Продолжение серии публикаций малоизвестных текстов о Лермонтове, взятых из печатных источников конца XIX века (см. О гибели Лермонтова. М. Куклин ). Я привожу только материалы, лично перепечатанные мной из оригиналов, без использования Интернета или информации из вторых рук.
Сегодня мы познакомимся с историей возникновения одного из стихотворений Лермонтова – «Сон», рассказанной очевидцем, или точнее – участником событий. Также для сравнения я даю общеизвестный текст этого стихотворения, который несколько отличается от того, который привёл в своём рассказе автор нижеследующих воспоминаний.
Прим. Орфография и пунктуация оригинала сохранены; для удобства чтения изменены на современные лишь написания некоторых букв и окончаний слов, которые в оригинале приводятся в соответствии с нормами русской дореформенной орфографии.
Памяти Лермонтова
Сон.
На Кавказе, не задолго до последней турецкой компании, я познакомился с генералом Ш. Это был почтенный ветеран, сохранивший, не смотря на свои преклонные годы, бодрость духа и живость воспоминаний. Он поступил на службу еще в те времена, когда командиром отдельного кавказского корпуса был генерал-от-инфантерии Головин. После этого всю свою службу, вплоть до крымской компании, он провёл на Кавказе, иначе говоря, находился ежегодно в горных походах. Ш. был по происхождению немец и хотя говорил по русски хорошо, даже красноречиво, но с акцентом. По отзывам всех его знавших, это был по натуре совершенный рыцарь. Кроме того, он был достаточно образованный человек, очень не дурно рисовал, хорошо декламировал стихи и даже сам сочинял их, но кажется на немецком языке. Рассказы его о минувших походах и о битвах с горцами казались мне интересными и вот один из них.
«В 1839 году я попал вместе с горной батареей, в которой служил подпоручиком, в отряд генерал-лейтенанта Павла Христофоровича Граббе. В этом году генерал Головин намеревался упрочить спокойствие в южном Дагестане, и с этою целью двинул туда с противуположных сторон два отряда. Наш отряд, численностью около девяти тысяч, назван был первым или чеченским отрядом.
Для достижения цели, нам надлежало сильно утвердиться на р. Самуре, построить ряд опорных пунктов и, главное, уничтожить укрепленный лагерь в Ахульго, где засел Шамиль со своим дядей Кибит-Магомой и с своими мюридами.
Тем временем сам Головин тронулся из южного Дагестана, вверх по Самуру.
Местность Дагестана, а в особенности та, в которой приходилось действовать, особенно отличается своим мрачным и грозным видом.
На высокой горе, возвышавшейся над новым Ахульго, была башня, в которую засел некто Али-бек, порядочное животное, с которым пришлось повозиться. Кроме того, все сакли селений, обращенных в поле, были крепко сложены, хорошо укрыты с поля и везде были пробиты бойницы. На этой-то позиции и решился нас встретить Шамиль, получив известие от лазутчиков, что мы готовимся к наступлению. Волнение быстро росло и андейцы, и гумбетовцы тоже послали ему своих воинов.
На предложение очистить позицию, Шамиль отвечал отказом. Защитники говорили: «наш дом – ваша могила». Между тем охватить аулы со всех сторон не хватало войск и Граббе принужден был просить главнокомандующего о присылке подкреплений.
Тем временем, окрестные племена постепенно окружали нас шайками со всех сторон, стараясь становиться на переправах и действовать на наши сообщения, по которым шли к нам транспорты с провиантом. Граббе, ведя осаду против Ахульго, должен был высылать колонны и против этих шаек.
В одну из таких колонн попал и я. Колонна состояла из двух батальонов, Кабардинского полка, горной батареи, сотни гребенцов и сотни милиционеров. Наш начальник полковник К., переведенный из гвардии, был неопытный и молодой фат, хотя и храбрый человек. На последнем штурме Ахульго его убили, так что неизвестно, что из него бы вышло. Мы выступали часа за два до рассвета по отвратительной дороге. Накануне мы варили пунш и я почти не спал; выступил с головною болью и только на рассвете почувствовал облегчение. Мы находились как раз на опушке леса (весьма редкого, как я говорил, в этих местах), который тянулся по склону горы и венчал ее плоскую вершину.
