Мне нравилось, что я делала. Я видела прогресс.
Но каждый раз, когда учительница входила в класс, я чувствовала себя мухой в паутине. Мои руки и ноги будто были перетянуты тонкими, но очень крепкими нитями. Я смотрела ей в глаза и не могла отвести взгляд. Я смотрела на неё и умирала каждую секунду, когда она приближалась. Я почти осязаемо чувствовала паутину, сковавшую меня.
Прямо на глазах, в моём воображении, нити превращались в канаты, пропитанные парализующим ядом. Потом превращались в змей, у которых жала по всему телу. Меня трясло, как после укуса кобры, в предсмертных конвульсиях.
Она подходила и заглядывала мне в глаза. Я видела, как желчь плещется в её зрачках. Если бы вдруг проколоть эти налитые кровью шарики, все, кто попал бы в зону поражения, обожглись бы кислотой — я уверена.
Взглянув на мой мольберт, она доставала огромную банку белой краски и малярную кисть. Эти предметы представлялись мне топором и маской палача. Вот сейчас. Она макнёт кисть в краску и вынет, застыв на мгновение. Белая капля упадёт на пол невзначай, а мне захочется заорать от ужаса. Нестерпимого панического страха. Это как если бы при мне икона начала гнить.
Я готова выпить всю эту краску из банки, захлёбываясь и сжигая желудок. Я готова лизать её ноги и смахивать языком все упавшие капли с пола. Но нет. Я сижу и смиренно наблюдаю, как она подносит кисть к моему рисунку... и кладёт на него первое белое пятно. Даже инструмент упирается. Кисть не хочет мазать, но её заставляют. А меня заставляют... хотя, погодите, меня никто не заставляет. Я, как конченый мазохист, смотрю, как половина моего нового шедевра осталась под пластом ровного белого слоя малярной краски.
Её голос разрывает тишину. Даже лампы перестают гудеть, когда учительница кричит. Она высмеивает даже то, что мне нравилось больше всего в моем творении. Но не разрешает начать заново. Заставляет перерисовывать то, что уже было. С самого начала. Лучше.
Начало цитаты. Приложить свои жалкие старания, чтоб сделать это убожество менее отвратительным. Конец цитаты.
И я улыбаюсь. Во все имеющиеся зубы улыбаюсь и говорю, что всё сделаю. Благодарю за советы.
Она уходит.
Я складываю всё и ухожу домой.
А дома падаю на колени прямо у порога и рыдаю. Громко и пронзительно, подвывая. Срываясь на крик. Начиная хрипеть.
Я достаю свой рисунок и начинаю ногтями царапать эту девственно-чистую белую полосу, пытаясь выскоблить из-под неё труп моей — казалось — шедевральной работы. Я знаю, что рисунок не спасти. Что я убиваю его вместе с частицей себя, вместе с надеждой на восстановление работы...
Я каждую неделю кричала, что больше никогда не притронусь к краскам.
А потом на следующий день снова приходила в тот же кабинет и начинала новую работу.
Спустя много лет, став художником не только по образованию, но и по профессии, я возвратилась к той учительнице. Она поставила меня перед своими учениками и сказала:
— Это единственная ученица, которую мне удалось научить, но не удалось сломать. Все кричали, плакали и хлопали дверьми. А она всегда только улыбалась и не сдавалась. Учитесь у неё.
Я смотрела на этих детей с религиозным ужасом в глазах... и широко улыбалась.
