"Нам не дано предугадать..." (Несуразмы)

В классной комнате неровными пятнами царило солнце и пели сверчки.
- Нам не дано предугадать... - монотонно диктовал учитель, и голос его, тусклый и сонный, тонул в серебряных трелях, - как слово наше...
Пятнадцать лохматых голов склонились над тетрадками.
- ... слово наше... Написали? Отзовется. Точка.
«Отзо... Как? Наше — что?» - спрашивали друг у друга дети. Из-за сверчков они едва могли разобрать слова диктанта.
Учителя звали Свен Свеныч, но ребята, конечно же, называли его Свин Свинычем. Не в глаза, понятно, а между собой. При этом во всей школе едва ли отыскался бы человек с менее «свинской» внешностью, чем учитель этики. Свен Свеныч был высок, сухощав и темен лицом. Кисти рук — тоже темные — шевелились беспокойно, когда он стоял у доски. Черные паучьи пальцы едва удерживали мел или указку. Тонкий в талии, учитель колыхался, как на сильном ветру, словно готовый в любую секунду переломиться пополам. Ходили слухи, что в детстве он чуть не погиб в сильном пожаре — хотя кожа его вовсе не выглядела обгоревшей, только очень смуглой и глянцевой — или переболел какой-то экзотической болезнью.
- Наше слово. Кто тут глухой? Так, хрр... хм... - Свиныч прокашлялся и сплюнул в платок густую чернильную мокроту. Этой странной его способности — плеваться чернилами — дивились не только наивные школьники, но и многие взрослые, их родители. - Виктория, прочти, пожалуйста.
Встала бойкая девочка в белой ретро-блузке и с золотой челкой до бровей.
- Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется, - лихо оттарабанила Виктория.
- Спасибо. Хм... Друзья мои, этот стих русского поэта Федора Ивановича Тютчева — предостережение нам всем. Кто знает, почему?
Третьеклашки затаились, как мыши. Отличница Софи торопливо листала учебник. Костик и Дина, сидевшие за первой партой — а потому частенько принимавшие огонь на себя — демонстративно скребли затылки. Алик, крепкий щекастый паренек, похожий на грустного хомяка, машинально черкал ручкой на полях тетради.
- Дина, как ты понимаешь эту фразу?
- Ну... э... это значит, что мы иногда... э... говорим, и сами не знаем что.
- Нет, не совсем так. Спасибо, Дина. Мои юные друзья, - слабенький голос учителя этики окреп и взлетел над аудиторией, а это означало, что Свин Свиныч сел на своего любимого конька, - я хочу объяснить вам, почему в нашем мире запрещено любое творчество. Это сделано ради вашей, дети, безопасности. Ради нашей всеобщей безопасности. Да! Я расскажу вам, почему у нас нет ни литературы, ни живописи, ни любого иного искусства, а только наука о том, как правильно себя вести... Алексей! - вскрикнул он почти истерически. - Немедленно положи ручку! Что ты делаешь?!
Алик дернулся от неожиданности и чуть не смахнул на пол стопку книг.
- Я записал фамилию русского поэта, Сви... ой, Свен Свеныч, - соврал он первое, что пришло на ум.
- А... да. Молодец. Так вот, друзья, при любом творческом акте выделяется огромное количество энергии. Чтобы вы представили... как атомный взрыв, но невидимый, внутренний. Эта энергия — огромная, подчеркиваю — меняет все вокруг, а особенно самого творца. Скажу проще: когда мы творим что-то, мы сами этим становимся.
Последнюю фразу учитель произнес так громко, что все дети вздрогнули, а сам Свиныч закашлялся и пошатнулся, комично всплеснув руками — но никто не засмеялся. Было нечто инфернальное в этом судорожном танце, такое, от чего хочется нырнуть под парту или забраться в стенной шкаф.
- Но ведь можно сочинить что-то хорошее, - робко сказала Софи, - и стать чем-нибудь хорошим?
Свин Свиныч грустно усмехнулся.
- Девочка, все так. Теоретически. Вопрос в том, что плохо, а что хорошо? Как отличить одно от другого? Тем более — заранее, на стадии эскиза, задумки? Где он — критерий «хорошести»? Пока мы, люди, не умеем различать добро и зло...
Класс оживился.
- Как это не умеем? - загудели ученики. - Очень даже умеем!
- Ну, вот смотрите, простой пример, - Свиныч вытянул обе руки — ладонями кверху, точно обратившись в живые весы Озириса. - Кто мне ответит, сверчки — это добро или зло?
«Зло, - кричали одни, - громко стрекочут, мешают вести уроки».
«Добро, - возражали другие. - Они — часть природы, а природу надо любить и беречь».
Алик, которому экзистенциальные споры были скучны, снова взялся за ручку и, зубами стянув колпачок, локтем пододвинул к себе тетрадь. Скрип пера по бумаге развлекал и успокаивал.
- Если вы не можете оценить такой пустяк, - веско произнес Свиныч, и на этот раз некоторые дети закивали, - то как судить о вещах более серьезных? Теперь вы понимаете, как прав Федор Иванович, утверждая, что нам не дано предугадать?
- А как же этот, как его... - выкрикнул с задней парты Вадик-бой. - Федор...
- Тютчев, - подсказали ему.
- … он ведь сам творил, а? Стихи сочинял.