Склон этот казался издали пологим, но, когда мы стали подыматься по узкой дороге, проходившей через лес, то он оказался очень крутым. Временами путь пролегал по голой скале, скользкой как лед. Поэтому, мы на каждом шагу останавливались; вьючные лошади падали и их приходилось перевьючивать.
Но лес был очень красивый. Кизил, еще не созревший, орешник, чинар, дуб, шиповник в цвету, все это перепутывалось между собой бузиной и бурьяном. По временам через каменистую дорогу перебегал холодный ручей, что было весьма кстати, так как становилось жарко, а тяжелый подъем вызывал у пехотинцев сильную жажду. Небо было совершенно голубое и начальник колонны даже сказал: «в таком живописном месте даже умирать не скучно».
В лесу мы потеряли человек двадцать убитыми и ранеными. Горцы устроили на скорую руку завалы недалеко от края вершины, но часть их спустилась в лес и, пользуясь пересеченной местностью, обстреливала нас с боков; страдали при этом боковые цепи. На верху сделали небольшой привал. Казаки отбросили передовых горцев. Вдали, в полуверсте темнелись завалы и сверкали по временам ружья мюридов.
Передохнув немного, отряд перестроился в боевой порядок и прямо в лоб пошел на неприятеля. Не стану вам в подробностях описывать это дело. Скажу только, что я попросился в охотники и вместе с командой пошел на штурм. Начальника ее убили на полдороге и я заступил его место.
Горцы держались превосходно до последнего мгновения. Когда с криком «ура» мы побежали на них, то они не дрогнули, а осыпали нас метким огнем, стучали шашками и кричали «хош-гяльды, гяур» (милости просим), а потом – «Алла, Алла-га!» и вскочили на завалы.
Мы взяли завалы с большими потерями. Солдаты, возбужденные успехом, орали «ура» и бежали в беспорядке вперед. В это время из-за нового завала раздался залп и я упал раненый в бедро и в грудь; последняя пуля, к счастью, только скользнула по ребрам. Не знаю, что затем произошло, но помню только, что я остался один на поле битвы и лежал за большим камнем. Вероятно, благодаря этому камню, меня не подобрали. Но этот же камень меня спас от смерти. Смутно помню, что около меня пробежало несколько аварцев с заломленными папахами, с подоткнутыми полями черкесок и что-то кричали на своем гортанном языке. Между ними бежал, кажется, сам Рашид-хан, защитник позиции.
В ожидании победы, он разрядился по парадному: в синюю персидскую чуху, обложенную галуном, и в новые желтые сапоги. Борода у него была выкрашена хиной и через щеку шел глубокий рубец. Конечно, они бы меня прикололи без милосердия, если бы увидели, что я жив.
Когда они скрылись, я вскочил и попробовал бежать в нашу сторону, но, сделав несколько шагов, упал. Когда я очнулся, то убедился, что теперь я остался совершенно один.
Меня мучила жажда. Недалеко от меня лежала забытая манерка. Я дополз до нее, но воды в ней, увы, оказалось всего несколько глотков; движение меня страшно утомило и я опять лишился чувств.
Вечерний холод привел меня в чувство; солнце почти совсем закатилось. Еще вершины утесов золотились последними лучами, но тень уже легла на узкую возвышенную долину, где я лежал, а глубокий овраг, по которому бежал поток, совершенно потемнел.
Кругом, кроме скал, огромных камней самых странных форм – ничего. Вдали – никаких признаков бивуака: ни дерева, ни дыма. Тишина нарушалась только ревом потока и шумом перебрасываемых им каменьев. Добраться до воды – нечего было и думать, а жажда была нестерпимая.
