В Ясную Поляну пришло утро. Лев Николаевич стоял на крыльце в домотканых портках и делал зарядку. Мимо шла скотница Глафира – баба гулящая и пригожая.
«Глашенька, а вы все мясо едите?» - игриво спросил граф.
«Что вы, батюшка, ни мяса, ни яиц не ем», - засмущалась Глафира.
«Вот она, сила моего учения», - с удовольствием подумал Толстой.
«Ирод, кровопивец, аспид, ужо пол года жалования не платит» - подумала Глафира и расплакалась.
Горечь
Лев Николаевич проснулся среди ночи от подозрительного шума во дворе.
«Эдак всю Ясную Поляну разворуют и сиди, потом, ни с чем», - подумал граф и вышел на улицу.
Он увидел молодого оборванца, пытающегося фомкой сорвать замок с амбара.
«Кто ты, о дерзновенный отрок?» - вопрошал граф.
Оборванец нагло ответил: «Я Леха Пешков, меня тут даже сам господин полицмейстер боится. А ты дед, не шелести, ежели перо в брюхо не хошь».Рассвирепел граф,бросился на наглеца и искусал его
«Экий ты, братец, Горький!!!» - прорычал Толстой, выплевывая откушенное им ухо
Баня
Лев Толстой и Антон Чехов парились в бане.
«Эх! Едрить твою в бога душу мать в мертвыи глаз, в сухую погоду, в святых угодников!», - приговаривал Толстой, охаживая веником тощую спину Чехова.
«Ой!» - подумалось Чехову. Что ни говори, Антон Павлович был настоящим русским интеллигентом.
Русский вопрос
Однажды Лев Толстой стал славянофилом, а Чехов, из уважения к нему, стал западником.
Лев Николаевич говорил: «Душа народная, Мать Сыра Земля и своя дорога».
«Прогресс, цивилизация, либеральные ценности» - спокойно отвечал Чехов.
«Самобытность, истоки, Казанская Божья Матерь», - начинал злиться Толстой.
«Стабильность, прогресс, Огюст Кант». - лениво проговаривал Чехов и закуривал сигарету.
«Едрить твою в бога душу мать, в сухую погоду на гладком камне», - взрывался Толстой.
«No problem», - улыбаясь отвечал Чехов, выбегая из комнаты
Осень
Лев Толстой и Антон Чехов стояли на крыльце и наблюдали за перелетными птицами.
«Что это?» - спросил Лев Николаевич.
«Это утки, ваше высокоблагородие», - ответил Чехов, и немного подумав, добавил: «Они улетают».
Толстой, рассмеявшись, погрозил Антону Павловичу пальцем: «Экий вы шельмец, Антошенька, куда же им улетать–то?»
И в этот момент Чехов достиг просветления.
