Дневник Автора (Проза)

Это та часть жизни, когда нет работы. Нет ничего, чем можно было бы заняться. Кажется, некоторые называют это свободой, я же отсутствие всякой деятельности называю депрессией. Просыпаюсь, когда хочу, ложусь, когда хочу, иду, куда вздумается. Мне ничего не нужно, живу день изо дня просто так, ни за чем, ни для чего. Иногда читаю книги, и как назло все обо мне. Обостряются мигрени.
Врач сказал, что у меня в запасе меньше года.
Никто не знает. В основном потому, что и знать некому. Остальных я просто не хочу расстраивать. Умирать страшно. Не знаю… я уже не живу.
Последнее, что осталось: сигареты, алкоголь, недоконченная писательская проба. Я бездарен, но иногда в голове словно раздается щелчок, и я не могу остановиться. Новые мысли и персонажи требуют облечь их плотью.
Хоть я и говорю, что ничего не нужно, и ничего не надо, я все-таки хожу на пары. Педагог приходит как всегда с опозданием, что-то невразумительно говорит, иногда оголяя старыми истрескавшимися губами желтоватые зубы; другой постоянно разводит пальцами-сардельками в воздухе, забывая обо всем в пароксизме страсти, а потом скрещивает их в паху и облокачивается на парту, отчего кажется, что сжатые пальцы вот-вот лопнут, а парта провалится у нее под задом.
Рядом сидит Миша. Миша из той породы людей, которым все известно. Если даже не известно, у него от одного взгляда на вас появляется смутное подозрение. Хотя о болезни он узнал и так, спрашивать не пришлось. Я просто пришел в его комнату, вытащил бутылку водки. «Пьём!» - провозгласил я. «А по какому поводу?» - вопрос абсолютно естественный, с другой же стороны чрезвычайно неуместный, ибо, чтобы пить повода не нужно никакого. И я рассказал. Наверно зря…
Он сидит сбоку, но я уже чувствую, что он меня похоронил, для него я уже умер. Вот так вот выражаются сочувствие и скорбь. С тобой прощаются заранее.
Впереди сидит она. Она не знает. Знает, что стоит пальцем поманить: я поползу по битому стеклу. А про это нет. Мы не общаемся. В последний раз меня чуть ли не прокляли. В мой адрес было столько ненависти, что пошатнулось здоровье. Сначала душевное. После духа – тело.
Теперь ничто не имеет значения. Я – мёртв. Рано или поздно. В моем же случае очень скоро.
И всё как-то пусто.
И одиноко.
И тоскливо.
А временами даже страшно.
Я возвращаюсь к себе, скидываю лишнюю одежду, бросаю мусор на пол.
Единственное утешение – персонажи, которые стучат в дверь в моей голове. Они приходят сначала скромно. Едва стучат, очень деликатно. Когда же я не выпускаю их, когда своим могучим перстом не даю плоти их духу, они пытаются выломать дверь и кричат. Тогда ничего не остается, кроме как позволить им поселиться в виде слов на экране монитора. Бог, который пошел на поводу у своих детей. Но даже такое падение статуса стоит того, чтобы смотреть, как они счастливы и живут. Живут и радуются, или страдают. Они исполняют роли, которые всегда хотели сыграть, мне даже придумывать ничего не надо. У них есть сценарий, и все что остается мне – создать им мир, в котором они будут жить и резвиться. Сделать так, что их роль будет настолько грандиозна, что никто не останется равнодушным.
По ночам, когда, все платки обхарканы кровью, я продолжаю трясущимися руками давать им жизнь. Они будут жить дальше. Я же должен успеть дать жизнь им всем. Каждому по способностям и потребностям, каждому Адаму свою Еву, каждому Христу – голгофа, каждому мученику – утешение.
Но однажды мне постучался один персонаж, стук был такой робкий и неуверенный, что сначала я решил: мне послышалось. Я приоткрыл слегка дверь. Там был человек, которого я не привык видеть обычно в ряде новых персонажей. Сначала мне показалось, что я заглянул в зеркало. Могучим перстом я поставил его на вершину горы, обращаться к Богу. Бог слышал, но молчал. Тогда я перенес его в шумную компанию, в круг друзей самых близких и верных. Друзья были рады, а он нет. Я перенес его во дворец Вавилона, в самый пик могущества и процветания царства междуречья. Он был властителем мира, но и тут он не прижился. Тогда подарил ему тихий семейный очаг. Казалось, он нашел утешение, но, увы, ненадолго. Тогда я разозлился и поставил его в открытое окно.