Раны горели и болели. Сначала я ругал всех и вся, но потом сообразил, что мой командир не оставит же меня так на съедение волкам и что меня наверно найдут, даже если меня считают в числе убитых. Затем я не сомневался, что мы победили.
Чтобы несколько рассеяться в моем тягостном положении, я стал перебирать в своей памяти разные разности, далекое отечество, знакомых дам и барышень и старался припомнить, с кем я танцовал последний раз мазурку.
Между тем, камни, громоздившиеся кругом, стали обращаться в невиданных зверей и в людей с знакомыми лицами. Целый рой видений стал носиться вокруг меня.
Это было уже ночью, при ярком лунном освещении; вероятно, я лежал на спине и луна, и звезды казались так близко ко мне, что я воображал себя в большой голубой зале, освещенной миллионами огней, вокруг меня весело танцовали в длинных, легких платьях прехорошенькие женщины, все смеялись, все улыбались, исчезали в толпе, на их места являлись новые, но ни одна не пошла со мной танцовать, некоторых я приглашал, но мой голос заглушал беспрерывный шум, точно шум падающей воды. Затем, мне стало грустно, я вспомнил одну барышню, очень хорошенькую, хотя очень гордую. Перед походом я ездил в отпуск на два месяца и видел ее в Петербурге и так как я был уже немного боевой офицер, то и считал, что я вполне выгодная для нее партия и предложил ей выйти за меня замуж и разделить со мной опасности походной жизни на Кавказе.
Но она рассмеялась мне в лицо и объявила мне по дружбе, что выходит замуж за какого-то важного чиновника. Так вот между другими видел я и ее и мне казалось, что она плакала... Далее я уже не знаю, что было... На рассвете меня, конечно, подобрали. Раны мои оказались неопасными, благодаря молодости и доброму здоровью, я скоро оправился.
На следующий год, весной, я, не помню, по какому случаю, представлялся генерал-адъютанту Граббе, которому было поручено тогда общее наблюдение за обоими вновь сформированными отрядами – Лабинским и Чеченским.
Это был один из самых тяжелых годов. Голод, вследствие всеобщего неурожая в горах, озлобил население. С другом стороны разные болезни ослабили наши гарнизоны в передовых укрепленных пунктах. Многие работы на укреплениях не были окончены и горцы то и дело на нас нападали, овладели несколькими маленькими укреплениями и уничтожили гарнизоны. Шамиль воспользовался таким положением дела, спустился к Сунже и стал возбуждать чеченцев к хазавату. Чеченцы, ауховцы, ичкеринцы, карабулаки – все поднялись против нас.
В приемной у командующего войсками, я застал молодого поручика Тенгинского полка, который от скуки рисовал на полулисте бумаги какие-то безобразные рожи. Я подошел к нему и сказал:
– Позвольте познакомиться!
Он окинул меня холодным, несколько презрительным взглядом и, протянув мне, с вытянутыми пальцами, белую, мягкую руку, отвечал в полголоса:
– Лермонтов.
Я уже слышал о нем кое-что и знал, что он хороший поэт, но в ту пору у нас в штаб-квартирах столько развелось поэтов, что я не отдавал себе отчета, на сколько этот был хорош. Он был при шарфе и временно исполнял при генерале должность ординарца.
– Ах, так вы Лермонтов! Как же, слышал, даже много слышал о вас: ведь это вы такие xopошие стихи пишите?..
Он немножко нахмурился и отвечал:
– Да, это я... А вы по какому случаю представляетесь генералу?
Я объяснил...
– Генерал еще только встает... Когда он оденется, я ему доложу. Посидите, пожалуйста... А как о вас доложить?
Я назвался.
– Как? Это вы – Ш.? Я ведь тоже об вас слышал... Один знакомый драгун мне рассказывал, как вы были ранены под Ахульго...
Лермонтов оживился и в его острых, темнокарих глазах засветилось что-то доброе и участливое. Мы сели рядом и стали разговаривать как старые приятели.
