расстоянии любить не получится. Я знаю, у меня был муж... То есть, если уж совсем честно, хочется, иногда, отдохнуть от благоверного. Особенно по молодости. Молодость – такое дело, трудноуправляемое. Само-собой, хотелось, если не чего-нибудь другого, то хотя бы просто покоя.  С мыслями собраться, в доме прибрать, подруг повидать... И быстро-быстро назад, к нему, неродному, но близкому. Можно даже сказать, самому близкому. Потому, что он тоже не дурак, у него тоже желания имеются. Жаль, что он раньше меня ушёл. Хотелось вместе. Мы даже мечтали, что, мол, ляжем в кровать, возьмёмся за руки и хоп!, на небесах. Не получилось... Мы, кстати, так и сделали, легли, взялись... Только я проснулась, а он нет. Что ж... Не все мечты сбываются.
              Можно любить друзей. Ну, типа, общие интересы, посиделки, путешествия и так далее. Взаимовыручка... Зависть.., как же без неё? Битые горшки... Без друзей скучно. Как бы ни было уютно в семье, а без друзей  никак. Друзья, это – отдушина, свежий воздух.
              И врагов можно любить. Близких врагов, знакомых. Это уже философия. До неё дорасти надо. Не у всех получается. Точнее, практически ни у кого не получается. Как же надо так продвинуться в мировосприятии, чтобы полюбить врага!  Но прецеденты были. Одна моя знакомая без врагов не могла существовать. Они ей жизненную энергию давали. Раньше я смеялась, теперь понимаю. Ей, без врагов, жизнь однобокой казалась, неполной. Хромой, как она говорила...  У меня и друзья были и враги... Хотя, по-большому счёту,  не враги то были вовсе. И , по тому же счёту, не друзья. Скорее, приятели и недруги. Да, именно так. Приятели и недруги. Не осталось ни тех, ни других.
                Легче всего любить детей. Своих, заметьте. Чужие дети часто раздражают. А своих любить приятно. Если только любовь настоящая.
В ненастоящей быстро запутаешься и сорвёшься. Наорёшь на малыша, по затылку хлопнешь. Ни за что. Просто настроение такое. Любя по-настоящему тоже наорать можно, но всё-равно, получится как-то не так обидно, не зло.
              Дети, дети... Что может быть прекраснее маленького, живого комочка, присосавшегося к груди. У меня было много молока. Я кормила и кормила, а он всё ел и ел...  А как он спал! Сопел и пускал пузыри. Морщил нос и поднимал брови. А этот рот домиком! Он даже, пардон писал красиво. Господи, да мы же все это делаем, вот только куда красота делась?! Ещё раз, пардон. Все, абсолютно всё умиляло. Первые шаги, яростное поедание куриной ножки беззубыми дёсенками. Помню, он ел кашу. Лицо, руки, стол, пол, одежда в каше, а мы с мужем стоим, смотрим и в ладоши хлопаем. Моя мама тоже так ела, бывало, когда болезнью Альцгеймера заболела. Страшно вспомнить! А детский сад! Первый утренник, белая рубашка, бант на шее зачем-то. «Мишка косолапый по лесу идёт» стоя на стуле перед гостями. Шишки, синяки. Корь, ветрянка. А первые звуки, выдавленные из скрипки. Бедная скрипка! Счастливые мы! Мы ходили в парк, он был в двух шагах от нашего дома. Весной мы трогали липкие почки, летом нюхали цветы, осенью шуршали листьями.. Зимой, разумеется, играли в снежки.. И бегали, носились как угорелые. Мы за ним едва успевали. Он рос здоровым мальчиком, наш сын. Здоровым и умным. И самым лучшим на свете. Мы очень любили его. По-настоящему любили.
              Ах, как легко, как сладко любить своё дитя. Я знаю, что говорю. У меня был ребёнок...»

КОРОТКОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Десять лет я работаю в этом доме, доме престарелых. Десять лет собираю эту портретную галерею. И, по закону природы, нет ей конца. Все стареют, по-другому не получается. И дай Бог всем красиво состарится. Это самая правильная цель жизни, по-моему. Красиво состарится, не стать обузой, не остаться одиноким, сохранить светлую голову и по возможности здоровое тело. Стать правильным стариком...
Мне нравится эта работа. Честно. Я долго себя в этом убеждал и наконец убедил. Кем я только не работал в жизни! И инженером, и вебдизайнером, м тренером и слесарем. Наконец, как говорит один мой знакомый, докатился до медбрата. Тяжкая, надо сказать, работа. Зато, думаю, одна из самых благодарных. Никто из людей, не говоря уже о машинах, не скажет «спасибо» так, как говорят старики. Вот и работаю, меряю на себя их судьбы за «спасибо». За настоящее «спасибо».

*** (Ну что, друзья, как будем умирать?)

Ну что, друзья, как будем умирать?
Обычно-незаметно или как-то
особенно, со вкусом? Например
как слово «Бог» на кончике пера,
как виртуозная, азартная игра
на взлёте заключительного такта,
как полурезультаты полумер...
Мы, зная чем закончится наш путь,
боимся неизбежности ухода,
а надо бы готовиться к нему
как... скажем... к выдоху готовим грудь,
как после выдоха готовимся вдохнуть,
как старая, дубовая колода
готовится к топорному клейму –
у каждого свой срок, своя черта
(в истории один бессрочный грешник –
раб вечной жизни, скорбный Вечный Жид)...
Пока потеет зеркальце у рта,
пока нас радует земная суета,
пока функционируем прилежно
решим, друзья, вопрос: как будем жить?
Обычно-незаметно или как-то
особенно, со вкусом? Например
как в мареве пустынном миражи,
как у художника в руках карандаши,
как дождевое, звонкое стаккато,
как лошади безудержный карьер.
Мы знаем чем закончится наш бег
(закат определяется восходом).
Не нам решать "зачем?" и "почему?" -
дадим покой уставшей голове
(как весело звучит:"разумный человек"!).
Пора понять, что мы всего лишь ноты
на стане, так похожем на тюрьму:
у каждого свой срок, своя черта
Придёт старуха и шепнёт небрежно:
«ну что ж, мой друг, идём, тебе пора»...
Пока потеет зеркальце у рта,
пока нас радует земная суета,
пока функционируем прилежно
решим вопрос: как будем умирать?

Обычно-незаметно или как-то...