- Дружок, в девятнадцатом веке люди ездили на лошадях со скоростью около двадцати кэ-ме-че. В двадцатом и двадцать первом — на автомобилях и разгонялись максимум до двухсот. А мы на махонитах в час пропрыгиваем пятьсот километров, правильно? Новый век — новые энергии, новые скорости, а чем больше скорость, тем опаснее. Когда в девятнадцатом веке на улице сталкивались две повозки — в худшем случае ломалась пара оглобель. Сегодня при столкновении махонитов на ядерном топливе разлетится полгорода. Так и человеческая мысль. Со времен Тютчева она разогналась до невероятных скоростей. Если раньше творческий всплеск мог остаться безнаказанным, то сейчас, увы, нет...
Свин Свиныч горестно покачал головой и промакнул платком губы.
- Мракобесие, - вдруг тихо, но отчетливо проговорил Алик. - Мой дедуля называет это мракобесием.
Слово сползло с языка, словно паук — скользкое, многоногое и противное на вкус. Какое-то железисто-кислое. Алика едва не стошнило. Он как будто услышал слабый всплеск, шлепок, с которым плюхнулось на пол омерзительное «мра-ко...». Мальчик изо всех сил вцепился в края парты — все плыло, кружилось и мельтешело перед глазами.
- Э... что? - растерялся Свиныч. - Что ты сказал, Алексей, повтори?
Но Алик не мог повторить. Ему было плохо.
- Дурная шутка, Алексей, - мягко произнес учитель и хлопнул ладонью по столу. - Все, дети, урок окончен. Надеюсь, вы меня поняли. От любого творчества — руки прочь!
- Ну, а помечтать-то можно? - пропищал кто-то с галерки.
- Ни в коем случае, - улыбнулся Свен Свеныч. - А то превратитесь в мыльные пузыри.
Алик и не помнил, как покинул класс. Ребята разошлись, а он все плелся и плелся по ставшему бесконечным коридору, по темным лесницам и захламленным дворам. Он понимал, что заблудился, но не знал, у кого спросить дорогу. Его знобило. В ногах и руках появилась странная хрупкость. Кислый паучий привкус во рту не только не исчез, но даже усилился — опустился вниз, в желудок, в мочевой пузырь, в пятки, черной желчью разлился по телу. Никогда еще Алик не испытывал ничего подобного — такого вытягивания, истончения, белой сухой ломкости — точно в суставы ему насыпали муку.
Чудом добрался он до стоянки и рывком забросил непослушное тело в дедулин махонит.
«Как хорошо, что каждый прыгает по своему тоннелю, - подумал, - иначе столкнулись бы — и разнесли полгорода».
- Эй, Алекс, - пробился, словно сквозь густой туман, заботливый голос. - Какой-то ты не такой... Захворал?
«Все в порядке, дедуль», - хотел ответить Алик, но, кажется, разучился говорить. Во всяком случае, его новый язык, тонкий и раздвоенный на конце, не годился для человеческой речи.
Дома он сразу лег — точнее, сперва разделся кое-как, натянул на трясущееся тело гигантскую, размера на три больше пижаму (и что с ней случилось? Ведь была впору), выудил из ранца тетрадку по этике и, уже распластанный на постели, полистал... Он и сам не знал, что ищет — но что-то важное надо было найти. Вот она, последняя лекция, но ничего не видно. Темно, зыбко, в окно льется ночной холод и лунная ртуть. Открытый конспект падает на прикроватный коврик. Холод сменяется жаром, и Алик горит, как в печи, как в аду. Он стонет и мечется, вцепившись себе в волосы — и волосы остаются у него в кулаке.
Утром из Аликовой комнаты выползло черное, кожистое чудище с ногами-спичками, в котором перепуганный дедуля не сразу признал своего внука. Голова, будто шар, лысая, с редкими, жесткими волосинками. Острые уши стоят торчком. Пальцы длинные, как у лесного шурале. Не тело — скелет, а на нем болтаются, впереди завязанные, пижамные Аликовы штаны.
Что-то непонятное лопоча, оно потянулось к деду, но тот в ужасе от него шарахнулся и выскочил на кухню. Дрожащей рукой накапал себе в чашку валокордина. Потом передумал и вместо лекарства хлопнул стакан водки. Вообще-то, хранить дома крепкие напитки запрещалось, но для стариков делали послабление. Немного успокоившись, дедуля вызвал скорую помощь.
Усталый врач поднял с пола тетрадку, кинул мимолетный взгляд на Алика — вернее, на то, чем он стал — и махнул рукой.
- Все ясно, СЧЧ. Третий случай за неделю, - и выглянув в окно, туда, где у подъезда дожидался санитарный махонит, знаком попросил внести носилки.
- СЧЧ? - с трудом шевеля губами, переспросил бледный, как мел, дедуля.
- Синдром чернильного чертика. Вот, - он сунул деду под нос тетрадный листок, - полюбуйтесь. Типичный случай, можно сказать — наитипичнейший. Глупые дети, сколько им ни толкуй, что ручка и чернила — только для того, чтобы списывать буквы или чертить по линейке — все равно сидят на уроке и от нечего делать рисуют. И ладно бы — ангелов...
Двое коренастых санитаров, морщась и зажимая носы, вскинули черное, исхудалое тело на носилки — таким легким оно сделалось, как луковая чешуйка, и столь же вонючим.
- Но как же так, - в отчаянии бормотал дедуля, - Алик, мальчик, что же ты... что же теперь...
- Не боись, папаша, авось не помрет, - подбодрил его один из санитаров, - малец твой.
- Но, что же это... СЧЧ! Что за СЧЧ такое... В мою молодость о таком и не слышали...
Должно быть, из-за лукового запаха, стариковы веки покраснели и набухли от слез. Он тер их заскорузлыми пальцами — но становилось только хуже. Мозоли царапали кожу.
- Ну, дык, - поддакнул санитар. - Жизнь идет, все меняется. Бывай, папаша!