– Какая жалость, что я не попал под Ахульго, говорил он, это, говорят, была удивительная экспедиция... Ну, все равно, я теперь тоже кое-что увижу. Я отправляюсь на днях с отрядом Галофеева. Наш полк уже там.
Беседа продолжалась на тему о предстоящем походе. Лермонтов собирался выехать со дня на день и поэтому интересовался всем, что касалось похода: кстати он расспрашивал меня о том, какие заказать вьюки и что брать с собой и чего не брать.
Через четверть часа его позвали к генералу, затем вышел и сам генерал. Граббе принял меня в высшей степени ласково, несколько раз назвал меня молодцом и сказал, что я вполне заслужил своего Георгия. Это еще более расположило ко мне Лермонтова и мы пошли вместе с ним завтракать. За бутылкой чихиря он просил меня рассказать про дело, в котором я был ранен и очень волновался, слушая мой рассказ.
– О чем же вы думали, когда вы лежали один в горах?..
– Вы лучше спросите, чем я бредил, отвечал я и затем передал ему то, что вы уже слышали.
– Это очень редкий случай, сказал он, пожимая мне руку на прощанье, – желал бы я быть на вашем месте...
– Будто?
Лермонтов нахмурился и сказал:
– Неужели вы сомневаетесь?.. Ах, я желал бы все испытать. Конечно, я пережил бы, так же, как и вы, тяжелые минуты, но всетаки желал бы их испытать... Воспоминания – это своего рода пища, которою живут люди, когда настоящее кажется им жалким и ничтожным. Данте сказал, что нет горше страдания, как воспоминание о счастливых временах во дни невзгоды, а для меня ничего нет приятнее, как воспоминания о пережитых страданиях, потому что я... слишком счастлив... Но тем не менее, прибавил он с улыбкой, – я не желал бы покончить с жизнью в Галафеевском отряде. Так до свиданья, кунак!..
На следующий день он мне передал свое стихотворение, написанное на тему моего приключения. В сборнике его стихотворений оно известно под названием «Сон» («В полдневный жар, в долине Дагестана»). Первый вариант, который он мне тогда сообщил, отличается размером и значительно уступает второму по форме. Но если вас интересует этот первый вариант, то вот он, на сколько я его сохранил в своей памяти. В этом варианте, как кажется, под раненым поэт подразумевал самого себя.
В долине Кавказа, где скалы
Толпою теснятся кругом,
Лежал он с зияющей раной,
Насмерть пораженный врагом.
Вдали, с крутизны необъятной
Смотрел затуманенный лес;
Смотрели орлы, пролетая
По ясной лазури небес.
И в пропасть стремясь безвозвратно,
Ревел и пенился поток,
А кровь его капля за каплей
Точилась на серый песок.
И в тягостный миг расставанья,
Разлуки с бессмертной душой,
Виденья к нему отовсюду
Слетались веселой толпой.
Прелестные девы собрались
На пир, озаренный огнем,
И с смехом веселым велася
Меж ними беседа о нем.
И только одна не вступала
В веселый о нем разговор,
Склонилась она и молчала
И грустью туманился взор.
Как муза чиста и прекрасна,
От думы печальной бледна,
В таинственный сон уносилась
Душой молодою она.
И чудилось ей, что в долине,
Где скалы теснятся кругом,
Один, истекающий кровью,
Лежал он, сраженный врагом.
И будто любимые очи
Подернула смертная мгла,
Но шепот предсмертного слова
Она разобрать не могла.
И все ей казалось, что тело
Покинуто чудной душой,
Что с этой душой отлетает
Поэзии мир золотой».
В качестве дополнения. Под литерой «Ш» скрывается Мориц Христианович фон Шульц (1806–1888), генерал от кавалерии (разумеется, в описываемых событиях – ещё подпоручик). Весьма интересен фрагмент воспоминаний Шульца на эту же тему в пересказе Г. К. Градовского, который приводится в книге «М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников» (1989) (обратите внимание, как отличаются деталями линия любовной истории и разговор с поэтом в двух вариантах воспоминаний генерала!):
«– Знаете ли, как я очутился на Кавказе? – спросил меня однажды Шульц.