И тут я ужаснулся. Он сделал шаг в пропасть. Я видел всё очень конкретно, очень четко видна была каждая деталь: от окружения, до того, как его дух покидал тело. Он не сыграл роли, их всех – он единственный, кто отказался от этого и убил себя. Он переломил себе хребет, разбил голову, и на асфальт из головы вперемешку с мозгами текла кровь. А то, что осталось от лица, было умиротворенным.
Я переполнился скорбью. Нет, я не рыдал, не бился в падучей. Просто я не смог сохранить жизнь. Это выбило меня из колеи. С каждым разом стучалось все больше персонажей, а я заколотил дверь. Теперь никто не мог выйти.
Болезнь приняла более тяжелые формы. Все уже начали шептаться, пускать слухи обо мне. Она иногда смотрит в мою сторону. Стоит мне повернуть лицо в ее сторону – она сразу резко отворачивается, будто так и сидела. А в глазах ее я вижу беспокойство.
Я начал пить еще больше, доходило до тех случаев, что я еще не протрезвел, но мозг поставил тело на автомат: оно само поднялось, сам оделось и пошло. Соседей вокруг парты, за которой я сидел, не было – несло перегаром. Один Миша упорно держался возле меня. Держался за меня, хотя уже и похоронил. Когда он будет это читать, он наверно здорово обидится. Миш, не злись, ты хороший друг, я рад, что ты был у меня. Она смотрит и закрывает нос. Внутри же жалость и боль. Я знаю, я это прекрасно знаю.
В этот раз вышел очень серьезный приступ кашля. Я выбежал на шатающихся ногах (ибо был нетрезв, и мне было очень тяжело из-за болезни) из аудитории. Никто не видел, как я запачкал кровью весь рукав, кроме тех, кого я видел в коридоре, но это не важно. Миша нарисовался сбоку мгновенно. Держа наши вещи, он схватил меня под локти и повел силой вперед: «В больницу, сейчас же».
И вот я лежу в больнице. Мне дают еще неделю. Миша тут каждый день, в последний раз он плакал. Были еще пара хороших знакомых. На этом всё. Она не приходила. И не придет. Она не знает. Я умру тихо, я наконец-то сдохну. Хотя нет… страшно…
Вдобавок ко всему у меня начался бред. Я слышу голоса моих персонажей. Они ходят за дверями: шутят, ругаются, мирятся, плачут и стучаться в дверь палаты. Постучат немного и уйдут. Когда Миша входил в последний раз – я испугался, что вместе с ним сюда ввалиться вся эта орава. Но оравы не было. Слава Богу…
Каждый раз, когда начинала скрипеть дверь, внутри была отчаянная надежда, что это она. Вот откроется дверь, войдет она, длинные русые волосы будут окаймлять плечи, словно она высеченный барельеф.  Войдет, и всё у нас будет хорошо. Но она не входит. И не войдет. Я знаю, я это прекрасно знаю.
Не знаю, сколько мне осталось. Не спрашиваю.
Утром я увидел сбоку на стуле моего самоубийцу. Я страшно испугался. Как он проник за дверь? Как?
Он сидел тихий и задумчивый, а увидев, что я проснулся – посмотрел на меня с минуту и положил свою ладонь мне на предплечье. И я заплакал.
Дверь тихо приоткрывается, и входят все мои персонажи. Их так много, что они еле умещаются в моей крохотной палате. Они все смотрят на меня очень добро и ласково. Вот один из них (которого я прозвал Хохотун) рассказывает какой-то анекдот, и мы все смеемся. После этой шутки, они начинают делиться со мной, как им всем хорошо, и как они довольны своими ролями, и что даже у некоторых есть парочка предложений, как дополнить роль, или же прибавить драматизма той или иной сцене. Мы шумно разговариваем и улыбаемся. Самоубийца смотрит на меня с улыбкой. Единственное, что я могу сказать: «Прости». Он отвечает: «Ничего страшного, видишь, я жив-здоров и здесь».
Спасибо…