– Будьте добры, расскажите.
– Был я молодым офицером, без связей, без средств. Но тогда всё дворянство служило в войске и приобретало положение на военной службе. Служил я в Петербурге. Военному все двери были открыты... Познакомился я с одним семейством, где была дочь красавица... Конечно, я влюбился, но и я ей понравился. По тогдашнему обычаю, сделал предложение родителям девушки и получил нос. Они нашли меня недостаточно заслуженным и мало пригодным женихом... Тогда-то я и поехал на Кавказ, заявив, что буду или на щите, или под щитом. Она обещала ждать. Это обещание и горячая к ней любовь и окрыляли меня, смягчали горечь разлуки. На Кавказе в то время нетрудно было отличиться: в делах и экспедициях недостатка не было. Чины и награды достались на мою долю... В известном деле под Ахульго я получил несколько ран, но не вышел из строя, пока одна пуля в грудь не повалила меня замертво... Среди убитых и раненых пролежал я весь день... Затем меня подобрали, подлечили, послали за границу на казённый счёт для окончательной поправки. За это дело получил я Георгиевский крест. За границей, уже на возвратном пути в Россию, был я в Дрездене. Конечно, пошёл в знаменитую картинную галерею... Подхожу и смотрю на Мадонну... Вдруг чувствую, будто электрический ток пробежал по мне, сердце застучало, как молот... Оглядываюсь и не верю своим глазам... Воображение или действительность?.. Возле меня, около той же картины, стоит она... Достаточно было одного взгляда, довольно было двух слов... Мы поняли друг друга и придали особое значение чудесному случаю, сведшему нас после долгих лет разлуки. Моя мадонна осталась верна мне. Родные уже не возражали, и мы обвенчались. Сама судьба соединила нас!
– Прелестный роман, – сказал я.
– Но вы не знаете, почему я рассказал вам эту старую историю. Дело в том, что так же, как вам, я рассказал её Лермонтову... Давненько это было: вас и на свете тогда ещё не было... Мы с ним встречались на Кавказе... Рассказал, и Лермонтов спрашивает меня: «Скажите, что вы чувствовали, когда лежали среди убитых и раненых?» – «Что я чувствовал? Я чувствовал, конечно, беспомощность, жажду под палящими лучами солнца; но в полузабытьи мысли мои часто неслись далеко от поля сражения, к той, ради которой я очутился на Кавказе... Помнит ли она меня, чувствует ли, в каком жалком положении очутился её жених». Лермонтов промолчал, но через несколько дней встречает меня и говорит: «Благодарю вас за сюжет. Хотите прочесть?» И он прочёл мне своё известное стихотворение:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана... и т. д.
– Вот для чего я затронул эту древнюю историю... Мне суждено было, совершенно случайно, вдохновить такого поэта, как Лермонтов... Это великая честь, и мне думается, что вам приятно узнать происхождение этого стихотворения; известно, что оно положено на музыку и долго распевалось, а может быть, и теперь поётся, как прелестнейший, трогательный романс. [Романс на слова этого стихотворения написан М. Балакиревым; всего Балакирев на стихи Лермонтова сочинил более десяти произведений, в том числе симфоническую поэму «Тамара». – прим. моё.]
Рассказ маститого генерала Шульца, правдивого воина, чуждого всякой хлестаковщины, хорошо запечатлелся в моей памяти, и мне даже на одно мгновение не приходило малейшее сомнение в истинности этого сообщения».
В заключение привожу «канонический» текст стихотворения «Сон» (1841 г.):
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их жёлтые вершины
И жгло меня – но спал я мёртвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жён, увенчанных цветами,
Шёл разговор весёлый обо мне.
Но в разговор весёлый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа её младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струёй.
